|
- Хорошо, но все не то,- сказал Чичиков.- Ведь я служил на таможне, так мне высшего сорта, какое есть, и притом больше искрасна, не к бутылке, но к бруснике чтобы приближалось.
- Понимаю-с: вы истинно желаете такого цвета, какой нонче в Петербурге <в моду> входит. Есть у меня сукно отличнейшего свойства. Предуведомляю, что высокой цены, но и высокого достоинства.
Европеец полез. Штука упала. Развернул он ее с искусством прежних времен, даже на время позабыв, что он принадлежит уже к позднейшему поколению, и поднес к свету, даже вышедши из лавки, и там его показал, при-щурясь к свету и сказавши: "Отличный цвет! Сукно наваринского дыму с пламенем".
Сукно понравилось; о цене условились, хотя она и "с прификсом", как утверждал купец. Тут произведено было ловкое дранье обеими руками. Заворочено оно было в бумагу, по-русски, с быстротой неимоверной. Сверток завертелся под легкой бечевкой, охватившей его животрепещущим <?> узлом. Ножницы перерезали бечевку, и все было уже в коляске.
- Покажите черного сукна,- раздался голос. "Вот, черт побери, Хлобуев",-сказал про себя Чичиков и поворотился, чтобы не видать его, находя неблагоразумным с своей < стороны > заводить с ним какое-либо объяснение насчет наследства. Но -<он> уже его увидел.
- Что это, право, Павел Иванович, не с умыслом ли уходите от меня? Я вас нигде не могу найти, а ведь дела такого <рода?>, что нам нужно сурьезно переговорить.
- Почтеннейший, почтеннейший,- сказал Чичиков, пожимая ему руки,- поверьте, что все хочу с вами побе-седовать, да времени совсем нет.-А сам думал: ".Черт бы тебя побрал!" И вдруг увидел входящего Мураэо-ва.-Ах, боже, Афанасий Васильевич! Как здоровье ваше?
- Как вы?-сказал Муразов, снимая шляпу. Купец и Хлобуев сняли шляпу.
- Да вот поясница, да и сон как-то все не то. Уж оттого ли, что мало движения...
Но Муразов, вместо того [чтобы углубляться] в причину припадков Чичикова, обратился к Хлобуеву:
- А я, Семен Семенович, увидавши, что вы взошли в лавку,- за вами. Мне нужно кое о чем переговорить, так не хотите ли заехать ко мне?
- Как же, как же,- сказал поспешно Хлобуев и вышел с ним.
"О чем бы у них разговоры?"-подумал <Чичи-ков>.
- Афанасий Васильевич - почтенный и умный человек,- сказал купец,- и дело свое знает, но просвети-тельности нет. Ведь купец есть негоциант, а не то, что купец. Тут с этим соединено и буджет, и реакцмя, а иначе выйдет паувпуризм.
Чичиков махнул рукой.
- Павел Иванович, я вас ищу везде,- раздался позади голос Леницына.
Купец почтительно снял шляпу.
- Ах, Федор Федорыч!
- Ради бога, едемте ко мне: мне нужно переговорить,-сказал <он">-.
Чичиков взглянул - на нем не было лица. Расплатившись с купцом, он вышел из лавки.
* - Вас жду, < Семен Семенович>,-сказал Муразов, увидевши входящего Хлобуева,- пожалуйте ко мне в комнатку.-И он повел Хлобуева в комнатку, уже знакомую читателю, неприхотливее которой нельзя было найти и у чиновника, получающего семьсот рублей в год жалованья.
* Здесь в рукописи остался текст первой редакции, не согласованный с предшествующими исправлениями.
- Скажите, ведь теперь, я полагаю, обстоятельства ваши получше? После тетушки все-таки вам досталось кое-что.
- Да как вам сказать, Афанасий Васильевич. Я не знаю, лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пятьдесят душ крестьян и тридцать тысяч денег, которыми я должен был расплатиться с частью моих долгов,- и у меня вновь ровно ничего. А главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое. Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенничества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков...
- Позвольте, Семен Семенович, прежде чем говорить об этом Чичикове, позвольте поговорить собственно о вас. Скажите мне: сколько, по вашему заключению, было <бы> для вас удовлетворительно и достаточно затем, чтобы совершенно выпутаться из обстоятельств?
- Мои обстоятельства трудные,- сказал Хлобуев.- Да чтобы выпутаться из обстоятельств, расплатиться совсем и быть в возможности жить самым умеренным образом, мне нужно по крайней мере сто тысяч, если не больше,- словом, мне это невозможно.
- Ну, если бы это у вас было, как бы вы тогда повели жизнь свою?
- Ну, я бы тогда нанял себе квартирку, занялся бы воспитаньем детей. О себе нечего уже думать: карьер мои кончен, я уж никуды не гожусь.
- И все-таки жизнь останется праздная, а в праздности приходят искушения, о которых бы и не подумал человек, занявшись работою.
- Не могу, никуда не гожусь: осовел, болит поясница.
- Да как же жить без работы? Как быть на свете без должности, без места? Помилуйте! Взгляните на всякое творенье божье: всякое чему-нибудь да служит, имеет свое отправление. Даже камень и тот затем, чтобы употреблять на дело, а человек, разумнейшее существо, чтобы оставался без пользы,- статочное ли это дело?
- Ну, да я все-таки не без дела. Я могу заняться воспитаньем детей.
- Нет, Семен Семенович, нет, это всего труднее. Как воспитать тому детей, кто сам себя не воспитал? Детей ведь только можно воспитать примером собственной жизни. А ваша жизнь годится им в пример? Чтобы выучиться разве тому, как <в> праздности проводить время да играть в карты? Нет, Семен Семенович, отдайте детей мне: вы их испортите. Подумайте не шутя: вас сгубила праздность. Вам нужно от ней бежать. Как жить на свете не прикрепленну ни к чему? Какой-нибудь да должно исполнять долг. Поденщик, ведь и тот служит. Ок ест грошовый хлеб, да ведь он его добывает и чувствует интерес своего занятия.
- Ей-богу, пробовал, Афанасий Васильевич, старался преодолеть. Что ж делать, остарел, сделался неспособен. Ну, как мне поступить? Неужели определиться мне в службу? Ну, как же мне, в сорок пять лет, сесть за один стол с начинающими канцелярскими чиновниками? Притом я не способен к взяткам - и себе помешаю, и другим поврежу. Там уж у них и касты свои образовались. Нет, Афанасий Васильич, думал, пробовал, перебирал все места,- везде буду неспособен. Только разве в богадельню...
- Богадельня <тем>, которые трудились; а тем, которые веселились все время в молодости, отвечают, как муравей стрекозе: "Поди попляши!" Да и в богадельне сидя, тоже трудятся и работают, в вист не играют. Семен Семенович,-говорил < My разов >, смотря ему в лицо пристально,- вы обманываете и себя и меня.
Муразов глядел пристально ему в лицо, но бедный Хлобуев ничего не мог отвечать, Муразову стало его жалко.
- Послушайте, Семен Семенович, но ведь вы же молитесь, ходите в церковь, не пропускаете, я знаю, ни утрени, ни вечерни. Вам хоть и не хочется рано вставать, но ведь вы встаете же и идете,- идете в четыре часа утра, когда никто не подымается.
- Это другое дело, Афанасий Васильевич. Я знаю, что это я делаю не для человека, но для того, кто приказал нам быть всем на свете. Что ж делать? Я верю, что он милостив ко мне. что как я ни мерзок, ни гадок, но он меня может простить и принять, тогда как люди оттолкнут ногою и наилучший из друзей продаст меня, да еще и скажет потом, что он продал из благой цели.
Огорченное чувство выразилось в лице <Хлобуева>. Старик прослезился, но ничего не перечил <?>.
- Так послужите же тому, который так милостив. Ему так же угоден труд, как и молитва. Возьмите какое ни есть занятие, но возьмите как бы вы делали для него, а не для людей. Ну, просто хоть воду толките в ступе, но помышляйте только, что вы делаете для него. Уж этим будет выгода, что для дурного не останется времени- для проигрыша в карты, для пирушки с объедалами, для светской жизни. Эх, Семен Семенович! Знаете вы Ивана Потапыча?
- Знаю и очень уважаю.
- Ведь хороший был торговец: полмиллиона было;
да как увидел во всем прибыток - и распустился. Сына по-французски стал учить, дочь - за генерала. И уже не в лавке или в биржевой улице, а все как бы встретить приятеля да затащить в трактир пить чай. Пил целые дни чай, ну и обанкрутился. А тут бог несчастье послал:
сына не стало. Теперь он, видите ли, приказчиком у меня. Начал сызнова. Дела-то поправились его. Он мог бы опять торговать на пятьсот тысяч. "Приказчиком был, приказчиком хочу и умереть. Теперь, говорит, я стал здоров и свеж, а тогда у меня брюхо-де заводилось, да и водяная началась. Нет",- говорит. И чаю он теперь в рот не берет. Щи да кашу
- и больше ничего, да-с. А уж молится он так, как никто из нас не молится. А уж помогает он бедным так, как никто из нас не помогает; а другой рад бы помочь, да деньги свои прожил.
Бедный Хлобуев задумался.
Старик взял его за обе руки.
- Семен Семенович! Если бы вы знали, как мне вас жалко. Я об вас все время думал. И вот послушайте. Вы знаете, что в монастыре есть затворник, который никого не видит. Человек этот большого ума,- такого ума, что я не знаю. Я начал ему говорить, что вот у меня есть этакой приятель, но имени не сказал, что болеет он вот чем. Он начал слушать, да вдруг прервал словами:
"Прежде божье дело, чем свое. Церковь строят, а денег нет: сбирать нужно на церковь". Да и захлопнул дверью. Я думал, что ж это значит? Не хочет, видно, дать совета. Да и зашел к нашему архимандриту. Только что я в дверь, а он мне с первых же слов: не знаю ли я такого человека, которому бы можно было поручить сбор на церковь, который бы был или из дворян, или <из> купцов, повоспитанней Других, смотрел бы на <то>, как на спасение свое? Я так с первого же разу и остановился: "Ах, боже мой! Да ведь это схимник назначает эту должность Семену Семеновичу. Дорога для его болезни хороша. Переходя с книгой от помещика к крестьянину и от крестьянина к мещанину, он узнает и то, как кто живет и кто в чем нуждается,- так что воротится потом, обошедши несколько губернии, так узнает местность и край получше всех тех люден, которые живут в городах... А эдакие люди теперь нужны". Вот мне князь сказывал, что он много бы дал, чтобы достать такого чиновника, который бы знал не по бумагам дело, а так, как оно есть на деле, потому что из бумаг, говорит, ничего уж не видать: так все запуталось.
- Вы меня совершенно смутили, сбили, Афанасий Васильевич,-сказал Хлобуев, в изумлении смотря <на него>.-Я даже не верю тому, что вы, точно, мне это говорите, для этого нужен неутомимый, деятельный человек. Притом как же мне бросить жену, детей, которым есть нечего?
- О супруге и детях не заботьтесь. Я возьму их на свое попечение, и учителя будут у детей. Чем вам ходить с котомкой и выпрашивать милостыню для себя, благороднее и лучше просить для бога. Я вам дам простую <кибитку>, тряски не бойтесь: это для вашего здоровья. Я дам вам на дорогу денег, чтобы вы могли мимоходом дать тем, которые посильнее других нуждаются. Вы здесь можете много добрых дел сделать: вы уж не ошибетесь, а кому дадите, тот, точно, будет стоить. Эдаким образом ездя, вы точно узнаете всех, кто и как. Это не то, что иной чиновник, которого все боятся и от которого <таятся>; а с вами, зная, что вы просите на церковь, охотно разговорятся.
- Я вижу, это прекрасная мысль, и я бы очень <же-лал> исполнить хоть часть; но, право, мне кажется, это свыше сил.
- Да что же по нашим силам? -сказал Муразов.- Ведь ничего нет по нашим силам. Все свыше наших сил. Без помощи свыше ничего нельзя. Но молитва собирает силы. Перекрестись, говорит человек: "Господи, помилуй",- гребет и доплывает до берега. Об этом не нужно и помышлять долго; это нужно просто принять за повеленье божие. Кибитка будет вам сейчас готова; а вы забегите к отцу архимандриту за книгой и за благословеньем, да и в дорогу.
- Повинуюсь вам и принимаю не иначе, как за указание божие.-"Господи, благослови!" -сказал он внут-ренно и почувствовал, что бодрость и сила стала проникать к нему в душу. Самый ум его как бы стал пробуждаться надеждой на исход из своего печально-неисходного положенья. Свет стал мерцать вдали...
Но, оставивши Хлобуева, обратимся к Чичикову. А между тем в самом деле но судам шли просьбы за просьбой. Оказались родственники, о которых и не слышал никто. Как птицы слетаются на мертвечину, так все налетело на несметное имущество, оставшееся после старухи: оказ<ались> доносы на Чичикова, на подложность последнего завещания, доносы на подложность и первого завещания, улики в покраже и в утаении сумм. Явились даже улики на Чичикова в покупке мертвых душ, в провозе контрабанды во время бытности его еще при таможне. Выкопали всё, разузнали его прежнюю историю. Бог весть откуда все это пронюхали и знали;
только были улики даже и в таких делах, об которых, думал Чичиков, кроме его и четырех стен, никто не знал. Покамест все это было еще судейская тайна и до ушей его не дошло, хотя верная записка юрисконсульта, которую он вскоре получил, несколько дала ему вонять, что каша заварится. Записка была краткого содержания:
"Спешу вас уведомить, что по делу будет возня, но помните, что тревожиться никак не следует. Главное дело- спокойствие. Обделаем всё". Записка вта успокоила совершенно его. "{Этот человек], точно, гений",-сказал Чичиков. В довершеиье хорошего, портной в это время принес платье. < Чичиков > получил желанье сильное посмотреть на самого себя в новом фраке наварянского пламени с дымом. Натянул штаны, которые обхватили его чудесным образом со всех сторон, так что хоть рисуй. Ляжки так славно обтянуло, икры тоже; сукно обхватило все малости, сообща им еще большую упругость. Как затянул он позади себя пряжку, живот стал точно барабан. Он ударил по нем тут щеткой, прибавив: "Ведь какой дурак! а в целом он составляет картину!" Фрак, казалось, был сшит еще лучше штанов: ни морщинки, все бока обтянул, выгнулся на перехвате, показавши весь его перегиб. На замечанье Чичикова, <что> под правой мышкой немного жало, портной только улыбался: от этого еще лучше прихватывало по талии. "Будьте покойны. будьте покойны насчет работы,- повторял он с нескрытым торжеством.-Кроме Петербурга, нигде так не сошьют". Портной был сам из Петербурга и на вывеске выставил: "Иностранец из Лондона и Парижа". Шутить он не любил и двумя городами разом хотел заткнуть глотку всем другим портным так, чтобы вяредь никто не появился с такими городами, а пусть себе пишет из какого-нибудь "Карлсеру" или "Копенгара".
Чичиков великодушно расплатился с портным и, оставшись один, стал рассматривать себя на досуге в зеркало, как артист - с эстетическим чувством и con amore. Оказалось, что все как-то было еще лучше, чем прежде;
щечки интереснее, подбородок заманчивей, белые воротнички давали тон щеке, атласный синий галстук давал тон воротничкам, новомодные складки манишки давали тон галстуку, богатый бархатный жилет давал тон манишке, а фрак наваринского дыма с пламенем, блистая, как шелк, давал тон всему. Поворотился направо - хорошо! Поворотился налево-еще лучше! Перегиб такой, как у камергера или у такого господина, который так <и> чешет по-французски, который, даже и рассердясь, выбраниться не умеет на русском языке, а распечет французским диалектом: деликатность такая! Он попробовал, склоня голову несколько набок, принять позу, как бы адресовался к даме средних лет и последнего просвещения: выходила просто картина. Художник, бери кисть и пиши! В удовольствии он совершил тут же легкий прыжок вроде антраша. Вздрогнул комод, и шлепнула на землю склянка с одеколоном; но это не причинило никакого помешательства. Он назвал, как и следовало, глупую склянку дурой и подумал: "К кому теперь прежде всего явиться? Всего лучше..." Как вдруг в передней- вроде некоторого бряканья сапогов со шпорами, и жандарм в полном вооружении, как <будто> в лице его было целое войско: "Приказано сей же час явиться к генерал-губернатору!" Чичиков так и обомлел. Перед ним торчало страшилище с усами, лошадиный хвост на голове, через плечо перевязь, через другое перевязь, огромнейший палаш привешен к боку. Ему показалось, что при другом боку висело и ружье, и черт знает что: целое войско в одном только! Он начал было возражать, страшило грубо заговорило: "Приказано сей же час!" Сквозь дверь в переднюю он увидел, что там мелькало и другое страшило; взглянул в окошко-и экипаж. Что тут делать? Так, как был, во фраке наваринского пламени с Дымом, должен был сесть и, дрожа всем телом, отправился к генерал-губернатору, и жандарм с ним.
В передней не дали даже и опомниться ему. "Ступайте! вас князь уже ждет",- сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел, думая только: "Вот как схватит да без суда, без всего прямо в Сибирь!" Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась роковая дверь: предстал кабинет с портфелями, шкафами и книгами, и князь, гневный, как сам гнев.
"Губитель, губитель!-сказал Чичиков.-Погубит он мою душу. Зарежет, как волк агнца".
- Я вас пощадил, я позволил вам остаться в городе, тогда как вам следовало бы в острог, а вы запятнали себя вновь бесчестнейшим мошенничеством, каким когда-либо запятнал себя человек! - Губы князя дрожали от гнева.
- Каким же, ваше сиятельство, бесчестнейшим поступком и мошенничеством?-спросил Чичиков, дрожа всем телом.
- Женщина,- произнес князь, подступая несколько ближе и смотря прямо в глаза Чичикову,- женщина, которая подписывала по вашей диктовке завещание, схвачена и станет с вами на очную ставку.
Свет помутился в очах Чичикова.
- Ваше сиятельство! Скажу всю истину дела. Я виноват, точно, виноват, но не так виноват: меня обнесли враги.
- Вас не может никто обнесть, потому что в вас мерзостей в несколько раз больше того, что может <вы-думать> последний лжец. Вы во всю жизнь, я думаю, не делали небесчестного дела. Всякая копейка, добытая вами, добыта бесчестно, есть воровство и бесчестнейшее дело, за которое кнут и Сибирь! Нет, теперь полно!
С сей же минуты будешь отведен в острог, и там, наряду с последними мерзавцами и разбойниками, ты должен <ждать> разрешенья участи своей. И это милостиво еще, потому, что <ты> хуже их в несколько <раз>:
они в армяке и тулупе, а ты...-Он взглянул на фрак наваринского пламени с дымом и, взявшись за шнурок, позвонил.
- Ваше сиятельство,- вскрикнул Чичиков,- умилосердитесь! Вы отец семейства. Не меня пощадите-старуха мать!
- Врешь! - вскрикнул гневно князь.- Так же ты меня тогда умолял детьми и семейством, которых у тебя никогда не было, теперь - матерью.
- Ваше сиятельство! я мерзавец и последний негодяй,- сказал Чичиков голосом...*- Я действительно лгал, я не имел ни детей, ни семейства; но, вот бог свидетель, я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уваженье граждан и начальства. Но что за бедственные стечения обстоятельств! Кровью, ваше сиятельство, кровью нужно было добывать насущное существование. На всяком шагу соблазны и искушенье... враги, и губители, и похитители. Вся жизнь была точно вихорь буйный или судно среди волн, по воле ветров. Я-человек, ваше сиятельство.
* В рукописи не дописано.
Слезы вдруг хлынули ручьями из глаз его. Он повалился в ноги князю, так, как был: во фраке наваринского пламени с дымом, в бархатном жилете, атласном галстуке, чудесно сшитых штанах и головной прическе. изливавшей ток сладкого дыхания первейшего одеколона, и ударился лбом.
- Поди прочь от меня! Позвать, чтобы его взяли, солдат! - сказал князь взошедшим.
- Ваше сиятельство!-кричал <Чичиков> и обхватил обеими руками сапог князя.
Чувство содроганья пробежало по всем жилам <князя>.
- Подите прочь, говорю вам!-сказал он, усиливаясь вырвать свою ногу из объятья Чичикова.
- Ваше сиятельство! не сойду с места, покуда не получу милости,-говорил <Чичиков>, не выпуская сапог князя и проехавшись вместе с ногой по полу во фраке наваринского пламени и дыма.
- Подите, говорю вам!-говорил он с тем неизъяснимым чувством отвращенья, какое чувствует человек при виде безобрааяейшего насекомого, которого нет духу раздавить ногой. Он встряхнул так, что Чичиков почувствовал удар сапога в нос, губы и округленный подбородок, но он не выпустил сапога и еще <с> большей силой держал его в своих объятиях. Два дюжих жандарма в силах оттащили его и, взявши под руки, повели через все комнаты. Он был бледный, убитый, в том бесчувственно-страшном состоянии, в каком бывает человек, видящий перед собою черную, неотвратимую смерть, это страшилище, противное естеству нашему...
В самых дверях на лестницу - навстречу Муразов. Луч надежды вдруг скользнул. В один миг с силой неестественной вырвался он из рук обоих жандармов и бросился в ноги изумленному старику.
- Батюшка, Павел Иванович! что с вами!
- Спасите! ведут в острог, на смерть!.. Жандармы схватили его и повели, не дали даже и услышать.
Промозглый, сырой чулан с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат, некрашеный стол, два скверных стула, с железной решеткой окно, дряхлая печь, сквозь щели которой только дымило, а тепла не давало,- вот обиталище, где помещен был наш <герой>, уже было начинавший вкушать сладость жизни и привлекать вниманье соотечественников, в тонком новом фраке наваринского пламени и дыма. Не дали даже ему распорядиться взять с собой необходимые вещи, взять шкатулку, где были деньги, быть может достаточные...* Бумаги, крепости на мертвые <души> - все было теперь у чиновников. Он повалился на землю, и безнадежная грусть плотоядным червем обвилась около его сердца. С возрастающей быстротой стала точить она это сердце, ничем не защищенное. Еще день такой грусти, и не было бы Чичикова вовсе на свете. Но и над Чичиковым не дремствовала чья-то всеспасающая рука. Час спустя двери тюрьмы растворились: взошел старик Муразов.
* В рукописи не дописано.
Если бы терзаемому палящей жаждой, покрытому прахом и пылью дороги, изнуренному, изможденному путнику влил кто в засохнувшее горло струю ключевой воды - не так бы ею он освежился, не так оживился, как оживился бедный Чичиков.
- Спаситель мои!-сказал Чичиков и, схвативши вдруг его руку, быстро поцеловал и прижал к груди.- Бог да наградит вас за то, что посетили несчастного!
Он залился слезами.
- Старик глядел на него скорбно-болезненным взором и говорил только:
- Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! что вы сделали!
- Что ж делать! Сгубила, проклятая! Не знал меры; не сумел вовремя остановиться. Сатана проклятый обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого. Преступил, преступил! Но только как же можно этак поступить? Дворянина, дворянина, без суда, без следствия, бросить в тюрьму! Дворянина, Афанасий Васильевич! Да ведь как же не дать время зайти к себе, распорядиться с вещами? Ведь там у меня все осталось теперь без присмотра. Шкатулка, Афанасий Васильевич, шкатулка, ведь там все имущество. Потом приобрел, кровью, летами трудов, лишений .. Шкатулка, Афанасии Васильевич! Ведь всё украдут, разнесут!.. О боже!
И, не в силах будучи удержать порыва вновь подступившей к сердцу грусти, он громко зарыдал голосом, проникнувшим толщу стен острога и глухо отозвавшимся в отдаленье, сорвал с себя атласный галстук и, схвативши рукою около воротника, разорвал на себе фрак наваринского пламени с дымом.
- Ах, Павел Иванович, как вас ослепило это имущество! Из-за него вы не видали страшного своего положения.
- Благодетель, спасите, спасите!-отчаянно закричал бедный Павел Иванович, повалившись к нему в ноги.-Князь вас любит, для вас все сделает.
- Нет, Павел Иванович, не могу, как бы ни хотел, как бы ни желал. Вы подпали под неумолимый закон, а не под власть какого человека.
- Искусил шельма сатана, изверг человеческого рода!
Ударился головою в стену, а рукой хватил по столу так, что разбил в кровь кулак; но ни боли в голове, ни жестокости удара не почувствовал.
- Павел Иванович, успокоитесь; подумайте, как бы примириться с богом, а не с людьми; о бедной душе своей помыслите.
- Но ведь судьба какая, Афанасий Васильевич! Досталась ли хоть одному человеку такая судьба? Ведь с терпеньем, можно сказать, кровавым добывал копейку, трудами, трудами, не то, чтобы кого ограбил или казну обворовал, как делают. Зачем добывал копейку? Затем, чтобы {в довольстве остаток дней прожить, оставить что-нибудь детям, которых намеревался приобресть для блага, для службы отечеству]. Вот для чего хотел приобресть! Покривил, не спорю, покривил... что ж делать? Но ведь покривил только тогда, когда увидел, что прямой дорогой не возьмешь и что косой дорогой больше напрямик. Но ведь я трудился, я изощрялся. Если брал, так с богатых. А эти мерзавцы, которые по судам берут тысячи с казны, небогатых людей грабят, последнюю копейку сдирают с того, у кого нет ничего! Что ж за несчастье такое, скажите,- всякий раз, что как только начинаешь достигать плодов и, так сказать, уже касаться рукой... вдруг буря, подводный камень, сокрушенье в щепки всего корабля. Вот под три < ста > тысяч было капиталу. Трехэтажный дом был уже. Два раза уже деревню покупал. Ах, Афанасий Васильевич! за что ж такая <судьба>? За что ж такие удары? Разве и без того жизнь моя не была как судно среди волн? где справедливость небес? где награда за терпенье, за постоянство беспримерное? Ведь я три раза сызнова начинал; все потерявши, начинал вновь с копейки, тогда как иной давно бы с отчаянья запил и сгнил в кабаке. Ведь сколько нужно было побороть, сколько вынести! Ведь всякая <копейка> выработана, так сказать, всеми силами души!.. Положим, другим доставалось легко, но ведь для меня была всякая копейка, как говорит пословица, алтынным гвоздем прибита, и эту алтынным гвоздем прибитую копейку я доставал, видит бог, с этакой железной неутомимостью...
Он не договорил, зарыдал громко от нестерпимой боли сердца, упал на стул, и оторвал совсем висевшую разорванную полу фрака, и швырнул ее прочь от себя, и, запустивши обе руки себе в волоса, об укрепленье которых прежде старался, безжалостно рвал их, услаждаясь болью, которою хотел заглушить, ничем не угаси-мую боль сердца.
Долго сидел молча пред ним Муразов, глядя на это необыкновенное <страдание>, в первый раз им виданное. А несчастный ожесточенный человек, еще недавно порхавший вокруг с развязной ловкостью светского или военного человека, метался теперь в растрепанном, непристойном <виде>, в разорванном фраке и расстегнутых шароварах <?>, <с> окровавленным разбитым кулаком, изливая хулу на враждебные силы, перечащие человеку.
- Ах, Павел Иванович, Павел <Иванович>! Я думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель! Боже мой, сколько бы вы наделали добра! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как вы для добыванья своей копейки, да сумели бы так пожертвовать для добра и собственным самолюбием и честолюбием. Не жалея себя, как вы не жалели для добыванья своей копейки,- боже мой. как процветала <бы наша земля! Павел Иванович, Павел Иванович! Не то жаль, что виноваты вы стали пред другими, а то жаль, что пред собой стали виноваты - перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше-быть великим человеком, а вы себя запро-пастили и погубили.
Есть тайны души: как бы ни далеко отшатнулся от прямого пути заблуждающийся, как бы ни ожесточился чувствами безвозвратный преступник, как бы ни коснел твердо в своей совращенной жизни; но если попрекнешь его им же, его же достоинствами, им опозоренными, в нем <все> поколеблется невольно, и весь он потрясется.
- Афанасий Васильевич!-сказал бедный Чичиков и схватил его обеими руками за руки.- О, если бы удалось мне освободиться, возвратить мое имущество! Клянусь вам, повел бы отныне совсем другую жизнь! Спасите, благодетель, спасите!
- Что ж могу я сделать? Я должен воевать с законом. Положим, если бы я даже и решился на это; но ведь князь справедлив,- он ни за что не отступит.
- Благодетель! вы все можете сделать. Не закон меня устрашит,- я перед законом найду средства,- но то, что непов<инно> я брошен в тюрьму, что я пропаду здесь, как собака, и что мое имущество, бумаги, шкатулка... Спасите!
Он обнял ноги старика, облил их слезами.
- Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! - говорил старик My разов, качая < головою >,-как вас ослепило это имущество. Из-за него вы и бедной души своей не слышите.
- Подумаю и о душе, но спасите!
- Павел Иванович!..-сказал старик Муразов и остановился.-Спасти вас не в моей власти,-вы сами видите. Но приложу старанье, какое могу, чтобы облегчить вашу участь и освободить. Не знаю, удастся ли это сде-лась, но буду стараться. Если же, паче чаянья, удастся, Павел Иванович, я попрошу у вас награды за труды:
...
|
