Горький Максим (Алексей Максимович Пешков)

   - Нет, вы не обидели меня... Идите с богом!
   - Ну, так прощайте! - повторил Фома еще тише.
   
   Каждый мальчишка мечтает купить себе скутер, мотоцикл или мотороллер. Прокатиться с ветерком, пощеголять своей новинкой перед друзьями, вот счастье для подростка. Если нет возможности купить новый мотороллер или любой другой двухколёсный транспорт, можно приобрести подержанный мотороллер турист. Подержанный уже обкатан и чаще всего бывает в хорошем состоянии.
   
   - Да...- так же тихо ответила женщина. Фома отбросил рукой нити бисера; они колыхнулись, зашуршали и коснулись его щеки. Он вздрогнул от этого холодного прикосновения и ушел, унося в груди смутное, тяжелое чувство, - сердце билось так, как будто на него накинута была мягкая, но крепкая сеть...
   Уж ночь была, светила луна, мороз покрыл лужи пленками серебра. Фома шел по тротуару и разбивал тростью эти пленки, а они грустно хрустели. Тени от домов лежали на дороге черными квадратами, а от деревьев - причудливыми узорами. И некоторые из них были похожи на тонкие руки, беспомощно хватавшиеся за землю...
   "Что она теперь делает?" -думал Фома, представляя себе женщину одинокую, в углу тесной комнаты, среди красноватого сумрака...
   "Лучше мне забыть про нее..." - решил он. Но забыть нельзя было, она стояла перед ним, вызывая в нем то острую жалость, то раздражение и даже злобу. Образ ее был так ярок и думы о ней так тяжелы, точно он нес эту женщину в груди своей... Навстречу ему ехала пролетка, наполняя тишину ночи дребезгом колес по камням и скрипом их по льду. Извозчик и седок качались и подпрыгивали в ней; оба они зачем-то нагнулись вперед и вместе с лошадью составляли одну большую черную массу. Улица была испещрена пятнами света и теней, но вдали мрак был так густ, точно стена загораживала улицу, возвышаясь от земли до неба. Фоме почему-то подумалось, что эти люди не знают, куда едут... И сам он тоже не знает, куда идет... Ему представился свой дом - шесть больших комнат. Тетка Анфиса уехала в монастырь и, может быть, уже не воротится оттуда, умрет... Дома - Иван, дворник, Секлетея - старая дева, кухарка и горничная, да черная лохматая собака, с тупым, как у сома, рылом. И собака тоже старая...
   "Пожалуй, надо жениться..." - вздохнув, подумал Фома.
   Но ему стало неловко и даже смешно при мысли о том, как легко ему жениться. Можно завтра же сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и - месяца не пройдет, как уже в доме вместе с ним будет жить женщина. И день и ночь будет около него. Скажет он ей:
   "Пойдем гулять!" - и она пойдет... Скажет: "Пойдем спать!" - тоже пойдет... Захочется ей целовать его- и она будет целовать, если бы он и не хотел этого. А сказать ей "не хочу, уйди!" - она обидится... О чем с ней можно будет говорить? Он вспоминал знакомых барышень. Некоторые из них были красивы, и он знал, что любая охотно пойдет за него. Но ни одну из них он не хотел бы видеть женой своей... Как это, должно быть, стыдно и неловко, когда девушка становится женой... И -что говорят друг другу молодые, после венца, в спальне? Фома попробовал подумать над тем, что бы он сказал в этом случае, и сконфуженно засмеялся, не находя никаких удобных слов... Потом ему вспомнилась Люба Маякина. Эта, наверное, сама бы первая заговорила, какими-нибудь чужими, ей и бестолковыми словами... Ему казалось почему-то, что все слова у нее чужие и что она не то говорит, что должна говорить девушка ее лет, наружности и происхождения...
   Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит, - говорят с ним всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна - все они или учат его понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.
   "Что это значит? -думалось ему, -что такое жизнь, если это не люди? А люди всегда говорят так, как будто это не они, а есть еще что-то, кроме людей и оно мешает им жить".
   Жуткое чувство страха охватило парня; он вздрогнул и быстро оглянулся вокруг. На улице было пустынно и тихо; темные окна домов тускло смотрели в сумрак ночи, и по стенам, по заборам следом за Фомой двигалась его тень.
   - Извозчик! - громко закричал он, ускоряя шаги. Тень встрепенулась и пугливо поползла за ним, безмолвная и черная.
   
   VII
   Прошло с неделю времени после разговора с Медынской. И дни и ночи образ ее неотступно стоял пред Фомой, вызывая в сердце ноющее чувство. Ему хотелось пойти к ней, он болел от желания снова быть около нее, но хмурился и не хотел уступить этому желанию, усердно занимаясь делами и возбуждая в себе злобу против женщины. Он чувствовал, что если он пойдет к ней, то увидит ее не такой уже, какой оставил, в ней что-то должно измениться после разговора с ним, и уже не встретит она его так ласково, как раньше встречала, не улыбнется ему ясной улыбкой, возбуждавшей в нем какие-то особенные думы и надежды. Боясь, что этого не будет, а должно быть что-то другое, он удерживал себя и мучился...
   Работа и тоска о женщине не мешали ему думать и о жизни. Он не рассуждал об этой загадке, вызывавшей в сердце его тревожное чувство, - он не умел рассуждать; но стал чутко прислушиваться ко всему, что люди говорили о жизни. Они ничего не выясняли ему, а лишь увеличивали недоумение и порождали в нем подозрительное чувство к ним. Они были ловки, хитры и умны - он это видел; в делах с ними всегда нужно было держаться осторожно; он знал уже, что в важных случаях никто из них не говорит того, что думает. И, внимательно следя за ними, он чувствовал, что вздохи их и жалобы на жизнь вызывают в нем недоверие. Молча, подозрительным взглядом он присматривался ко всем, и тонкая морщина разрезала его лоб...
   Однажды утром, на бирже, крестный сказал ему:
   - Ананий приехал... Зовет тебя... Ты вечерком сходи к нему, да, смотри, язык-то свой попридержи... Ананий будет его раскачивать, чтоб ты о делах позвонил... Хитрый, старый чёрт... Преподобная лиса... возведет очи в небеса, а лапу тебе за пазуху запустит да кошель-то и вытащит... Поостерегись!..
   -- Должны мы ему? - спросил Фома.
   - А как же! За баржу не заплачено да дров взято пятериков полсотни недавно... Ежели будет всё сразу просить - не давай... Рубль - штука клейкая: чем больше в твоих руках повертится, тем больше копеек к нему пристанет...
   - Да ведь как же ему не отдать, если он потребует?
   - А пускай он плачет-просит, ты же реви -да не давай!
   Ананий Саввич Щуров был крупный торговец лесом, имел огромную лесопилку, строил баржи, гонял плоты... Он вел дела с Игнатом, и Фома не раз видел этого высокого и прямого, как сосна, старика с огромной белой бородой и длинными руками. Его большая и красивая фигура с открытым лицом и ясным взглядом вызывала у Фомы чувство уважения к Щурову, хотя он слышал от людей, что этот "лесовик" разбогател не от честного труда и нехорошо живет у себя дома, в глухом селе лесного уезда. Отец рассказывал Фоме, что Щуров в молодости, когда еще был бедным мужиком, приютил у себя в огороде, в бане, каторжника и каторжник работал для него фальшивые деньги. С той поры и начал Ананий богатеть. Однажды баня у него сгорела, и в пепле ее нашли обугленный труп человека с расколотым черепом. Говорили на селе, что Щуров сам убил работника своего, - убил и сжег. Такие речи говорились о многих богачах города, - все они будто бы скопили миллионы путем грабежей, убийств, а главное - сбытом фальшивых денег. Фома с детства прислушивался к подобным рассказам и никогда не думал о том, верны они или нет.
   Знал он также о Щурове, что старик изжил двух жен, - одна из них умерла в первую ночь после свадьбы в объятиях Анания. Затем он отбил жену у сына своего, а сын с горя запил и чуть не погиб в пьянстве, но вовремя опомнился и ушел спасаться в скиты, на Иргиз. А когда померла сноха-любовница, Щуров взял в дом себе немую девочку-нищую, по сей день живет с ней, и она родила ему мертвого ребенка... Идя к Ананию в гостиницу, Фома невольно вспоминал всё, что слышал о старике от отца и других людей, и чувствовал, что Щуров стал странно интересен для него.
   Когда Фома, отворив дверь, почтительно остановился на пороге маленького номера с одним окном, из которого видна была только ржавая крыша соседнего дома, - он увидал, что старый Щуров только что проснулся, сидит на кровати, упершись в нее руками, и смотрит в пол, согнувшись так, что длинная белая борода лежит на коленях. Но, и согнувшись, он был велик...
   - Кто вошел? - не поднимая головы, спросил Ананий сиплым и сердитым голосом.
   - Я. Здравствуйте, Ананий Саввич... Старик медленно поднял голову и, прищурив большие глаза, взглянул на Фому.
   - Игнатов сын, что ли?
   - Он самый...
   - Ну... Садись вон к окну, -поглядим, каков ты! Чаем, что ли, попоить?
   - Я бы выпил...
   - Коридорный! -крикнул старик, напрягая грудь, и, забрав бороду в горсть, стал молча рассматривать Фому. Фома тоже исподлобья смотрел на него.
   Высокий лоб старика весь изрезан морщинами. Седые, курчавые пряди волос покрывали его виски и острые уши; голубые, спокойные глаза придавали верхней части лица его выражение мудрое, благообразное. Но губы у него были толсты, красны и казались чужими на его лице. Длинный, тонкий нос, загнутый книзу, точно спрятаться хотел в белых усах; старик шевелил губами, из-под них сверкали желтые, острые зубы. На нем была надета розовая рубаха из ситца, подпоясанная шелковым пояском, и черные шаровары, заправленные в сапоги. Фома смотрел на его губы и думал, что, наверное, старик таков и есть, как говорят о нем...
   - А мальчишкой-то ты больше на отца был похож!.. -вдруг сказал Щуров и вздохнул. Потом, помолчав, спросил: - Помнишь отца-то? Молишься за него? Надо, надо молиться! - продолжал он, выслушав краткий ответ Фомы. -Великий грешник был Игнат... и умер без покаянья... в одночасье... великий грешник!
   - Не грешнее, чай, других-то, -хмуро ответил Фома, обидевшись за отца.
   - Кого -к примеру? -строго спросил Щуров.
   - Мало ли грешников!
   - Грешнее Игната -покойника один есть человек на земле -окаянный фармазон, твой крестный Яшка...- отчеканил старик.
   - Вы это верно знаете? - осведомился Фома, усмехаясь.
   - Я? Я знаю! - уверенно сказал Щуров, качнув головой, и глаза его потемнели. -Я сам тоже предстану пред господом... не налегке... Понесу с собой ношу тяжелую пред святое лицо его... Я сам тоже тешил дьявола... только я в милость господню верую, а Яшка не верит ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай... Яшка в бога не верит... это я знаю! И за то, что не верит, - на земле еще будет наказан!
   - И это вы знаете? -спросил Фома.
   - И это... Ты не думай - я ведь и то знаю, что смешно тебе слушать меня... Какой-де прозорливец! Но человек, который много согрешил, - всегда умен... Грех -учит... Оттого Маякин Яшка и умен на редкость...
   Слушая сиплый и уверенный голос старика, Фома подумал:
   "Смерть, видно, чует..."
   Коридорный, маленький человек с бледным, стертым лицом, внес самовар и быстро, мелкими шагами убежал из номера. Старик разбирал на подоконнике какие-то узелки и говорил, не глядя на Фому:
   - Дерзок ты... И взгляд у тебя -темный... Раньше светлоглазых людей больше было... раньше души светлее были... Раньше всё было проще -и люди и грехи... а теперь пошло всё мудреное... эхе -хе!
   Он заварил чай, сел против Фомы и снова начал:
   - В твои годы отец твой... водоливом тогда был он и около нашего села с караваном стоял... в твои годы Игнат ясен был, как стекло. Взглянул на него и - сразу видишь, что за человек. А на тебя гляжу - не вижу - что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь... оттого и пропадешь... Все теперешние люди -пропасть должны, потому -не знают себя... А жизнь- бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу... где она? И все плутают... а дьявол - рад... Женился ты?
   - Нет еще, - сказал Фома.
   - Вот и это... неженат, а уж, чай, давно поган... Ну, а работаешь в деле твоем много?
   - Приходится... я с крестным пока...
   - Какая теперь у вас работа? - качая головой, говорил старик, и глаза его всё играли, то темнея, то снова проясняясь. -Нет у вас труда! Раньше купец по делу на лошадях ездил... в метель, ночью... едет! Разбойники ждали его на дороге и убивали... умирал он мучеником, кровью омывши грехи свои... Теперь в вагоне едут... депеши рассылают... а то вон, слышь, так выдумали, что в конторе у себя говорит человек, и за пять верст его слышно... тут уж не без дьяволова ума!.. Сидит человек... не двигается... и грешит оттого, что скучно ему, делать нечего: машина за него делает всё... Труда ему нет, а без труда -гибель человеку! Он обзавелся машинами и думает -хорошо! Ан она, машина-то, - дьяволов капкан тебе! В труде для греха нет время, а при машине -свободно! От свободы -погибнет человек, как червь, житель недр земных, гибнет на солнце... От свободы человек погибнет!
   И, произнося раздельно и утвердительно слова свои, старик Ананий четырежды стукнул пальцем по столу. Лицо его сияло злым торжеством, грудь высоко вздымалась, серебряные волосы бороды шевелились на ней. Фоме жутко стало слушать его речи, в них звучала непоколебимая вера, м сила веры этой смущала Фому. Он уже забыл всё то, что знал о старике и во что еще недавно верил как в правду.
   Ананий смотрел на Фому так странно, как будто видел за ним еще кого-то, кому больно и страшно было слышать его слова и чей страх, чья боль радовали его...
   - И все вы, теперешние, погибнете от свободы... Дьявол поймал вас... он отнял у вас труд, подсунув вам свои машины и депеши... Ну-ка, скажи, отчего дети хуже отцов? От свободы, да! Оттого и пьют и развратничают с бабами...
   - Ну, -тихо сказал Фома,- развратничали и пьянствовали и прежде не меньше... - Молчал бы! -крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. -Тогда силы у человека больше было... по силе и грехи! Тогда люди- как дубы были... И суд им -от господа будет по силам их... Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их... и увидят ангелы божий, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела... понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу пожрет... но если крыса мерзкая повинна в овце- крысу осудит он!
   - Откуда людям знать, как бог осудит человека? -задумчиво спросил Фома.--Видимый суд нужен...
   - Пошто -видимый?
   - Чтобы понимать людям...
   - А кто, кроме бога, судья мне?
   Фома взглянул на старика и замолчал, опустив голову. Ему вспомнился беглый каторжник, убитый и сожженный Щуровым, он снова верил, что это так и было. И женщин-жен и любовниц -этот старик, наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них не обсохла кровь женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых рук. И вот теперь он, ожидая смерти, которая уже близко от него, считает грехи свои, судит людей и говорит: "Кто, кроме бога, судья мне?"
   "Боится он или нет?" -спросил себя Фома и задумался, исподлобья рассматривая старика.
   - Да, парень! Думай...-покачивая головой, говорил Щуров. -Думай, как жить тебе... 0-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них... обветшали даже дома... а я всё это видел и -всё живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: "Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я всё это изжил?.." -Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк...
   Стало тихо. За окном на крыше дома что-то негромко трещало; шум колес и глухой говор людей несся снизу, с улицы. Самовар на столе пел унылую песню. Щуров пристально смотрел в стакан с чаем, поглаживал бороду, и слышно было, что в груди у него хрипит...
   - Трудно тебе жить без отца-то? - раздался его голос.
   - Привыкаю...-ответил Фома.
   - Богат ты... Яков умрет - еще богаче будешь, всё тебе откажет. Одна дочь у него... и дочь тебе же надо взять. Что она тебе крестовая и молочная -не беда! Женился бы... а то что так жить? Чай, таскаешься по девкам?
   - Нет...
   - Говори! Э -эхе- хе!.. Помирает купец... Сказывал мне один лесничий, - врет ли, нет ли, - что-де раньше все собаки волками были и выродились в собак... Так вот и наше звание -тоже скоро все собаками будем... Науки изучим, модные шляпы на башки воткнем, и всё там, что надо, сделаем для того, чтобы свое обличье потерять... И ничем нас от других людей не отличишь... Завели такой порядок, чтобы всех детей в гимназисты отдавать... И купцов, и дворян, и мещан-всех под один колер подгоняют... Оденут в серое и учат всех одной науке... растят человека, как дерево... Зачем это? Никому не известно... И полено одно от другого хоть сучком да отличается, а тут хотят людей так обстрогать, чтобы все на одно лицо были... Скоро нам, старикам, крышка... да -а! Может, никто уж и не поверит через пятьдесят эдак лет, что на свете я жил... Ананий, Саввин сын, по прозвищу Щуров... так-то! И что я, Ананий, окромя бога, никого не боялся... И что был я в молодости мужик, а земли имел две с четью десятины, а под старость накопил одиннадцать тысяч десятин и всё под лесом... да денег, может, два миллиона...
   - Вот всё говорят -деньги? -сказал Фома с неудовольствием. -А какая от них радость человеку?
   - Мм...-промычал Щуров. -Плохой из тебя купец будет, коли ты силы денег не понимаешь...
   - Кто ее понимает? -спросил Фома.
   - Я! - уверенно сказал Щуров. - И всякий умный человек... Яшка понимает... Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай - что они содержат в себе? Тогда поймешь, что всё это - сила человеческая, всё это-ум людской... Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут... И будешь ты в ту пору владыкой себя считать...
   - Этого не делают...
   - Оттого, что у дураков денег не бывает... Деньги пускают в дело... около дела народ кормится... а ты надо всем тем народом -хозяин... Бог человека зачем создал? А чтобы человек ему молился... Он один был, и было ему одному-то скучно... ну, захотелось власти... А как человек создан по образу, сказано, и по подобию его, то человек власти хочет... А что, кроме денег, власть дает?.. Так-то... Ну, а ты -деньги принес мне?
   - Нет...-ответил Фома. От речей старика в голове у него было тяжело и мутно, и он был доволен, что разговор перешел наконец на деловую почву.
   - Это напрасно! - сказал Щуров, строго нахмурив брови. -Срок прошел- надо платить...
   - Получите завтра половину...
   - Зачем половину? Все давай!
   - Уж очень нам теперь нужны деньги-то...
   - А их нет? Однако и мне нужны...
   - Подождите!
   - Э, брат, ждать не буду! Ты не отец... ваш брат, молокосос, народ ненадежный... в месяц можешь ты всё дело спутать... а я от того убыток понесу... Ты мне завтpa все подай, а то векселя протестую... У меня это живо!
   Фома смотрел на Щурова и удивлялся. Это был совсем не тот старик, что недавно еще говорил словами прозорливца речи о дьяволе... И лицо и глаза у него тогда другие были, - а теперь он смотрел жестко, безжалостно, и на щеках, около ноздрей, жадно вздрагивали какие-то жилки. Фома видел, что, если не заплатить ему в срок, - он действительно тотчас же опорочит фирму протестом векселей...
   - Что, видно, плохи дела-то? - усмехнулся Щуров. - Ну, говори начисто - где отцовы деньги рассыпал?
   Фоме захотелось испытать старика.
   - Дела не очень веселые...-сказал он, хмурясь, - поставок нет... задатков не получили... ну, и трудновато.
   - Та -ак!.. Пособить, что ли?
   - Сделайте милость... отсрочьте платежи-то, - попросил Фома, скромно опустив глаза.
   - Мм... али из дружбы к отцу пособить? Пожалуй, пособлю...
   - А на сколько времени отсрочите? - осведомился Фома.
   - На полгода...
   - Покорно благодарю...
   - Не на чем... Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой... Ты вот что: перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед... а в обеспечение я с тебя закладную на две твои баржи возьму...
   Фома встал со стула и, усмехаясь, проговорил:
   - Завтра пришлите векселя... я их вам оплачу полностью...
   Щуров тоже грузно поднялся со стула и, не спуская глаз под насмешливым взглядом Фомы, спокойно почесывая грудь, сказал:
   - И так хорошо...
   - Спасибо... за ласку!
   - Не даешься ты... а то я бы тебя приласкал! - лениво проговорил старик, оскаливая зубы.
   - Н -да! попадешь вам в руки...
   - Тепло будет...
   - Нагреете, что говорить...
   - Ну, однако, паренек, будет! - сурово сказал Щуров. -Хоть ты и думаешь про себя, что неглуп... только рано это... Сыграл вничью, да уж и хвастаться стал!.. А ты у меня выиграй... тогда и пляши от радости... Прощай-ка... Да денежки завтра припаси...
   - Не беспокойтесь... Прощайте!
   - С богом!
   Выйдя за дверь номера, Фома услыхал, как старик зевнул протяжно и громко, а потом запел сиповатым басом:
   -- "Ми -ило -осердия двери отверзи нам... благословенная богородице..."
   Фома унес с собой от старика двойственное чувство: Щуров и нравился ему и в то же время был противен.
   Он вспоминал речи старика о грехе, думал о силе веры его в милосердие бога, и - старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.
   "И этот тоже про жизнь говорит... и вот -грехи свои знает, а не плачется, не жалуется... Согрешил - подержу ответ... А та?.,"-Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. "А та -кается... не поймешь у ней -нарочно она или в самом деле у нее сердце болит..."
   Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил напомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение к старику, он не мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.
   - Н -ну, был я у Щурова!.. -сказал он, придя к Маякину и усаживаясь за стол.
   Маякин в засаленном халатике и со счетами в руках нетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:
   - Наливай ему чаю, Любава! Рассказывай, Фома... Мне к девяти в думу надо, рассказывай скорей.
   Фома, посмеиваясь, рассказал о том, как Щуров предложил ему переписать векселя.
   - Э -эх! - с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков Тарасович. - Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести дела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому бы пойти... Я бы его вокруг пальца обернул!
   - Ну, едва ли! Он говорит: "Я дуб..."
   - Дуб? А я -пила... Дуб-дерево хорошее, да плоды его только свиньям годны... И выходит, что дуб- глуп...
   - Да ведь всё равно платить надо...
   - С этим не торопятся... умные люди! А ты -готов бегом бежать, чтобы деньги отдать... купец!
   Яков Тарасович был решительно недоволен крестником. Он морщился и сердито приказывал дочери, молча разливавшей чай.
   - Сахар подвинь мне, видишь -не достану... Лицо Любови было бледно, глаза мутны, и руки у нее двигались вяло, неловко... Фома посмотрел на нее и подумал:
   "Смирная какая при отце-то..."
   - О чем он говорил с тобой? -спросил его Маякин.
   - Насчет грехов...
   - Ну конечно! Всякому человеку свое дело дорого... а он -фабрикант грехов... Давно о нем и на каторге и в аду плачут-тоскуют, ждут -не дождутся...
   - Увесисто говорит он, - задумчиво сказал Фома, помешивая чай в стакане.
   - Меня ругал? -осведомился Маякин, ехидно искривив лицо.
   - Было...
   - А ты что?
   - А я... слушал...
   - Мм... что же слышал?
   - "Сильному, говорит, простится, - а слабому нет прощения..."
   - Премудрость, подумаешь!.. Это и блохи знают... Презрительное отношение крестного к Щурову почему-то раздражало Фому, и, глядя в лицо старика, он
   с усмешкой сказал:
   - А вас он не любит...
   - Меня, брат, никто не любит! - с гордостью сказал Маякин. - И любить меня не за что, я не девка... Но зато -уважают меня... А уважают только тех, кого побаиваются...
   И старик хвастливо подмигнул крестнику.
   - Говорит он увесисто...-повторил Фома. -Жалуется... "Вымирает, говорит, настоящий купец... Всех, говорит, людей одной науке учат... чтобы все были одинаковы... на одно лицо..."
   - Считает так, что - не годится это? Дурак! - презрительно сказал Маякин.
   - А почему это хорошо? -спросил Фома, недоверчиво поглядывая на крестного.
   - Ежели видим мы, что, взяв разных людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, - должны мы признать, что это умно... Потому- что такое человек в государстве? Не больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, -понял? Людей, которые все одинаковой высоты и веса, - как я хочу, так и положу...
   - Кому же приятно кирпичом-то быть, -хмуро сказал Фома.
   - Речь не о приятном, а о деле... Не всякому человеку можно рожу стереть, но ежели иного побить молотом, он будет золотом... А башка лопнет- что поделаешь? Слаба, значит, была...
   - Говорил он также насчет труда... "Всё, говорит, машины работают, а люди от этого балуются..."
   - Поехала кума, неведомо куда! - пренебрежительно махнул рукой Маякин. -Удивительно мне -какой у тебя аппетит на всякую пустяковину! "Машина"! Он бы, старый пень, подумал - какая она, машина-то? Железная! -стало быть, ее не жалко, завел- она и кует тебе рубли... без всяких слов, без хлопот... пустил, она и вертится! А человек -он беспокойный и жалкий... он очень жалок порой бывает! Воет, ноет, плачет, просит... пьян напивается... в нем лишнего для меня- ах, как много! А в машине, как в аршине, - ровно столько содержания, сколько требуется для дела... Ну, я пойду одеваться... пора.
   Он встал и ушел, громко шаркая туфлями по полу. Фома посмотрел вслед ему и вполголоса сказал, хмуря брови:
   - Леший разве разберет всё это... один говорит так, другой - этак...
   - Вот и в книгах тоже, -тихо сказала Любовь. Фома взглянул на нее, добродушно улыбаясь. И она ответила ему неясной улыбкой. Глаза у нее смотрели
   устало, печально...
   - Всё читаешь? -спросил Фома.
   - Да -а... - уныло ответила девушка.
   - И тоскуешь?
   - Тошно... Одна потому что... Слова не с кем сказать...
   - Плохо твое дело...
   Она ничего не сказала на это, а лишь опустила голову и стала медленно перебирать пальцами кружево полотенца.
   - Шла бы замуж... - сказал Фома, чувствуя, что ему жалко ее.
   - Отстань, пожалуйста...- некрасиво наморщив лоб, ответила Любовь.
   - Чего отстань? Ведь пойдешь же...
   - Вот! - со вздохом и тихо воскликнула девушка. - Вот я и думаю -надо... А как пойдешь? Ты знаешь ли - я такое чувствую теперь, - как будто между мною и людьми туман стоит... густой, густой туман!..
   - От книг, - уверенно вставил Фома.
   - Подожди! И я перестаю понимать, что делается... Всё мне не нравится, всё чужое стало... Всё не так, как надо, всё не то... Я понимаю это, а сказать, что не так и почему, -не могу!..
   - "Не так, не так..."-забормотал Фома. -Это у тебя от книг... Хоть я и сам тоже чувствую, что не так... Это может и оттого, что еще молоды мы...
   - Мне сначала казалось, - не слушая его, говорила Любовь, - что я в книгах всё понимаю...
   - Бро -ось ты их! - посоветовал Фома пренебрежительно.
   - Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь -сколько разных мыслей на свете! О, господи! И есть такие, что голову жгут... В одной книге сказано, что всё существующее на земле разумно...
   - Всё? - спросил Фома.
   - Всё! А в другой - напротив.
   - Погоди! Разве это не чепуха?
   - О чем разговор? - спросил Маякин, являясь в дверях, одетый в длинный сюртук и с какими-то медалями на шее и груди.
   - Так...- хмуро сказала Любовь.
   - Насчет книг, - добавил Фома.
   - Каких книг?
   - Да вот она читает... прочитала, что всё на земле - разумно...
   - Ну!
   - Ну, а я говорю - враки!
   - Н -да...-Яков Тарасович задумался, пощипывая бородку и прищурив глаза.
   - Это что за книга? -спросил он у дочери, помолчав.
   - Маленькая такая... желтая...-неохотно сказала Любовь.
   - Ты ее положи-ка на стол мне... Это неспроста тоже сказано- всё на земле разумно! Ишь... догадался какой-то!.. Н -да... это очень даже ловко выражено... И кабы не дураки -то совсем бы это верно было... Но как дураки всегда не на своем месте находятся, - нельзя сказать, что всё на земле разумно... Прощай, Фома! Посидишь, али подвезти?..
   - Посижу еще...
   Любовь и Фома снова остались вдвоем.
   - Какой он у тебя, -кивнув головой вслед крестному, сказал Фома.
   - Какой?
   - На всё откликается, всё своим словом покрыть хочет...
   - Да -а... умный!.. А вот не понимает, как тяжело мне жить...- печально сказала Любовь.
   - Я тоже не понимаю... выдумываешь ты много...
   - Что я выдумываю? - раздраженно крикнула девушка.
   - Да, -всё это... не твои ведь мысли-то- чужие!..
   - Чужие... чужие...
   Она хотела сказать что-то резкое, но оборвалась и замолчала. Фома смотрел на нее и, поставив рядом с нею Медынскую, грустно подумал:
   "Какое всё разное... и люди и женщины... И чувствуешь всегда разное..."
   На улице темнело, а в комнате уже было совсем темно. Ветер качал липы. сучья их царапались о стены дома, точно холодно им было и они просились в комнаты...
   - Люба! - тихо сказал Фома.
   Она подняла голову и посмотрела на него.
   - Знаешь... я ведь поссорился с Медынской -то...
   - Из-за чего? -оживляясь, спросила Любовь.
   - А -так уж!.. Она обидела меня...
   - Ну, это хорошо, что поссорился, - одобрительно сказала девушка, -а то бы она тебя завертела... она- дрянь, кокетка... ух, какие я про нее вещи знаю!
   - Совсем она не дрянь, - угрюмо сказал Фома. - И ничего ты не знаешь... Всё вы врете!
   - Ну уж, извини!
   - Нет... вот что, Люба, -тихо и просительно сказал Фома, - ты не говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...
   -Са -ама?! -удивленно воскликнула Люба. -Какая... странная! Что же она сказала?..
   - Виновата...-с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.
   - Только? - в вопросе девушки звучало разочарование; Фома услышал его и с надеждой спросил:
   - Мало разве?..
   - Очень ты любишь ее?
   Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:
   - Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...
   - Удивляюсь я, как можно любить такую? -пожав плечами, спросила девушка.
   - Еще как можно! - воскликнул Фома.
   - Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался к ней, что лучше ее не видал...
   - Не видал! -согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: -Может, лучше и нет... Она для меня - очень нужна! - задумчиво и тихо продолжал он. -Боюсь я ее, -то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала... Иной раз - тошно мне! Подумаешь - кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и -не решишься... И во всем так -подумаешь о ней: "А как она узнает?" И побоишься сделать...
   - Да -а, - задумчиво протянула девушка, - значит, ты ее любишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?
...

---