Ерофеев Венедикт

    А когда я опрокинулся, господь, я сразу отдался мощному потоку грез и ленивой дремоты. - О нет! Я лгу опять!
   
   Каждый день ученые делают невероятные открытия. И каждый день мир технического прогресса предлагает нам свои новинки в области электроники и бытовой техники. К примеру, блю рей проигрыватели, новинка, которая пользуется немалой популярностью. Такой проигрыватель является неотъемлемой частью домашнего кинотеатра. Он необходим для записей и хранении цифровых данных.
   
   Я снова лгу перед лицом твоим, господь! Это лгу не я, это лжет моя ослабевшая память! - я не сразу отдался потоку, я нащупал в кармане непочатую бутылку кубанской и глотнул из нее раз пять или шесть, а уж потом, сложа весла, отдался мощному потоку грез и ленивой дремоты...
    "Все ваши выдумки о веке златом, - твердил я, - все ложь и уныние. Но я-то, двенадцать недель тому назад, видел его прообраз, и через полчаса сверкнет мне в глаза его отблеск - в тринадцатый раз. Там птичье пение не молкнет ни ночью, ни днем, там ни зимой, ни летом не отцветает жасмин, - а что там в жасмине? Кто там, облаченный в пурпур и крученный виссон, смежил ресницы и обоняет лилии?.."
    И я улыбаюсь, как идиот, и раздвигаю кусты жасмина...
   
    Орехово-зуево - Крутое
   
    ...а из кустов жасмина выходит заспанный Тихонов и щурится, от меня и от солнца.
    - Что здесь делаешь, Тихонов?
    - Я отрабатываю тезисы. Все давно готово к выступлению, кроме тезисов. А вот теперь и тезисы готовы...
    - Значит, ты считаешь, что ситуация назрела?
    - А кто ее знает! Я, как немножко выпью, мне кажется, что назрела; а как хмель проходит - нет, думаю, еще не назрела, рано еще браться за оружие...
    - А ты выпей можжевеловой, Вадя...
    Тихонов выпил можжевеловой, крякнул и загрустил.
    - Ну как? Назрела ситуация?
    - Погоди, сейчас назреет...
    - Когда же выступать? Завтра?
    - А кто его знает! Я, как выпью немножко, мне кажется, что хоть сегодня выступай, что и вчера было не рано выступать. А как начинает проходить - нет, думаю, и вчера было рано, и послезавтра еще не поздно.
    - А ты выпей еще, Вадимчик, выпей еще можжевеловой...
    Вадимчик выпил и опять загрустил.
    - Ну как? Ты считаешь: пора?..
    - Пора... - не забывай пароль. И всем скажи, чтоб не забывали: завтра утром, между деревней Тартино и деревней Елисейково, у скотного двора, в девять ноль-ноль по Гринвичу...
    - До свидания, товарищ. Постарайся уснуть в эту ночь...
    - Постараюсь уснуть, до свидания, товарищ...
    Тут я сразу должен оговориться, перед лицом совести всего человечества я должен сказать: я с самого начала был противником этой авантюры, бесплодной, как смоковница (прекрасно сказано: "Бесплодной, как смоковница"). Я с самого начала говорил, что революция достигает чего-нибудь нужного, если совершается в сердцах, а не на стогнах. Но уж раз начали без меня - я не мог быть в стороне от тех, кто начал. Я мог бы, во всяком случае предотвратить излишнее ожесточение сердец и ослабить кровопролитие...
    В девятом часу по Гринвичу, в траве у скотного двора, мы сидели и ждали. Каждому, кто подходил, мы говорили: "Садись, товарищ, с нами - в ногах правды нет", и каждый оставался стоять, бряцая оружием и повторяя условную фразу из Антонио Сальери: "Но правды нет и выше". Шаловлив был этот пароль и двусмыслен, но нам было не до этого: приближалось девять ноль-ноль по Гринвичу...
    С чего все началось? Все началось с того, что Тихонов прибил к воротам елисейковского сельсовета свои четырнадцать тезисов. Вернее, не прибил их к воротам, а написал на заборе мелом, и это скорее были слова, а не тезисы, четкие, лапидарные слова, а не тезисы, и было их всего два, а не четырнадцать, - но, как бы то ни было, с этого все началось.
    Двумя колоннами, со штандартами в руках, мы вышли - одна колонна на Елисейково, другая - на Тартино. И шли беспрепятственно вплоть до заката: убитых не было ни с одной стороны, раненых тоже не было, пленных был только один - бывший председатель ларионовского сельсовета, на склоне лет разжалованный за пьянку и врожденное слабоумие. Елисейково было повержено, Черкасово валялось у нас в ногах, Неугодово и Пекша молили о пощаде. Все жизненные центры петушинского уезда - от магазина в Поломах, до андреевского склада сельпо - все заняты были силами восставших...
    А после захода солнца деревня Черкасово была провозглашена столицей, туда же был доставлен пленный, и там же сымпровизировали съезд победителей. Все выступавшие были в лоскут пьяны, все мололи одно и то же: Максимилиан Робеспьер, Оливер Кромвель, Соня Перовская, Вера Засулич, карательные отряды из Петушков, война с Норвегией, и опять Соня Перовская и Вера Засулич...
    С места кричали: "А где это такая - Норвегия?" "А кто ее знает, где! - отвечали с другого места. - у черта на куличках, у бороды на клине!" "Да где бы она ни была, - унимал я шум, - без интервенции нам не обойтись. Чтобы восстановить хозяйство, разрушенное войной, надо сначала его разрушить, а для этого нужна гражданская или хоть какая-нибудь война, нужно как минимум двенадцать фронтов".. "Белополяки нужны!" - кричал закосевший Тихонов. "о, идиот! - прерывал его я, - вечно ты ляпнешь! Ты блестящий теоретик, Вадим, твои тезисы мы прибили к нашим сердцам, - но как доходит до дела, ты говно-говном! Ну зачем тебе, дураку, белополяки?".. "Да разве я спорю! - сдавался Тихонов. - Как будто они мне больше нужны, чем вам! Норвегия так Норвегия..."
    Впопыхах и в азарте все как-то забыли, что та уже двадцать лет состоит в НАТО, и Владик Ц-ский уже бежал на ларионовский почтамт с пачкой открыток и писем. Одно письмо было адресовано королю Норвегии Улафу, с объявлением войны и уведомлением о вручении. Другое письмо - вернее даже не письмо, а чистый лист, запечатанный в конверте, - было отправлено генералу Франко: пусть он увидит в этом грозящий перст, старая шпала, пусть побелеет, как этот лист, одряхлевший разъебай-каудильо!.. От премьера Британской империи Гарольда Вильсона мы потребовали совсем немногого: убери, премьер, свою дурацкую канонерку из залива Акаба, а дальше поступай по произволению... И наконец, четвертое письмо - Владиславу Гомулке, мы писали ему: ты, Владислав Гомулка, имеешь полное и неотъемлемое право на польский коридор, а вот Юзеф Циранкевич не имеет на польский коридор никакого права...
    И послали четыре открытки: Абба Эбану, Моше Даяну, генералу Сухарто и Александру Дубчеку. Все четыре открытки были очень красивые, с виньеточками и желудями. Пусть, мол, порадуются ребята, может они нас, губошлепы, признают за это субъектами международного права...
    Никто в эту ночь не спал. Всех захватил энтузиазм, все глядели в небо, ждали норвежских бомб, открытия магазинов и интервенции, и воображали себе, как будет рад Владислав Гомулка и как будет рвать на себе волосы Юзеф Циранкович...
    Не спал и пленный, бывший предсельсовета Анатолий Иваныч, он выл из своего сарая, как тоскующий пес:
    - Ребята!.. Значит, завтра утром никто мне и выпить не поднесет?..
    - Эва, чего захотел! Скажи хоть спасибо, что будем кормить тебя в соответствии с женевской конвенцией!..
    - А чего это такое?..
    - Узнаешь, чего это такое! То есть, ноги еще будешь таскать, Иваныч, а уж на блядки не потянет!..
   
    Крутое - Воиново
    А с утра, еще до открытия магазинов, состоялся пленум. Он был расширенным и октябрьским. Но поскольку все четыре наших пленума были октябрьскими и расширенными, то мы, чтобы их не перепутать, решили пронумеровать их: 1-ый пленум, 2-й пленум, 3-й пленум и 4-й пленум...
    Весь первый пленум был посвящен избранию президента, то есть избранию меня в президенты. Это отняло у нас полторы-две минуты, не больше. А все оставшееся время поглощено было прениями на тему чисто умозрительную. Кто раньше откроет магазин, тетя Маша в Андреевском или тетя Шура в Поломах?
    А я, сидя в своем президиуме, слушал эти прения и мыслил так: прения совершенно необходимы, но гораздо необходимее декреты. Например, такой декрет: обязать тетю Шуру в Поломах открывать магазин в шесть утра. Кажется, чего бы проще? - нам, облеченным властью, взять и заставить тетю Шуру открывать свой магазин в шесть утра, а не в девять тридцать. Как это раньше не пришло мне в голову!..
    Или, например, декрет о земле: передать народу всю землю уезда со всеми угодьями и со всякой движимостью, со всеми спиртными напитками и без всякого выкупа? Или так: передвинуть стрелку часов на два часа вперед или на полтора назад, все равно, лишь бы передвинуть. Потом: слово "черт" надо принудить снова писать через "о", а какую-нибудь букву вообще упразднить, только надо подумать, какую. И, наконец, заставить тетю Машу в Андреевском открывать магазин в пять тридцать, а не в девять...
    Мысли роились - так роились, что я затосковал, отозвал в кулуары Тихонова, мы с ним выпили тминной, и я сказал:
    - Слушай-ка, канцлер!
    - Ну, чего?..
    - Да ничего. Говенный ты канцлер, вот чего.
    - Найди другого, - обиделся Тихонов.
    - Не об этом речь, Вадя. А речь вот о чем: если ты хороший канцлер, садись и пиши декреты. Выпей еще немножко, садись и пиши. Я слышал, ты все-таки не удержался, ущипнул за ляжку Анатоль Иваныча? Ты что же это? - открываешь террор?
    - Да так... Немножко...
    - И какой террор открываешь? Белый?
    - Белый.
    - Зря ты это, Вадя. Впрочем, ладно, сейчас не до этого. Надо вначале декрет написать, хоть один, хоть самый какой-нибудь гнусный... Бумага, чернила есть? Садись, пиши. А потом выпьем - и декларацию прав. А уж только потом - террор. А уж потом выпьем - и учиться, учиться, учиться...
    Тихонов написал два слова, выпил и вздохнул.
    - Да-а-а... Сплоховал я с этим террором... Ну, да ведь в нашем деле не ошибиться никак нельзя, потому что неслыханно ново все наше дело, и прецедентов считай что не было... Были, правда, прецеденты, но...
    - Ну, разве это прецеденты! Это так! Чепуха! Полет шмеля это, забавы взрослых шалунов, а никакие не прецеденты!.. Летоисчисление - как думаешь? - сменим или оставим как есть?
    - Да лучше оставим. Как говорится, не трогай дерьмо, так оно и пахнуть не будет...
    - Верно говоришь. Ты у меня блестящий теоретик, Вадя, а это хорошо. Закрывать, что ли, пленум. Тетя Шура в Поломах уже магазин открыла. У нее, говорят, есть российская.
    - Закрывай, конечно. Завтра с утра все равно будет второй пленум. Пойдем в Поломы.
    У тети Шуры в Поломах и в самом деле оказалась российская. В связи с этим, а также в ожидании карательных набегов из райцентра, решено было временно перенести столицу из Черкасова в Поломы, то есть на двенадцать верст вглубь республики.
    И там на другое утро открылся 2-й пленум, весь посвященный моей отставке с поста президента.
    - Я встаю с президентского кресла, - сказал я в своем выступлении, - я плюю в президентское кресло. Я считаю, что пост президента должен занять человек, у которого харю с похмелья в три дня не уделаешь. А разве такие есть среди нас? - "нет таких" - хором отвечали делегаты. - мою, например, харю - разве нельзя уделать в три дня и с похмелья?
    Секунду-две все смотрели мне в лицо оценивающе, а потом отвечали хором: "Можно".
    - Ну так вот, - продолжал я. - обойдемся без президента. Лучше сделаем вот как: все пойдем в луга готовить пунш, а Борю закроем на замок. Поскольку это человек высоких моральных качеств, пусть он тут сидит и формирует кабинет...
    Мою речь прервали овации, и пленум прикрылся; окрестные луга озарились синим огнем. Один только я не разделял всеобщего оживления и веры в успех, я ходил меж огней с одною тревожною мыслью: почему это в мире нет до нас ни малейшего дела? Почему такое молчание в мире? Уезд охвачен пламенем, и мир молчит оттого, что затаил дыхание, - допустим. Но почему никто не подает нам руки ни с востока, ни с запада? Куда смотрит король Улаф? Почему нас не давят с юга регулярные части?..
    Я тихо отвел в сторону канцлера, от него разило пуншем:
    - Тебе нравится, Вадя, наша революция?
    - Да, - отвечал Вадя, - она лихорадочна, но она прекрасна.
    - Так... А насчет Норвегии, Вадя, - насчет Норвегии ничего не слышно?
    - Пока ничего... А что тебе Норвегия?
    - Как то есть что Норвегия?!.. В состоянии войны мы с ней или не в состоянии? Очень глупо все получается. Мы с ней воюем, а она с нами не хочет... Если завтра нас не начнут бомбить, я снова сажусь в президентское кресло - и тогда увидишь, что будет!..
    - Садись, - ответил Вадя, - кто тебе мешает, Ерофейчик?.. Если хочешь - садись...
   
    Воиново - Усад
    Ни одной бомбы на нас не упало и наутро. И тогда, открывая 3-й пленум, я сказал:
    - Сенаторы! Никто в мире, я вижу, не хочет с нами заводить ни дружбы, ни ссоры. Все отвернулись от нас и затаили дыхание. А поскольку каратели из Петушков подойдут сюда завтра к вечеру, а российская у тети Шуры кончится завтра утром, - я беру в свои руки всю полноту власти; то есть, кто дурак и не понимает, тому я объясню: я ввожу комендантский час. Мало того - полномочия президента я объявляю чрезвычайными, и заодно становлюсь президентом. То есть личностью, стоящей над законом и пророками...
    Никто не возразил. Один только премьер Боря с. При слове "пророки" вздрогнул, дико на меня посмотрел, и все его верхние части дико задрожали от мщения...
    Через два часа он испустил дух на руках у министра обороны. Он умер от тоски и чрезмерной склонности к обобщениям. Других причин вроде бы не было, а вскрывать мы его не вскрывали, потому что вскрывать было противно. А к вечеру того же дня все телетайпы мира приняли сообщение: "Смерть наступила вследствие естественных причин". Чья смерть, сказано не было, но мир догадывался.
    4-й пленум был траурным.
    Я выступил и сказал: "Делегаты! Если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стенку портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки - вот какой это будет портрет. Точно так же и я: встаю и умываю руки. Я присоединился к вам просто с перепою и вопреки всякой очевидности. Я вам говорил, что надо революционизировать сердце, что надо возвышать души до усвоения вечных нравственных категорий, - а все остальное, что вы тут затеяли, все это суета и томление духа, бесполезнеж и мудянка...
    И на что нам рассчитывать, подумайте сами! В общий рынок нас никто не пустит. Корабли седьмого американского флота сюда не пройдут, да и просто не захотят..."
    Тут уже заорали с мест:
    - А ты не отчаивайся, Веня! Не пукай! Нам дадут бомбардировщики! Б-52 нам дадут!
    - Как же, дадут вам Б-52! Держите карман! Прямо смешно вас слушать, сенаторы!
    - Фантомы дадут!
    - Ха-ха! Кто это сказал "фантомы"? Еще одно слово о фантомах, и я лопну от смеха...
    Тут Тихонов со своего места сказал:
    - Фантомов нам, может быть, и не дадут, - но уж девальвацию франка точно дадут...
    - Дурак ты, Тихонов, как я погляжу! Я не спорю, ты ценный теоретик, но уж если ляпнешь!.. Да и не в этом дело. Почему весь петушинский район охвачен пламенем, но никто, никто этого не замечает, даже в петушинском районе? Короче, я пожимаю плечами и ухожу с поста президента. Я, как Понтий Пилат: умываю руки и допиваю перед вами весь наш остаток российской. Да. Я топчу ногами свои полномочия - и ухожу от вас. В Петушки.
    Можете себе вообразить, какая буря поднялась среди делегатов, особенно когда я стал допивать остаток!..
    А когда я стал уходить, когда ушел - какие слова полетели мне вслед! Тоже можете себе вообразить, я этих слов приводить вам не буду...
    В моем сердце не было раскаяния. Я шел через луговины и пажити, через заросли шиповника и коровьи стада, мне в поле кланялись хлеба и улыбались васильки. Но, я повторяю, в сердце не было раскаяния... Закатилось солнце, а я все шел.
    "Царица небесная, как далеко до Петушков!" - сказал я сам себе. "Иду, иду, а Петушков все нет и нет. Уж и темно повсюду - где же Петушки?"
    "Где же Петушки?" - спросил я, подойдя к чьей-то освещенной веранде. Откуда она взялась, эта веранда? Может, это совсем не веранда, а терраса, мезонин или флигель? Я ведь в этом ничего не понимаю, и вечно путаю.
    Я постучался и спросил: "Где же Петушки? Далеко еще до Петушков?" а мне в ответ - все, кто были на веранде - все расхохотались, и ничего не сказали. Я обиделся и снова постучал - ржание на веранде возобновилось. Странно! Мало того - кто-то ржал у меня за спиной.
    Я оглянулся - пассажиры поезда "Москва - Петушки" сидели по своим местам и грязно улыбались. Вот как? Значит, я все еще еду?..
    "Ничего, Ерофеев, ничего. Пусть смеются, не обращай внимания. Как сказал Саади, будь прям и прост, как кипарис, и будь, как пальма, щедр. Не понимаю, причем тут пальма, ну да ладно, все равно будь, как пальма. У тебя кубанская в кармане осталась? Осталась. Ну вот, поди на площадку и выпей. Выпей, чтобы не так тошнило".
    Я вышел на площадку, сжатый со всех сторон кольцом дурацких ухмылок. Тревога поднималась с самого днища моей души, и невозможно было понять, что это за тревога, и откуда она, и почему она так невнятна...
    - Мы подъезжаем к Усаду, да? - народ толпился у дверей в ожидании выхода, и к ним-то я и обращал свой вопрос: - мы подъезжаем к Усаду?
    - Ты, чем спьяну задавать глупые вопросы, лучше бы дома сидел, - ответил какой-то старичок, - дома бы лучше сидел и уроки готовил. Наверно, еще уроки к завтрему не приготовил, мама ругаться будет.
    А потом добавил:
    - От горшка два вершка, а уже рассуждать научился!..
    Он что, очумел этот дед? Какая мама? Какие уроки?.. От какого горшка?.. Да нет, наверно, не дед очумел, а я сам очумел. Потому что вот и другой старичок, с белым-белым лицом, стал около меня, снизу вверх посмотрел мне в глаза и сказал:
    - Да и вообще: куда тебе ехать? Невеститься тебе уже поздно, на кладбище рано. Куда тебе ехать, милая странница?..
    "Милая странница!!!?"
    Я вздрогнул и отошел в другой конец тамбура. Что-то неладное в мире. Какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень. Я на всякий случай тихонько всего себя ощупал: какая же я после этого "милая странница"? С чего он это взял? Да и к чему? Можно, конечно, пошутить, но ведь не до такой степени нелепо!
    Я в своем уме, а они все не в своем - или наоборот: они все в своем, а я один не в своем? Тревога со дна души все поднималась и поднималась. И когда подъехали к остановке и дверь растворилась, я не удержался и спросил еще раз, у одного из выходящих, спросил:
    - Это Усад, да?
    А он (совсем неожиданно) вытянулся передо мной в струнку и рявкнул: "Никак нет!" а потом - а потом пожал мне руку, наклонился и на ухо сказал: "Я вашей доброты никогда не забуду, товарищ старший лейтенант!"..
    И вышел из поезда, смахнув слезу рукавом.
   
    Усад - 105-й километр
    Я остался на площадке, в полном одиночестве и полном недоумении. Это было даже не совсем недоумение, это была все та же тревога, переходящая в горечь. В конце концов, черт с ним, пусть "милая странница", пусть "старший лейтенант", - но почему за окном темно, скажите мне, пожалуйста? Почему за окном чернота, если поезд вышел утром и прошел ровно сто километров?.. Почему?..
    Я припал головой к окошку - о, какая чернота! И что там в этой черноте - дождь или снег? Или просто я сквозь слезы гляжу в эту тьму? Боже.
    - А! Это ты! - кто-то сказал у меня за спиной таким приятным голосом, таким злорадным, что я даже поворачиваться не стал. Я сразу понял, кто стоит у меня за спиной. "Искушать сейчас начнет, тупая морда! Нашел же ведь время искушать!"
    - Так это ты, Ерофеев? - спросил сатана.
    - Конечно, я. Кто же еще?
    - Тяжело тебе, Ерофеев?
    - Конечно, тяжело. Только тебя это не касается. Проходи себе дальше, не на такого напал.
    Я все так и говорил: уткнувшись лбом в окошко тамбура и не поворачиваясь.
    - А раз тяжело, - продолжал сатана, - смири свой порыв. Смири свой духовный порыв - легче будет.
    - Ни за что не смирю.
    - Ну и дурак.
    - От дурака слышу.
    - Ну ладно, ладно... Уж и слова не скажи!.. Ты лучше вот чего, возьми - и на ходу из электрички выпрыгни. Вдруг да не разобьешься...
    Я сначала подумал, потом ответил:
    - Не-е, не буду прыгать, страшно. Обязательно разобьюсь...
    И сатана ушел посрамленный.
    А я - что же мне оставалось? - я сделал из горлышка шесть глотков и снова припал к окошку. Чернота все плыла за окном, и все тревожила. И будила черную мысль. Я стискивал голову, чтобы отточить эту мысль, но она все никак не оттачивалась, а растекалась, как пиво по столу. "Не нравится мне эта тьма за окном, очень не нравится".
    Но шесть глотков кубанской уже подходили к сердцу, тихонько, по одному, подходили к сердцу, и сердце вступило в единоборство с рассудком...
    "Да чем же она тебе не нравится, эта тьма? Тьма есть тьма, и с этим ничего не поделаешь. Тьма сменяется светом, а свет сменяется тьмой - таково мое мнение. Да если она тебе и не нравится - она от этого быть тьмой не перестанет. Значит, остается один выход: принять эту тьму. С извечными законами бытия нам, дуракам, не совладать. Зажав левую ноздрю, мы можем сморкнуться только правой ноздрей. Ведь правильно? Ну, так и нечего требовать света за окном, если за окном тьма..."
    "Так-то оно так... Но ведь я выехал утром... В восемь шестнадцать, с Курского вокзала..."
    "Да мало ли что утром!.. Теперь, слава богу, осень, дни короткие: не успеешь очухаться - бах! Опять темно... А ведь до Петушков ехать о-о-о-о как долго! От Москвы до Петушков о-о-о-о как долго ехать!.."
...

---