Дудинцев Владимир Дмитриевич

   Они замолчали. Волнистый попугайчик хлопотал на плече у Федора Ивановича, кланялся, шептал какие-то слова.
   
   Любой дачник первым дело стремиться построить себе баню. Во первых, баньку построить быстрее чем дом, во вторых, в ней можно жить пока идет строительство на Вашем участке, ну а в третьих, её с удовольствием можно использовать по назначению в любое время. Печь для бани можно построить русскую, а можно приобрести надежные печи Harvia, Kastor, Narvi. И сейчас такие печи пользуются большой популярностью.
   
   - Вот так, Феденька, я и лежу. До сих пор. Сколько мы не виделись? Семь лет? Иногда бабушки сажают меня вон в ту мансарду, как ее дядик Борик назвал. И мы катаемся по комнатам. Иногда и на балкон выезжаем. Я тут стала, Феденька, со скуки вейсманизм-морганизм изучать. Распроклятого Томаса Моргана достала.
   - Не страшно?
   - А что бояться? С меня, с инвалиды безногой, что возьмешь? Посадить захочешь - так надо же ухаживать! Я и так уже сижу... И Лысенку вашего тоже штудирую. "Клетки мяса", "клетки сала". Мне кажется, ваши враги ближе к существу. Смотри, не напори ерунды...
   - Где ж ты Моргана добыла?
   - Это я буду отвечать на страшном суде. А тебе, Федяка, если и скажу, то когда-нибудь потом. Когда будешь без юридических полномочии.
   Тут в комнате повис райский звук - будто ударили карандашом по хрустальной посудине. Туманова сунула руку под подушку. Рука у нее была полная, красивая... Вытащила микрофон на шнуре.
   - Дядик Борик? - пропела она. - 0-о! Вы даже вдвоем! Стефан Игнатьевич! Милости просим, тут вас ждут.
   Оба вошли, разгоряченные спором, и за ними, как тень, Вонлярлярская. Стефан Игнатьевич поцеловал ручку Тумановой и, запустив палец за бантик на шее, покрутив гладко причесанной лысоватой головой, не разгибаясь - снизу - пустил своему оппоненту шпильку:
   - Может быть, где-нибудь зарыт под землей платиновый эталон добра? Что такое добро? Что такое зло? Дайте сначала дефиницию!
   - Мы с вами сейчас будем спорить, а Учитель выставит нам отметку, - сказал высоченный Борис Николаевич, с плутоватым и добрым, длинным, как у борзой, лицом При этом он радостно кивал, здороваясь с Федором Ивановичем, ловя его руку. Он снял свою инженерскую фуражку с кокардой и бережно положил ее на полку с книгами. - Пока мы шли, Федор Иванович, я вспомнил ваше историческое доказательство и уложил его на лопатки. Вот этого. Только ему мало оказалось. Видать, ничего не понял. Давай ему дефиницию. Вот ответьте, Стефан Игнатьевич, нужно спасать тонущего?
   - Нужно. Ну и что? - старенький Вонлярлярский со вздохом облегчения упал на стул. Уселся и дядик Борик, перекинул ногу через колено, и Федору Ивановичу показалось, что одна нога инженера дважды, как тряпка, сплелась вокруг другой.
   - А может быть, не нужно? - дядик Борик обнажил беззубые десны.
   - Ближе к делу! Ну и что?
   - А почему нужно?
   - Не знаю.
   - Вот когда вы мне дадите дефиницию, почему нужно спасать, я вам дам вашу дефиницию - что такое добро.
   - Почему, можно и раньше дать, - спокойно сказал Федор Иванович. - Только нужно - как яблоню выкапывают - подходить к стволу, начиная с самых тонких корешков. Вот скажите - вы признаете, что страдание абсолютно?
   - С этим, пожалуй, согласиться можно, - Вонлярлярский наклонил голову, будто пробуя что-то на вкус. - Да, я согласен.
   - Можно мне? - капризничая, вмешалась Туманова - Феденька, а если мне нравится, чтоб болело?
   - Тогда это не будет страдание! Это будет наслаждение! Ты не путай - причины страдания - да, могут быть разными. Но само страдание есть страдание. Оно не может правиться.
   - Я с вами согласен. И даже чувствую, куда вы хотите нас привести.
   - Чувствуете, но не то, Стефан Игнатьевич. Вот на вас падает кирпич и причиняет страдание. Что это?
   - Зло...
   - Вот и неверно. Разве камень может быть злым? Разве в Библии не сказано - не обижайся на камень, о который ты споткнулся? Камень, гвоздь в ботинке - это безразличные обстоятельства, причиняющие вам страдание. И только. А вот если я желаю причинить вам муку и бросаю в вас камень. Как суд назовет этот поступок? Зло-на-меренным! Значит, зло - это качество моего намерения, если я хочу причинить вам страдание. Вот вам дефиниция.
   - А если я, намереваясь причинить страдание, хочу через это страдание излечить человека? - спросила Туманова.
   - Ну, хитра! Все зависит именно от того, чего ты на самом деле хочешь: излечить или причинить страдание. Чего ты действительно хочешь, таково и твое намерение. Может, ты злая и хочешь, чтоб я страдал, а разговоры о лечении - маскировка.
   - Феденька, я все поняла.
   Борис Николаевич, как ученик, поднял руку.
   - А если я хочу вам, Стефан Игнатьевич, доставить приятность - понимаете? То качество такого моего намерения - добро. - Тут он слегка поклонился сначала Тумановой, а потом, подчеркнуто, - Вонлярлярскому. - Та же самая дефиниция, но со знаком плюс.
   - Дядик Борик у нас отличник. Ему - пять с плюсом, - положил Федор Иванович резолюцию. - Но я, товарищи, не устаю удивляться, откуда эти разговоры об относительности? Ведь доброта и злоба иногда потребляются в чистом виде! Когда мне говорят доброе слово, не дающее ничего полезного для моего кошелька, я ничего не получаю! Ничего, кроме ощущения счастья! То же и со злом. Поймаешь взгляд, адресованный тебе, полный ненависти, и страдаешь. И так было три тысячи лет назад...
   - Самый настоящий диспут! - воскликнула Антонина Прокофьевна. - Ты сейчас это все придумал?
   - Семь лет носил. Нет, больше. Лет пятнадцать. С тех пор как сотворил свое первое дело, причинившее хорошему человеку серьезное страдание.
   Опять в комнате повис поющий звук.
   - Леночка! - радостно, но все же по-докторски воскликнула Антонина Прокофьевна. - Давай, дава-ай! Скорей к нам! Охо-хо! Гость повалил!
   Вошла Лена Блажко. На ней было сине-черное с мелким белым горошком платье. Вязаную кофту она уже сняла и держала в руке. Потом повернулась и бросила ее на спинку кровати. При этом свободном повороте она будто разделилась на две части - настолько тонким оказался перехват. "Если обнять, - подумал Федор Иванович, - обязательно коснешься пальцами своей груди, круг замкнется".
   A она, как бы в ответ, повернулась к нему и посмотрела очень строго сквозь большие очки.
   - Здравствуйте, - сказал Федор Иванович, смутившись.
   - Здравствуйте, - ответил высоко над ним мужской голос. Оказывается, сейчас же за нею вошел Стригален. Он был на этот раз в малиновом свитере, глухо охватывающем тонкую кадыкастую шею. А седоватые вихры так и не причесал с утра.
   - О чем гутарили? - спросил он, навалившись плечом на косяк двери.
   - Разговор, Ванюша, был интересный, - сказала Туманова. - Жаль, тебя не было. О добре и зле. Кстати, Феденька, у тебя ведь было еще историческое доказательство. Давай-ка его нам!
   - Он доказывает, что добро и зло безвариантны, - задумчиво проговорил Вонлярлярский.
   - Но ведь это верно! - воскликнула Туманова чуть громче, чем надо. - Если спас человека - почему спасший ходит кандибобером? Он открыл в себе нечто! Даже если нельзя никому рассказать - все равно!
   - Мне кажется, - осторожно заметил Вонлярлярский, - он ходит, как вы сказали, кандибобером, потому что в доброте есть элемент эгоизма. Добрым поступком человек прежде всего удовлетворяет свою потребность в специфическом, остром наслаждении...
   - Не то, - сказал Федор Иванович, почему-то темнея лицом. - Добро - страдание. Иногда трудно переносимое.
   Все умолкли, Вонлярлярский легонько хихикнул. Стригалев округлил глаза и выразительно повернул голову, словно наставил ухо.
   - Потому что добрый порыв чувствуешь главным образом тогда, когда видишь чужое страдание. Или предчувствуешь. И рвешься помочь. А почему рвешься? Да потому, что чужое страдание невыносимо. Невозможно смотреть. Когда мне в медсанбате сестра перевязывала рану, знаете, какое лицо у нее было... Такая была написана боль... Вот примерно так. А приятное ощущение возникает уже потом, когда все сделано. Когда спас и сам не утонул. Тут уж и кандибобером пройдешься! Так что никакого эгоизма в добрых делах нет, Стефан Игнатьевич. Если есть, это не добрые дела.
   После некоторого общего молчания Туманова захлопала в ладоши, сверкая перстнями, и объявила:
   - Ладно, хватит страданий! Ты, Феденька, идешь на кухню, там бабушки дадут тебе самовар. А остальные мальчики выдвинут на середину стол.
   Самовар был из красной меди, весь в вертикальных желобках, он сверкал и шумел. Ручка крана была, как петушиный гребень, вся медно-кружевная, особенная, чтобы открыть кран, ее надо было не повернуть, а опустить вниз. Федор Иванович принес самовар и утвердил на столе, который уже накрыли скатертью. Лена ставила
   стаканы и блюдца. Сев в сторонке, Федор Иванович иногда хмуро посматривал на нее. Он приметил, что у нее красивые темные, но не черные волосы, гладко начесаны на уши и заплетены сзади в хитрый лапоток. Карие глаза опять посмотрели на него в упор через очки. Еще приметил он ее широкие честные брови. "Она, должно быть, на редкость чистая душой, что ни подумает - сразу выдает движением", - такая мысль вдруг пришла ему в голову. Заметил он и чувственную пухлинку маленького розового рта. Но тут же увидел бритвенное движение губ и переносицы, отвергающее плоть. И подумал: "Ишь, какая..."
   - Что-то стаканы трескаются, - сказал дядик Борик. И за столом он был выше всех на голову. - Давайте, Леночка, налейте мне, а я загадаю, пустят меня за границу на конгресс или нет.
   Все весело зашумели.
   - Сейчас все полезут гадать, - Стригалев покачал головой. - Давайте, Леночка, наливайте мне тоже. Загадаю: утвердят мне докторскую степень?
   В тишине запела струя кипятка. Стаканы не лопались.
   - Не утвердят, - сказал Стригалев.
   - Паразиты, - поддержала его Туманова.
   - А вы будете гадать? - спросила Лена Федора Ивановича.
   - Я не верю в судьбу. Еще одно разочарование...
   - А во что вы верите?
   - Ни во что не верю. Впрочем, налейте, загадаю одну штуку. В виде исключения.
   - И что вы загадали? - спросил Вонлярлярский.
   - Тайна.
   "Если лопнет стакан, то, что мне кажется, - правда, и я на ней женюсь", - загадал Федор Иванович.
   - Я тоже загадала на этот стакан, - сказала Лена и опустила кружевной гребень крана. Заклокотал, заиграл в стакане кипяток.
   Все молчали. Подождав - может быть, лопнет, - Лена, наконец, подвинула стакан на блюдце Федору Ивановичу и торжествующе улыбнулась - словно знала все. Он шевельнул бровью и, несколько разочарованный, принял свой чай.
   - Нальем теперь мне, - сказала Туманова.
   Тут-то и раздался выстрел. Кому-то повезло с гаданием. Федор Иванович огляделся по сторонам, ища счастливца, и вдруг взвыл от ожога - это его собственный стакан лопнул, кипяток вытек на блюдце и промочил его брюки. Стакан целиком отделился от донышка.
   - Ничего себе, цена! - шипел от боли счастливый Федор Иванович. - Заглянул, называется, в будущее!
   Лена смотрела на него строго. "Что-то подозрительное ты загадал", - говорило ее лицо.
   "Неужели и я так говорю лицом и глазами, и она читает!" - подумал Федор Иванович.
   - Федя, у тебя обязательно сбудется, - сказала Туманова. - Это тебе говорит квалифицированная гадалка. Но приготовься. Будет страдание.
   - Так как же у вас все-таки обстоит с верой? - спросил Стригалев, глядя в свой стакан.
   - Есть, Иван Ильич, три вида отношения к будущему и к настоящему, - с такой же серьезностью сказал Федор Иванович, выставляя вперед три пальца и загибая один. - Первое - знание, - он загнул первый палец, - основывается на достаточных и достоверных данных. Второе - надежда. Основывается тоже на достоверных данных. Но недостаточных. Наконец, третье, что нас сейчас интересует - вера. Это отношение, которое основывается на данных недостаточных и недостоверных. Вера по своему смыслу исключает себя.
   Сказав это, он нечаянно взглянул в сторону Вонлярлярского. Тот пристально изучал его. И тут же, немного запоздав, опустил глаза. Чтобы не смущать его, Федор Иванович отвернулся и встретил серьезный, несколько угрюмый взгляд Стригалева. И этот опустил задрожавшие веки. "Они все боятся меня", - подумал Федор Иванович и отвел глаза. И прямо наткнулся на строгий, внимательный взгляд Лены сквозь очки. Похоже, весь этот вечер Туманова устроила по их заказу - чтоб они "на нейтральной почве" могли присмотреться к Торквемаде. И дядик Борик потому сел рядом и даже иногда приобнимал его - он знал все и хотел поддержать Учителя.
   Опять прозвучал хрустальный сигнал.
   Это был Василий Степанович Цвях в своем командировочном темном и несвежем костюме, краснолицый, мускулистый и седой. Он появился в двери и окинул общество доброжелательным взглядом. Увидел Туманову, пронес свои желтоватые седины к ней, представился и, кланяясь, попятился к двери.
   - Извиняюсь, - сказал он, вежливо дернувшись. - Я прервал вашу беседу.
   - Васи-илий Степанович! - пропела Туманова баском. - С вашим участием она потечет еще веселей! Вот кого мы сейчас спросим. Вы не слышали нашего спора. Как вы считаете, Василий Степанович, может быть в добре заключено страдание?
   - В добре? Вполне. Это была самая любимая тема моего отца. Я запомнил с его слов несколько цитаток. Одна как раз сюда подходит. "Сии, облеченные в белые одежды, кто они и откуда пришли? - Тут Цвях поднял палец. - Они пришли от великой скорби".
   - Ого! - почти испуганно сказал Стригалев. - Это он сам сочинил такие вещи?
   - Такие вещи не сочиняют, - сказал Василий Степанович с чувством спокойного превосходства. - Их берут из жизни, записывают... И текст сразу становится классическим трудом. Это Иоанн Богослов, был такой мыслитель. Ваш вопрос занимал людей еще тыщу лет назад.
   Наступило долгое молчание.
   - Василий Степанович... - осторожно проговорила Лена. - Мы тут гадали. Хотите погадать?
   - Никогда не гадаю. Даже в шутку.
   - Не верите в судьбу, а? - хитро подсказала Туманова.
   - Вообще ни во что, - был скромный ответ с потупленными глазами. Федор Иванович удивленно на него посмотрел.
   - Позвольте, но когда-нибудь вы верили? Кому-нибудь... - осведомился Вонлярлярский, трясясь от старости и изумления.
   - Когда-то... Когда совсем не думал. Тут или думай, или верь... Но, товарищи, у каждого накапливается опыт. И у меня, значит, это самое...
   - Еще один неверящий! - Туманова захлопала в ладоши. - И вы с нами поделитесь?
   - А что делиться, дело простое, - Василий Степанович прошел к столу, уселся и хозяйским движением руки попросил себе чаю. Лена ответила чуть заметным наклоном головы.
   - Я могу позволить себе верить только на основе личного опыта, - сказал Цвях, принимая от нее стакан. - Личного опыта, который, к примеру, говорит: "Дед Тимофей всегда верно предсказывает погоду". Здесь я доверяюсь своему опыту и получается уже не вера - а почитай что знание. А когда говорить про погоду берется неизвестный мне человек, тут я могу только притвориться для вежливости. Стало быть, никакой веры. Никаких призраков.
   - Простите, простите... - послышался голос Вонлярлярского. Эти мысли для него были новы, и он странным образом крутил головой, чтобы они улеглись как надо. - Простите, - сказал он, - как же я могу жить в семье, если "никакой веры"?
   - А зачем верить? Ты ведь знаешь, что они тебя не обманут. Простите, я хотел сказать, вы знаете. Так это же лучше, чем говорить им: "Я допускаю, что вы меня не обманете, я верю вам". Особенно, если с затяжечкой такой скажу. Нет! Я знаю вас! И безо всяких там колебаний, без веры отдаю вам все свое. Беритя! - Иногда у Василия Степановича прорывался деревенский акцент.
   - Ив коммунизм нельзя верить, а можно только знать? - не отставал Вонлярлярский, округлив глаза, крутя головой. Федор Иванович посмотрел на него с укоризной.
   - Не можно, а нужно знать, - ответил Цвях. - Этим он и отличается от религии.
   - В общем, да, конечно... А вы-то много знаете?
   - Если честно сказать, очень мало. Не имею достаточных данных.
   - Вот видите... А говорите, верить нельзя. Как же без веры?
   - Очень просто. То есть, вернее, сложно. Ищу данные и буду искать, пока не найду.
   - И тут данные! Вы не сговорились с Федором Ивановичем? - спросил изумленный Вонлярлярский.
   - А чего сговариваться? К этому все придем. Зачем мне верить, что "а" есть "а", если я знаю это. Зачем мне верить, что "а" есть "б", когда я знаю, что это не так. Правда, современная мудрость говорит... Ну, пусть докажет. Верить - это значит передать свой суверенитет. Можно матери. Можно другу. Можно - испытанному авторитету. Испытанному. И все -
    до определенной точки. Я верю матери, но знаю, что она недостаточно образованна. И когда она говорит об эпилептическом припадке: "Возьми за мизенный палец, подержи и все пройдет", - я мягко, чтобы не обиделась, обхожу ее совет. И никому я не поверю, кто мне скажет: "Возьми за мизенный палец". Даже если это будет говорить самый что ни на есть... Я вычеркиваю начисто всякую веру и отлично, товарищи, обхожусь одним знанием. А так как я знаю, что его у меня маловато, - тем более.
   - То есть как? - изумился Вонлярлярский.
   - А так. Не суюсь!
   - Феденька, а почему это ты ни во что не веришь, можно узнать?
   - Я? Тот же путь. Бывают встречи, столкновения... И налагают печать на всю жизнь.
   - На тебе так много печатей? Видно, бедокурил в юности, гак я понимаю?
   - А кто в юности не бедокурил? - добродушно заметил Цвях. - Все бедокурят.
   - федяка, ты что-нибудь нам... Случай какой-нибудь из опыта...
   - Расскажу, - и Федор Иванович посмотрел на Лену: - Пожалуйста, мне стаканчик чаю.
   - Может, мужчины хотят водочки? - предложила Туманова, - Могу дать.
   - Не-е, - Цвях отвел водку рукой. - С водкой так не поговоришь. Самовар! Наливайте полный самовар! Да чаю еще заваритя!
   Получив свой чай, Федор Иванович помешал в стакане ложечкой.
   - Только это будет не та, не первая история, где добро и зло. Ту историю я пока поберегу. А вот некоторую сказку... Про черную собаку... - тут он страшно на всех посмотрел и добавил: - ...с перебитой ногой... Черная такая была, аккуратная собачоночка. Она была не виновата, что родилась с красивой блестящей черной шерстью. Как будто черным лаком облитая... Не была она виновата и в том, что люди именно черный цвет назвали цветом проклятия и несчастья. И тайной всякой пагубы. Не серый и не желтый какой-нибудь, а черный.
   Он не спеша, чувствуя, что все заинтересовались и забыли о своем другом интересе к нему, отпил полстакана чаю.
   - Вот так... Было это в Сибири, в тридцатом, кажется, году. Мне было двенадцать, и родители устроили меня на лето в деревню, к знакомому крестьянину...
   - Не мешай! - гаркнул Вонлярлярский на жену, сбросил ее руку со своего плеча и уставился на Федора Ивановича.
   - Ну, понятное дело, единоличник. Изба, амбар, рига. Спали мы с хозяйским сыном в амбаре на ларе. Хозяин, помню, все говорил о нечистой силе. Не спите в амбаре, говорит, она, в основном, шебаршит там, где икон нет - в амбаре да в овине. Ходил я с ними и в поле помогать. Весело работали. Весело и дрались с соседней деревней по праздникам. Да... Дрались-то дрались, а вот ведьму гнать объединились. Обе деревни. Сама ведьма жила в нашей деревне, на краю. Учительницей когда-то была. Все ее боялись. Хозяин говорил: ведьма как ведьма, очень просто. Чувствуете? Он так верил, что это казалось знанием! Ведьма она и есть. Как ночь - перекинется собакой черной и бегает по огородам, вынюхивает, значит. А корова потом молока не дает. И не ест ничего. Не залюбила ведьма нас, - это хозяин говорит, - не подвез я ей дров. Некогда было, да и с ведьмой связываться кто захочет? Все ему, хозяину, было ясно... Вот и отправились две деревни и мы всей семьей. Родители, дочка - пятый класс, сын из техникума, шестнадцатилетний, и я, ваш покорный слуга. Чистим оба зубы "хлородонтом", а в нечистую силу верим! Под утро вернулись с победой. Черную собаку подняли на огородах, погнали. Наш Толя бросил удачно палку, перебил ей переднюю ногу. На трех ускакала. А на следующий день ведьма вышла из своей избы, мы глядь - а у нее рука замотана тряпкой. И на перевязи... А потом - через несколько дней - ведьма исчезла куда-то. Изба так и осталась пустая. Никто не селился. Думаю, учительница вышла специально - попугать дураков, посмеяться. Руку я сам видел. Ну, а Толю я встречаю лет через восемь - он уже в этом районе пост занимал. В партии уже был. Я ему говорю: "А помнишь, Толя, как ты ведьме руку перебил?" Как он смутился, как заелозил! "Во-он, что вспомнил: Глупость то была, детство, нечего и вспоминать". А сам оглядывается - разговор при публике был. Я думаю, у многих людей в жизни была такая встреча с черной собакой. Не только у отсталых крестьян. Гонят - и верят, что гонят ведьму...
   - Собака и образованных навещает, - сказала Туманова. - Только тут собака породистая. Черненькая такая болоночка...
   - Именно, - подтвердил Цвях. - Тут даже дело не в образовании, а в вытаращенных глазах. Бывает, образованный, а глаза вытаращит раньше, чем подумает. Я помню, в тридцатых годах прямо полосами находила на людей дурь. Безумие такое. Вдруг начинают выискивать фашистский знак, будто бы ловко замаскированный в простенькой и ясной картинке спичечного коробка. Ищут - и у всех вытаращенные глаза. И оргвыводы, понятно, для несчастного художника. Или на обложке школьной тетрадки вдруг высмотрят руку, протянутую к советскому гербу - чтоб сорвать. И пошло - шепот на закрытых собраниях, отбирают у ребятишек тетрадки. В огонь! Знаний мало, вот и кажется всякое. Верят! В разную чертовщину...
   - Вроде вейсманизма-морганизма, - подсказал Стригалев. У гостей повеселели глаза. Но Цвях этого не заметил.
   - Напомни им сейчас, кто остался жив, про тетрадки, про спичечный коробок. "Что-о? - закричат. - Еще что вздумал -в старье копаться!"
   - Я все же до конца не удовлетворен, - возразил обиженный голос Вонлярлярского. - Что же тогда нам делать с этими прекрасными стихами: "Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой"?
   - Там сказано, Стефан Игнатьевич, во-первых, "если". Если мир дороги найти не сумеет, - возразила Туманова. - А мир отыщет ее в конце концов. Я, во всяком случае, верю...
   - Не верю, а надеюсь, - поправил ее Цвях. - А золотой сон - что? Одни будут спать, а другие - шарить у них по карманам. Где вера, там больше всего спешат от верящего что-нибудь получить. Авансом. Деньгами. Или подсунуть бумажку какую-нибудь подписать. Нет, сна не нужно. Только знание.
   Когда гости начали расходиться, Туманова подозвала Федора Ивановича, потянула его к себе. Зашептала.
   ^- Дай сюда ухо. Как тебе моя компания? Как тебе эта девочка? Не правда ли, хороша? У нее и жених подходящий, скажу я тебе.
   - Кто?
   - А вот стоял. Стригалев, ты с ним уже знаком. Они вместе работают над картошкой. У него есть кличка, студенты прозвали. Троллейбус, хи-хи-и! Ты их уж не трогай, когда начнешь свою ревизию. Хватит с него, он ведь уже сидел. За это самое - за Менделя - Моргана. И твой брат, к тому же, фронтовик. Ладно?
   Поэтому, прощаясь с Леной, Федор Иванович был сух и даже невежливым образом продолжал разговор с Цвяхом, показывая, что очень увлечен. Это у него получилось само собой - он не смог бы иначе скрыть свое неожиданное страдание. Она же, держа его руку и слегка пожимая, не отрывала глаз от его лица. Но пришлось все же оторвать, и, надев кофту, она поспешила к двери, за которой на лестничной площадке ее ждал этот угрюмый Троллейбус.
   Даже тот, кто хорошо знает этот город, попав на его улицы вечером, каждый раз примечает некую особенность. Если днем город с его преобладающими двухэтажными домами дореволюционной постройки кажется однообразным и сонным, то с наступлением темноты он как бы оживает. Пестрота человеческих судеб, скрывающаяся днем в этих одинаковых грязно-желтоватых стенах, за одинаковыми окнами, отчетливо выступает, как будто ночью-то здесь и начинается настоящая жизнь. Вот яркий, как звезда, свет - как окно больничной операционной. Вот фисташковый - будуар русалки. Вот желтое окно - как стакан слабого чая. Вот - стакан вина. А вот искусственный дневной свет, мертвенный, как в морге. Здесь прячется от суда читающих газеты современников упорный идеалист-кибернетик. Или вейсманист-морганист кует свои вымыслы, идущие на пользу врагам человечества. Из тех, кто смотрел на этот город только днем, никто, конечно, не мог подумать, что здесь может родиться и даже прогреметь знаменитое групповое дело с участием профессоров и студентов.
   Федор Иванович и его "главный" - Цвях медленно брели по тускло освещенным улицам, углубленно курили и молчали. И на них произвело впечатление живое разнообразие смеющихся и подмигивающих окон. Они прошли добрую половину пути, когда Василий Степанович вдруг сказал:
   - Чем больше читаю, Федя, тем больше вокруг дремучего леса. Словно как поднимаюсь вверх над тайгой, и нет ей конца. А там, внизу, на чистой полянке, было все так ясно! Вот мы говорим, ругаем, насмехаемся, а она возьмет да и подтвердится.
   - Кто?
   - Кого ругаем. Лженаука...
   Они прошли в молчании несколько шагов. Вдруг Василий Степанович остановился.
   - Хошь, признаюсь, Федя? У нас за деревней, где я родился, в поле был холм. Вроде кургана. А на нем каменный крест. В двадцатых годах молодежь наша деревенская собралась - накинули на этот крест веревку и сдернули его, сволокли куда-то. Теперь он лежит, даже не знай где. И я участвовал - всю жизнь, считай, этим подвигом гордился. А вот теперь маленько из истории узнал. Батый по этим местам проходил, татары. А в курганах-то этих русские кости. Наших защитников. Крест-то был, Федя, к делу поставлен. Видишь, чем я гордился всю жизнь!
   Они опять двинулись дальше. Цвях развел руками:
   - Куда деваться! Переучиваться? Делать все наоборот и понимать наоборот? А будет ли толк? Стоит ли вносить этот хаос в башку, когда для дела нужна максимальная ясность?
   - Вносишь все-таки не хаос, а ясность...
   - Так раньше тоже считали - уж куда ясней. И новую ясность ведь пересматривать придется, черт ее...
   - А не вносить ясность - еще больше будет хаоса. Тогда надо, в вашем-то случае, историю перемарывать. Вычеркивать заслуги людей, страдания, кровь... В нормальной человеческой душе всегда должны оставаться хоть несколько процентов ее объема - для сомнений. Это чтоб не было потом хаоса...
   Спать ложились, не зажигая света. Разуваясь, Цвях кряхтел.
   - Да-а-а... Вот ты ревизовать приехал. Ре-ви-зо-вать! Значит, у тебя этих процентов сомнения нет? Чего молчишь?
   Василий Степанович затих, дожидаясь ответа. Но не дождался.
   - Ты хорошо сегодня утром выступал, - проговорил он, почесываясь. - Это правда, наша наука другая. Ей свойствен наступательный характер, - Цвях, видно, убедил себя в чем-то и успокоился. - Ни к чему ей эти несколько процентов в душе. Пятая колонна сомнений. Мы опираемся на надежный фундамент. Потому и в разговоре с ними, это верно, ты умеешь взять нужный тон. Убеждаешь...
   - А вот про кукушку - вы это уже слыхали, Василий Степанович? Что она вовсе не несет яиц, а просто скачкообразно возникает как новый вид в яйце другой птицы... Определенного вида... В результате условий питания... На какой же это фундамент может опираться?
   - Слышал, слышал. Да, это высказывание и меня, пожалуй, озадачило. Ну да... Но ведь и Иосиф Виссарионович нашего академика не одернул. А уж Иосифу Виссарионовичу не откажешь в знании диалектики.
   Сосед затих, Федор Иванович начал согреваться под одеялом. Он уже представил себе Елену Владимировну, как она ходит среди людей - чистая, слегка приветливо кланяясь каждому, с кем встретится глазами... Вдруг ему показалось, что в ком юте кто-то шепотом позвал: "Вася, Вася, Вася..." Вздрогнув, он широко открыл глаза и, поняв, в чем дело, рассмеялся. Это Василий Степанович в раздумье чесал волосатую грудь. Потом совместил этот звук с обширным вздохом.
   - Галстук не снял. Думаю, что мешает? Надо же, рубаху снял, а галстук остался. Тоже когда-то был черной собакой. Отрекались ведь от него...
   Он опять почесал грудь.
   - Думаешь, я не повышаю уровень? Знаешь, чем больше повышаешь, тем больше сомнений родится. Вот наследственное вещество. Мы его так легко ругаем. Во всех учебниках. А в чем же еще наследственность, как не в веществе? - Цвях возвысил голос, даже со слезой. - В святом, что ли, духе? Третьего-то места ведь нет!
   
   III
   - Вот все говорят: интеллигенция! - громко провозгласила тетя Поля, войдя со щеткой и ведром в комнату, где легким утренним сном спали члены комиссии.
   - Опять разоряешься, Прасковья? - спросонок пробурчал Василий Степанович.
   - Да еще поэт! - тетя Поля прыснула и покачала головой. - Сундучок... Хотела выкинуть. Пора, думаю, пятьдесят ему лет, если не боле. Весь растрескался, крышка болтается. Кинула за сарай. Так этот, бородатый, в женских туфлях тут крутится. Как Золушка. Сначала кругами ходил. Я думаю, что такое, не студентку ли где присмотрел. Потом хвать сундучок - да ловко как! - и засеменил, засеменил... Беда с вами, с интеллигентными!
   - Выдумывай. На что ему сундочок?
   - Он знает, на что. Пригодится. Вас сегодня когда ждать?
   - Сегодня мы уходим в учхоз. До вечера...
   Они пришли в учебное хозяйство к девяти. Пройдя ворота, Федор Иванович увидел поле, разбитое на множество делянок. Среда! делянок двигались фигуры - студенты и пожилые преподаватели с раскрытыми журналами. По вспаханному краю поля в сопровождении группы студентов ехал гусеничный трактор, волоча какую-то сложную систему из колес и рычагов. Вдали стояли две ажурные оранжереи. Туда и направилась комиссия.
   - Наверно, все собрались сейчас там и смотрят на нас из-за стекол, - сказал Цвях. - Ждут.
   - Могло бы быть и наоборот, - заметил Федор Иванович. - Могли бы они нас проверять.
   - Это ты верно. Если бы ихняя взяла...
   Сегодня был первый основной день ревизии - проверка работ в натуре, первый решающий день. Федор Иванович где-то в глубинах своего "я" чувствовал боль - там уже зародилась туманная и болезненная симпатия к Стригалеву - может быть, из-за того, что Троллейбус не только сталью зубов и не только повадками был похож на одного геолога, которого уже не было в живых и по отношению к которому в душе Федора Ивановича осталась кровоточащая царапина неискупленной вины. Ведь Троллейбус к тому же и "сидел"...
   Новая рана назревала, уже начинала чувствоваться - ведь Федор Иванович "рыл яму" не под кого-нибудь, а именно под того, кто бь!л женихом Лены. Прямо как кроткий царь-псалмопевец Давид, который возжелал Вирсавию и потому послал ее мужа Урию в самое пекло войны, чтобы там его убили. "Удивительно, - невесело подумал Федор Иванович, - что ни случится в жизни, какая ни сложится ситуация - ищи в Библии ее вариант. И найдешь!"
   Они вошли в боковую дверцу и оказались в теплой застойной атмосфере оранжереи. Действительно, у выхода собрались человек восемь, и среди них - Стригалев в сером халате, как бы наброшенном на крест. Последовали рукопожатия, несколько шуток были выпущены на волю. Как весенние мухи, они не взлетели, а проползли слегка и замерли, дожидаясь тепла. Вежливый смех только усилил напряженность. Федор Иванович сразу определил нескольких "своих", то есть четких приверженцев так называемого мичуринского направления. Они предлагали начать с них и весело листали журналы, готовясь демонстрировать свои достижения.
   - Ну что ж, - сказал Федор Иванович и сам почувствовал, что глаза его нервно бегают, ищут кого-то и не находят. Лены здесь не было. Хотя нет, - и она была здесь, стояла позади Стригалева. Но, увидев Лену, он потерял уверенность - ему нельзя было теперь смотреть в эту сторону.
   - Пожалуйста, начнем. Чьи это работы? - хрипло проговорил он, подходя к стеллажу, на котором плотно, один к другому стояли глиняные горшки с темно-зелеными картофельными кустами. Федор Иванович сразу определил, что это прививки - здесь занимались влиянием подвоя на привой и обратно - по методу академика Рядно.
   - Это мои работы, - сказал пожилой бледный человек с угольными бровями и черными, глубоко забитыми, как гвозди, печальными глазами. - Моя фамилия Ходеряхин. Кандидат наук Ходеряхин. Здесь представлены несколько видов дикого картофеля, а также культурные сорта "Эпикур", "Вольтман", "Ранняя роза"...
...

---