Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Ерофеев Венедикт

Название: 

"Москва - Петушки"

Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5]  [6] [7] [8] [9] [10]

    - А... Разрешите задать вам один пустяшный вопрос, - сказал черноусый сквозь зубы и сквозь бутерброд в усах; он опять обращался только ко мне. - разрешите спросить: отчего это в глазах у вас столько грусти?.. Разве можно грустить, имея такие познания! Можно подумать - вы с утра ничего не пили!
   
   Сейчас полным ходом в России и других странах бывшего союза, разворачивается область, касающаяся подготовки детей и их развитие. Появилось множество кружков, секций, клубов. Спортивные секции Киев предлагает для жителей своего города и региона.
   
    Я даже обиделся: "как то есть, ничего! И разве это грусть? Это просто замутненность глаз... Я просто немного поддал..."
    - Нет, нет, эта замутненность - от грусти! Вы, как Гете! Вы всем вашим видом опровергаете одну из моих лемм, несколько умозрительную лемму, но все же выросшую из опыта! Вы, как Гете, все опровергаете!..
    - Да чем же я опровергаю? Своей замутненностью?
    - Именно! Своей замутненностью! Вот послушайте, в чем моя заветная лемма: когда мы вечером пьем, а утром не пьем, какими мы бываем вечером и какими становимся наутро? Я, например, если пью - я весел чертовски, я подвижен и неистов, я места себе не нахожу, да. А наутро? - наутро я не просто невесел, не просто неподвижен, нет. Я ровно настолько же мрачнее самого себя, трезвого себя, насколько веселее обычного был накануне. Если я накануне одержим был эросом, то мое утреннее отвращение в точности равновелико вчерашним грезам. Что я хочу сказать? А вот смотрите:
   
    * * * * * * * * * ---*-------------------*------------------------ * * * * * * * ** * * *
    И черноусый изобразил на бумажке такую вот хреновину. И объяснил: горизонтальная линия - это линия обычной трезвости, повседневная линия. Наивысшая точка кривой - момент засыпания, наинизшая - пробуждения с похмелья...
    - Видите! Это же голая зеркальность! Глупая, глупая природа, ни о чем она не заботится так рьяно, как о равновесии! Не знаю, нравственна ли эта забота, но она строго геометрична! Смотрите: ведь эта кривая изображает нам не один только жизненный тонус, нет! Она все изображает. Вечером - бесстрашие, даже если и есть причина бояться, бесстрашие и недооценка всех ценностей. Утром - переоценка всех ценностей, переоценка, переходящая в страх, совершенно беспричинный.
    Если с вечера, спьяна природа нам "передала", то наутро она столько же и "недодает", с математической точностью. Был у вас вечером позыв к идеалу - пожалуйста, с похмелья его сменит позыв к антиидеалу, а если идеал и остается, то вызывает антипозыв. Вот вам в двух словах моя заветная лемма...
    Она - всеобща и к каждому применима. А у вас - все не как у людей, все, как у гете!
    Я рассмеялся: "Почему ж она все-таки лемма, если она всеобща?"
    И декабрист - тоже рассмеялся: "Коли она всеобща, то почему же лемма?.."
    - А потому и лемма! Потому что в расчет не принимает бабу. Человека в чистом виде лемма принимает, а бабу - не принимает! С появлением бабы нарушается всякая зеркальность. Если б баба не была бабой, лемма не была бы леммой. Лемма всеобща, пока нет бабы. Баба есть - и леммы уже нет... В особенности - если баба плохая, а лемма - хорошая...
    Враз заговорили все. "Да что такое вообще: лемма?" - "И что такое - плохая баба?" - "Плохих баб нет, только леммы одни бывают плохие..."
    - У меня, например, - сказал декабрист, - у меня тридцать баб, и одна чище другой, хоть и усов у меня нет. А у вас, допустим, усы и одна хорошая баба. Все-таки я считаю: тридцать самых плохих баб лучше, чем одна, хоть и самая хорошая...
    - Причем тут усы? Разговор о бабе идет, а не об усах!
    - Черт знает, что вы городите!.. Все-таки я думаю: одна хорошая стоит всех ваших. Как вы на это смотрите? - черноусый опять поворотился ко мне. - С научной точки зрения, как вы на это смотрите?
    Я сказал:
    - С научной, конечно, стоит. В Петушках, например, тридцать посудин меняют на полную бутылку "Зверобоя", и если ты принесешь, допустим...
    "Как! Тридцать на одну! Почему так много!?" - галдеж возобновился.
    - Да иначе кто ж вам обменяет! Тридцать на двенадцать - это 3.60. А "Зверобой" стоит 2.62. Это и дети знают. Отчего Пушкин умер, они еще не знают, а это - уже знают. А все-таки никакой сдачи. 3.60, конечно, хорошо, это лучше, чем 2.62, но все-таки сдачи не берешь, потому что за витриной стоит хорошая баба, а хорошую бабу надо уважить...
    - Да чем же она хороша, эта баба за витриной?
    - Да тем и хороша, что плохая вообще бы посуду у вас не взяла. А хорошая баба - берет у вас плохую посуду, а взамен дает хорошую. И поэтому надо уважить... Для чего вообще на свете баба?
    Все значительно промолчали. Каждый думал свое, или все подумали одно и то же, не знаю.
    - А для того, чтоб уважить. Что говорил Максим Горький на острове Капри? "Мерило всякой цивилизации - способ отношения к женщине". Вот и я: прихожу я в петушинский магазин, у меня с собой тридцать пустых посудин. Я говорю: "Хозяюшка! "Зверобою" мне, будьте добры..." и ведь знаю, что чуть ли рупь передаю: 3.60 минус 2.62. Жалко. А она на меня смотрит: давать ему, гаду, сдачи или не давать? А я на нее смотрю: даст она мне, гадина, сдачи или не даст? Вернее, нет, в это мгновение я смотрю не на нее. Я смотрю сквозь нее и вдаль. И что же встает перед моим бессмысленным взором? Остров Капри встает. Растут агавы и тамаринды, а под ними сидит Максим Горький, из-под белых брюк - волосатые ноги. И пальцем мне грозит: "не бери сдачи! Не бери сдачи!" я ему моргаю: мол, жрать будет нечего. "Ну, хорошо, я выпью, а чем я зажирать буду?"
    А он: "Ничего, Веня, перетерпишь. А коли хочешь жрать - так не пей". Так и ухожу, без всякой сдачи. Сержусь, конечно; думаю: "Мерило! Цивилизации! Эх, Максим Горький, Максим же ты Горький, сдуру или спьяну сморозил ты такое на своем Капри? Тебе хорошо - ты там будешь жрать свои агавы, а мне чего жрать?.."
    Публика смеялась. А внучок верещал: "и-и-и-и, какие агавы, какие хорошие Капри..."
    - А плохая баба? - сказал декабрист. - Разве не нужна бывает и плохая баба?
    - Конечно, конечно, нужна, - отвечаю я ему. - Хорошему человеку плохая баба иногда прямо необходима бывает. Вот я, например, двенадцать недель тому назад: я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А ей говорят: "Вот - он во гробе. И воскреси, если сможешь". А она подошла ко гробу - вы бы видели, как она подошла!
    - Знаем! - сказал декабрист. - "Идет, как пишет. А пишет, как Лева. А Лева пишет хуево".
    - Вот-вот! Подошла ко гробу и говорит: "талифа куми". Это, значит, в переводе с древнежидовского: "тебе говорю - встань и ходи". И что ж вы думаете? Встал - и пошел. И вот уже три месяца хожу замутненный...
    - Замутненность - от грусти, - повторил черноусый в беретке. - а грусть - от бабы.
    - Замутненность - оттого, что поддал, - перебил его декабрист.
    - При чем тут "поддал"! А "поддал"-то почему? Потому что, допустим, человек грустит и едет к бабе. Нельзя же ехать к бабе и не пить! - плохая, значит, баба! Да если даже и плохая - все равно надо выпить. Наоборот, чем хуже баба, тем лучше надо поддать!..
    - Честное слово! - вскричал декабрист. - Как хорошо, что мы все такие развитые! У нас тут прямо как у Тургенева: все сидят и спорят про любовь... Давайте и я вам что-нибудь расскажу - про исключительную любовь и про то, как бывают необходимы плохие бабы!.. Давайте, как у Тургенева! Пусть каждый чего-нибудь да расскажет...
    "Давайте!" - "Давайте, как у Тургенева!" даже старый Митрич, и тот сказал: "Давайте!"
   
    61-й километр - 65-й километр
    Первым начал рассказывать декабрист.
    - Один приятель был у меня, я его никогда не забуду. Он и всегда-то был какой-то одержимый, а тут не иначе, как бес в него вошел. Он помешался - знаете на ком? На Ольге Эрдели, прославленной советской арфистке. Может быть, Вера Дулова тоже прославленная арфистка. Но он помешался именно на Ольге Эрдели. И ни разу-то он ее в жизни не видел, а только слышал по радио, как она бренчит на арфе, - а вот поди же ты, помешался...
    Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается... Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и только тогда - воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить, и высунусь в окошко. Мы ему говорим:
    - Ну зачем тебе именно Эрдели? Возьми хоть Веру Дулову вместо Эрдели. Вера Дулова играет прекрасно!
    А он: "Подавитесь вы своей Верой Дуловой! В гробу я видел вашу Веру Дулову! Я с вашей Верой Дуловой и срать рядом не сяду!"
    Ну, видим, малый совсем выкипает. Дня через три мы опять к нему подходим.
    - Ну как, все Ольгой Эрдели бредишь? Мы нашли лекарство: хочешь, мы завтра приволокем тебе Веру Дулову?
    - Конечно, - отвечает, - если вы хотите, чтобы я ее, вашу Веру Дулову, удавил, струной от арфы, - тогда, пожалуйста, волоките. Я ее удавлю.
    Ну что делать? Малый совсем вымирает, надо его спасать. Пошел я к Ольге Эрдели, хотел объяснить ей, в чем дело, да так и не решился. Хотел даже и к Вере Дуловой - да нет, думаю, удавит он ее, как незабудку. И иду я по Москве вечером, и грустно мне: они там на арфах сидят и играют, а от малого остались руины и пепел.
    А тут мне встречается бабонька, не то чтоб очень старая, но уже пьяная-пьяная. "Р-р-рупь мне дай, - говорит. - дай мне р-р-рупь!" и тут-то меня осенило. Я дал ей рупь и все ей объяснил: она, эта мандавошечка, оказалась понятливее Эрдели, а для пущей убедительности я заставил ее взять с собой балалайку...
    И вот - я поволок ее к моему приятелю. Вошли: он все лежит и тоскует. Я ему сначала кинул балалайку, прямо с порога. А потом - швырнул ему в лицо эту Ольгу, я этой Ольгой в него запустил... "Вот она - Эрдели! Не веришь - спроси!"
    И наутро смотрю: открылось окошко, он в него высунулся и потихоньку закурил. Потом - потихоньку заработал, заучился, запил... И стал человек как человек. Вот видите!..
    - Да где же тут любовь и где Тургенев? - заговорили мы, почти не дав окончить. "Нет, ты давай про любовь! Ты читал Ивана Тургенева? Ну, коли читал, так и расскажи! Про первую любовь расскажи, про Зиночку, про вуаль, и как тебе хлыстом по роже съездили - вот примерно все это и расскажи..."
    - Конечно, - прибавил я, - у Ивана Тургенева все это немножко не так, у него все собираются к камину, в цилиндрах, и держат жабо на отлете... Ну, да ладно, у нас и без камина есть чем согреться. А жабо - что нам жабо! Мы уже и без жабо - лыка не вяжем...
    - Конечно, конечно!
    - Если любить по-тургеневски, это значит: суметь пожертвовать всем ради избранного создания! Суметь сделать то, что невозможно сделать, не любя по-тургеневски! Вот ты, например (мы незаметно переходили на "ты"). Вот ты, декабрист. Ты смог бы у этого приятеля, про которого рассказывал, - смог бы палец у него откусить? Ради любимой женщины?
    - Ну зачем палец? Причем тут палец? - застонал декабрист.
    - Нет, нет, слушай. А ты мог бы: ночью, тихонько войти в парткабинет, снять штаны и выпить целый флакон чернил, а потом поставить флакон на место, одеть штаны и тихонько вернуться домой? Ради любимой женщины? Смог бы?
    - Боже мой! Нет, не смог бы.
    - Ну вот то-то...
    - А я бы смог! - проговорил вдруг дедушка Митрич. Так неожиданно, что все снова заерзали и запотирали руки. - А я смог бы чего-нибудь рассказать...
    - Ты? Рассказать? Да ты, наверное, и не читал совсем Ивана Тургенева!..
    - Ну и пусть, что не читал... Мой внучек зато все читал...
    - Ну ладно! Ладно! Внучек потом расскажет! Внучеку потом слово дадим. Давай, папаша, валяй, рассказывай про любовь!..
    "Представляю, - подумал я, - что это будет за чушь! Что за несусветная чушь!" и я вдруг снова припомнил свою похвальбу в день знакомства с моей царицей: "еще выше нанесу околесицы! Нанесу еще выше!" что ж, пусть рассказывает, этот слезящийся Митрич. Надо чтить, повторяю, потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там дрянь одна - все равно: смотри и чти, смотри и не плюй...
    Дедушка начал рассказывать:
   
    65-й километр - Павлово-Посад
    - Председатель у нас был... Лоэнгрин его звали, строгий такой... И весь в чирьях... И каждый вечер на моторной лодке катался. Сядет в лодку и по речке плывет... Плывет и чирья из себя выдавливает...
    Из глаз рассказчика вытекала влага, и он был взволнован:
    - А покатается он на лодке... Придет к себе в правление, ляжет на пол... Тут уже к нему не подступись - молчит и молчит. А если скажешь ему слово поперек - отвернется он в угол и заплачет... Стоит и плачет, пысает на пол, как маленький...
    Дедушка вдруг умолк. Губы его искривились, синий нос его вспыхнул и погас. Он плакал! Плакал, как женщина, охватив руками голову, плечи его так и ходили ходуном, ходили, как волны...
    - Ну, и все, что ли, Митрич?
    Вагон содрогнулся от хохота. Все смеялись, безобразно и радостно. А внучек даже весь задергался, снизу вверх, чтобы слева направо не прыснуть себе в щиколотку. Черноусый сердился:
    - Да где же тут Тургенев? Мы же договорились: как у Ивана Тургенева! А тут черт знает что такое! Какой-то весь в чирьях! Да еще вдобавок " пысает"!
    - Да ведь он, наверно, кинокартину пересказывал! - брякнул кто-то со стороны. - Кинокартину " Председатель"!
    - Какая там, к черту, кинокартина!..
    А я сидел и понимал старого Митрича, понимал его слезы: ему просто все и всех было жалко: жалко председателя за то, что ему дали такую позорную кличку, и стенку, которую он обмочил, и лодку, и чирьи - все жалко. Первая любовь или последняя жалость - какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальство он нам не заповедовал. Жалость и любовь к миру - едины. Любовь ко всякой персти, ко всякому чреву. И ко плоду всякого чрева - жалость.
    - Давай, папаша, - сказал я ему, - давай я угощу тебя, ты заслужил! Ты хорошо рассказал про любовь!.. И все, и все давайте выпьем! За орловского дворянина Ивана Тургенева, гражданина прекрасной Франции!
    - Давайте! За орловского дворянина!..
    Снова началось то же бульканье и тот же звон, потом опять шелестенье и чмоканье. Этюд до диез минор, сочинение Ференца Листа, исполняется "на бис"...
    Никто сразу и не заметил, как у входа в наше "купе" (назовем его "купе") выросла фигура женщины в коричневом берете, в жакетке и с черными усиками. Она вся была пьяна, снизу доверху, и берет у нее разъезжался.
    - Я тоже хочу Тургенева и выпить, - проговорила она всею утробою.
    Замешательство длилось не больше двух мгновений.
    - Аппетитная приходит во время еды, - съязвил декабрист. Все засмеялись.
    - Чего тут смеяться, - сказал дедушка. - баба как баба, хорошая, мяконькая...
    - Таких хороших баб, - мрачно отозвался черноусый и снял берет, - таких хороших баб надо в Крым отправлять, чтоб их там волки-медведи кушали...
    - Ну почему, почему! - я запротестовал и засуетился. - Пусть сядет! Пусть чего-нибудь да расскажет! - "читали Тургенева, читали Максима Горького, а толку с вас!.." я потеснился. Я усадил ее и налил ей полстакана "тети Клавы".
    Она выпила и, вместо благодарности, приподняла с головы свой берет: "вот это - видите?" и показала всем свой шрам повыше уха. А потом торжественно помолчала - и снова протянула мне стакан: "плесни еще, молодой человек, а не то я упаду в обморок".
    Я налил ей еще полстакана.
   
    Павлово-Посад - Назарьево
    Она и это выпила, и снова как-то машинально. А выпив, настежь растворила свой рот и всем показала: "видите - четырех зубов не хватает?" - "да где же зубы-то эти?" - "а кто их знает, где они. Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов. Он мне их выбил за Пушкина. А я слышу - у вас тут такой литературный разговор, дай, думаю, и я к ним присяду, выпью и расскажу заодно, как мне за Пушкина разбили голову и выбили четыре передних зуба..."
    И она принялась рассказывать, и чудовищен был стиль ее рассказа...
    - Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: "Мой чудный взгляд тебя томил?" - я говорю: "Ну, допустим, томил...", а он опять за икры: "В душе мой голос раздавался?" Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок - я ходила все дни сама не своя, все твердила: "Пушкин - Евтюшкин - томил - раздавался". "Раздавался - томил - Евтюшкин - Пушкин". А потом опять: "Пушкин - Евтюшкин..."
    - Ты ближе к делу, ближе к передним зубам, - оборвал ее черноусый.
    - Сейчас, сейчас будут и зубы! Будут вам и зубы!.. Что же дальше?.. Да, с этого дня все шло так хорошо, целых полгода я с ним на сеновале бога гневила, все шло хорошо! А потом этот Пушкин опять все напортил!.. Я ведь как Жанна д'Арк. Та тоже - нет, чтобы коров пасти и жать хлеба - так она села на лошадь и поскакала в Орлеан, на свою попу приключений искать. Вот так и я - как немножко напьюсь, так сразу к нему подступаю: "А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?" а он огрызается: "Да каких там еще детишек? Ведь детишек-то нет! Причем же тут Пушкин?" а я ему на это: "когда они будут, детишки, поздно будет Пушкина вспоминать!"
    И так всякий раз - стоило мне немножко напиться.
    - Кто за тебя, - говорю, - детишек?.. Пушкин, что ли?.. - а он - прямо весь бесится: "Уйди, Дарья, - кричит, - уйди! Перестань высекать огонь из души человека!" Я его ненавидела в эти минуты, так ненавидела, что в глазах у меня голова кружилась. А потом - все-таки ничего, опять любила, так любила, что по ночам просыпалась от этого...
    И вот как-то однажды я уж совсем перепилась. Подлетаю к нему и ору: "Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет? А? Пушкин?" он, как услышал о Пушкине, весь почернел и затрясся: "пей, напивайся, но Пушкина не трогай! Детишек не трогай! Пей все, пей мою кровь, но господа бога твоего не искушай!" а я в это время на больничном сидела, сотрясение мозгов и заворот кишок, а на юге в то время осень была, и я ему вот что тогда заорала: "Уходи от меня, душегуб, совсем от меня уходи! Обойдусь! Месяцок поблядую и под поезд брошусь! А потом пойду в монастырь и схиму приму! Ты придешь ко мне прощенья просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду поцарапаю, собственным своим кукишем! Уходи!" а потом кричу: "ты хоть душу-то любишь во мне? Душу - любишь?" а он весь трясется и чернеет: "сердцем, - орет, - сердцем - да, сердцем люблю твою душу, но душою - нет, не люблю!"
    И как-то дико, по-оперному рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделила вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печи мне говорит: "Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я"!"
    Да! А через месяц он вернулся. А я в это время пьяная была в дым, я как увидела его, упала на стол, засмеялась, засучила ногами: "ага! - закричала. - умотал во Владимир-на-Клязьме! А кто за тебя детишек..." а он - не говоря ни слова - подошел, выбил мне четыре передних зуба и уехал в Ростов-на-Дону, по путевке комсомола... Дело к обмороку, милый. Налей-ка еще чуток...
    Все давились от смеха. Всех доканала, главное, эта глухонемая бабушка.
    - А где ж он теперь, твой Евтюшкин?
    - А кто его знает, где? Или в Сибири, или в Средней Азии. Если он приехал в Ростов и все еще живой, значит, он где-нибудь в Средней Азии. А если до Ростова не доехал и умер, значит, в Сибири...
    - Верно говоришь, - поддержал я ее, - в Средней Азии не умрешь, в Средней Азии можно прожить. Сам я там не был, а вот мой друг Тихонов - был. Он говорит: идешь, идешь, видишь - кишлак, а в нем кизяками печку топят, и выпить ничего нет, но жратвы зато много: акыны, саксаул... Так он там и питался почти полгода: акынами и саксаулом. И ничего - приехал рыхлый и глаза навыкате...
    - А в Сибири?..
    - А в Сибири - нет, в Сибири не проживешь. В Сибири вообще никто не живет, одни только негры живут. Продуктов им туда не завозят, выпить им нечего, не говоря уж "поесть". Только один раз в год им привозят из Житомира вышитые полотенца - и негры на них вешаются...
    - Да что еще за негры? - встрепенулся декабрист, чуть было задремавший. - Какие в Сибири негры! Негры в Штатах живут, а не в Сибири! Вы, допустим, в Сибири были. А в Штатах вы были?
    - Был в Штатах! И не видел там никаких негров!
    - Никаких негров? В Штатах?
    - Да! В Штатах! Ни единого негра!..
    Все как-то настолько одурели, и столько было тумана в каждой голове, что ни для какого недоумения уже не хватало места. Женщину сложной судьбы, со шрамом и без зубов, все разом и немедленно забыли. И сама она как-то забылась, и все остальные - забылись; один только юный Митрич, чтоб в присутствии дамы показаться хватом, то и дело сплевывал какой-то мочей поперек затылка...
    - Значит, вы были в Штатах, - мямлил черноусый, - Это очень и очень чрезвычайно! Негров там нет и никогда не было, это я допускаю... Я вам верю, как родному... Но скажите: свободы там тоже не было и нет?.. Свобода так и остается призраком на этом континенте скорби? Скажите...
...
Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5]  [6] [7] [8] [9] [10]

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru