Ерофеев Венедикт

    Петр все глядел на меня, стоя передо мной. И все еще мало что понимал.
   
    Человек всегда тянется к натуральному. Потому что искусственное, не даёт человеку ровным счетом ничего. Для нас всегда было предпочтительней натуральная одежда, качественная еда и натуральная косметика. В каждом крупном городе купить натуральную косметику можно в магазине косметики. В Москве таких магазинов много и поэтому сюда съезжаются модницы из разных регионов страны.
   
    - Отведи глаза, пошляк, не смотри. Я мысли собираю, а ты - смотришь. Вот еще Гегель был. Это я очень хорошо помню: был гегель. Он говорил: "нет различий, кроме различия в степени между различными степенями и отсутствием различия". То есть, если перевести это на хороший язык: "кто же сейчас не пьет?".. есть у нас что-нибудь выпить, Петр?
    - Нет ничего. Все выпито.
    - И во всем поезде нет никого?
    - Никого.
    - Так...
    Я опять задумался. И странная была эта дума. Она обволакивалась вокруг чего-то такого, что само по себе во что-то обволакивалось. И это "что-то" тоже было странно. И дума - тяжелая была дума...
    Что я делал в это мгновенье - засыпал или просыпался? Я не знаю, и откуда мне знать? "Есть бытие, но именем каким его назвать? Ни сон оно, ни бденье". Я продремал так минут 12 или минут 35.
    А когда очнулся - в вагоне не было ни души, и Петр куда-то исчез. Поезд все мчался сквозь дождь и черноту. Странно было слышать хлопанье дверей во всех вагонах: оттого странно, что ведь ни в одном вагоне нет ни души...
    Я лежал, как труп, в ледяной испарине, и страх под сердцем все накапливался...
    - Ка-мер-ди-нер!
    В дверях появился Петр с синюшным и злым лицом. "Подойди сюда, Петр, подойди, ты тоже весь мокрый - почему? Это ты сейчас хлопал дверями, да?"
    - Я ничем не хлопал. Я спал.
    - Кто же тогда хлопал?
    Петр глядел на меня, не моргая.
    - Ну, это ничего, ничего. Если под сердцем растет тревога, значит, ее надо заглушить, а чтобы заглушить, надо выпить. А у нас есть что-нибудь выпить?
    - Нет ничего. Все выпито.
    - И во всем мире никого-никого?
    - Никого.
    - Врешь, Петр, ты все мне врешь!!! Если никого, то кто же там гудит дверями и окнами? А? Ты знаешь?.. Слышишь?.. У тебя и выпить, наверное, есть, а ты мне все врешь...
    Петр, все так же не моргая и со злобой, глядел на меня. Я видел по морде его, что я его раскусил, что я понял его и что он теперь боится меня. Да, да, он повалился на канделябр и погасил его собою - и так пошел по вагону, гася огни. "Ему стыдно, стыдно!" - подумал я. Но он уже выпрыгнул в окошко.
    - Возвратись, Петр! - я так закричал, что не сумел узнать своего голоса. - Возвратись!
    - Проходимец! - отвечал тот из-за окошка.
    И вдруг - впорхнул опять в вагон, подлетел ко мне, рванул меня за волосы, сначала вперед, потом назад, потом опять вперед, и все это с самой отчаянной злобою...
    - Что с тобой, Петр? Что с тобой?!..
    - Ничего! Оставайся! Оставайся тут, бабуленька! Оставайся, старая стерва! Поезжай в Москву! Продавай свои семечки! А я не могу больше, не могу-у-у-у!..
    И снова выпорхнул, теперь уже навечно.
    "Черт знает, что такое! Что с ними со всеми?" я стиснул виски, вздрогнул и забился. Вместе со мною вздрогнули и забились вагоны. Они, оказывается, давно уже бились и дрожали...
   
    Леоново - Петушки
   
    ...двери вагонов защелкали, потом загудели, все громче и явственнее. И вот - влетел в мой вагон и пролетел вдоль вагона с поголубевшим от страха лицом тракторист Евтюшкин. А спустя десяток мгновений тем же путем ворвались полчища эриний и устремились вслед за ним. Гремели бубны и кимвалы...
    Волосы мои встали дыбом. Не помня себя, я вскочил, затопал ногами: "Остановитесь, девушки! Богини мщения, остановитесь! В мире нет виноватых!.." а они все бежали.
    И когда последняя со мной поравнялась, я закипел, я ухватил ее сзади, а она задыхалась от бега.
    - Куда вы? Куда вы все бежите?..
    - Чего тебе?! отвяжи-и-ись! Пусти-и-и!..
    - Куда? И все мы едем - куда???..
    - Да тебе-то что за дело, бешена-а-ай!..
    И вдруг повернулась ко мне, обхватила мою голову и поцеловала меня в лоб - до того неожиданно, что я засмущался, присел и стал грызть подсолнух.
    А покуда я грыз подсолнух, она отбежала немного, взглянула на меня, вернулась - и съездила меня по левой щеке. Съездила, взвилась к потолку и ринулась догонять подруг. Я бросился следом за ней, преступно выгибая шею...
    Пламенел закат и лошади вздрагивали, и где то счастье, о котором пишут в газетах? Я бежал и бежал сквозь вихрь и мрак, срывая двери с петель, я знал, что поезд "Москва-Петушки" летит под откос. Вздымались вагоны - и снова проваливались, как одержимые одурью... И тогда я зашатался и крикнул:
    - О-о-о-о-о! Посто-о-о-ойте!.. А-а-а-а!..
    Крикнул и оторопел: хор эриний бежал обратно, со стороны головного вагона прямо на меня, паническим стадом. За ними следом гнался разъяренный Евтюшкин. Вся эта лавина опрокинула меня и погребла под собой...
    А кимвалы продолжали бряцать и бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь.
   
    Петушки. Перрон
    А потом, конечно, все заклубилось. Если вы скажете, что то был туман, я, пожалуй, и соглашусь - да, как будто туман. А если вы скажете - нет, то не туман, то пламень и лед - попеременно то лед, то пламень - я вам на это скажу: пожалуй что и да, лед и пламень, то есть сначала стынет кровь, стынет, а как застынет, тут же начинает кипеть и, вскипев, застывает снова.
    "Это лихорадка, - подумал я. - этот жаркий туман повсюду - от лихорадки, потому что сам я в ознобе, а повсюду жаркий туман". А из тумана выходит кто-то очень знакомый, Ахиллес не Ахиллес, но очень знакомый. О! Теперь узнал: это понтийский царь Митридат. Весь в соплях измазан, а в руках - ножик...
    - Митридат, это ты, что ли? - мне было так тяжело, что говорил я почти беззвучно. - это ты, что ли, Митридат?
    - Я, - ответил понтийский царь Митридат.
    - А измазан весь почему?
    - А у меня всегда так. Как полнолуние - так сопли текут...
    - А в другие дни не текут?
    - Бывает, что и текут. Но уж не так, как в полнолуние.
    - И ты что же, совсем их не утираешь? - я перешел почти на шепот. - не утираешь?
    - Да как сказать? Случается, что и утираю, только ведь разве в полнолуние их утрешь? Не столько утрешь, сколько размажешь. Ведь у каждого свой вкус - один любит распускать сопли, другой утирать, третий размазывать. А в полнолуние...
    Я прервал его:
    - Красиво ты говоришь, Митридат, только зачем у тебя ножик в руках?..
    - Как зачем?.. Да резать тебя - вот зачем!.. Спросил тоже: зачем!.. Резать, конечно...
    И как он переменился сразу: все говорил мирно, а тут ощерился, почернел - и куда только сопли девались? - и еще захохотал сверх всего! Потом опять ощерился, потом опять захохотал!
    Озноб забил меня снова: "Что ты, Митридат, что ты!" - шептал я или кричал, не знаю, - "Убери нож, убери, зачем?.." А он уже ничего не слышал и замахивался, в него словно тысяча почерневших бесов вселились... "Изувер!" и тут мне пронзило левый бок, и я тихонько застонал, потому что не было во мне силы даже рукою защититься от ножика... "Перестань, Митридат, перестань..."
    Но тут мне пронзило правый бок, потом опять левый, потом опять правый - я успевал только бессильно взвизгивать, - и я забился от боли по всему перрону. И проснулся в судорогах. Вокруг - ничего, кроме ветра, тьмы и собачьего холода. "что со мной и где я? Почему это дождь моросит? Боже..."
    И опять уснул. И опять началось все то же: и озноб, и жар, и лихоманка; а оттуда, издали, где туман, выплыли двое этих верзил со скульптуры Мухиной - рабочий с молотом и крестьянка с серпом, и приблизились ко мне вплотную, и ухмыльнулись оба. И рабочий ударил меня молотом по голове, а потом крестьянка - серпом по яйцам. Я закричал - наверно, вслух закричал - и снова проснулся, на этот раз даже в конвульсиях, потому что теперь уже все во мне содрогалось - и лицо, и одежда, и душа, и мысли.
    О, эта боль! О, этот холод собачий! О, невозможность! Если каждая пятница моя будет и впредь такой, как сегодняшная,- я удавлюсь в один из четвергов!.. Таких ли судорог я ждал от тебя, Петушки? Пока я добирался до тебя, кто зарезал твоих птичек и вытоптал твой жасмин?.. Царица небесная, я - в Петушках!..
    "Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказал спаситель, то есть - встань и иди. Я знаю, я знаю, ты раздавлен, всеми членами и всею душой, и на перроне мокро и пусто, и никто тебя не встретил, и никто никогда не встретит. А все-таки встань и иди. Попробуй... А чемоданчик твой, боже, где твой чемоданчик с гостинцами?.. Два стакана орехов для мальчика, конфеты "василек" и пустая посуда... Где чемоданчик? Кто и зачем его украл - ведь там же были гостинцы!.. А посмотри, посмотри есть ли деньги, может, есть хоть немножко!.. Да, да, немножко есть, совсем чуть-чуть; но что они теперь - деньги?.. О, эфемерность! О, тщета! О, гнуснейшее, позорнейшее время в жизни моего народа - время от закрытия магазинов до рассвета!.."
    "Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказала твоя царица, когда ты лежал во гробе, - то есть встань, оботри пальто, почисти штаны, отряхнись и иди. Попробуй хоть шага два, а дальше будет легче. Что ни дальше - то легче. Ты же сам говорил больному мальчику: "раз - два - туфли - одень - ка - как - ти - бе - не - стыд - на - спать..." Самое главное - уйти от рельсов, здесь вечно ходят поезда, из Москвы в Петушки, из Петушков в Москву. Уйди от рельсов. Сейчас ты все узнаешь, и почему нигде ни души - узнаешь, и почему она не встретила, и все узнаешь... Иди, Веничка, иди."
   
    Петушки. Вокзальная площадь
   
    "Если хочешь идти налево, Веничка, - иди налево. Если хочешь направо - иди направо. Все равно тебе некуда идти. Так что уж лучше иди вперед, куда глаза глядят..."
    Кто-то говорил мне когда-то, что умереть очень просто: что для этого надо сорок ряз подряд глубоко, глубоко, как только возможно, вдохнуть, и выдохнуть столько же, из глубины сердца, - и тогда ты испустишь душу. Может быть, попробовать?
    О, погоди, погоди!.. Может, время сначала узнать? Узнать, сколько времени?.. Да ведь у кого узнать, если на площади ни единой души, то есть решительно ни единой... Да если б и встретилась живая душа - смог бы ты разве разомкнуть уста, от холода и от горя? Да, от горя и от холода... О, немота!..
    И если я когда-нибудь умру - а я очень скоро умру, я знаю - умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри, но не приняв, - умру и он меня спросит: "хорошо ли тебе было ТАМ? Плохо ли тебе было?" - я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? И затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой - меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я - что я? Я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, - я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует... "Почему же ты молчишь?" - спросит меня господь, весь в синих молниях. Ну, что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать...
    Может, все-таки разомкнуть уста? - найти живую душу и спросить, сколько времени?..
    Да, зачем тебе время, Веничка? Лучше иди, иди, закройся от ветра и потихоньку иди... Был у тебя когда-то небесный рай, узнавал бы время в прошлую пятницу - а теперь небесного рая больше нет, зачем тебе время? Царица не пришла к тебе на перрон, с ресницами, опущенными ниц; божество от тебя отвернулось - так зачем тебе узнавать время? "не женщина, а бланманже", как ты в шутку ее называл, - на перрон к тебе не пришла. Утеха рода человеческого, лилия долины - не пришла и не встретила. Какой же смысл после этого узнавать тебе время, Веничка?..
    Что тебе осталось? Утром - стон, вечером - плач, ночью - скрежет зубовный... И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца? Кому?.. Вот, войди в любой петушинский дом, у любого порога спроси: "какое вам дело до моего сердца?" боже мой...
    Я повернул за угол и постучался в первую же дверь.
   
    Петушки. Садовое кольцо
    Постучался - и, вздрагивая от холода, стал ждать, пока мне отворят...
    "Странно высокие дома понастроили в Петушках!.. Впрочем, это всегда так, с тяжелого и многодневного похмелья: люди кажутся безобразно сердитыми, улицы - непомерно широкими, дома - странно большими... Все вырастает с похмелья ровно настолько, насколько все казалось ничтожней обычного, когда ты был пьян... Помнишь лемму этого усатого?"
    Я еще раз постучался, чуть громче прежнего:
    "Неужели так трудно отворить человеку дверь и впустить его на три минуты погреться? Я этого не понимаю... Они, серьезные, этого не понимают, а я, легковесный, никогда не пойму... Мене, текел, фарес - то есть, как взвешен на весах и найден легковесным, то есть "текел"... Ну и пусть, пусть...
    Но есть ли ТАМ весы или нет - все равно - на ТЕХ весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел. Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете. Я много прожил, много перепил и продумал - и знаю, что говорю. Все ваши путеводные звезды катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко обращал на вас внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтобы знать наверняка, вновь ли возгорается звезда вифлеема или начинает мерцать, а это самое главное. Потому что все остальные катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают, а если даже и сияют, то не стоят и двух плевков.
    Есть ТАМ весы, нет ли ТАМ весов - т+а+м мы, легковесные, перевесим и одолеем. Я прочнее в это верю, чем вы во что-нибудь верите. Верю, знаю и свидетельствую миру. Но почему же так странно расширили улицы в Петушках?..."
    Я отошел от дверей, и тяжелый взгляд свой переводил с дома на дом, с подъезда на подъезд. И пока вползала в меня одна такая тяжелая мысль, которую страшно вымолвить, вместе с тяжелой догадкой, которую вымолвить тоже страшно, - я все шел и шел, и в упор рассматривал каждый дом, и хорошо рассмотреть не мог: от холода или отчего еще мне глаза устилали слезы...
    "Не плачь, Ерофеев, не плачь... Ну, зачем? И почему ты так дрожишь? От холода или еще отчего?.. Не надо..."
    Если бы у меня было хоть двадцать глотков "кубанской"! Они подошли бы к сердцу, и сердце всегда сумело бы убедить рассудок, что я в Петушках! Но "кубанской" не было: я свернул в переулок, и снова задрожал и заплакал...
    И тут - началась история страшнее всех, виденных во сне. В этом самом переулке навстречу мне шли четверо... Я сразу их узнал, я не буду вам объяснять, кто эти четверо... Я задрожал сильнее прежнего, я весь превратился в сплошную судорогу...
    А они подошли ко мне и меня обступили. Как бы вам объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического, но в глазах у всех четверых - вы знаете? Вы сидели когда-нибудь в туалете на петушинском вокзале? Помните, как там, на громадной глубине, под круглыми отверстиями плещется и сверкает эта жижа карего цвета? - вот такие были глаза у всех четверых. А четвертый был похож... Впрочем, я потом скажу, на кого он был похож.
    - Ну, вот ты и попался, - сказал один.
    - Как то есть... Попался? - голос мой страшно дрожал, от похмелья и от озноба. Они решили, что от страха.
    - А вот так и попался! Больше никуда не поедешь.
    - А почему?..
    - А потому.
    - Слушайте... - голос мой срывался, потому что дрожал каждый мой нерв, а не только голос. Ночью никто не может быть уверен в себе, то есть я имею в виду: холодной ночью. И апостол предал Христа, покуда третий петух не пропел. Я знаю, почему он предал, - потому что дрожал от холода, да. Он еще грелся у костра, вместе с ЭТИМИ. А у меня и костра нет, и я с недельного похмелья. И если бы испытывали теперь меня, я предал бы ЕГО до семижды семидесяти раз, и больше бы предал..." - слушайте, - говорил я им, как умел, - вы меня пустите... Что я вам?.. Я просто не доехал до девушки... Ехал и не доехал... Я просто проспал, у меня украли чемоданчик, пока я спал... Там пустяки и были, а все-таки жалко... "василек"...
    - Какой еще василек? - со злобою спросил один.
    - Да конфеты, конфеты "василек".. И орехов двести грамм, я младенцу обещал за то, что он букву хорошо знает... Но это чепуха... Вот только дождаться рассвета, я опять поеду... Правда, без денег, без гостинцев, но они и так примут, и ни слова не скажут... Даже наоборот.
    Все четверо смотрели на меня в упор, и все четверо, наверно, думали: "Как этот подонок труслив и элементарен!" О, пусть, пусть себе думают, только бы отпустили!.. Где, в каких газетах, я видел эти рожи?..
    - Я хочу опять в Петушки...
    - Не поедешь ты ни в какие Петушки?
    - Ну.. пусть не поеду, я на Курский вокзал хочу!..
    - Не будет тебе никакого вокзала!
    - Да почему?..
    - Да потому!
    Один размахнулся и ударил меня по щеке, другой - кулаком в лицо, остальные двое тоже надвигались - я ничего не понимал. Я все-таки устоял на ногах и отступал от них тихо, тихо, тихо, а они все четверо тихо наступали...
    "Беги, Веничка, хоть куда-нибудь, все равно куда!.. Беги на Курский вокзал! Влево или вправо или назад - все равно туда попадешь! Беги, Веничка, беги!.."
    Я схватился за голову - и побежал. Они - следом за мной...
   
    Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому
    "А может быть, это все-таки Петушки?.. Почему на улицах нет людей? Куда все вымерли?.. Если они догонят, они убьют... А кому крикнуть? Ни в одном окне никакого света... И фонари горят фантастично, горят не сморгнув..."
    "Очень может быть, что и Петушки... Вот этот дом, на который я сейчас бегу - это же райсобес, а за ним - тьма... Петушинский райсобес - а за ним тьма во веки веков и гнездилище душ умерших... О нет, нет!.."
    Я выскочил на площадь, устланную мокрой брусчаткой, перевел дух и огляделся кругом:
    "Не Петушки это, нет!.. Если ОН - если ОН навсегда покинул землю, но видит каждого из нас, - я знаю, что в эту сторону о+н ни разу не взглянул... А если о+н никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, - ОН обогнул это место и прошел стороной..."
    "Нет, это не Петушки! Петушки о+н стороной не обходил. О+н, усталый, почивал там при свете костра, и я во многих душах замечал там пепел и дым его ночлега. Пламени не надо, был бы пепел..."
    Не Петушки это, нет! Кремль сиял передо мною во всем великолепии. И хоть я слышал уже сзади топот погони - я успел подумать: "я, исходивший всю Москву вдоль и поперек, трезвый и с похмелюги, - я ни разу не видел Кремля, я в поисках Кремля всегда попадал на Курский вокзал. И вот теперь увидел - когда Курский вокзал мне нужнее всего на свете!.."
    "Неисповедимы твои пути..."
    Топот все приближался, а я никак не мог набрать дыхания, чтобы бежать дальше, я только доплелся до кремлевской стены - и рухнул... Я издрог и извелся страхом - мне было все равно...
    Они приближались - по площади, по двое с двух сторон. "Что это за люди и что я сделал этим людям?" - такого вопроса у меня не было. "Все равно. И заметят они меня или не заметят - тоже все равно. Мне нужна дрожь, мне нужен покой, вот все мои желания... Пронеси, господь..."
    Они все-таки меня заметили. Подошли и обступили, с тяжелым сопением. Хорошо, что я успел подняться на ноги - они б убили меня...
    - Ты от нас? От НАС хотел убежать? - прошипел один и схватил меня за волосы и, сколько в нем было силы, хватил головой о кремлевскую стену. Мне показалось, что я раскололся от боли, кровь стекала по лицу и за шиворот... Я почти упал, но удержался... Началось избиение.
    - Ты ему в брюхо, в брюхо сапогом! Пусть корчится!
    Боже! Я вырвался и побежал - вниз по площади. "Беги, Веничка, если сможешь, беги, ты убежишь, они совсем не умеют бегать!" на два мгновения остановился у памятника - смахнул кровь с бровей, чтобы лучше видеть - сначала посмотрел на Минина, потом на Пожарского, потом опять на Минина - куда? В какую сторону бежать? Где Курский вокзал и куда бежать? Раздумывать было некогда - я побежал в ту сторону, куда смотрел князь Дмитрий Пожарский...
   
    Москва - Петушки. Неизвестный подъезд
    Все-таки, до самого последнего мгновения, я еще рассчитывал от них спастись. И когда вбежал в неизвестный подъезд и дополз до самой верхней площадки и снова рухнул - я все еще надеялся... "О ничего, ничего, сердце через час утихнет, кровь отмоется, лежи, Веничка, лежи до рассвета, а там на Курский вокзал и... Не надо так дрожать, я же тебе говорил, не надо..."
    Сердце билось так, что мешало вслушиваться, и все-таки я расслышал: дверь подъезда внизу медленно приотворилась и не затворялась мгновений пять...
    Весь сотрясаясь, я сказал себе: "талифа куми", то есть встань и приготовься к кончине... Это уже не талифа куми, я все чувствую, это ЛАМА САВАХФАНИ, как сказал спаситель... То есть: "для чего, господь, ты меня оставил?" Для чего же все-таки, господь, ты меня оставил?
...

---