Бек Александр Альфредович

   - Не обидишься, если взгляну? Мальчик вдруг оживляется, в глазах мелькает лукавство:
   - Папа, ты уже изъясняешься, как дипломат. Голова Андрюши по-отцовски чуть склонена набок (вот она - наследственная черточка). Александру Леонтьевичу известно, что за сыном этакое водится: тих, незаметен, послушен и вдруг вымолвит, как выпалит, удивит словцом. Но и отец умеет найтись сразу.
   - Ты первый раз это обнаружил?
   - По правде, говоря, не первый.
   - Ну что ж... Не ты один открыл во мне дипломатические способности.
   
   Женщина, мечтает выглядеть на пляже как «королева». И конечно хочется чего-то нового и необычного в пляжной одежде. Легкое парео и яркий купальник сделают женщину неотразимой, подчеркнут изящество её фигуры. Интернет-магазин купальников предлагает широкий ассортимент пляжной одежды.
   
   Сказано это бодро. В доме Онисимовых еще пытаются скрыть от Андрюши, сколь тягостен, горек для отца уход с прежней работы. Только что произнесенная шутливая фраза Александра Леонтьевича тоже служит такого рода маскировке. В подобном тоне вторит жена, ее нажим жирнее:
   - И способности и эрудиция! Вот папу и назначили. У него теперь очень важная задача.
   Вышколенный Андрюша не возражает, не выказывает сомнения, лишь по привычке отводит серые большие глаза Александр Леонтьевич поближе придвигает к себе книгу, откидывает темно коричневую твердую крышку, надевает очки.
   В эту минуту доносится приглушенный расстоянием звонок у входной двери. Слышно, как Варя пошла открывать. Кто там? К завтраку никого не ждут. Почту беззвучно опускают в дверную щель. Телеграмма? Лицо Елены Антоновны стало настороженным. Видно, что она до сих пор на что-то надеется, может быть, на какую-то внезапную перемену в судьбе мужа. Появляется Варя:
   - К вам, Александр Леонтьевич, портной из министерства. Принес костюм.
   - Так пусть оставит.
   - Без примерки он не может.
   - Ох, опять двадцать пять...
   - Я ему сказала подождать.
   - Нет, нет, почему он должен ждать. Проведите его, Варя, в кабинет.
   Быстро поднявшись, сбросив очки, Онисимов выходит из столовой. Сын успевает крикнуть ему вслед:
   - Папа, мы без тебя кофе пить не будем! Мама, да?
   - Само собой понятно. Мог бы не кричать.
   Мальчик на миг съеживается, но, когда Варя забирает кофейник, чтобы подогреть на плите, он, улыбнувшись каким то своим мыслям, негромко произносит:
   - А Журкевич уже строчил фраки отъезжающим за границу дипломатам...
   - Какой Журкевич? Что с тобой?
   - Ну, его принимают за академика. Главный портной наркомата иностранных дел. Не помнишь? У Ильфа и Петрова.
   Елена Антоновна, откровенно говоря, равнодушна к Ильфу и Петрову. Конечно, известное воспитательное значение этих авторов никто не отрицает. Она и сама когда-то их листала. Но в цитате, приведенной сыном, ей сразу почудилось неуважительное отношение и к наркомату, и к главному портному, да, пожалуй, и к дипломатам. Впрочем, она в этом не уверена. И предпочитает молчать. Или, что называется, воздержаться от высказываний.
   14
   Мать и сын молча сидят за столом. Вскоре Александр Леонтьевич возвращается в столовую. На нем форма дипломата, облеченного самым высоким рангом. Мышиного цвета сукно украшено золотым шитьем, прорисованы золотой ниткой и пальмовые ветви на отложном воротнике, и звезды на погончиках. Такие мундиры дипломатов были введены при Сталине, который на склоне лет одевал в форму ведомство за ведомством. Онисимов знал, что ему вряд ли понадобится это разукрашенное одеяние - советские дипломаты за границей отнюдь не показывались в мундирах, да н внутри страны теперь такого рода парадные костюмы, след минувших времен, надевались все реже. Но не были отменены. Что же, порядок есть порядок. Онисимов во всем покорился портному.
   Кстати, мундир вот сразу и пригодился. Пусть взглянет Андрей. При других обстоятельствах Александр Леонтьевич, конечно, не позволил бы себе демонстрировать дома эту свою парадную, с иголочки, одежду, но сейчас им двигала все та же потаенная мысль: не хотелось, очень не хотелось, чтобы сын догадался об ударе, постигшем отца. Ничего не стряслось, никакого удара! Да, да, он просто получил новое ответственное назначение. И даже, изволь видеть, отмечен золотым шитьем.
   Мальчик смотрит на отца, опять занявшего свое место возле написанного маслом поседевшего генералиссимуса, и снова ощущает укол жалости: надетый впервые серый мундир резче оттеняет, как похудел, пожелтел отец.
   По воскресной традиции Елена Антоновна сама разливает в чашки кофе. Отхлебнув, Александр Леонтьевич вооружается очками, раскрывает том Ленина. Перед текстом - фотография. Владимир Ильич, видимо, слушает кого-то, слегка вытянув шею к собеседнику, прищурив один глаз. Снимок на редкость удачный, живой. Объектив схватил мгновение, когда у Ленина возникает усмешка. Она уже чуть морщит верхнюю губу. Вот-вот Ленин произнесет свое "гм-гм".
   Минуло почти сорок лет с тех пор, как Онисимов впервые прочел Ленина. Это была потрепанная, без переплета, брошюра "Что делать?". Пожалуй, ни одна книга, ни раньше, ни потом не действовала столь сильно на Онисимова. Ясность мысли Ленина, его убежденность, логика покорили пятнадцатилетнего Сашу. Что делать? Сплотиться в партию, в дисциплинированную монолитную организацию пролетарских революционеров - таков был усвоенный Онисимовым на всю жизнь ответ. Его программой, его верой стали ленинские строки "Дайте нам организацию революционеров, и мы перевернем Россию!". И что же, Владимир Ильич, разве не перевернули? По-прежнему прищурясь, Ленин смотрит из книги на Онисимова, на возвышающегося над его головой единодержавного генералиссимуса.
   Отодвинувшись от стола, чтобы не испачкать мундир, Александр Леонтьевич быстро перекидывает страницы, ища сделанные сыном пометки. А, какие-то строки отчеркнуты карандашом. Глаз уже схватил: "...марксист должен учитывать живую жизнь...". И далее еще одна карандашная черта. Понятно. О различии между марксизмом и анархизмом. И на сердце уже отлегло. Признаться, Александр Леонтьевич опасался, что сын, этот маленький книжник, станет предвзято подбирать выдержки из Ленина, как делают некоторые нынешние, осмелевшие без Сталина молодые фрондеры. Опасался, ибо после Андрея книга была лишь наскоро просмотрена матерью. К тому же Онисимов и дома придерживался своего правила, давно ставшего привычкой "доверился - погиб!". Сейчас он воочию убеждается в невинности пометок сына. Однако продолжает листать, находит еще черточку. Что же, опять ничего страшного. А дальше и вовсе нет следов карандаша. Это знакомая Андрюшкина манера: почитал, почитал и бросил. Ладно, в данном случае помиримся на этом. Как говорится, могло быть хуже.
   Исхудалые пальцы Александра Леонтьевича тянутся к коробке с вытисненной мордой пса, забирают сигарету. Чиркнув спичкой, он закуривает. Дрожь пальцев в эту минуту лишь едва уловима.
   Еще раз - теперь уже с легким сердцем - он переворачивает десяток другой страниц. Том открывается на сложенной вчетверо вклейке - факсимиле Ленина. Но что это? Оттуда выглядывает и уголок какого-то другого листка. Нет, не зря Онисимов заслужил у металлургов прозвище следователя! Выразительно взглянув на жену, - "так- то ты смотрела!" - он извлекает бумажку Фу-ты ну-ты, стихи! Нет ни названия, ни имени автора. Но, несомненно, это рука сына, Кривульки-буковки выведены совсем еще по-детски. Да, не перенял Андрюша ни отцовского, ни материнского - тоже неизменно отчетливого - почерка.
   - Если, Андрюша, это твой секрет, - произносит Александр Леонтьевич, - я читать не буду.
   Сыну не в новинку покраснеть. Смущенный, он держит ответ:
   - Никакого секрета... Просто списал девчачьи стихи.
   - Девчачьи? Чьи же?
   - Не знаю... Списал тут у одного.
   Серые Андрейкины глаза выдерживают испытующий отцовский взгляд. Елена Антоновна возмущена. Что за поветрие: заходили по рукам разные стишки, нигде не напечатанные.
   Онисимов говорит:
   - Отбросим дипломатию и прочтем.
   Он оглашает строки:
   Ты обо мне не думай плохо,
   Моя жестокая эпоха.
   Я от тебя приму твой голод,
   Из-за тебя останусь голой *
   *- Стихи И. Лиснянской.
   Елена Антоновна не выдерживает:
   - Почему голой? Какой голод? Что за ерунда? Движением руки Александр Леонтьевич останавливает жену. И продолжает во всеуслышание:
   На все иду.
   На все согласна.
   Я все отмерю полной мерой.
   Но только ты верни мне ясность
   И трижды отнятую веру
   Я так немного запросила
   За жизнь свою -
   Лишь откровенность.
   А ты молчишь, - глаза скосила,
   Всевидящая современность.
   - Хватит! - прерывает Елена Антоновна и поворачивается к Андрею: - Какая же это у тебя в четырнадцать лет отнятая вера? Может, объяснишь?
   Отец говорит:
   - Не он же сочинял.
   - Пусть и не списывает такую глупость! Водворяется молчание. Александр Леонтьевич безмолвно перечитывает:
   За жизнь свою -
   Лишь откровенность.
   Нет, он не может, не умеет быть откровенным. Разучился этому давным-давно. Возможно, сейчас следовало бы мягко, задушевно сказать сыну: "Твои отец был и остается солдатом своей партии. А солдат думает о бое, а не о всем ходе войны. О войне думают другие...".
   Он оставляет невыговоренным такое признание. И, подойдя к сыну, погладив его мягкие русые волосы - эта ласка тоже нелегко дается Александру Леонтьевичу, - говорят иное:
   - Не смотри вот. - Уткнувшись взглядом вниз, отец приставляет с обеих сторон к глазам ладони наподобие шор. - Надо смотреть вот как...
   Отцовская большая голова теперь приподнята, рука козырьком приложены ко лбу, зеленоватые глаза будто озирают горизонт. Нередко и на заводах, и в разговорах с цеховыми инженерами, с директорами Онисимов вот так же показывал, каким должен быть взор каждого работника.
   Дав мальчику этот завет, Александр Леонтьевич сует в карман вышитого золотом мундира коробку "Друга" и, захватив с собой том Ленина, уходит в кабинет.
   В простенке висит скромно окантованный снимок Сталина и Орджоникидзе Онисимов на минуту останавливается перед этой фотографией.
   В уме неожиданно всплывает:
   Ты обо мне не думай плохо,
   Моя жестокая эпоха.
   15
   Самолет, на каком Онисимову и сопутствующим ему нескольким сотрудникам предстояло оторваться от московской земли, уходил в шестом часу утра. В эти ноябрьские дни 1956 года в Москве после растаявшего первого снега установилась осенняя мокрядь. По черно блестевшему асфальту, пролегшему среди полей машина Онисимова, рассекая лужицы, шла к аэродрому.
   Жена и сын занимали заднее сиденье. Не выспавшийся Андрейка, под утро разбуженный Варей, сейчас, нахохлившись, привалился к мягкой обивке. Елена Антоновна была бодра, как всегда Ее несколько беспокоила мысль: как-то пройдут проводы? Будет обидно, если приедут лишь немногие. Еще накануне она предрекла, что Серебрянников поостережется, не появится на аэродроме. Она бы и сейчас высказала несколько предположений, но лучше при шофере помолчать.
   Показался ярко освещенный подъезд авиавокзала. Машина подкатила к нему ровно за тридцать минут до отлета. Втроем - впереди Онисимов в темной мягкой шляпе, в осеннем непривычно модном пальто, следом статная, строго одетая, в шапочке серого каракуля Елена Антоновна и бледноватый, щурящийся на свету Андрюша - они зашагали к широченному крыльцу. Тут же, откуда ни возьмись, Онисимова окружили провожающие. В зале поджидали еще несколько его давних сотоварищей, вместе с ним пошли в особую правительственную, или депутатскую, комнату. Как-то вдруг вся она заполнилась. Более полусотни человек съехались в этот неудобный рассветный час проводить Онисимова.
   Будто одетые по некой форме, почти все они носили, как и Онисимов, мягкие темные шляпы. Андрюша, отогнавший, наконец, сонливость, с интересом озирался. Кое-кого из съехавшихся он знал в лицо, иногда по воскресным дням встречая их в подмосковном поселке, где, как положено, одна дача была предоставлена Онисимову. Вон сосед по участку, седоусый, уже потерявший былое здоровье, о чем свидетельствовала иссеченная морщинами кожа, министр моторостроения Семенов, три десятилетия протрубивший в индустрии плечом к плечу с Онисимовым. А там толстогубый, с тяжелым, выбритым до блеска подбородком, богатырь сложением, заместитель Онисимова по Комитету, принявший у него дела.
   Все здесь как будто разные, и, однако, что-то в них есть схожее. И, разумеется, не только в шляпах. Да, тут сошлись работяги. И в отошедшие годы, и ныне они тянут, вытягивают взваленную на них ношу. С гордостью несут свое звание: кадры хозяйственного руководства. В газетах их называли еще так: бойцы за выполнение директив. Онисимов, впрочем, не пользовался этакими красотами стиля, предпочитая, как знает читатель, лаконичное определение: солдат партии. Избегая банальностей, автор все же обязан повторить здесь ходячую истину, что людей такого склада в истории еще не было. Эпоха дала им свой чекан, привила первую доблесть солдата: исполнять! Их девизом, их "верую" стало правило кадровика-воина: приказ и никаких разговоров!
   Толки о близящихся переменах, о пересмотре, ломке прежних принципов строго централизованного управления, о ликвидации министерств, ведающих различными отраслями хозяйства, об инициативе с мест, инициативе снизу ими встречались настороженно. И, пожалуй, недоверчиво. Чем черт не шутит, видывали и не такое, пронесет. Конечно, смещение Онисимова было явным признаком, что надвигается нечто впрямь нешуточное, однако бывалые служаки, его сподвижники, рассудили так угодил де Александр Леонтьевич под горячую руку, переждем, все утрясется.
   И они пришли проводить Александра Леонтьевича. Что же, разве не был он образцовым, лучшим среди них? Почти все сошедшиеся здесь, в депутатской комнате, так или иначе его выученики. Правда, иные воздержались. Насчет Серебрянникова, например, предположения жены, как видно, оказались верны. Не пожелав следовать за границу с прежним своим шефом, он уже и тут не соизволил появиться.
   Вот прибыл, пожать на прощание длань Онисимова министр стали здоровяк Цихоня. Румянец во всю щеку и выпирающая верхняя губа, налезавшая на нижнюю, придавали ему вид простака. Онисимов улыбнулся ему:
   - Здравствуй.
   - Здравствуйте, - ответил румяный министр. Они издавна так друг к другу обращались, один на "ты", второй на "вы".
   - Буду теперь издалека за тобой следить. И не сомневайся, позвоню, если узнаю, что не выполняешь план.
   - Хотелось бы, Александр Леонтьевич, чтобы вы позвонили, когда выполню.
   Первый урок, полученный некогда от Александра Леонтьевича, Цихоня, наверное, никогда не позабудет.
   Произошло вот что. В 1940 году Онисимов стал народным комиссаром стального проката и литья. Одного за другим он вызывал к себе начальников главных управлений, долгими вечерами и ночами досконально разбирал с ними работу разных отраслей стальной промышленности. Очередь Цихони наступила не скоро. Он в ту пору ведал Главтрубосталью. С виду недалекий, благодушный, наделенный, однако, недюжинной энергией, наблюдательностью, памятью, сметкой, он спокойно ожидал вызова к новому наркому. Все заводы Главтрубостали выполняли план. Главк в целом дал за последний квартал сто два процента программы. Когда нарком, уже прослывший строгим, наконец, пригласил Цихоню, тот уверенно, ничуть не волнуясь, зашагал к нему. Поздоровавшись, следуя короткому "садитесь", Цихоня уселся, безмятежно созерцая красиво прорезанные, будто бесстрастные глаза, классически прямой, с чуть раздвоенным кончиком нос своего нового шефа.
   - Приступим, - произнес нарком.
   Доклад Цихони был недолог, достижения главка не нуждались в пространных комментариях. Онисимов сказал:
   - Что же, пройдемся по заводам. Цихоня перечислил заводы, назвал цифры, всюду дела были благополучны.
   - Так. Теперь по цехам.
   Оказалось, что кое-где некоторые цеха отстают,
   - Почему? - спросил Онисимов.
   Цихоня слегка затруднился. Положение в цехах он представлял себе не вполне отчетливо. Все же в течение полутора-двух часов разговора вопрос о работе цехов был более или менее прояснен. Цихоня полагал, что беседа на этом закончится. Однако Онисимон неумолимо сказал:
   - Теперь по печам.
   - По печам?
   - Да. И затем по станам.
   - Но дело в том, что... Я этого не знаю. Этих сведений у меня нет.
   - Не знаете? Что же вы тут делаете? Для чего вы тут сидите? За что вам выдают зарплату?
   Начальник главка, еще только что довольный собою, был нещадно высечен. Его круглые щеки уже не румянились, а багровели. Онисимов продолжал свой допрос-экзамен.
   - Как идет реконструкция Заднепровского трубного завода? Укладываетесь в график?
   - Да. Но беспокоюсь, что некоторое оборудование запаздывает.
   - Какое?
   Цихоня дал обстоятельный, точный ответ.
   - Покажите график доставки оборудования,
   - Я это, товарищ нарком, знаю на память.
   - На память? - протянул Онисимов. - Какой же срок ввода в эксплуатацию вам указан? Цихоня без затруднения назвал срок.
   - Где это задокументировано?
   - В постановлении Совнаркома от 12 мая 1938 года.
   - Неверно.
   Цихоню прошиб пот. Как так неверно? Он отлично помнил эту дату.
   - Нет, товарищ нарком, я не ошибаюсь постановление от 12 мая.
   - Неверно, - повторил Онисимов. Его бритая верхняя губа приподнялась. Жесткая улыбка приоткрыла крепкие белые зубы.
   - Неверно, - сказал он в третий раз - Не постановление, а распоряжение. Память-то, как видите, вас подвела.
   Не однажды Онисимов еще муштровал, школил начальника Главтрубостали. Великая война наново его, Цихоню, проэкзаменовала, как и всякого иного. Из-под носа у немцев был вывезен уникальный трубный Эаднепровский завод. Цихоня оставался там, пока не был погружен последний состав. И лишь с этим составом уехал. Минометные стволы, трубочки самого малого диаметра для авиации, мощные трубопроводы для развертываемых на Востоке предприятий - все это давали и давали заводы Главтрубостали, которым по-прежнему командовал Цихоня. В конце войны вслед за Тевосяном, за Онисимовым и он был награжден звездой Героя. Уйдя в Комитет, Онисимов передал ему свое место министра. Признаться, имелись и не менее достойные кандидатуры, однако Цихоня, сохранивший во всех передрягах вид простака увальня, доброго малого, пожалуй, был самым покладистым, оставался, послушен во всем главе Комитета. А Онисимов не терпел возражений. Думается, это была его слабость. Впрочем, быть может, тут лишь выразилась черточка времени, он и сам никогда не прекословил тем, кого был обязан слушаться, но зато вспыхивал, обрывал, если какой-либо подчиненный отваживался ему перечить. В молодости - а он уже в тридцать лет стал начальником главка - Онисимов еще умел слушать и принимать возражения, но затем перестал выносить людей, которые с ним не соглашались. "Делай мое плохое, а не свое хорошее", - нередко повторял Александр Леонтьевич. Единственным, кому дозволялось противоречить Онисимову, был в свое время Алексей Головня - первый его заместитель. Однако, перейдя десяток лет назад в свою новую резиденцию - в здание Совета Министров, - Онисимов вместо себя на посту министра оставил Цихоню. И по-прежнему вникал в разные мелочи, тонкости безостановочного металлургического производства столь же оперативно, как и раньше, - это было его страстью, - управлял стальной промышленностью.
   Еще какие-то мгновения они, Цихоня и Онисимов, посматривают друг на друга, безмолвно вспоминают прошлое. А что же в будущем? Как знать, как знать, может быть, и доведется опять вместе поработать.
   16
   Андрюша стоит рядом с отцом, неприметно проводит кончиками пальцев по ворсу отцовского пальто. Он, диковатый, думающий мальчик, как бы со стороны наблюдает за этим сборищем министерских высших служащих, за воротилами и тружениками индустриальных штабов, - нет, сам он не сможет стать таким, да, и не тянет его к этому, - с сыновьей гордостью видит: ими признаны, чтутся заслуги отца.
   В поместительную, но ставшую сейчас тесноватой комнату входят еще и еще люди, отмахавшие сюда из Москвы по сорок километров на машинах лишь для того, чтобы обменяться поклоном, рукопожатием с Александром Леонтьевичем, пройти вместе с ним к самолету.
   На дородном, порозовевшем лице матери мальчик подмечает удовлетворение. Она вежливо кивает входящим, немало друзей - не друзей, но товарищей мужа, так сказать, однополчан индустрии, явились выказать ему уважение.
   Андрей замечает: еще кому-то вежливо кивнула мать. В ту сторону взглянул и Александр Леонтьевич. На его лице ничего не выразилось, хотя он узрел, что провожать прибыл и Серебрянников. Так сказать, соблаговолил. А тот, никого не толкнув, благопристойно пробирается к Онисимову, почтительно глядя голубыми навыкате глазами.
   Александр Леонтьевич мгновенно оценивает появление Серебрянникова: не означает ли оно, что незримая стрелка некоего незримого барометра указывает на "переменно"? И сухо здоровается со своим бывшим ближайшим сотрудником. Серебрянников с достоинством отходит, останавливается в нескольких шагах от четы Онисимовых, каждый может видеть, что и он исполняет долг - провожает Александра Леонтьевича.
   Онисимов кладет руку на плечо Андрюши. Мальчика волнует эта прощальная скупая ласка. Он на миг приникает щекой к рукаву отцовского пальто. Конечно, Андрюша и не подозревает, что тринадцать лет назад он, в те дни лишь годовалый, был как бы косвенным участником некоего события, после которого отец возвысил, приблизил Серебрянникова.
   Пожалуй, расскажем и эту историйку. Так или иначе где-то в нашем романе ей надо найти место.
   Итак, 1943 год. На втором этаже наркомата - этаже, недоступном рядовым сотрудникам, - где размещались нарком, его заместители и члены коллегии, был устроен бесплатный ночной буфет. Как известно, продовольствие в это суровое военное время выдавалось в тылу только по карточкам. Однако работники, продолжавшие в наркомате и после полуночи свой трудовой день, могли воспользоваться этим спецбуфетом, выпить стакан чая или кофе, съесть один-другой бутерброд. Это дополнительное питание не было нормированным, но Онисимов подавал пример умеренности. Всякий раз, когда в буфет стараниями начхоза, общительного Филипповского, знавшего, как говорится, всю Москву, попадали яблоки или икра, или копченая красная рыба, Онисимов неумолимо распоряжался отослать в детский сад такого рода лакомые редкости. Сам он неизменно ограничивался чаем и одним скромным бутербродом. И лишь сигарет забирал помногу
   Как-то проходя коридором к себе в кабинет в предрассветный час, он заприметил молодого референта, чинного Серебрянникова, показавшегося из дверей буфета. Почудилось, будто референт вздрогнул. Вздрогнул и остановился на пороге, уважительно уступая путь наркому. От острого глаза Александра Леонтьевича не укрылось, что при этом он заложил, спрятал руку за спину.
   - Покажи. Что ты там держишь?
   Серебрянников покорился. В его руке оказался аккуратно завернутый в пергаментную бумагу объемистый кубик
   - Что это?
   - Сливочное масло.
   Уже в те времена Онисимов не сдерживал свою вспыльчивость, вспыхивал, как спичка. Он гневно прокричал
   - Как вы посмели?
   Это обращение на "вы" уже заключало приговор. Было известно. Онисимов мог простить какую угодно аварию, но не спускал нечестности, нечистоплотности. Серебрянников, потупившись, молчал.
   - Вот на что вы способны!
   Мертвая тишина водворилась в буфете. Все, кто находился там, прислушивались, Референт по-прежнему не отвечал.
   - Идите за мной, - скомандовал нарком. И, не оглядываясь, направился быстрым шагом в кабинет. Там у него сидели Алексеи Головня и два директора заводов. С виду, сохраняя спокойствие, без каких-либо суетливых движений вошел в кабинет со своим злосчастным свертком и лупоглазый референт.
   - Положите на стол, - произнес Онисимов. Серебрянников тотчас исполнил повеление. Нарком закурил. Его била дрожь негодования.
   - Использовать свое положение ради этого куска! Как вам не стыдно!
   Виноватый молчал. Это упорное молчание лишь еще более раздражало, накаляло Онисимова.
   - Что вас толкнуло на эту подлость? Серебрянников вымолвил:
   - Я могу это вам сказать лишь наедине.
   - Говорите сейчас! У меня с вами секретов нет! Серебрянников лишь отрицательно повел лысой головой.
   - Вон! - крикнул Онисимов - Сегодня же вы будете уволены как бесчестный человек.
   Не пытаясь ни единым словом защищаться, референт под презрительным, безжалостным взглядом наркома покинул кабинет.
   Примерно час спустя Онисимов закончил разговор с директорами, отпустил и Головню. И потянулся к трубке внутреннего телефона, чтобы позвать к себе начальника отдела кадров. Следовало сегодня же - Онисимов слов на ветер не бросал - сформулировать и подписать приказ об изгнании Серебрянникова из наркомата как мелкого гнусного самоснабженца. Однако вспомнилось:
   "Я могу вам сказать лишь наедине". Черт с ним, выслушаю его справедливости ради.
   И вот немногословный референт вновь у наркома. Теперь они в кабинете вдвоем. Брусочек в желтоватой пергаментной бумаге, уже чуть подтаявший, по-прежнему возлежит на столе.
   - Ну-с, могу вас выслушать. Хотя сомневаюсь, чтобы вы нашли оправдание этой пакости.
   Серебрянников негромко проговорил
   - Ваша жена позвонила мне. Просила взять ей это для вашего ребенка.
   Наступила очередь помолчать и для Онисимова
   - Ступай, - сказал, наконец, он - И никогда больше так не делай
   Серебрянников, поклонившись, повернулся, но нар ком еще задержал его
   - Возьми это, - Александр Леонтьевич указал на сверток - Отдай в буфет
   Так поступил Анисимов. Он остро любил своего Андрейку, целовал, приезжая домой, крохотное тельце, прижимал к лицу сыновью подушечку, рубашечку, но не позаимствовал для сына из спецбуфета хотя бы кусок масла
   Месяца через два после этого случая Онисимов назначил лысого референта начальником своего секретариата. Помимо других свойственных ему достоинств, Серебрянников удовлетворял и требованию, которое Александр Леонтьевич не раз строго высказывал: аппарат не должен болтать! В дальнейшем нарком так привык к своему доверенному, что однажды в его присутствии разрешил себе ироническую реплику в адрес - читателю придется простить нам и этот канцеляризм, - в адрес своей Елены Антоновны
   Как-то, еще в те времена, когда рабочий день Онисимова неизменно заканчивался лишь в четыре, в пять часов утра, она позвонила ему в кабинет после полуночи. Ограничившись в последовавшем телефонном разговоре несколькими односложными ответами, он положил трубку, посмотрел на стоявшего с бумагами пристойного Серебрянникова, вымолвил:
   -- Деловая женщина. Заработалась за полночь. Так он сыронизировал. Но только единственный раз. Подобных шуток больше никто от него не слышал
   ...Вот в депутатской комнате аэровокзала чуть ли не в последнюю минуту появляются быстроглазый, загорелый, чему-то смеющийся Малышев и черноволосый, с белозубой улыбкой Тевосян - два заместителя Председателя Совета Министров СССР, Впрочем, насчет Тевосяна упорно поговаривали, что начавшиеся перемены коснутся и его Вероятно, и он будет направлен за границу, Уже называли и предназначенную ему миссию:
   посол в Японии. И все же, хотя его положение и впрямь было непрочным, он приехал проводить давнего товарища, крепко, без слов пожал руку Онисимову.
   Предводительствуемые девушкой, одетой в изящную, сшитою по фигуре темно-синюю форму Гражданского воздушного флота, все они - Онисимов, маленькая его семья, несколько улетающих с ним работников посольства, гурьба провожающих, - пройдя через особый выход, шагают в рассветной мути по освещенному рефлекторами мокрому летному полю к белеющему невдалеке, опирающемуся на расставленные тонкие ноги, длинному красивому Ту-104.
   Путь пересекает, заставляет на минуту остановиться осторожно ползущая автоцистерна. Онисимов оборачивается. Туда же, на вереницу провожающих, посматривает и Елена Антоновна. Даже не переглянувшись, супруги понимают друг друга. Получилась ведь своего рода небольшая демонстрация. Можно сказать и, наверное, так скажут: демонстрация солидарности. Бойцы за выполнение директив, вышколенные государственные люди решились проводить снятого, смещенного Онисимова, пройти вместе с ним толпой, если не колонной, по аэродромному плацу. Конечно, пределы дозволенного ничуть тут не нарушены. Но все-таки... Все-таки колеблются, колеблются еще весы истории. Быть может, поухает, поурчит гром и угомонится. И Онисимова вновь призовут в индустрию.
   Путь освобожден, все двигаются дальше, Вот и трап, ведущий к дверце самолета. Дальше провожающих не пустят. Онисимов обеими руками машет всем, потом обращается к сыну:
   - Ну, Андрюша, до свидания.
   - Папа, я тебе буду высылать книги. Все интересные новинки.
   - Куда мне все? Но некоторые посылай.
   - Хочешь, я тебе подберу самые лучшие труды по мировой истории? И ты изучишь там историю.
   - Идет. А про новые времена извещай в письмах. Хорошо?
   Андрей вдруг привстает на цыпочки, тянется к уху отца, задорная улыбка морщит губы мальчика. Понизив голос, он говорит:
   - У новых времен еще зубки не прорезались. Александр Леонтьевич опять, не в первый уже раз, с удивлением взирает на худенького сына. Тих, тих, а иногда выложит такое, что хоть разводи руками. Неужели и он, этот беленький мальчик со вздернутым носом, уже все понимает?
   Кто-то из аэродромного персонала вежливо просит Онисимова подняться в самолет. Он чмокает в щеку жену, целует сына, вновь машет обеими руками всем, кто ради него сюда приехал, взбирается по трапу и, обернувшись напоследок, скрывается в кабине самолета.
   Посадка продолжается еще минуту-другую. Шагают, шагают по ступенькам пассажиры. Но вот отодвинут трап, дверца задраена, Ту-104 тяжело трогается, выруливает на стартовую дорожку. Вскоре летящий огненный хвост возникает в небе: струю раскаленных газов извергают два сопла, изготовленные из особой жароупорной стали, той, ради которой Онисимов, председатель Комитета по делам топлива и металлургии, простаивал некогда целыми днями на рабочей площадке сталеплавильной печи завода "Электрометалл". Вот потускнели, померкли в вышине последние огненные росчерки, самолет ушел по своему курсу.
   17
   Скажем лишь несколько слов о том, как складывался на новом месте быт и рабочий день Онисимова.
   Равнодушный к уюту, он обитал один в пустынной трехкомнатной квартире, обставленной отличной новой мебелью. Ни одну, вещь он не велел переменить, ни одну не переставил по-своему. Расположенная на втором этаже в здании посольства, эта квартира была соединена дверью с кабинетом, который, таким образом, являлся, как бы четвертой личной комнатой посла и вместе с тем уже служебным помещением Написанный маслом огромный портрет Сталина во весь рост красовался над письменным столом источали блеск звезды на груди и на погонах, сияли сапоги, а руки, спокойно сложенные на животе, лишь подчеркивали величие. Уже свыше года истекло со дней. Двадцатого съезда, где был развенчан скончавшийся, но его бюсты и портреты, обязательные в каждом советском селении, в каждой конторе, пока оставались неприкосновенными. Наверху, как имел основание полагать Онисимов, не чуждый, понятно, партийных и государственных тайн, продолжалась скрытая от непосвященных борьба. И снова, как и при отлете из Москвы, зачастую чудилось, что некие весы истории, поколебавшись, замерли. Замерли, но ненадолго, С такого рода ощущением и жил в те месяцы Онисимов.
   Опять ровно в девять, минута в минуту, лишь не по московскому, а по-здешнему, среднеевропейскому, времени, он появлялся в кабинете. Александр Леонтьевич и здесь носил черный в едва заметную полоску пиджак - правда, новехонький, современного кроя, - белоснежную сорочку, скромный серый галстук. Лишь для приемов, подчиняясь этикету, он надевал сшитый тоже в Москве смокинг. Сохранил привязанность и к привычным сигаретам "Друг". В письмах домой он ничего не просил ему прислать - только сигареты "Друг". Приглушая в себе ноющею нотку - Онисимов не называл ее тоской, - он выкуривал по две, по три пачки в день. Выпадали промежутки, когда запасы московских сигарет исчерпывались. Приходилось курить американские - "Кемел", "Честер-фильд". Кашель Онисимова, случалось, усиливался, стал каким-то лающим, натужливым. Он объяснял это сменой табака.
   Итак, ровно в девять он появлялся в кабинете, садился в кресло, надевал очки, и колесо рабочего дня сразу же набирало обороты, обретало полный ход. Прежде всего - почта. Затем - пресса. Между сотрудниками - знатоками Северной Европы - были распределены все более или менее значительные выходящие в Тишландии и прилегающих странах газеты. Один за другим молодые помощники излагали Онисимову содержание газетных страниц, реферировали сегодняшнюю прессу. Некоторые важные статьи ему целиком переводили вслух. Как всегда нетерпеливый, он раздраженно морщился, если сотрудник запинался, медлил, искал слов. Пожалуй, раздражительность Александра Леонтьевича здесь даже усилилась непонятный внутренний зуд - словно бы где-то в сосудах, в крови - не давал покоя, хотелось вспылить, накричать. Онисимов себя сдерживал, лишь заметнее становилась дрожь, как бы беспричинная, его маленькой руки.
   Прессе он посвящал два или три часа. Далее занимался подготовкой очередною большого приема. Ни один приглашенный в советский особняк не должен скучать, надо каждого занять, оказать ему внимание, поддержать с ним разговор. Вот этот экономист... Кто прочел его труды? Почему это не сделано? Мы обязаны знать работы, выступления, биографии всех, кто придет в наши залы на прием. Двум своим советникам, приехавшим с ним из Москвы, Макееву и Новикову, инженерам-металлургам, которые свыше десятка лет потрудились в его секретариате, приноровились к напору, к требовательность Александра Леонтьевича, он говорил
   - Прием - это наша работа в цехе
   Однако этой нагрузки, которую он сам создавал себе, в которую с обычной готовностью впрягался, хватало ему лишь до обеда. Что же делать дальше? Чем заполнить день? Он заставлял себя посещать выставки, музеи, осматривать столичные достопримечательности. Но оставался еще вечер. Нередко советского представителя приглашали на приемы. Облачившись в смокинг, он ехал туда на свою вечернюю упряжку. И добросовестно ее отбывал: поддерживал или завязывал вновь знакомства, любезно улыбался, открывая красивые кремовые зубы, умел быть приятным, пошутить. Приходилось, и выпивать рюмку другую. Нельзя было отнекиваться, когда возглашался тост за здоровье короля или королевы.
   Александр Леонтьевич почти не переносил алкоголя, на утро после банкетов он вставал разбитым, чувствовал непривычное для него утомление среди дня.
   И все же многие вечера оставались пустыми. В своей необжитой, словно временное гостиничное обиталище, квартире Онисимов отыскивал уже прочитанные московские газеты, (они прибывали сюда на третий день), шелестел листами "Правды", еще и еще вчитывался даже в мелкие заметки, чего-то искал меж строк, уносился мыслями в Москву.
   Иногда он звонил Макееву.
   - Приходи. Сыграем в шахматы.
   Еще в мальчишескую пору Онисимов потянулся к шахматам, обнаружил способности и, быть может, одаренность в этих сражениях на шестидесяти четырех клетках. Но и тогда для игры у него почти никогда не было времени, А далее и подавно. Пожалуй, лишь в вагоне, выезжая с группой помощников на восточные или южные заводы, он мог предаться любимому развлечению и два-три часа, покуривая, проводил за доской. Остро нападал, цепко защищался. Бывал глубоко уязвлен, если доводилось проигрывать. Втайне из-за этого злился и, хотя старался подавить досаду, становился угрюмым, мог негаданно вспылить Макеев был его давним партнером.
   В чинной просторной гостиной под люстрой, льющей холодный яркий свет, они расставляли на шахматном столике фигуры. Обычно отличающийся быстрой реакцией, отнюдь и в шахматах не тугодум, Онисимов среди партии вдруг задумывался. Макеев незаметно взглядывал на Александра Леонтьевича. Тот размышлял явно не над ходом: куда-то смотрел мимо стола. Потом спохватывался, продолжал игру, но без вкуса, без агрессии, которая и за шахматной доской была свойственна ему. Встревоженный вялостью Александра Леонтьевича, преданный ему советник развивал азартную атаку, угрожал и, наконец, с облегчением видел, что Онисимов обретает себя, ищет защиту, наносит жестокий ответный удар.
...

---