- Тем хуже для вас, - сухо заметила она. - На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и не знала, что мне делать; теперь знаю, - решительно заключила она, готовясь уйти, - и с вами советоваться не стану.
Знание языков дает Вам возможность переводить тексты и общаться гораздо шире. Но, обычно в школе дают только английский язык. А, Вам, к примеру, нужен
перевод на иврит. В таких случаях остается лишь одно, обратиться в компанию, которая предлагает перевод текстов на любые языки.
- И я знаю, - сказал он, удерживая ее за руку и усаживая на скамью, и на минуту замолчал, собираясь с духом.
- Представь, - начал он, - сердце у меня переполнено одним желанием, голова - одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как... Помоги мне, Ольга.
- Я не знаю, что у вас на уме...
- О, ради бога, без этого вы: твой гордый взгляд убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит...
Она засмеялась.
- Ты сумасшедший! - сказала она, положив ему руку на голову.
- Вот так, вот я получил дар мысли и слова! Ольга, - сказал он, став перед ней на колени, - будь моей женой!
Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону.
- Ольга, дай мне руку! - продолжал он.
Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она не отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо - она отворачивалась все больше.
- Молчание? - сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку.
- Знак согласия! - договорила она тихо, все еще не глядя на него.
- Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? - спросил он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии, о слезах.
- То же, что ты, - отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес; только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.
"Есть ли у ней слезы на глазах?" - думал Обломов, но она упорно смотрела вниз.
- Ты равнодушна, ты покойна? - говорил он, стараясь притянуть ее за руку к себе.
- Не равнодушна, но покойна.
- Отчего ж?
- Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли.
- Давно! - с изумлением повторил он.
- Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени... я мысленно назвала тебя...
Она не договорила.
- С той минуты!
Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них.
- Бездна разверзается, молнии блещут... осторожнее! - лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.
Он вспомнил грозное "никогда" и присмирел.
- Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила... - говорил он.
- Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.
- С той минуты... ужели?.. - задумчиво повторил он.
- Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? - гордо сказала она.
- Так это... - начал он, меняясь в лице и выпуская ее руку.
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия! Как это понять!
В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения... Любит она или только выходит замуж?
- Но есть другой путь к счастью, - сказал он.
- Какой? - спросила она.
- Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает... Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких...
- Я не знаю, какой это путь.
- Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием, молвой, уважением и находит награду в любви... она заменяет ей все.
- Разве нам нужен этот путь?
- Нет.
- Ты хотел бы этим путем искать счастья на счет моего спокойствия, потери уважения?
- О нет, нет! Клянусь богом, ни за что, - горячо сказал он.
- Зачем же ты заговорил о нем?
- Право, и сам не знаю...
- А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли?
- Да, кажется, ты угадала... Что ж?
- Никогда, ни за что! - твердо сказала она.
Он задумался, потом вздохнул.
- Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть - и все любить.
Он вопросительно взглянул ей в лицо: она ничего; только складка над бровью шевельнулась, а лицо покойно.
- Представь, - говорил он, - что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!
Ольга улыбнулась, и взгляд ее был так же ясен. А Обломов увлекался потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.
- Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой...
Он поглядел на нее: она прилежно двигает зонтиком камешек по песку.
- Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования; какой-нибудь один из них пересел бы от тебя... а гордость бы у тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.
- К чему ты говоришь мне эти ужасы? - сказала она покойно. - Я не пойду никогда этим путем.
- Никогда? - уныло спросил Обломов.
- Никогда! - повторила она.
- Да, - говорил он задумчиво, - у тебя недостало бы силы взглянуть стыду в глаза. Может быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла - да?
Он все заглядывал ей в глаза, что она.
Она смотрит весело; картина ужаса не смутила ее; на губах ее играла легкая улыбка.
- Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, - сказала она, - можно нейти тем путем и любить еще сильнее.
- Отчего же бы ты не пошла по этому пути, - спросил он настойчиво, почти с досадой, - если тебе не страшно?..
- Оттого, что на нем... впоследствии всегда... расстаются, - сказала она, - а я... расстаться с тобой!..
Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо:
- Никогда!
Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам.
1857 года
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошел к себе в комнату - и вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.
- Что это тебя не дождешься? Где ты шатаешься? - строго спросил Тарантьев, подавая ему свою мохнатую руку. - И твой старый чорт совсем от рук отбился: спрашиваю закусить - нету, водки - и той не дал.
- Я гулял здесь в роще, - небрежно сказал Обломов, еще не опомнясь от обиды, нанесенной появлением земляка, и в какую минуту!
Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновенье сдернул его будто с неба опять в болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем пришел Тарантьев? надолго ли? - терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и тогда нельзя будет отправиться к Ильинским. Как бы спровадить его, хоть бы это стоило некоторых издержек, - вот единственная мысль, которая занимала Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.
- Что ж ты, земляк, не подумаешь взглянуть на квартиру? - спросил Тарантьев.
- Теперь это не нужно, - сказал Обломов, стараясь не глядеть на Тарантьева. - Я... не перееду туда.
- Что-о? Как не переедешь? - грозно возразил Тарантьев. - Нанял, да не переедешь? А контракт?
- Какой контракт?
- Ты уж и забыл? Ты на год контракт подписал. Подай восемьсот рублей ассигнациями, да и ступай куда хочешь. Четыре жильца смотрели, хотели нанять: всем отказали. Один нанимал на три года.
Обломов теперь только вспомнил, что в самый день переезда на дачу Тарантьев привез ему бумагу, а он второпях подписал, не читая.
"Ах, боже мой, что я наделал!" - думал он.
- Да мне не нужна квартира, - говорил Обломов, - я еду за границу...
- За границу! - перебил Тарантьев. - Это с этим немцем? Да где тебе, не поедешь!
- Отчего не поеду? У меня и паспорт есть: вот я покажу. И чемодан куплен.
- Не поедешь! - равнодушно повторил Тарантьев. - А ты вот лучше деньги-то за полгода вперед отдай.
- У меня нет денег.
- Где хочешь достань; брат кумы, Иван Матвеич, шутить не любит. Сейчас в управу подаст: не разделаешься. Да я свои заплатил, отдай мне.
- Ты где взял столько денег? - спросил Обломов.
- А тебе что за дело? Старый долг получил. Давай деньги! Я за тем приехал.
- Хорошо, я на днях приеду и передам квартиру другому, а теперь я тороплюсь...
Он начал застегивать сюртук.
- А какую тебе квартиру нужно? Лучше этой во всем городе не найдешь. Ведь ты ее видал? - сказал Тарантьев.
- И видеть не хочу, - отвечал Обломов, - зачем я туда перееду? Мне далеко...
- От чего? - грубо спросил Тарантьев.
Но Обломов не сказал, от чего.
- От центра, - прибавил он потом.
- От какого это центра? Зачем он тебе нужен? Лежать-то?
- Нет, уж я теперь не лежу.
- Что так?
- Так. Я... сегодня... - начал Обломов.
- Что? - перебил Тарантьев.
- Обедаю не дома...
- Ты деньги-то подай, да и черт с тобой!
- Какие деньги? - с нетерпением повторил Обломов. - Я на днях заеду на квартиру, переговорю с хозяйкой.
- Какая хозяйка? Кума-то? Что она знает? Баба! Нет, ты поговори с ее братом - вот увидишь!
- Ну хорошо; я заеду и переговорю.
- Да, жди тебя! Ты отдай деньги, да и ступай.
- У меня нет; надо занять.
- Ну так заплати же мне теперь, по крайней мере, за извозчика, - приставал Тарантьев, - три целковых.
- Где же твой извозчик? И за что три целковых?
- Я отпустил его. Как за что? И то не хотел везти: "по песку-то?", говорит. Да отсюда три целковых - вот двадцать два рубля!
- Отсюда дилижанс ходит за полтинник, - сказал Обломов, - на вот!
Он достал ему четыре целковых. Тарантьев спрятал их в карман.
- Семь рублей ассигнациями за тобой, - прибавил он. - Да дай на обед!
- На какой обед?
- Я теперь в город не поспею: на дороге в трактире придется; тут все дорого: рублей пять сдерут.
Обломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не садился от нетерпения, чтоб Тарантьев ушел скорей; но тот не уходил.
- Вели же мне дать чего-нибудь закусить, - сказал он.
- Ведь ты хотел в трактире обедать? - заметил Обломов.
- Это обедать! А теперь всего второй час.
Обломов велел Захару дать чего-нибудь.
- Ничего нету, не готовили, - сухо отозвался Захар, глядя мрачно на Тарантьева. - А что, Михей Андреич, когда принесете барскую рубашку да жилет?..
- Какой тебе рубашки да жилета? - отговаривался Тарантьев. - Давно отдал.
- Когда это? - спросил Захар.
- Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали? А ты куда-то сунул в узел да спрашиваешь еще...
Захар остолбенел.
- Ах ты, господи! Что это, Илья Ильич, за срам такой! - возразил он, обратясь к Обломову.
- Пой, пой эту песню! - возразил Тарантьев. - Чай, пропил, да и спрашиваешь...
- Нет, я еще отроду барского не пропивал! - захрипел Захар. - Вот вы...
- Перестань, Захар! - строго перебил Обломов.
- Вы, что ли, увезли одну половую щетку да две чашки у нас? - спросил опять Захар.
- Какие щетки? - загремел Тарантьев. - Ах ты, старая шельма! Давай-ка лучше закуску!
- Слышите, Илья Ильич, как лается? - сказал Захар. - Нет закуски, даже хлеба нет дома, и Анисья со двора ушла, - договорил он и ушел.
- Где ж ты обедаешь? - спросил Тарантьев. - Диво, право: Обломов гуляет в роще, не обедает дома... Когда ж ты на квартиру-то? Ведь осень на дворе. Приезжай посмотреть.
- Хорошо, хорошо, на днях...
- Да деньги не забудь привезти!
- Да, да, да... - нетерпеливо говорил Обломов.
- Ну, не нужно ли чего на квартире? Там, брат, для тебя выкрасили полы и потолки, окна, двери - все: больше ста рублей стоит.
- Да, да, хорошо... Ах, вот что я хотел тебе сказать, - вдруг вспомнил Обломов:- сходим, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать...
- Что я тебе за ходатай достался? - отозвался Тарантьев.
- Я тебе прибавлю на обед, - сказал Обломов.
- Туда сапог больше изобьешь, чем ты прибавишь.
- Ты поезжай, заплачу.
- Нельзя мне в палату идти, - мрачно проговорил Тарантьев.
- Отчего?
- Враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы погубить.
- Ну хорошо, я сам съезжу, - сказал Обломов и взялся за фуражку.
- Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как твой этот...
- Тарантьев! - крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком. - Молчи, чего не понимаешь!
Тарантьев выпучил глаза на эту никогда не бывалую выходку Обломова и даже забыл обидеться тем, что его поставили ниже Штольца.
- Вот как ты нынче, брат... - бормотал он, взяв шляпу, - какая прыть!
Он погладил свою шляпу рукавом, потом поглядел на нее и на шляпу Обломова, стоявшую на этажерке.
- Ты не носишь шляпу, вот у тебя фуражка, - сказал он, взяв шляпу Обломова и примеривая ее. - Дай-ка, брат, на лето...
Обломов молча снял с его головы свою шляпу и поставил на прежнее место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.
- Ну, чорт с тобой! - говорил Тарантьев, неловко пролезая в дверь. - Ты, брат, нынче что-то... того... Вот поговори-ка с Иваном Матвеичем да попробуй денег не привезти.
II
Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался от грубого впечатления. Наконец он вспомнил нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы: на лице опять появилась улыбка.
Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго улыбался, глядел на щеку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги.
- Два "никогда", - сказал он, тихо, радостно волнуясь, - и какая разница между ними: одно уже поблекло, а другое так пышно расцвело...
Потом он задумывался, задумывался все глубже. Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски.
Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луч, а там она будет уже - не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь; жизнь поглотит ее, и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления ее будут так просты, обыкновенны.
Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка в Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.
Кое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги, прозвучит Casta diva, раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать, в город ехать, там опять приказчик, опять щелканье счетов.
Гости приехали - и то не отрада: заговорят, сколько кто вина выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну... Что ж это? Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!
Но женитьба, свадьба - все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она - с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какою-то мыслью.
Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде, бросается ему на грудь, как сегодня...
"Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать один, - мечтал он. - Расскажу всем, целому свету... нет, сначала тетке, потом барону, напишу к Штольцу - вот изумится-то! Потом скажу Захару: он поклонится в ноги и завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придет Анисья, будет руку ловить целовать: ей дам десять рублей; потом... потом, от радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: "Обломов счастлив. Обломов женится!" Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!.."
Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты; но только он вскочил, чтоб бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он струсил.
- Никому ни слова! - сказала она, приложив палец к губам и грозя ему, чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой комнаты. - Еще не пора!
- Когда же пора, если между нами все решено? - нетерпеливо спросил он. - Что ж теперь делать? С чего начать? - спрашивал он. - Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь...
- Да, начинается, - повторила она, глядя на него пристально.
- Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке...
- Это последний шаг.
- Какой же первый?
- Первый... идти в палату: ведь надо какую-то бумагу писать?
- Да... я завтра...
- Отчего ж не сегодня?
- Сегодня... сегодня такой день, и уйти от тебя, Ольга!
- Ну хорошо, завтра. А потом?
- Потом - сказать тетке, написать к Штольцу.
- Нет, потом ехать в Обломовку... Ведь Андрей Иванович писал, что надо делать в деревне: я не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли? - спросила она, глядя ему в лицо.
- Боже мой! - говорил Обломов. - Да если слушать Штольца, так ведь до тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу, школы заводить... Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда...
- А куда мы приедем? Есть там дом?
- Нет: старый плох; крыльцо совсем, я думаю, расшаталось.
- Куда ж мы приедем? - спросила она.
- Надо здесь квартиру приискать.
- Для этого тоже надо ехать в город, - заметила она, - это второй шаг...
- Потом... - начал он.
- Да ты прежде шагни два раза, а там...
"Что ж это такое? - печально думал Обломов. - Ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в палату, на квартиру - точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!"
На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.
Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому что сам давно отстал от дел.
Завтрак и совещание кончились в три часа, в палату идти было поздно, а завтра оказалась суббота - присутствия нет, пришлось отложить до понедельника.
Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскал будочника; тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой улице - и он показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями из грязи.
Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и на выглядывавшую из-за заборов рябину. Наконец будочник указал на старый домик на дворе, прибавив: "Вот этот самый".
"Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына", - прочитал Обломов на воротах и велел въехать на двор.
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в л°т, в разные стороны; да большая черная собака начала рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся выйти. В окнах, уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились головы. Обломов кое-как вылез из коляски; собака пуще заливалась лаем.
Он вошел на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в сарафане, с заткнутым за пояс подолом:
- Вам кого? - спросила она.
- Хозяйку дома, госпожу Пшеницыну.
Старуха потупила с недоумением голову.
- Не Ивана ли Матвеича вам надо? - спросила она. - Его нет дома; он еще из должности не приходил.
- Мне нужно хозяйку, - сказал Обломов.
Между тем в доме суматоха продолжалась. То из одного, то из другого окна выглянет голова; сзади старухи дверь отворялась немного и затворялась; оттуда выглядывали разные лица.
Обломов обернулся: на дворе двое детей, мальчик и девочка, смотрят на него с любопытством.
Откуда-то появился сонный мужик в тулупе и, загораживая рукой глаза от солнца, лениво смотрел на Обломова и на коляску.
Собака все лаяла густо и отрывисто, и, только Обломов пошевелится или лошадь стукнет копытом, начиналось скаканье на цепи и непрерывный лай.
Через забор, направо, Обломов видел бесконечный огород с капустой, налево, через забор, видно было несколько деревьев и зеленая деревянная беседка.
- Вам Агафью Матвеевну надо? - спросила старуха. - Зачем?
- Скажи хозяйке дома, - говорил Обломов, - что я хочу с ней видеться: я нанял здесь квартиру...
- Вы, стало быть, новый жилец, знакомый Михея Андреича? Вот погодите, я скажу.
Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и бросилось бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой шеей и локтями, без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь.
- Пожалуйте в комнату, - сказала старуха воротясь, ввела Обломова чрез маленькую переднюю в довольно просторную комнату и попросила подождать. - Хозяйка сейчас выйдет, - прибавила она.
"А собака-то все еще лает", - подумал Обломов, оглядывая комнату.
Вдруг глаза его остановились на знакомых предметах: вся комната завалена была его добром. Столы в пыли; стулья, грудой наваленные на кровать; тюфяки, посуда в беспорядке, шкафы.
...
