Достоевский Федор Михайлович

    - Да вот он всё врет, и мы тут всё смеялись, - начал вдруг Калганов, точно угадав его мысль и показывая на Максимова.
   
   В жаркое лето мы спасаемся кондиционером. А в холодную, лютую зиму различными системами обогрева. Это, и тепловые завесы, и переносные тепловые пушки и калориферы. Тепловое оборудование такого класса, помогает предотвратить от замерзания своё жилище
   
    Митя стремительно уставился на Калганова и потом тотчас же на Максимова.
    - Врет? - рассмеялся он своим коротким деревянным смехом, тотчас же чему-то обрадовавшись, - ха-ха!
    - Да. Представьте, он утверждает, что будто бы вся наша кавалерия в двадцатых годах переженилась на польках; но это ужасный вздор, не правда ли?
    - На польках? - подхватил опять Митя и уже в решительном восхищении.
    Калганов очень хорошо понимал отношения Мити к Грушеньке, догадывался и о пане, но его всё это не так занимало, даже может быть вовсе не занимало, а занимал его всего более Максимов. Попал он сюда с Максимовым случайно и панов встретил здесь на постоялом дворе в первый раз в жизни. Грушеньку же знал прежде и раз даже был у нее с кем-то; тогда он ей не понравился. Но здесь она очень ласково на него поглядывала; до приезда Мити даже ласкала его, но он как-то оставался бесчувственным. Это был молодой человек, лет не более двадцати, щегольски одетый, с очень милым беленьким личиком и с прекрасными густыми русыми волосами. Но на этом беленьком личике были прелестные светлоголубые глаза, с умным, а иногда и с глубоким выражением, не по возрасту даже, несмотря на то, что молодой человек иногда говорил и смотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам это сознавая. Вообще он был очень своеобразен, даже капризен, хотя всегда ласков. Иногда в выражении лица его мелькало что-то неподвижное и упрямое: он глядел на вас, слушал, а сам как будто упорно мечтал о чем-то своем. То становился вял и ленив, то вдруг начинал волноваться иногда повидимому от самой пустой причины.
    - Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, - продолжал он, немного как бы растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, а совершенно натурально. - Помните, с тех пор, как ваш брат его тогда из коляски вытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я взял его в деревню, а он всё теперь врет, так что с ним стыдно. Я его назад везу...
    - Пан польской пани не видзел и муви что быть не могло, - заметил пан с трубкой Максимову.
    Пан с трубкой говорил по-русски порядочно, по крайней мере гораздо лучше, чем представлялся. Русские слова, если и употреблял их, коверкал на польский лад.
    - Да ведь я и сам был женат на польской пани-с, - отхихикнулся в ответ Максимов.
    - Ну, так вы разве служили в кавалерии? Ведь это вы про кавалерию говорили. Так разве вы кавалерист? - ввязался сейчас Калганов.
    - Да, конечно, разве он кавалерист? ха-ха! - крикнул Митя, жадно слушавший и быстро переводивший свой вопросительный взгляд на каждого, кто заговорит, точно бог знает что ожидал от каждого услышать.
    - Нет-с, видите-с, - повернулся к нему Максимов, - я про то-с, что эти там паненки... хорошенькие-с... как оттанцуют с нашим уланом мазурку... как оттанцовала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки, как кошечка-с... беленькая-с... а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют... и позволяют-с... а улан-то назавтра пойдет и руку предложит... вот-с... и предложит руку, хи-хи! - хихикнул, закончив, Максимов.
    - Пан лайдак! - проворчал вдруг высокий пан на стуле и переложил ногу на ногу. Мите только бросился в глаза огромный смазной сапог его с толстою и грязною подошвой. Да и вообще оба пана были одеты довольно засаленно.
    - Ну, вот и лайдак! Чего он бранится? - рассердилась вдруг Грушенька.
    - Пани Агриппина, пан видзел в польском краю хлопок, я не шляхетных паней, - заметил пан с трубкой Грушеньке.
    - Можешь на то раховаць! - презрительно отрезал высокий пан на стуле.
    - Вот еще! Дайте ему говорить-то! Люди говорят, чего мешать? С ними весело, - огрызнулась Грушенька.
    - Я не мешаю, пани, - значительно заметил пан в паричке с продолжительным взглядом ко Грушеньке и, важно замолчав, снова начал сосать свою трубку.
    - Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, - загорячился опять Калганов, точно бог знает о чем шло дело. - Ведь он в Польше не был, как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
    - Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан еще прежде того вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и еще с одною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой... и мне уступил. Это один наш поручик, очень хороший молодой человек. Сначала он сам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая...
    - Так вы на хромой женились? - воскликнул Калганов.
    - На хромой-с. Это уж они меня оба тогда немножечко обманули и скрыли. Я думал, что она подпрыгивает... она всё подпрыгивала, я и думал, что она это от веселости...
    - От радости, что за вас идет? - завопил каким-то детски звонким голосом Калганов.
    - Да-с, от радости-с. А вышло, что совсем от иной причины-с. Потом, когда мы обвенчались, она мне после венца в тот же вечер и призналась, и очень чувствительно извинения просила, чрез лужу, говорит, в молодых годах однажды перескочила и ножку тем повредила, хи-хи!..
    Калганов так и залился самым детским смехом и почти упал на диван. Рассмеялась и Грушенька. Митя же был на верху счастья.
    - Знаете, знаете, это он теперь уже вправду, это он теперь не лжет! - восклицал, обращаясь к Мите, Калганов. - И знаете, он ведь два раза был женат, - это он про первую жену говорит, - а вторая жена его, знаете, сбежала и жива до сих пор, знаете вы это?
    - Неужто? - быстро повернулся к Максимову Митя, выразив необыкновенное изумление в лице.
    - Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, - скромно подтвердил Максимов. - С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-на-перво на одну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человек, образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и заметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!
    - Послушайте, послушайте! - так и кипел Калганов, - если он и лжет, - а он часто лжет, - то он лжет единственно, чтобы доставить всем удовольствие: это ведь не подло, не подло? Знаете, я люблю его иногда. Он очень подл, но он натурально подл, а? Как вы думаете? Другой подличает из-за чего-нибудь, чтобы выгоду получить, а он просто, он от натуры... Вообразите, например, он претендует (вчера всю дорогу спорил), что Гоголь в Мертвых Душах это про него сочинил. Помните, там есть помещик Максимов, которого высек Ноздрев и был предан суду: "за нанесение помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде", - ну помните? Так что ж, представьте, он претендует, что это он и был, и что это его высекли! Ну может ли это быть? Чичиков ездил, самое позднее, в двадцатых годах, в начале, так что совсем годы не сходятся. Не могли его тогда высечь. Ведь не могли, не могли?
    Трудно было представить, из-за чего так горячился Калганов, но горячился он искренно. Митя беззаветно входил в его интересы.
    - Ну, да ведь коли высекли! - крикнул он хохоча.
    - Не то чтобы высекли-с, а так, - вставил вдруг Максимов.
    - Как так? Или высекли, или нет?
    - Ктура годзина, пане? (который час?) - обратился со скучающим видом пан с трубкой к высокому пану на стуле. Тот вскинул в ответ плечами: часов у них у обоих не было.
    - Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вам скучно, так другие и не говори, - вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити как бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этот раз пан ответил уже с видимою раздражительностью:
    - Пани, я ниц не мувен против, ниц не поведзялем. (Я не противоречу, я ничего не сказал).
    - Ну да хорошо, а ты рассказывай, - крикнула Грушенька Максимову. - Чтo ж вы все замолчали?
    - Да тут и рассказывать-то нечего-с, потому всё это одни глупости, - подхватил тотчас Максимов с видимым удовольствием и капельку жеманясь, - да и у Гоголя всё это только в виде аллегорическом, потому что все фамилии поставил аллегорические: Ноздрев-то ведь был не Ноздрев, а Носов, а Кувшинников - это уже совсем даже и не похоже, потому что он был Шкворнев. А Фенарди действительно был Фенарди, только не италиянец, а русский, Петров-с, и мамзель Фенарди была хорошенькая-с, и ножки в трико, хорошенькие-с, юпочка коротенькая в блестках, и это она вертелась, да только не четыре часа, а всего только четыре минутки-с... и всех обольстила...
    - Да за что высекли-то, высекли-то тебя за что? - вопил Калганов.
    - За Пирона-с, - ответил Максимов.
    - За какого Пирона? - крикнул Митя.
    - За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-на-перво стал эпиграммы говорить: "Ты ль это, Буало, какой смешной наряд". А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с:
    Ты Сафо, я Фаон, об этом я не спорю,
    Но к моему ты горю
    Пути не знаешь к морю.
    Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично за это ругать, а я как раз, на беду себе, чтобы поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не приняли во французскую академию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня:
    Ci-git Piron qui ne fut rien
    Pas meme academicien.
    Они взяли да меня и высекли.
    - Да за чтo же, за чтo?
    - За образование мое. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, - кротко и нравоучительно заключил Максимов.
    - Э, полно, скверно всё это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, - оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не в своей компании человека, начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину руки.
    - Ишь зашагал! - презрительно поглядела на него Грушенька. Митя забеспокоился, к тому же заметил, что пан на диване с раздражительным видом поглядывает на него.
    - Пан, - крикнул Митя, - выпьем, пане! И с другим паном тоже: выпьем, панове! - Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское.
    - За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! - воскликнул Митя.
    - Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане, выпьем), - важно и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан.
    - И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! - хлопотал Митя.
    - Пан Врублевский, - подсказал пан на диване. Пан Врублевский, раскачиваясь, подошел к столу и стоя принял свой стакан.
    - За Польшу, панове, ура! - прокричал Митя, подняв стакан.
    Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.
    - Теперь за Россию, панове, и побратаемся!
    - Налей и нам, - сказала Грушенька, - за Россию и я хочу пить.
    - И я, - сказал Калганов.
    - Да и я бы тоже-с... за Россеюшку, старую бабусеньку, - подхихикнул Максимов.
    - Все, все! - восклицал Митя. - Хозяин, еще бутылок!
    Принесли все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей. Митя разлил.
    - За Россию, ура! - провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.
    - Как же вы, панове? - воскликнул Митя. - Так вы так-то? Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:
    - За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года!
    - Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!), - крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы.
    - Дурачье же вы, панове! - сорвалось вдруг у Мити.
    - Па-не!! - прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский.
    - Але не можно не мець слабосьци до своего краю? - возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?)
    - Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ccop! - крикнула повелительно Грушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали. Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался.
    - Панове, простите! это я виноват, я не буду. Врублевский, пан Врублевский, я не буду!..
    - Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! - со злобною досадой огрызнулась на него Грушенька.
    Все уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга.
    - Господа, всему я причиной! - начал опять Митя, ничего не понявший в возгласе Грушеньки; - ну, чего же мы сидим? Ну, чем же нам заняться... чтобы было весело, опять весело?
    - Ах, в самом деле ужасно не весело, - лениво промямлил Калганов.
    - В банчик бы-с сыграть-с, как давеча... - хихикнул вдруг Максимов.
    - Банк? Великолепно! - подхватил Митя, - если только панове...
    - Пузьно, пане! - как бы нехотя отозвался пан на диване...
    - То правда, - поддакнул и пан Врублевский.
    - Пузьно? Это чтo такое пузьно? - спросила Грушенька.
    - То значи поздно, пани, поздно, час поздний, - разъяснил пан на диване.
    - И всё-то им поздно, и всё-то им нельзя! - почти взвизгнула в досаде Грушенька. - Сами скучные сидят, так и другим, чтобы скучно было. Пред тобой, Митя, они всё вот этак молчали и надо мной фуфырились...
    - Богиня моя! - крикнул пан на диване, - цо мувишь, то сень стане. Видзен неласкен, и естем смутны. (Вижу нерасположение, оттого я и печальный.) Естем готув (я готов), пане, - докончил он, обращаясь к Мите.
    - Начинай, пане! - подхватил Митя, выхватывая из кармана свои кредитки и выкладывая из них две сторублевых на стол.
    - Я тебе много, пан, хочу проиграть. Бери карты, закладывай банк!
    - Карты чтоб от хозяина, пане, - настойчиво и серьезно произнес маленький пан.
    - То найлепши спосуб (самый лучший способ), - поддакнул пан Врублевский.
    - От хозяина? Хорошо, понимаю, пусть от хозяина, это вы хорошо, панове! Карты! - скомандовал Митя хозяину.
    Хозяин принес нераспечатанную игру карт и объявил Мите, что уж сбираются девки, жидки с цимбалами прибудут тоже вероятно скоро, а что тройка с припасами еще не успела прибыть. Митя выскочил из-за стола и побежал в соседнюю комнату сейчас же распорядиться. Но девок всего пришло только три, да и Марьи еще не было. Да и сам он не знал, как ему распорядиться и зачем он выбежал: велел только достать из ящика гостинцев, леденцов и тягушек и оделить девок. - "Да Андрею водки, водки Андрею! - приказал он на-скоро, - я обидел Андрея!" Тут его вдруг тронул за плечо прибежавший вслед за ним Максимов.
    - Дайте мне пять рублей, - прошептал он Мите, - я бы тоже в банчик рискнул, хи-хи!
    - Прекрасно, великолепно! Берите десять, вот! - Он вытащил опять все кредитки из кармана и отыскал десять рублей. - А проиграешь, еще приходи, еще приходи...
    - Хорошо-с, - радостно прошептал Максимов и побежал в Залу. Воротился тотчас и Митя и извинился, что заставил ждать себя. Паны уже уселись и распечатали игру. Смотрели же гораздо приветливее, почти ласково. Пан на диване закурил новую трубку и приготовился метать; в лице его изобразилась даже некая торжественность.
    - На мейсца, панове! - провозгласил пан Врублевский.
    - Нет, я не стану больше играть, - отозвался Калганов, - я давеча уж им проиграл пятьдесят рублей.
    - Пан был нещенсливый, пан может быть опять щенсливым, - заметил в его сторону пан на диване.
    - Сколько в банке? Ответный? - горячился Митя.
    - Слухам, пане, может сто, може двесьце, сколько ставить будешь.
    - Миллион! - захохотал Митя.
    - Пан капитан может слышал про пана Подвысоцкего?
    - Какого Подвысоцкого ?
    - В Варшаве банк ответный ставит кто идет. Приходит Подвысоцкий, видит тысёнц злотых, ставит: вaа-банк. Бaнкер муви: "пане Подвысоцки, ставишь злото, чи на гoнор?" - На гoнор, пане, муви Подвысоцки. - "Тем лепей, пане". Бaнкер мечет талью, Подвысоцкий берет тысёнц злотых. - "Почекай, пане", муви бaнкер, вынул ящик и дает миллион: "бери, пане, ото есть твой рахунек" (вот твой счет)! Банк был миллионным. - Я не знал того, - муви Подвысоцкий. - "Пане Подвысоцки, - муви бaнкер, - ты ставилэсь на гoнор, и мы на гoнор". Подвысоцкий взял миллион.
    - Это не правда, - сказал Калганов.
    - Пане Калганов, в шляхетной компании так мувиць не пржистои (в порядочном обществе так не говорят).
    - Так и отдаст тебе польский игрок миллион! - воскликнул Митя, но тотчас спохватился: - Прости, пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдаст миллион, на гoнор, на польску честь! Видишь, как я говорю по-польски, ха-ха! Вот ставлю десять рублей, идет - валет.
    - А я рублик на дамочку, на червонную, на хорошенькую. на паненочку, хи-хи! - прохихикал Максимов, выдвинув свою даму, и как бы желая скрыть от всех, придвинулся вплоть к столу и наскоро перекрестился под столом. Митя выиграл. Выиграл и рублик.
    - Угол! - крикнул Митя.
    - А я опять рублик, я семпелечком, я маленьким, маленьким семпелечком, - блаженно бормотал Максимов в страшной радости, что выиграл рублик.
    - Бита! - крикнул Митя. - Семерку на пе.
    Убили и на пе.
    - Перестаньте, - сказал вдруг Калганов.
    - На пе, на пе, - удваивал ставки Митя, и что ни ставил на пе - всё убивалось. А рублики выигрывали.
    - На пе, - рявкнул в ярости Митя.
    - Двесьце проиграл, пане. Еще ставишь двесьце? - осведомился пан на диване.
    - Как, двести уж проиграл? Так еще двести! Все двести на пе! - И выхватив из кармана деньги, Митя бросил было двести рублей на даму, как вдруг Калганов накрыл ее рукой:
    - Довольно! - крикнул он своим звонким голосом.
    - Что вы это? - уставился на него Митя.
    - Довольно, не хочу! Не будете больше играть.
    - Почему?
    - А потому. Плюньте и уйдите, вот почему. Не дам больше играть!
    Митя глядел на него в изумлении.
    - Брось, Митя, он может правду говорит; и без того много проиграл, - со странною ноткой в голосе произнесла и Грушенька. Оба пана вдруг поднялись с места со страшно обиженным видом.
    - Жартуешь (шутишь), пане? - проговорил маленький пан, строго осматривая Калганова.
    - Як сен поважашь то робиць, пане! (Как вы смеете это делать!) - рявкнул на Калганова и пан Врублевский.
    - Не сметь, не сметь кричать ! - крикнула Грушенька. - Ах петухи индейские!
    Митя смотрел на них на всех поочередно; но что-то вдруг поразило его в лице Грушеньки и в тот же миг что-то совсем новое промелькнуло и в уме его, - странная новая мысль!
    - Пани Агриппина! - начал было маленький пан, весь красный от задора, как вдруг Митя, подойдя к нему, хлопнул его по плечу.
    - Ясновельможный, на два слова.
    - Чего хцешь, пане? (Что угодно?)
    - В ту комнату, в тот покой, два словечка скажу тебе хороших, самых лучших, останешься доволен.
    Маленький пан удивился и опасливо поглядел на Митю. Тотчас же однако согласился, но с непременным условием, чтобы шел с ним и пан Врублевский.
    - Телохранитель-то? Пусть и он, и его надо! Его даже непременно! - воскликнул Митя. - Марш, панове!
    - Куда это вы? - тревожно спросила Грушенька.
    - В один миг вернемся, - ответил Митя. Какая-то смелость, какая-то неожиданная бодрость засверкала в лице его; совсем не с тем лицом вошел он час назад в эту комнату. Он провел панов в комнатку направо, не в ту, в большую, в которой собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, в которой помещались сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевыми подушками горой на каждой. Тут на маленьком тесовом столике в самом углу горела свечка. Пан и Митя расположились у этого столика друг против друга, а огромный пан Врублевский сбоку их, заложив руки за спину. Паны смотрели строго, но с видимым любопытством.
    - Чем моген служиць пану? - пролепетал маленький пан.
    - А вот чем, пане, я много говорить не буду: вот тебе деньги, - он вытащил свои кредитки: - хочешь три тысячи, бери и уезжай куда знаешь.
    Пан смотрел пытливо, во все глаза, так и впился взглядом в лицо Мити.
    - Тржи тысенцы, пане? - Он переглянулся с Врублевским.
    - Тржи, панове, тржи! Слушай, пане, вижу, что ты человек разумный. Бери три тысячи и убирайся ко всем чертям, да и Врублевского с собой захвати - слышишь это? Но сейчас же, сию же минуту, и это навеки, понимаешь, пане, навеки вот в эту самую дверь и выйдешь. У тебя что там: пальто, шуба? Я тебе вынесу. Сию же секунду тройку тебе заложат и - до видзенья, пане! А?
    Митя уверенно ждал ответа. Он не сомневался. Нечто чрезвычайно решительное мелькнуло в лице пана.
    - А рубли, пане?
    - Рубли-то, вот как, пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчика и в задаток, а две тысячи пятьсот завтра в городе - честью клянусь, будут, достану из-под земли! - крикнул Митя.
    Поляки переглянулись опять. Лицо пана стало изменяться к худшему.
    - Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! - надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. - Чего ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же... Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, - лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим словом, - ей богу лежат, спрятаны...
    В один миг чувство необыкновенного собственного достоинства засияло в лице маленького пана:
    - Чи не потшебуешь еще чего? - спросил он иронически. - Пфе! А пфе! (стыд, срам!) - И он плюнул. Плюнул и пан Врублевский.
    - Это ты оттого плюешься, пане, - проговорил Митя как отчаянный, поняв, что всё кончилось, - оттого что от Грушеньки думаешь больше тяпнуть. Каплуны вы оба, вот что!
    - Естем до живого доткнентным! (Я оскорблен до последней степени) - раскраснелся вдруг маленький пан как рак и живо, в страшном негодовании, как бы не желая больше ничего слушать, вышел из комнаты. За ним, раскачиваясь, последовал и Врублевский, а за ними уж и Митя, сконфуженный и опешенный. Он боялся Грушеньки, он предчувствовал, что пан сейчас раскричится. Так и случилось. Пан вошел в залу и театрально встал пред Грушенькой.
    - Пани Агриппина, естем до живего доткнентным! - воскликнул было он, но Грушенька как бы вдруг потеряла всякое терпение, точно тронули ее по самому больному месту.
    - По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного слова польского не было! - закричала она на него. - Говорил же прежде по-русски, неужели забыл в пять лет! - Она вся покраснела от гнева.
    - Пани Агриппина...
    - Я Аграфена, я Грушенька, говори по-русски или слушать не хочу! - Пан запыхтел от гонора и, ломая русскую речь, быстро и напыщенно произнес:
    - Пани Аграфена, я пшиехал забыть старое и простить его, забыть, что было допрежь сегодня...
    - Как простить? Это меня-то ты приехал простить? - перебила Грушенька и вскочила с места.
    - Так есть, пани (точно так, пани), я не малодушны, я великодушны. Но я былем здзивёны (был удивлен), когда видел твоих любовников. Пан Митя в том покое давал мне тржи тысёнцы, чтоб я отбыл. Я плюнул пану в физию.
    - Как? Он тебе деньги за меня давал? - истерически вскричала Грушенька. - Правда, Митя? Да как ты смел! Разве я продажная?
    - Пане, пане, - возопил Митя, - она чиста и сияет, и никогда я не был ее любовником! Это ты соврал...
    - Как смеешь ты меня пред ним защищать. - вопила Грушенька, - не из добродетели я чиста была и не потому что Кузьмы боялась, а чтобы пред ним гордой быть и чтобы право иметь ему подлеца сказать, когда встречу. Да неужто ж он с тебя денег не взял?
    - Да брал же, брал! - воскликнул Митя, - да только все три тысячи разом захотел, а я всего семьсот задатку давал.
    - Ну и понятно: прослышал, что у меня деньги есть, а потому и приехал венчаться!
    - Пани Агриппина, - закричал пан, - я рыцарь, я шляхтич, а не лайдак! Я пшибыл взять тебя в супругу, а вижу нову пани, не ту, что прежде, а упарту и без встыду (своенравную и бесстыдную).
    - А и убирайся откуда приехал! Велю тебя сейчас прогнать и прогонят! - крикнула в исступлении Грушенька. - Дура, дура была я, что пять лет себя мучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и не он это вовсе! Разве он был такой? Это отец его какой-то! Это где ты парик-то себе заказал? Тот был сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни пел... А я-то, я-то пять лет слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, бесстыжая!
...

---