Достоевский Федор Михайлович

    Алеша с каким-то упоением произнес: "Вот тут-то он и возьмет!" Lise захлопала в ладошки.
    -- Ах, это правда, ах, я это ужасно вдруг поняла! Ах, Алеша, как вы всё это знаете? Такой молодой и уж знает, что в душе... Я бы никогда этого не выдумала...
    -- Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеми нами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас деньги берет, -- продолжал в своем упоении Алеша, -- и не только на равной, но даже на высшей ноге...
   
   Если Вы решили сделать ремонт в своём жилище, да еще и с элементами перепланировки. Вам необходимо будет воспользоваться специальными инструментами. Например, бурение отверстий в стене, где работа требует аккуратности и точности, нужно сделать алмазной резкой. Такая резка сейчас широко используется в строительных и ремонтных работах. Алмазная резка доказала свое превосходство перед другими строительными инструментами
   
    -- "На высшей ноге" -- прелестно, Алексей Федорович, но говорите, говорите!
    -- То-есть я не так выразился... про высшую ногу... но это ничего, потому что...
    -- Ах, ничего, ничего, конечно ничего! Простите, Алеша, милый... Знаете, я вас до сих пор почти не уважала... то-есть уважала, да на равной ноге, а теперь буду на высшей уважать... Милый, не сердитесь, что я "острю", -- подхватила она сейчас же с сильным чувством. -- Я смешная и маленькая, но вы, вы... слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем... то-есть вашем... нет. уж лучше нашем... нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному... в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а? В том, что так наверно решили теперь, что он деньги примет, а?
    -- Нет, Lise, нет презрения, -- твердо ответил Алеша, как будто уже приготовленный к этому вопросу, -- я уж об этом сам думал, идя сюда. Рассудите, какое уж тут презрение, когда мы сами такие же как он, когда все такие же как он. Потому что ведь и мы такие же, не лучше. А если б и лучше были, то были бы всё-таки такие же на его месте... Я не знаю, как вы, Lise, но я считаю про себя, что у меня во многом мелкая душа. А у него и не мелкая, напротив, очень деликатная... Нет, Lise, нет тут никакого презрения к нем! Знаете, Lise, мой старец сказал один раз: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными в больницах...
    -- Ах, Алексей Федорович, ах, голубчик, давайте за людьми как за больными ходить!
    -- Давайте, Lise, я готов, только я сам не совсем готов; я иной раз очень нетерпелив, а в другой раз и глазу у меня нет. Вот у вас другое дело.
    -- Ах, не верю! Алексей Федорович, как я счастлива!
    -- Как хорошо, что вы это говорите, Lise.
    -- Алексей Федорович, вы удивительно хороши, но вы иногда как будто педант... а между тем, смотришь, вовсе не педант. Подите посмотрите у дверей, отворите их тихонько и посмотрите, не подслушивает ли маменька, -- прошептала вдруг Lise каким-то нервным, торопливым шопотом.
    Алеша пошел, приотворил двери и доложил, что никто не подслушивает.
    -- Подойдите сюда, Алексей Федорович, -- продолжала Lise, краснея всё более и более, -- дайте вашу руку, вот так. Слушайте, я вам должна большое признание сделать: вчерашнее письмо я вам не в шутку написала, а серьезно...
    И она закрыла рукой свои глаза. Видно было, что ей очень стыдно сделать это признание. Вдруг она схватила его руку и стремительно поцеловала ее три раза.
    -- Ах, Lise, вот и прекрасно, -- радостно воскликнул Алеша. -- А я ведь был совершенно уверен, что вы написали серьезно.
    -- Уверен, представьте себе! -- отвела вдруг она его руку. не выпуская ее однако из своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком, -- я ему руку поцеловала, а он говорит: "и прекрасно". -- Но упрекала она несправедливо: Алеша тоже был в большом смятении.
    -- Я бы желал вам всегда нравиться, Lise, но не знаю, как это сделать, -- пробормотал он кое-как, и тоже краснея.
    -- Алеша, милый, вы холодны и дерзки. Видите ли-с. Он изволил меня выбрать в свои супруги и на том успокоился! Он был уже уверен, что я написала серьезно, каково! Но ведь это дерзость -- вот что!
    -- Да разве это худо, что я был уверен? -- засмеялся вдруг Алеша.
    -- Ах, Алеша, напротив, ужасно, как хорошо, -- нежно и со счастьем посмотрела на него Lise. Алеша стоял все еще держа свою руку в ее руке. Вдруг он нагнулся и поцеловал ее в самые губки.
    -- Это чтo еще? Чтo с вами? -- вскрикнула Lise. Алеша совсем потерялся.
    -- Ну, простите, если не так... Я может быть ужасно глупо... Вы сказали, что я холоден, я взял и поцеловал... Только я вижу, что вышло глупо...
    Lise засмеялась и закрыла лицо руками.
    -- И в этом платье! -- вырвалось у ней между смехом, но вдруг она перестала смеяться и стала вся серьезная, почти строгая.
    -- Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому что мы этого еще оба не умеем, а ждать нам еще очень долго, -- заключила она вдруг. -- Скажите лучше, за что вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы такой умный, такой мыслящий, такой замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому что я вас совсем не стoю!
    -- Стоите, Lise. Я на-днях выйду из монастыря совсем. Выйдя в свет, надо жениться, это-то я знаю. Так и он мне велел. Кого ж я лучше вас возьму... и кто меня кроме вас возьмет? Я уж это обдумывал. Во-первых, вы меня с детства знаете, а во-вторых, в вас очень много способностей, каких во мне совсем нет. У вас душа веселее, чем у меня; вы, главное, невиннее меня, а уж я до многого, до многого прикоснулся... Ах, вы не знаете, ведь и я Карамазов! Что в том, что вы смеетесь и шутите, и надо мной тоже, напротив, смейтесь, я так этому рад... Но вы смеетесь как маленькая девочка, а про себя думаете как мученица...
    -- Как мученица? Как это?
    -- Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения к тому несчастному, что мы так душу его анатомируем, -- это вопрос мученический... видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать. Сидя в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать...
    -- Алеша, дайте мне вашу руку, что вы ее отнимаете, -- промолвила Lise ослабленным от счастья, упавшим каким-то голоском. -- Послушайте, Алеша, во что вы оденетесь, как выйдете из монастыря, в какой костюм? Не смейтесь, не сердитесь, это очень, очень для меня важно.
    -- Про костюм, Lise, я еще не думал, но в какой хотите, в такой и оденусь.
    -- Я хочу, чтоб у вас был темносиний бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа... Скажите, вы так и поверили давеча, что я вас не люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась?
    -- Нет, не поверил.
    -- О, несносный человек, неисправимый!
    -- Видите, я знал, что вы меня... кажется, любите, но я сделал вид, что вам верю, что вы не любите, чтобы вам было... удобнее...
    -- Еще того хуже! И хуже и лучше всего. Алеша, я вас ужасно люблю. Я давеча, как вам прийти, загадала: спрошу у него вчерашнее письмо, и если он мне спокойно вынет и отдаст его (как и ожидать от него всегда можно), -- то значит, что он совсем меня не любит, ничего не чувствует, а просто глупый и недостойный мальчик, а я погибла. Но вы оставили письмо в келье, и это меня ободрило: не правда ли, вы потому оставили в келье, что предчувствовали, что я буду требовать назад письмо, так чтобы не отдавать его? Так ли? Ведь так?
    -- Ох, Lise, совсем не так, ведь письмо-то со мной и теперь, и давеча было тоже, вот в этом кармане, вот оно.
    Алеша вынул смеясь письмо и показал ей издали.
    -- Только я вам не отдам его, смотрите из рук.
    -- Как? Так вы давеча солгали, вы монах и солгали?
    -- Пожалуй солгал, -- смеялся и Алеша, -- чтобы вам не отдавать письма солгал. Оно очень мне дорого, -- прибавил он вдруг с сильным чувством и опять покраснев, -- это уж навеки, и я его никому никогда не отдам!
    Lise смотрела на него в восхищении.
    -- Алеша, -- залепетала она опять, -- посмотрите у дверей, не подслушивает ли мамаша?
    -- Хорошо, Lise, я посмотрю, только не лучше ли не смотреть, а? Зачем подозревать в такой низости вашу мать?
    -- Как низости? В какой низости? Это то, что она подслушивает за дочерью, так это ее право, а не низость, -- вспыхнула Lise. -- Будьте уверены, Алексей Федорович, что когда я сама буду матерью и у меня будет такая же дочь как я, то я непременно буду за нею подслушивать.
    -- Неужели, Lise? это нехорошо.
    -- Ах, боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком... Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши буду распечатывать и всё читать... Это уж вы будьте предуведомлены...
    -- Да, конечно, если так... -- бормотал Алеша, -- только это не хорошо...
    -- Ах, какое презрение! Алеша, милый, не будем ссориться с самого первого раза, -- я вам лучше всю правду скажу: это конечно очень дурно подслушивать и уж конечно я не права, а вы правы, но только я всё-таки буду подслушивать.
    -- Делайте. Ничего за мной такого не подглядите, -- засмеялся Алеша.
    -- Алеша, а будете ли вы мне подчиняться? Это тоже надо заранее решить.
    -- С большою охотой, Lise, и непременно, только не в самом главном. В самом главном, если вы будете со мной несогласны, то я всё-таки сделаю, как мне долг велит.
    -- Так и нужно. Так знайте, что и я, напротив, не только в самом главном подчиняться готова, но и во всем уступлю вам и вам теперь же клятву в этом даю, -- во всем и на всю жизнь, -- вскричала пламенно Lise, -- и это со счастием, со счастием! Мало того, клянусь вам, что я никогда не буду за вами подслушивать, ни разу и никогда, ни одного письма вашего не прочту, потому что вы правы, а я нет. И хоть мне ужасно будет хотеться подслушивать, я это знаю, но я всё-таки не буду, потому что вы считаете это неблагородным. Вы теперь как мое провидение... Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный все эти дни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас есть хлопоты, бедствия, но я вижу, кроме того, что у вас есть особенная какая-то грусть, -- секретная может быть, а?
    -- Да, Lise, есть и секретная, -- грустно произнес Алеша.-- Вижу, что меня любите, коли угадали это.
    -- Какая же грусть? О чем? Можно сказать? -- с робкою мольбой произнесла Lise.
    -- Потом скажу, Lise... после... -- смутился Алеша. -- Теперь пожалуй и непонятно будет. Да я пожалуй и сам не сумею сказать.
    -- Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши братья, отец?
    -- Да, и братья, -- проговорил Алеша, как бы в раздумьи.
    -- Я вашего брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша,-- вдруг заметила Lise.
    Алеша замечание это отметил с некоторым удивлением, но не поднял его.
    -- Братья губят себя, -- продолжал он, -- отец тоже. И других губят вместе с собою. Тут "земляная карамазовская сила", как отец Паисий намедни выразился, -- земляная и неистовая, необделанная... Даже носится ли дух божий вверху этой силы -- и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов... Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
    -- Да, сказала.
    -- А я в бога-то вот может быть и не верую.
    -- Вы не веруете, что с вами? -- тихо и осторожно проговорила Lise. Но Алеша не ответил на это. Было тут, в этих слишком внезапных словах его нечто слишком таинственное и слишком субъективное, может быть и ему самому неясное, но уже несомненно его мучившее.
    -- И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один... Я к вам приду, Lise... Впредь будем вместе...
    -- Да, вместе, вместе! Отныне всегда вместе на всю жизнь. Слушайте, поцелуйте меня, я позволяю.
    Алеша поцеловал ее.
    -- Ну теперь ступайте, Христос с вами! (и она перекрестила его). Ступайте скорее к нему пока жив. Я вижу, что жестоко вас задержала. Я буду сегодня молиться за него и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы счастливы, будем?
    -- Кажется, будем, Lise.
    Выйдя от Lise, Алеша не заблагорассудил пройти к г-же Хохлаковой и, не простясь с нею, направился было из дому. Но только что отворил дверь и вышел на лестницу, откуда ни возьмись, пред ним сама г-жа Хохлакова. С первого слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно.
    -- Алексей Федорович, это ужасно. Это детские пустяки и всё вздор. Надеюсь, вы не вздумаете мечтать... Глупости, глупости и глупости! -- накинулась она на него.
    -- Только не говорите этого ей, -- сказал Алеша, -- а то она будет взволнована, а это ей теперь вредно.
    -- Слышу благоразумное слово благоразумного молодого человека. Понимать ли мне так, что вы сами только потому соглашались с ней, что не хотели, из сострадания к ее болезненному состоянию, противоречием рассердить ее?
    -- О нет, совсем нет, я совершенно серьезно с нею говорил, -- твердо заявил Алеша.
    -- Серьезность тут невозможна, немыслима, и во-первых, я вас теперь совсем не приму ни разу, а во-вторых, я уеду и ее увезу, знайте это.
    -- Да зачем же, -- сказал Алеша, -- ведь это так еще не близко, года полтора еще может быть ждать придется.
    -- Ах, Алексей Федорович, это конечно правда, и в полтора года вы тысячу раз с ней поссоритесь и разойдетесь. Но я так несчастна, так несчастна! Пусть это всё пустяки, но это меня сразило. Теперь я как Фамусов в последней сцене, вы Чацкий, она Софья, и представьте я нарочно убежала сюда на лестницу, чтобы вас встретить, а ведь и там всё роковое произошло на лестнице. Я всё слышала, я едва устояла. Так вот где объяснение ужасов всей этой ночи и всех давешних истерик! Дочке любовь, а матери смерть. Ложись в гроб. Теперь второе и самое главное: что это за письмо, которое она вам написала, покажите мне его сейчас, сейчас!
    -- Нет, не надо. Скажите, как здоровье Катерины Ивановны. мне очень надо знать.
    -- Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесь и только ахают и надо мной гордятся, а Герценштубе приехал и так испугался, что я не знала, что с ним и делать и чем его спасти, хотела даже послать за доктором. Его увезли в моей карете. И вдруг в довершение всего вы вдруг с этим письмом. Правда, всё это еще через полтора года. Именем всего великого и святого, именем умирающего старца вашего покажите мне это письмо, Алексей Федорович, мне, матери! Если хотите, то держите его пальцами, а я буду читать из ваших рук.
    -- Нет не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и она позволила, я не покажу. Я завтра приду и, если хотите, я с вами о многом переговорю, а теперь -- прощайте!
    И Алеша выбежал с лестницы на улицу.
    II. СМЕРДЯКОВ С ГИТАРОЙ.
    Да и некогда было ему. У него блеснула мысль, еще когда он прощался с Lise. Мысль о том: как бы самым хитрейшим образом поймать сейчас брата Дмитрия, от него очевидно скрывающегося? Было уже не рано, был час третий пополудни. Всем существом своим Алеша стремился в монастырь к своему "великому" умирающему, но потребность видеть брата Дмитрия пересилила всё: в уме Алеши с каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе, готовой совершиться. В чем именно состояла катастрофа и чтo хотел бы он сказать сию минуту брату, может быть он и сам бы не определил. "Пусть благодетель мой умрет без меня, но по крайней мере я не буду укорять себя всю жизнь, что может быть мог бы что спасти и не спас, прошел мимо, торопился в свой дом. Делая так, по его великому слову сделаю"...
    План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть как вчера через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку. "Если же его там нет, думал Алеша, то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он попрежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку..." Алеша впрочем не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня...
    Всё произошло без помехи: он перелез через плетень почти в том самом месте, как вчера, и скрытно пробрался в беседку. Ему не хотелось, чтоб его заметили: и хозяйка, и Фома (если он тут), могли держать сторону брата и слушаться его приказаний, а стало быть или в сад Алешу не пустить, или брата предуведомить во-время, что его ищут и спрашивают. В беседке никого не было. Алеша сел на свое вчерашнее место и начал ждать. Он оглядел беседку, она показалась ему почему-то гораздо более ветхою, чем вчера, дрянною такою показалась ему в этот раз. День был впрочем такой же ясный, как и вчера. На зеленом столе отпечатался кружок от вчерашней, должно быть расплескавшейся рюмки с коньяком. Пустые и непригодные к делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь на то самое место, на котором вчера сидел, и почему не на другое? Наконец ему стало очень грустно, грустно от тревожной неизвестности. Но не просидел он и четверти часа, как вдруг, очень где-то вблизи, послышался аккорд гитары. Сидели или только сейчас уселся кто-то шагах от него в двадцати, никак не дальше, где-нибудь в кустах. У Алеши вдруг мелькнуло воспоминание, что, уходя вчера от брата из беседки, он увидел, или как бы мелькнула пред ним влево у забора садовая, зеленая, низенькая старая скамейка между кустами. На ней-то стало быть и уселись теперь гости. Кто же? Один мужской голос вдруг запел сладенькою фистулой куплет, аккомпанируя себе на гитаре:
    Непобедимой силой
    Привержен я к милой
    Господи пом-и-илуй
    Ее и меня!
    Ее и меня!
    Ее и меня!
    Голос остановился. Лакейский тенор и выверт песни лакейский. Другой, женский уже голос вдруг произнес ласкательно и как бы робко, но с большим однако жеманством.
    -- Что вы к нам долго не ходите, Павел Федорович, что вы нас всё презираете?
    -- Ничего-с, -- ответил мужской голос, хотя и вежливо, но прежде всего с настойчивым и твердым достоинством. Видимо преобладал мужчина, а заигрывала женщина. "Мужчина -- это, кажется, Смердяков", подумал Алеша, "по крайней мере по голосу, а дама, это верно хозяйки здешнего домика дочь, которая из Москвы приехала, платье со шлейфом носит и за супом к Марфе Игнатьевне ходит..."
    -- Ужасно я всякий стих люблю, если складно, -- продолжал женский голос. -- Чтo вы не продолжаете? -- Голос запел снова:
    Царская корона
    Была бы моя милая здорова
    Господи пом-и-илуй
    Ее и меня!
    Ее и меня!
    Ее и меня!
    -- В прошлый раз еще лучше выходило, -- заметил женский голос. -- Вы спели про корону: "была бы моя милочка здорова". Этак нежнее выходило, вы верно сегодня позабыли.
    -- Стихи вздор-с, -- отрезал Смердяков.
    -- Ах нет, я очень стишок люблю.
    -- Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не дело, Марья Кондратьевна.
    -- Как вы во всем столь умны, как это вы во всем произошли? -- ласкался всё более и более женский голос.
    -- Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не жребий мой с самого моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел, а они и в Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу переползло-с. Григорий Васильевич попрекает, что я против рождества бунтую: "ты дескать ей ложесна разверз". Оно пусть ложесна, но я бы дозволил убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с. На базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всего двух аршин с малыим. Для чего же с малыим, когда можно просто с малым сказать, как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь это мужицкая так-сказать слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу бывало "с малыим", так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна.
    -- Когда бы вы были военным юнкерочком, али гусариком молоденьким, вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.
    -- Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю напротив уничтожения всех солдат-с.
    -- А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?
    -- Да и не надо вовсе-с. В Двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо кабы нас тогда покорили эти самые французы: Умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.
    -- Да будто они там у себя так уж лучше наших? Я иного нашего щеголечка на трех молодых самых англичан не променяю. -- нежно проговорила Марья Кондратьевна, должно быть сопровождая в эту минуту слова свои самыми томными глазками.
    -- Это как кто обожает-с.
    -- А вы и сами точно иностранец, точно благородный самый иностранец, уж это я вам чрез стыд говорю.
    -- Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит, и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
    -- Вы Ивана Федоровича, говорили сами, так уважаете.
    -- А они про меня отнеслись, что я вонючий лакей. Они меня считают, что я бунтовать могу; это они ошибаются-с. Была бы в кармане моем такая сумма и меня бы здесь давно не было. Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и поведением, и умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а напротив, от всех почтен. Я, положим, только бульйонщик, но я при счастьи могу в Москве кафе-ресторан открыть на Петровке. Потому что я готовлю специально, а ни один из них в Москве, кроме иностранцев, не может подать специально. Дмитрий Федорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль самого первейшего графского сына, и тот с ним пойдет-с, а чем он лучше меня-с? Потому что он не в пример меня глупее. Сколько денег просвистал без всякого употребления-с.
    -- На дуэли очень, я думаю, хорошо, -- заметила вдруг Марья Кондратьевна.
    -- Чем же это-с?
    -- Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с пистолетами в руках один против другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах кабы девиц пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.
    -- Хорошо коли сам наводит, а коли ему самому в самое рыло наводят, так оно тогда самое глупое чувство-с. Убежите с места, Марья Кондратьевна.
    -- Неужто вы побежали бы?
    Но Смердяков не удостоил ответить. После минутного молчания раздался опять аккорд и фистула залилась последним куплетом:
    "Сколько ни стараться
    Стану удаляться,
    Жизнью наслажда-а-аться
    И в столице жить!
    Не буду тужить.
    Совсем не буду тужить,
    Совсем даже не намерен тужить!"
    Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша встал и пошел в их сторону. Это был действительно Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала на скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней было светлоголубое, с двухаршинным хвостом; девушка была еще молоденькая и не дурная бы собой, но с очень уж круглым лицом и со страшными веснушками.
    -- Брат Дмитрий скоро воротится? -- сказал Алеша как можно спокойнее.
    Смердяков медленно приподнялся со скамейки; приподнялась и Марья Кондратьевна.
    -- Почему ж бы я мог быть известен про Дмитрия Федоровича; другое дело, кабы я при них сторожем состоял? -- тихо, раздельно и пренебрежительно ответил Смердяков.
    -- Да я просто спросил, не знаете ли? -- объяснил Алеша.
    -- Ничего я про ихнее пребывание не знаю, да и знать не желаю-с.
    -- А брат мне именно говорил, что вы-то и даете ему знать обо всем, что в доме делается, и обещались дать знать, когда придет Аграфена Александровна.
    Смердяков медленно и невозмутимо вскинул на него глазами.
    -- А вы как изволили на сей раз пройти, так как ворота здешние уж час как на щеколду затворены? -- спросил он, пристально смотря на Алешу.
    -- А я прошел с переулка через забор прямо в беседку. Вы, надеюсь, извините меня в этом, -- обратился он к Марье Кондратьевне, -- мне надо было захватить скорее брата.
...

---