Дудинцев Владимир Дмитриевич

   - Лучше не скажешь!
   - Хорошо... И что же они показывают, эти песочные часы?
   
   Мы, каждый день, так или иначе, имеем возможность соприкасаться с бумагой. Ведь на бумаге выражаются наши мысли, образы, действия. Документы, которые нам приходиться пересматривать, со временем теряют свой внешний вид. И для того чтобы сохранить важные для нас документы в своём первозданном виде, приходиться использовать различные хитрости. Пакетный ламинатор, это прекрасное решение многих бумажных проблем. Когда у Вас на руках документ, выданный налоговой инспекцией, который Вам приходится постоянно предъявлять, вынимать и снова складывать. То его лучше заламинировать, воизбежании лишних неприятностей. Ламинаторы, можно приобрести у специализированной компании и забыть о проблеме мятой и состарившейся бумаге.
   
   - Ну, отчасти то, что бесконечностей в мире бесконечное число.
   - Хороший символ. Наглядный. В общем-то это мы и так знаем.
   Это особые бесконечности. Их вы еще не знаете. Один мой знакомый открыл.
   - Умный человек. А мне можно что-нибудь про них узнать? Про эти песочные часы...
   - Потом как-нибудь.
   - Вы куда-то собираетесь?
   - Да. Если бы вы пришли минут на пять позднее...
   - Так пойдемте! Я вас провожу, можно? Федор Иванович! Поверьте, у меня самый непосредственный, личный и дружественный интерес к вашим... концепциям. Безопасный для вас. Они всегда очень оригинальны и всегда дополняют... чем-то существенным...
   "Нет, не отстанет", - подумал Федор Иванович. Он мог бы, конечно, уйти от опасного человека. Решиться и порвать с ним. Но его тянуло к нему, и если полковник долго не появлялся, чувствовалось что-то вроде тоски.
   Они оделись и вышли на яркий, сверкающий лужицами воды снег, и их сразу оглушило отчаянное, радостное карканье грачей.
   - Весна! - сказал полковник, покачав головой.
   - Да! - покачал головой и Федор Иванович. - Она свое, а человек, знай, гнет свое.
   Полковник сразу услышал намек, взглянул, но не стал развивать невыгодную для него мысль. Только начал оправдываться:
   - Федор Иванович! Вы же меня сами заразили этим. Философией. Помните, вы мне что-то говорили о ключе...
   - О ключе? Вам? Никогда не говорил.
   - А тогда? Помните, когда пришли...
   - Тогда у меня еще и ключа не было. Это вам кто-то. Кто Моргана дал...
   - Может быть, и так, - Свешников бросил на Федора Ивановича быстрый смущенный взгляд. - Но вы мне и так многое доверили. Так валяйте до конца, я не продам. Давайте про ключ.
   Он так и ломился вперед со своими вопросами.
   - О ключе это очень много, - сказал Федор Иванович. - Вы хотите часовую лекцию?
   - Да, да! Именно!
   - Ну, во-первых, поскольку существует авторское право, я должен заявить вам, что все, что будет... если будет... изложено ниже, принадлежит не мне, я уже говорил... А будет всего-навсего вольным пересказом чужих мыслей и не претендует на полноту. Фамилию автора я пока не назову.
   - Меня фамилия автора не интересует, даже если это были вы, - сказал Свешников как-то небрежно, слегка презрительно и даже с торжеством, и Федор Иванович сразу понял, что его новая попытка уйти из упряжки пресечена. Кроме того, ему очень хотелось хоть один раз изложить свои мысли в чьи-нибудь, в посторонние уши. Родившаяся новая мысль не дает покоя, пока ее не выскажут другому человеку.
   - Ну ладно. С чего бы начать? Вот, представьте себе, человек тонет. Под лед провалился. А я ищу шест - помочь. А мой приятель молча мне говорит. Глазами. Говорит, не ищи особенно. Я все же увидел шест, хочу взять. А он поскорее - молча - закричал: ты не видишь этого шеста! Может быть, это и не шест! Пойдем лучше, покричим на помощь, а он в это время утонет. Вы не чувствуете здесь, в этом примере, взятом из жизни, неполноты? Чего-то не хватает, верно? Ответов нет. Почему кричит "не ищи"? Почему доверяется мне, крича это? Наверно, знает, что у нас с ним может быть единство на этой почве? Почему надо пойти, а не побежать за помощью? Почему покричать все-таки на помощь, когда все делается так, чтоб человек утонул? Наконец, кто этот тонущий, верно? Почему я его все же хочу спасти, а приятелю непременно нужна его смерть?
   Федор Иванович посмотрел на Свешникова. Толстые светло-розовые губы полковника уже вытянулись в трубку.
   - Михаил Порфирьевич, разве разберешься в таких отношениях с помощью кодекса?
   - Разбираются... - заметил полковник.
   - Ну да, это если налицо мертвое тело. А если дело происходит на защите диссертации? Или касается занятия должности? Или внесения вашей фамилии в список на получение? Тут кодекс и вся криминалистика теряют свою силу. Кодекс - это старинная пищаль... Аркебуза ржавая... На поле боя, где действуют танки. А?
   - Вы оригинальный мыслитель.
   Тропинка в жидком снегу вела их прямиком к парку.
   - Мы общаемся с миром... А он весь прямо вибрирует от пересекающихся скрытых интересов. - Федор Иванович входил в любимую колею и чувствовал, что уже не сможет остановиться. - Активность каждого из нас начинается с намерений. А намерения ведь разные бывают... Одни направлены на вещи, а другие, смотришь, и на человека... Я в лесу увидел цветок и хочу понюхать. Или копаюсь в огороде и нашел камень, бросить его хочу за межу. Чтоб огурцам расти не мешал. Другой человек и его интересы здесь не присутствуют...
   Федор Иванович умолк. Полковник тоже молчал, внимательно слушал.
   - А вот теперь совсем иной тип намерений. Я хочу человеку преподнести что-нибудь хорошее, чтобы он таким образом получил удовольствие. Хочу неожиданно подарить вещь, которую тот безуспешно искал. Огорошить счастьем. И человек вспыхивает от радости. И я с ним. Доброе у меня намерение, верно? Что придает ему эту черту? Заключенное в намерении добро.
   - Я слышал уже об этом. В городе уже многие говорят. Видимо, настоящий автор тоже не сидит сложа руки, бесстрашно высказывается, - полковник с улыбкой косо глянул на Федора Ивановича. - Но, по-моему, это очень отвлеченно. А вот ключ...
   - Мы уже говорим об этом ключе. Нужен ведь подход. Давайте рассмотрим еще такой случай. Я завидую чьим-то успехам, а может быть, просто хочу получить некое благо, а человек по неведению уселся у меня на пути. Добросовестно владеет, дурак, и доволен, не хочет со своим счастьем расстаться. Новый сорт картошки нужен мне, а его вывел другой. Тогда как я идеально подхожу в авторы, это мне яснее ясного. Знаменитый ученый, а своего сорта нет! Всю жизнь это меня грызет. Да еще правительству наобещал. И я хочу причинить ему вред, завалить, а готовый сорт прикарманить. Еще не прикарманил, бегаю вокруг. Но это хотение уже сложилось во мне и горит огнем...
   - Горит! - согласился полковник. - Ох, горит!
   - Горит! И знаю ведь, что, если отниму у него его счастье, он может даже не перенести удара. Но все равно горит. И ничем не унять. Или добро или зло - что-то должно лежать в основе наших намерений. Если они касаются другого человека. Их даже физически чувствуют! Вам знакомы такие слова? - "Задыхаясь от злобы", "предвкушая гибель своего врага". Или наоборот - "светился доброжелательством", "предвидел крушение его надежд и страдал от этого". От этих ощущений можно даже заболеть! И то, и другое ощущается! Существует вне моего сознания, если я - посторонний наблюдатель происходящего. Хотя, правда, и мое сознание сразу кинется участвовать. Есть, впрочем, такие, у кого и не кинется... Это нужно сказать тем, Михаил Порфирьевич, кто вас за эти мысли обвинит в идеализме и потащит, как дядика Борика...
   - Ну-ну. Оговорки при мне можно не делать. Давайте дальше.
   - Добро и зло родят и действия, специфические для соответствующих случаев. Можно даже классифицировать и составить таблицу. Обратите особенное внимание... какая получается зеркальность! - Федор Иванович, сильно взволнованный, повернулся к собеседнику: - Смотрите! Это же чудеса! Открытие! Добро хочет ближнему приятных переживаний, а зло, наоборот, хочет ему страдания. Чувствуете? Добро хочет уберечь кого-то от страдания, а зло хочет оградить от удовольствия. Добро радуется чужому счастью, зло - чужому страданию. Добро страдает от чужого страдания, а зло страдает от чужого счастья. Добро стесняется своих побуждений, а зло своих. Поэтому добро маскирует себя под небольшое зло, а зло себя - под великое добро...
   - Как? - закричал полковник, останавливаясь. - Как это добро маскируется?
   - Неужели не замечали? Ежедневно это происходит, ежедневно! Добро великодушно и застенчиво и старается скрыть свои добрые мотивы, снижает их, маскирует под морально-отрицательные. Или под нейтральные. "Эта услуга не стоит благодарности, чепуха". "Эта ведь лишнее место занимала, я не знал, куда ее деть". - "Не заблуждайтесь, я не настолько сентиментален, я страшно жаден, скуп, а это получилось случайно, накатила блажь. Берите скорей, пока не раздумал". Один друг моего отца, побеседовав с ним по телефону, говорил: "Проваливайте ко всем чертям и раздайте всем детям по подзатыльнику". Добру тягостно слушать, когда его благодарят. А вот зло - этот товарищ охотно принимает благодарность за свои благодеяния, даже за несуществующие, и любит, чтобы воздавали громко и при свидетелях. Добро беспечно, действует, не рассуждая, а зло - великий профессор нравственности. И обязательно дает доброе обоснование своим пакостям. Михаил Порфирьевич, разве не удивляет вас стройность, упорядоченность этих проявлений? Как же люди слепы! Впрочем, иногда действительно бывает трудно разобраться, где светлое, а где темное. Светлое мужественно говорит: какое я светлое, на мне много темных пятен. А темное кричит: я все из серебра и солнечных лучей, враг тот, кто заподозрит во мне изъян. Злу иначе и вести себя нельзя. Как только скажет: вот, и у меня есть темные пятна, неподдельные, - критиканы и обрадуются, и заговорят. Не-ет, нельзя! Что добру выставлять свои достоинства и подавлять людей благородством, что злу говорить о своей гадости - ни то, ни другое немыслимо.
   - Нет, никак, - Свешников закивал. - Никак немыслимо. - Он, похоже, понял что-то главное и был согласен. - Ни в коем случае нельзя, - тут он задумчиво выпятил свою мягкую трубку - губы. - Прямо как у одного теоретика получается, - сказал он вдруг невинным тоном. - Если переносим член уравнения на другую сторону, он меняет знак-Федор Иванович на миг остро на него взглянул. Полковник собирал все его высказывания, оброненные в разное время и в разных местах.
   - Вы правы, Михаил Порфирьевич, - сказал он, овладев собой. - Здесь скрывается целая наука. Белое пятно. Только изучай. Зло ведь не только норовит себя преподнести, как добро, но и доброго человека любит замарать под злого. "Очернитель!" "Лжеученый!"
   Точ-чно!
   И вдруг полковник, взыграв глазами, тронул Федора Ивановича за локоть:
   - Вейсманист-морганист!
   - Я вижу, вы уже пробуете применять этот ключ на практике, - с прохладной улыбкой сказал Федор Иванович. - Несомненные успехи!
   Его не так-то легко было захватить врасплох. Произошла минутная заминка. Полковник думал о чем-то своем, Федор Иванович, не зная, откуда может грозить неведомая опасность, осторожно присматривался к нему.
   - Для этой очень ценной науки, видимо, еще не настало время, - вдруг сказал Свешников. - Или, может быть, пропущено.
   - Почему? - осторожно спросил Федор Иванович. - Зло перекочевывает из одной формы в другую. Выло бы наивно... И смертельно опасно... думать, что с революцией, с Октябрем, зло полностью из общества отфильтровано. Этот вирус проходил пока через все фильтры... Во все века в шествии счастливых рабов сбросивших оковы, шло и оно, Михаил Порфирьевич...
   Парашютист шествовал, - задумчиво обронил полковник.
   - Вы о чем?
   - Так... Это уже мое открытие. О парашютисте говорю. О спустившемся парашютисте. О нем пока не стоит... Мысли ваши мне понятны. Я их разделяю. Но это не значит, что некоторые... Это не для официального обнародования.
   - И суд будет не на вашей стороне, если включить в практику Судебному секретарю нечего будет записывать в протокол.
   - Это не для секретаря и не для протокола. Это должно помогать человеку там, где суд бессилен. Это для беззвучного внутреннего употребления.
   - М-может быть... Согласен. У меня кое-какая практика есть, я тоже наблюдал, но не с того конца. Когда живешь в гуще событий, невольно суммируешь свои наблюдения. И когда-нибудь, когда мы лучше узнаем друг друга... Можно бы и сейчас, но, по-моему, мы еще не исчерпали...
   "Хорошо стелешь, - подумал Федор Иванович. - Не зря полковником стал".
   - У нас не решен еще один важный вопрос, - задумчиво проговорил Свешников, останавливаясь. Широко открыв белесые с желтинкой глаза, он прямо взглянул и лицо собеседника и сложил губы в напряженный толстый кукиш. "Он серьезно вникает в это дело!" - открыл вдруг Федор Иванович.
   - Один вопрос мне пока недостаточно ясен. Вы говорите, для внутреннего употребления. Вот я хочу употребить этот ключ. Этот критерий. Так это же и зло может сказать, я тоже думаю о критерии!
   - Ничего вы еще не поняли! - загорячился Федор Иванович. - Сама ваша тревога о критерии уже есть критерий. Раз в вас сидит эта тревога - вам-то самому это ясно, тревога это или маска! Тревога есть - имеете право занимать активную позицию.
   - А если мне ясно, что тревоги нет, и что мои слова - маска?
   - Раз маска - значит, есть за душой грех. Если есть грех, если вы хотите заполучить новый сорт, анализ намерений вас не будет интересовать. Зло своих намерений не изучает. Его интересует тактика. Как достичь цели.
   - Пусть. Но я же закричу! И за голову схвачусь. Ах, я так тревожусь!
   - А я вас тут и накрою. Ваш крик - маскировка злого намерения. Тактика! Тревога этого рода существует не для того, чтобы заявлять о ней другим. Я же сказал - для внутреннего употребления. Кто искренне тревожится - молчит. Страдает и ищет путь. Искреннее добро редко удается подглядеть в другом человеке.
   - Тонковато это все...
   - Еще как! Вообще все эти дела требуют тончайшей разработки. Я же говорю - белое пятно. Нужна наука, тома исследований.
   - Молодец! - сказал полковник, любовно оглядывая Федора Ивановича. - Первый раз встречаю человека, так глубоко зарывшегося в эту сторону наших переживаний. По-моему, вы уже лет восемь болеете... разрабатываете эти идеи. Вас что-то к ним привязывает...
   - Правильно, болею. Привязывает. Болею и не могу выздороветь. Потому что допустил в жизни кое-что... И никак не разберусь. И продолжаю допускать. А еще, потому что впереди меня ждет будущее, и там мне придется что-то допускать"... Каждый поступок, малейшее движение оставляют след. Семь раз отмерь - не зря сказано.
   - А можно узнать, - полковник все еще оглядывал его. - Можно узнать, по какому списку вы такой полушубок отхватили?
   - Подарок академика.
   - Любит он вас. Подождите-ка... Я сейчас вам... Маленький непорядок-Полковник шагнул, протянул к груди Федора Ивановича руку, и тот, проследив за его пальцами, почувствовал легкую досаду, почти оторопь. Эти короткие розоватые пальцы с желтыми крапинами поддевали ногтями, тащили из толстого шва на груди полушубка туго свернутую бумажную трубку.
   - Ишь, не дается, - приговаривал Свешников, увлеченно трудясь. - По-моему, это любовная записка. Почта амура.
   Он выдернул, наконец, бумажный стерженек и, не развертывая, протянул Федору Ивановичу. Тот уже знал, что может быть в этой бумажке - на протяжении минувших трех месяцев он нашел в полушубке две таких записки - одну нащупал в кармане, как только надел присланный из Москвы подарок, другую обнаружил недавно в случайно открытом секретном кармашке на груди.
   - Поскольку вы нашли это, вам и читать, - несколько опрометчиво сказал он.
   - Федор Иванович! - Свешников серьезно посмотрел на него. - Я не настаиваю.
   - Оглашайте.
   - Ну что ж... - полковник развернул трубку. - Это действительно... Ого! Значит, так: "Сынок, батько видит все. Не предавай батьку".
   Широко открыв веселые глаза, посвященные в чужую тайну, Свешников передал записку Федору Ивановичу, и тот сунул ее в карман.
   - По-моему, он чувствует, что дитя выросло. На вашем месте я бы серьезно задумался над этим. Старик располагает какими-то источниками. Его информируют... То есть, я, разумеется, хотел сказать, дезинформируют.
   - Это он авансом. Ему постоянно чудятся подкопы вейсманистов-морганистов, дезинформатор играет на этом. А старик и лезет на стену... Вернейшие кадры начинает подозревать.
   - По-моему, у академика достаточно жизненного опыта, чтобы прокладывать свою собственную дорогу.
   - В науке - да. В науке у него не просто дорога. Стальные рельсы - вот его путь в науке! А в жизни наш академик очень прост. До сих пор остается крестьянином. Доверчив, как дитя.
   Федор Иванович бросил эти слова как бы вскользь и торжественно пошел по тропке вперед. Спиной он чувствовал недоумевающий и острый - лесной - взгляд из-под хмуро опущенных желто-белых бровей.
   Долго шли они молча по утоптанному снегу Поперечной аллеи - между черными голыми деревьями. С ними вместе и навстречу им двигался воскресный людской поток, но они не видели никого. Полковник о чем-то размышлял, остекленело уставясь в невидимую точку перед собой. Федор Иванович с веселым напряжением ждал нового захода.
   - Федор Иванович... Да не спешите вы так! Куда понесся? А что же песочные часы? Два ваших конуса - вы так и не объясните мне, с чем их едят?
   - Я же говорил, это не мои конусы, а одного моего знакомого. Мне никогда не допереть до таких вещей.
   - Еще больше заинтриговал. Может, вкратце посвятите?
   - Отчего же не посвятить. Это графическое изображение нашего сознания - как оно относится к окружающему миру. Изображение условное, конечно. Верхний конус, который уходит в бесконечность, все время расширяется, это Вселенная, мир, вмещающий все, за исключением моего индивидуального сознания. Или вашего...
   - Как это за исключением? Разве я и вы не составные части мира?
   - Конечно, составные. Но как только я о нем начинаю думать, я противопоставляю себя ему. Отделяюсь мысленно.
   - Ах, вот как...
   А нижний конус, который тоже в бесконечность уходит и у которого нет дна, это я. Вы стремитесь, я же это вижу, проникнуть через вход внутрь бесконечности моего сознания, посмотреть, что там делается. А дырочка узка, и вам никогда внутрь моего "я" не протиснуться. Вы это знаете, вам же приходилось допрашивать... Оставьте надежды навсегда. Можем и поменяться местами. У вас свой конус, ваше сознание. А я могу быть для вас внешним объектом. Я топчусь в верхнем конусе, у входа. И тоже хочу проникнуть в ваше сознание. Хочу кое-что понять. Что это он так мною интересуется? Чем я для него привлекателен, интересно бы посмотреть. Но и мне к вам...тоже не пролезть. И я ничего не узнаю, если вы не пожелаете меня посвятить. А посвятите тоже узнаю не все. С ограничением. Разве по ошибке выпусти те наружу информацию. Но и тут... Еще никто не проникал в сознание индивидуального человека. Даже того, который твердит, что он большой коллективист. Наша внутренняя свобода более защищена, чем внешняя. Здесь никто в спину не ударит. Мысли не звучат для чужого уха. Пока технари не придумали свой энцефалограф, над которым упорно бьются. Пока не научились записывать наши мысли и! чувства на свою ленту с дырочками, до тех пор может жить и действовать неизвестный добрый человек, скрывающийся в тени, готовый биться против ухищрений зла. Что такое добро, что такое зло, вы уже знаете.
   - Вертелся, вертелся и поставил мне мат. Они оба засмеялись.
   - Федор Иванович! Это верно, когда такой записывающий аппарат начнут сериями кидать с конвейера, тут же вашему неизвестному солдатику места в жизни не будет.
   Полковник умел в некоторые минуты смотреть на собеседника добрым мягким провинциалом. Умел и мгновенно перемениться, показать свой металл. И сейчас, после своих слов, поглядев на Федора Ивановича с лаской, он вдруг как бы перешел к делу
   - Но имейте в виду, Учитель, мотайте на ус. То, чем я, как вы говорите, интересуюсь в вас, я все-таки получил.
   - Захотелось прихвастнуть? - Федор Иванович был спокоен. - Тактика учит, что лучше не показывать достигнутое преимущество.
   - Полковнику понравились эти слова. Он помолчал, любуясь собеседником. Потом продолжал:
   - Можете также быть уверены, что я ни с кем не поделюсь своей находкой. Приятной находкой... Хотя, да, вам же нужна не вера, а знание...
   Он остановился и с полупоклоном развел руками. И Федор Иванович развел руками и чуть заметно поклонился. Оба покачали головой и двинулись дальше. Наступил долгий перерыв в беседе. Потом полковник опять остановился.
   - Как я понимаю, у зла есть тоже своя нижняя колба песочных часов. Свой внутренний конус...
   - Только маленькая разница, Михаил Порфирьевич. Но сущеетвенная. Самонаблюдение злого человека не интересует. Его жизнь - во внешнем конусе, среди вещей. За ними он охотится. Ему нужно все время бегать во внешнем пространстве, хватать у людей из-под носа блага и показывать всем, что он добряк, благородный жертвователь. И вся эта маскировка может быть хорошо видна добру, которое наблюдает из своего недоступного укрытия. Если оно постигло... Если научилось видеть. Добро, постигшее эту разницу, будет находиться в выгодном положении. Это сверхмогучая сила. Особенно если она осенена достаточно мощным умом. Точка, на этом я заканчиваю. Вы получили от меня весь курс.
   Продолжая беседовать - теперь уже о других, но не менее мудреных вещах, - они вышли из парка, пересекли, идя по тропинке, край протаявшего черно-пегого поля, протопали по уже высохшему толстому настилу моста и вышли на улицу, которая вела Федора Ивановича к его цели. Когда приблизились к знакомой арке, он постарался вести себя так, чтобы нельзя было догадаться, что именно здесь, за аркой заканчивается его маршрут. Не замедлив шага и не взглянув в сторону арки, он прошел мимо. Ему помог в этой маскировке Кеша Кондаков. Дымчатым, но зычным голосом вдруг окликнул сверху.
   - Учитель! Учитель!
   Он стоял на своем балконе над спасательным кругом, завернутый в малиновый халат.
   - С учениками гуляем? Что же не заходишь, равви? Михаил Порфирьевич, вы-то почему мимо? Зашли бы!
   Федор Иванович и полковник энергично помахали ему.
   - Учитель, заходи! Подарок получишь! - вдогонку крикнул поэт.
   - Как вам наш областной гений? - спросил Свешников, когда они миновали магазин "Культтовары".
   - У него есть хорошие стихи.
   - Я его сначала недолюбливал. Без изъятья. За некоторые особенности личной жизни. Почти всегда пьян. И прочее... А потом смотрю - дело-то сложнее. Он мне напоминает одного моего друга у нас во дворе. Лет шести. У вас есть дети?
   - Нет.
   - И не было?
   - И не было. Есть в мечтах один, белоголовенький. После войны вдруг начал сниться. Один и тот же. Недавно опять...
   - И у меня нет. Вот я и завел во дворе дружка. В доверие вошел. Говорю ему как-то: где ты был летом? Серьезно отвечает:
   путешествовал. Куда же ты ездил? На острова Зеленого Мыса. Наш поэт тоже такой путешественник. То на островах Зеленого Мыса обретается... то вдруг в сугубо реальной действительности. Стараюсь замечать его, когда он на островах. У него есть очень грустные стихи про болотный пар и про головастиков. Наблюдения над самим собой, довольно критические...
   Федор Иванович простился наконец со Свешниковым на площади около городской Доски почета, где на него строго взглянул с фотографии папа Саши Жукова. И сразу торопливо зашагал, почти побежал назад. В его распоряжении был еще час, и он решил оставить дома полушубок и надеть "мартина идена". Он и сделал это, и через пятьдесят минут по Советской улице уже быстро шагал стройный и решительный молодой мужчина без шапки и с озабоченным лицом - журналист или, быть может, архитектор. Так преобразило Федора Ивановича это любимое пальто.
   Он свернул в переулок и подошел к дому Лены через проходной двор. Этот новый путь ему показала она. "Потому что эта вещь любит тайну, темноту и иносказание", - так она объяснила необходимость пользоваться проходным двором. Он пренебрег лифтом, взбежал на четвертый этаж и позвонил у крашеной двери с табличкой "4?". Открыла бабушка - чистота, привет, интерес к молодости и привядший колеблющийся пух на голове. Маленькая и выразительная в движениях, как Лена.
   - Здравствуйте, Вера Лукинишна!
   - Здравствуйте, Федя. Хоть один грамотный человек в гости ходит. А то все Луковной... Да еще поправляют. Раздевайтесь, проходите.
   - Лена дома?
   - Проходите, сейчас будем обедать без нее.
   - А Лена?
   - Леночка убежала. Приказала обедать без нее.
   - Но ведь воскресенье!
   - По воскресеньям-то у нее самые-самые дела.
   - Тогда я, может быть, пойду...
   - Ничего подобного! Будем обедать. Она приказала не отпускать вас.
   Федор Иванович покорился и, повесив пальто, ничего не видя вокруг, был за руку переведен в комнату и почти упал на тот стул, который ему был указан. Усевшись, закрыл глаза, вникая в тихую боль. Не удержался - громко вздохнул. Бабушка пристально на него посмотрела и ушла на кухню.
   "Ведь ты же сама, сама же пригласила, - шептал Федор Иванович. - Неужели у тебя так... До того дошло... Назначила же время. Три часа. Знала, что приду. Что прибегу..."
   - Кому говорю, - сказала бабушка около него. - Ешьте суп! Перед ним уже стояла красивая старинная тарелка с желтым бульоном, и в нем празднично краснели кружки моркови. Он опустил в бульон старинную тяжелую, отчасти уже с объеденным краем серебряную ложку, и тарелка мгновенно опустела.
   - А пирожки? Она же специально для вас пекла! Он взял пирожок.
   - Федя! Ну что с вами? Вы нездоровы? Почему вы так похудели? Вы знаете, я врач. Так худеть не годится, даже от любви.
   - Почему я похудел...
   - Ешьте, ешьте пирожки. Я сейчас еще положу. Правда, вкусно?
   - Почему похудел... Отчасти в этом виновата ваша внучка.
   - Так у нее же очень сложное положение! Бедняжка разрывается между двумя огнями.
   - Не полагается, Вера Лукинишна, иметь сразу два огня.
   - Знаете, что... Вот послушайте, - бабушка сидела против него и, склонив набок голову, окруженную колеблющимися легкими волосами, смотрела на него с печалью. - Вот послушайте, это вам адресовано. Айферзухт ист айне лайденшафт, ди мит айфер зухт, вас лайден шафт. Поняли?
   У нее был, видимо, настоящий немецкий язык. Слова круглые и с пришепетыванием.
   - Что-то частично понял, - сказал Федор Иванович. - Про ревность что-то. И про страдания.
   - Именно. Ревность это такая страсть, которая со рвением ищет то, что причиняет страдания. Пожалуйста, не страдайте, у вас нет причин. Съешьте еще тарелку бульона, я пойду за вторым.
   Он послушно, быстро, сам того не заметив, опорожнил вторую тарелку.
   - Молодец, - сказала бабушка, внося блюдо с очень красивым куском жареного мяса. У Федора Ивановича, несмотря на его страдания, на миг проснулся аппетит.
   - У нее, у бедной, не закончены некоторые дела, - сказала бабушка, разрезая мясо и кладя в тарелку Федора Ивановича. - Я их немного знаю. Они для вас не опасны.
   - Вера Лукинишна, она водит меня за нос! - почти закричал он.
   - Нет! Что вы! Она вас так любит!
   - Она очень пылко относится к своему незаконченному делу.
   - У интеллигентных девушек пылкость может быть распределена между двумя объектами, совсем разными... "Вот-вот..." - подумал Федор Иванович.
   - С этим надо считаться. Они творят иногда сумасшедшие вещи. Могут и на карту поставить. "Именно..." - подумал он.
   - Она хорошая девчонка. Берегите ее. Вы не найдете второй такой нигде.
   - Но я никуда не могу уйти от этого чувства... Айферзухт... которое ищет со рвением... Страдания-то и искать не приходится!
   - Ничего, ничего. Это все не страшно. Ревность - это сама любовь. Любовь в своем инобытии, - философ сказал. Философ моей молодости. Не теряйте время на глупости, наслаждайтесь своим богатством и ни о чем страшном не думайте.
   Часа три они беседовали так за столом. Вера Лукинишна, положив сухонькую теплую руку на его крупный костлявый кулак, мягким голосом толковала ему о ревности. О том, что в ней, в ревности, есть хорошая сторона. Стремление удержать того, по ком сохнешь.
   - Продолжайте стремиться, держите покрепче, - говорила она. - Я не хочу, чтобы ревность ваша ослабла. Не привыкайте к этому, это было бы худым предзнаменованием.
   Федор Иванович все прислушивался - не заворочается ли ключ в замке дальней двери. Так и не дождавшись Лены, он, наконец, поднялся.
   - Пойду...
   - Ничего, ничего. Все будет хорошо, - сказала бабушка, выйдя за ним на лестничную площадку. Она с тревогой глядела ему вслед.
   Спустившись вниз, он остановился во дворе. Сумерки, сильно надушенные весной, что-то таили. Он чувствовал себя как бы спустившимся на грешную землю. Да, ревность это страсть, которая специально, жадно ищет то, что задевает всего больнее. Он уже смотрел на подъезд, ведущий к поэту. Он быстро зашагал к нему. Зарычала пружина, и дверь хлопнула. "Лифт не работает", - прочитал мимоходом и понесся по лестнице вверх. У черной двери с бронзовыми кнопками позвонил. Поэт тут же открыл, как будто ждал.
   - Ты что, Кеша, видел меня?
   - Почуял. По обстоятельствам сообразил.
   - Ну, здорово. Где подарок?
   - Не торопись. Поедим?
   - Ну давай, поедим. - Федор Иванович сказал это для того только, чтобы заглянуть на кухню.
   Ах, здесь все было не так, как раньше. Цветная страница из иностранного журнала с голой юной красавицей куда-то исчезла. И ни одного таракана.
   - Ксаверий где?
   - Казнен, Федя, - отозвался поэт из дальней комнаты. Он шарил в своем заоконном мешке, собираясь кормить гостя.
   - Ладно, не старайся, я раздумал, - сказал Федор Иванович, переходя из кухни к нему. - Я уже пообедал. Так где подарок?
   В обеих полутемных комнатах был беспорядок - как будто здесь готовились к ремонту. Поэт зажег в спальне большую лампу ярко-белого накала. Посредине комнаты стояли два чемодана. Деревянную кровать хозяин разобрал, и ее части были стоймя прислонены к стене. Волооокие девы поблескивали лакированными выпуклостями. Только сейчас Федор Иванович заметил, что Кондаков сильно изменился. Лицо потемнело, беспомощно и грустно отекло.
   - Ты что - пил много? - спросил Федор Иванович.
   - Вопросы какие-то задаешь... Ты как, воздухом дышишь? Или у тебя жабры, и ты ныряешь в ведро? У меня, например, внутри жабры... И я должен туда регулярно заливать.
   Он не забывал шутить, но на месте ему не стоялось, все время срывался бежать куда-то. Заставлял себя остановиться и смотрел на Федора Ивановича, готовя какое-то важное слово.
   Не торопись получить свои подарок, сказал наконец. Никуда не уйдет. Никуда не уйдет
   - Что это все означает? спросил Федор Иванович, садясь на чемодан. Он не снял пальто, только слегка распахнул. Затеял ремонт?
   Поэт, как прикованный, смотрел на пальто. Пощупал ткань. Давно у тебя? Продай!
   - Ремонт будет? - Федор Иванович оглядывал стены.
   - Ну да. Ремонт будет. Ремонт... Вот, я решил подарить тебе эту кровать. По моим сведениям, у тебя дела идут на лад. Кровать необходима. А у меня перемена в жизни. Похоже, навсегда.
   Женился?
   Нет, это ближе к разводу, Федя. Так возьмешь? Отдаю со всем набором, с одеялом и подушками. На улице жалко бросать такую вещь. Если что-нибудь заплатишь, не откажусь. Мне она тоже от хорошего человека перешла. Примерно в таких же обстоятельствах.
   - Ты-то почему с этой штукой расстаешься?
   - Для твоей дамы будет сюрприз. Им нравятся такие удобства.
   - Почему ты вдруг...
   - Блажь, блажь. Ухожу в монастырь. "Она бросила его! - подумал Федор Иванович. - Она обманывает не меня, а его".
   - У нее, ты сам понимаешь, и до меня было. Но ты должен разбираться - одно другому рознь. Она от того ушла вроде как ко мне. Муж, муж у нее был. Но и от меня быстро улетела. Посмотрела вплотную не тот. И улетела. Только перышко осталось в руке, а ее нет. Это очень, скажу тебе, Федя, неприятствен-но. Даже не то слово. Пытка! Казнь! Вот даже стихи сочинил. Хочешь?
   И он, придвинувшись, глядя куда-то в сторону, загудел глухим полушепотом:
   Был я бесьей породы,
   Баламут родниковой струи,
   И терпела природа
   Несуразные песни мои.
   Был судьей всем, кто ползал
   И летел средь прибрежной травы,
   И взимал в свою пользу
   Я налоги с беспечной плотвы.
   В этом месте поэт остановился и сквозь всю свою грусть со слабой улыбкой покачал головой:
   - Было, было...
   И, переждав свои воспоминания, продолжал гудеть стихи:
   Ведал дремой болотной,
   На мели головастиков пас.
   Но без жалости отнял
   Все судьбою назначенный час.
   Грянул гром небывалый,
   В поднебесье послышался стон,
   Лебедь белая пала,
   Обагряя притихший затон.
   Я дела забываю,
   Я к ослепшей от боли лечу,
   Песнь любви запеваю, -
   Ту, которой от горя лечу.
   Дал я ране закрыться...
   Но, очнувшись от тяжких обид,
   Видишь ты, что не рыцарь -
   Пень чудной на болоте стоит.
   Поднялась молодая, -
   Только крыл пролилось серебро...
   И, навек улетая,
...

---