Лесков Николай Семенович

   а вот что я ничего не жалею, так я то делом-правдою докажу, да сам прыгну, и сам из-за пазухи ей под ноги лебедя и кричу: "Дави его! Наступай!" Она было не того... даром, что мой лебедь гусарской шапки дороже, а она и на лебедя не глядит, а все норовит за гусаром; да только старый цыган, спасибо, это заметил, да как на нее, топнет... Она и поняла и пошла за мной... Она на меня плывет, глаза вниз спустила, как змеища-горынище, ажно гневом землю жжет, а я перед ней просто в подобии беса скачу, да все, что раз прыгну, то под ножку ей мечу лебедя... Сам ее так уважаю, что думаю: не ты ли, проклятая, и землю и небо сделала? а сам на нее с дерзостью кричу: "ходи шибче", да все под ноги ей лебедей, да раз руку за пазуху пущаю, чтобы еще одного достать, а их, гляжу, там уже всего с десяток остался... "Тьфу ты, - думаю, - черт же вас всех побирай!" - скомкал их всех в кучку, да сразу их все ей под ноги и выбросил, а сам взял со стола бутылку шампанского вина, отбил ей горло и крикнул:
   - Сторонись, душа, а то оболью! - да всю сразу и выпил за ее здоровье, потому что после этой пляски мне пить страшно хотелось.
   
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   - Ну, и что же далее? - вопросили Ивана Северьяныча.
   - Далее действительно все так воспоследовало, как он обещался.
   - Кто обещался?
   - А магнетизер, который это на меня навел: он как обещался от меня пьяного беса отставить, так его и свел, и я с той поры никогда больше ни одной рюмки не пил. Очень он это крепко сделал.
   - Ну-с, а как же вы с князем-то своим за выпущенных лебедей кончили?
   - А я и сам не знаю, как-то очень просто: как от этих цыганов доставился домой, и не помню, как лег, но только слышу, князь стучит и зовет, а я хочу с коника встать, но никак края не найду и не могу сойти. В одну сторону поползу - не край, в другую оборочусь - и здесь тоже краю нет... Заблудил на конике, да и полно!.. Князь кричит: "Иван Северьяныч!" А я откликаюсь: "Сейчас!" - а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец, думаю: ну, если слезть нельзя, так я же спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно дальше, и чувствую, что меня будто что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: "Давай огня скорей!"
   А я стою, не трогаюсь, потому что не знаю, наяву или во сне я все это над собою вижу, и полагаю, что я все еще на конике до края не достиг; а наместо того, как денщик принес огонь, я вижу, что я на полу стою, мордой в хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и поколотил все...
   - Как же вы это так заблудились?
   - Очень просто: думал, что я, по всегдашнему своему обыкновению, на конике сплю, а я, верно, придя от цыган, прямо на пол лег, да все и ползал, края искал, а потом стал прыгать... и допрыгал до горки. Блуждал потому этот... магнетизер, он пьяного беса от меня свел, а блудного при мне поставил... Я тут же и вспомнил его слова, что он говорил: "как бы хуже не было, если питье бросить", - и пошел его искать - хотел просить, чтобы он лучше меня размагнетизировал на старое, но его не застал. Он тоже много на себя набрал и сам не вынес, и тут же, напротив цыганов, у шинкарки так напился, что и помер.
   - А вы так и остались замагнетизированы?
   - Так и остался-с.
   - И долго же на вас этот магнетизм действовал?
   - Отчего же долго ли? он, может быть, и посейчас действует.
   - А все-таки интересно знать, как же вы с князем-то?.. Неужто так и объяснения у вас никакого не было за лебедей?
   - Нет-с, объяснение было, только не важное. Князь тоже приехал проигравшись и на реванж у меня стал просить. Я говорю:
   "Ну уже это оставьте, у меня ничего денег нет".
   Он думает, шутка, а я говорю:
   "Нет, исправди, у меня без вас большой выход был".
   Он спрашивает:
   "Куда же, мол, ты мог пять тысяч на одном выходе деть?.."
   Я говорю:
   "Я их сразу цыганке бросил..."
   Он не верит.
   Я говорю:
   "Ну, не верьте; а я вам правду говорю".
   Он было озлился и говорит:
   "Запри-ка двери, я тебе задам, как казенные деньги швырять, - а потом, это вдруг отменив, и говорит: - Не надо ничего, я и сам такой же, как ты, беспутный".
   И он в комнате лег свою ночь досыпать, а я на сеновал тоже опять спать пошел. Опомнился же я в лазарете и слышу, говорят, что у меня белая горячка была и хотел будто бы я вешаться, только меня, слава богу, в длинную рубашку спеленали. Потом выздоровел я и явился к князю в его деревню, потому что он этим временем в отставку вышел, и говорю:
   "Ваше сиятельство, надо мне вам деньги отслужить".
   Он отвечает:
   "Пошел к черту".
   Я вижу, что он очень на меня обижен, подхожу к нему и нагинаюсь.
   "Что, - говорит, - это значит?"
   "Да оттрепите же, - прошу, - меня по крайней мере как следует!"
   А он отвечает:
   "А почему ты знаешь, что я на тебя сержусь, а может быть, я тебя вовсе и виноватым не считаю".
   "Помилуйте, - говорю, - как же еще я не виноват, когда я этакую область денег расшвырял? Я сам знаю, что меня, подлеца, за это повесить мало".
   А он отвечает:
   "А что, братец, делать, когда ты артист".
   "Как, - говорю, - это так?"
   "Так, - отвечает, - так, любезнейший Иван Северьяныч, вы, мой полупочтеннейший, артист".
   "И понять, - говорю, - не могу".
   "Ты, - говорит, - не думай что-нибудь худое, потому что и я сам тоже артист".
   "Ну, вот это, - думаю, - понятно: видно, не я один до белой горячки подвизался". А он встал, ударил об пол трубку и говорит:
   "Что тут за диво, что ты перед ней бросил, что при себе имел, я, братец, за нее то отдал, чего у меня нет и не было".
   Я во все глаза на него вылупился.
   "Батюшка, мол, ваше сиятельство, помилосердуйте, что вы это говорите, мне это даже слушать страшно".
   "Ну, ты, - отвечает, - очень не пугайся: бог милостив, и авось как-нибудь выкручусь, а только я за эту Грушу в табор полсотни тысяч отдал".
   Я так и ахнул:
   "Как, - говорю, - полсотни тысяч! за цыганку? да стоит ли она этого, аспидка?"
   "Ну, вот это, - отвечает, - вы, полупочтеннейший, глупо и не по-артистически заговорили... Как стоит ли? Женщина всего на свете стоит, потому что она такую язву нанесет, что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить".
   А я все думаю, что все это правда, а только сам все головою качаю и говорю:
   "Этакая, мол, сумма! целые пятьдесят тысяч!"
   "Да, да, - говорит, - и не повторяй больше, потому что спасибо, что и это взяли, а то бы я и больше дал... все, что хочешь, дал бы".
   "А вам бы, - говорю, - плюнуть и больше ничего".
   "Не мог, - говорит, - братец, не мог плюнуть".
   "Отчего же?"
   "Она меня красотою и талантом уязвила, и мне исцеленья надо, а то я с ума сойду. А ты мне скажи: ведь правда: она хороша? А? правда, что ли? Есть отчего от нее с ума сойти?.."
   Я губы закусил и только уже молча головой трясу:
   "Правда, мол, правда!"
   "Мне, - говорит князь, - знаешь, мне ведь за женщину хоть умереть, так ничего не стоит. Ты можешь ли это понимать, что умереть нипочем?"
   "Что же, - говорю, - тут непонятного, краса, природы совершенство..."
   "Как же ты это понимаешь?"
   "А так, - отвечаю, - и понимаю, что краса природы совершенство, и за это восхищенному человеку погибнуть... даже радость!"
   "Молодец, - отвечает мой князь, - молодец вы, мой почти полупочтеннейший и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с, именно гибнуть-то и радостно, и вот то-то мне теперь и сладко, что я для нее всю мою жизнь перевернул: и в отставку вышел, и имение заложил, и с этих пор стану тут жить, человека не видя, а только все буду одной ей в лицо смотреть".
   Тут я еще ниже спустил голос и шепчу:
   "Как, - говорю, - будете ей в лицо смотреть? Разве она здесь?"
   А он отвечает:
   "А то как же иначе? разумеется, здесь".
   "Может ли, - говорю, - это быть?"
   "А вот ты, - говорит, - постой, я ее сейчас приведу. Ты артист, - от тебя я ее не скрою".
   И с этим оставил меня, а сам вышел за дверь. Я стою, жду и думаю:
   "Эх, нехорошо это, что ты так утверждаешь, что на одно на ее лицо будешь смотреть! Наскучит!" Но в подробности об этом не рассуждаю, потому что как вспомню, что она здесь, сейчас чувствую, что у меня даже в боках жарко становится, и в уме мешаюсь, думаю: "Неужели я ее сейчас увижу?" А они вдруг и входят: князь впереди идет и в одной руке гитару с широкою алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается и не смотрит, а только эти ресничищи черные по щекам как будто птичьи крылья шевелятся.
   Ввел ее князь, взял на руки и посадил, как дитя, с ногами в угол на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул, другую - под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через плечо и персты руки на струны поклал. Потом сел сам на полу у дивана н голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать, садись и ты.
   Я тихонечко опустился у порожка на пол, тоже подобрал под себя ноги и сижу, гляжу на нее. Тихо настало так, что даже тощо делается. Я сидел-сидел, индо колени разломило, а гляну на нее, она все в том же положении, а на князя посмотрю: вижу, что он от темноты у себя весь ус изгрыз, а ничего ей не говорит.
   Я ему и киваю: дескать, что же вы, прикажите ей петь! А он обратно мне пантомину дает в таком смысле, что, дескать, не послушает.
   И опять оба сидим на полу да ждем, а она вдруг начала как будто бредить, вздыхать да похлипывать, и по реснице слезка струит, а по струнам пальцы, как осы, ползают и рокочут... И вдруг она тихо-тихо, будто плачет, запела: "Люди добрые, послушайте про печаль мою сердечную".
   Князь шепчет: "Что?"
   А я ему тоже шепотом по-французски отвечаю:
   "Пти-ком-пё", - говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: "А меня с красоты продадут, продадут", да как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь... тоже и он заплакал, но взял гитару, и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: "Если б знала ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной", - да и ну рыдать. И поет и рыдает: "Успокой меня, неспокойного, осчастливь меня, несчастливого". Как он так жестоко взволновался, она, вижу, внемлет сим его слезам и пению и все стала тишать, усмиряться и вдруг тихо ручку из-под своего лица вывела и, как мать, нежно обвила ею его голову...
   Ну, тут мне стало понятно, что она его в этот час пожалела и теперь сейчас успокоит и исцелит всю тоску души его пламенной, и я встал потихоньку, незаметно, и вышел.
   - И, верно, тут-то вы и в монастырь пошли? - вопросил некто рассказчика.
   - Нет-с: еще не тут, а позже, - отвечал Иван Северьяныч и добавил, что ему еще надлежало прежде много в свете от этой женщины видеть, пока над ней все, чему суждено было, исполнилось, и его зачеркнуло.
   Слушатели, разумеется, приступили с просьбою хотя вкратце рассказать им историю Груни, и Иван Северьяныч это исполнил.
   
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   - Видите, - начал Иван Северьяныч, - мой князь был человек души доброй, но переменчивой. Чего он захочет, то ему сейчас во что бы то ни стало вынь да положи - иначе он с ума сойдет, и в те поры ничего он на свете за это достижение не пожалеет, а потом, когда получит, не дорожит счастьем. Так это у него и с этой цыганкой вышло, и ее, Грушин, отец, и все те ихние таборные цыганы отлично сразу в нем это поняли и запросили с него за нее невесть какую цену, больше как все его домашнее состояние позволяло, потому что было у него хотя и хорошее именьице, но разоренное. Таких денег, какие табор за Грушу назначил, у князя тогда налицо не было, и он сделал для того долг и уже служить больше не мог.
   Знавши все эти его привычки, я много хорошего от него не ожидал и для Груши, и так на мое и вышло. Все он к ней ластился, безотходно на нее смотрел и дышал, и вдруг зевать стал и все меня в компанию призывать начал.
   - Садись, - говорит, - послушай.
   Я беру стул, сажусь где-нибудь поближе к дверям и слушаю. Так и часто доводилось: он, бывало, ее попросит петь, а она скажет:
   - Перед кем я стану петь! Ты, - говорит, - холодный стал, а я хочу, чтобы от моей песни чья-нибудь душа горела и мучилась.
   Князь сейчас опять за мною и посулает, и мы с ним двое ее и слушаем; а потом Груша и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня, и начала со мною обращаться очень дружественно, и я после ее пения не раз у нее в покоях чай пил вместе с князем, но только, разумеется, или за особым столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту рядом с собою меня сажала. Вот так прошло сколько времени, а князь все смутнее начал становиться и один раз мне и говорит:
   - А знаешь что, Иван Северьянов, так и так, ведь дела мои очень плохи.
   Я говорю:
   - Чем же они плохи? Слава богу, живете как надо, и все у вас есть.
   А он вдруг обиделся.
   - Как, - говорит, - вы, мой полупочтеннейший, глупы, "все есть"? что же это такое у меня есть?
   - Да все, мол, что нужно.
   - Неправда, - говорит, - я обеднел, я теперь себе на бутылку вина к обеду должен рассчитывать. Разве это жизнь? Разве это жизнь?
   "Вот, - думаю, - что тебя огорчает", - и говорю'
   - Ну, если когда вина недостача, еще не велика беда, потерпеть можно, зато есть что слаще и вина и меду.
   Но он понял, что я намекаю на Грушу, и как будто меня устыдился, и сам ходит, рукою машет, а сам говорит:
   - Конечно... конечно... разумеется... но только... Вот я теперь полгода живу здесь и человека у себя чужого не видал.
   - А зачем, мол, он вам, чужой-то человек, когда есть душа желанная? Князь вспыхнул.
   - Ты, - говорит, - братец, ничего не понимаешь:
   все хорошо одно при другом.
   "А-га! - думаю, - вот ты что, брат, запел?" - и говорю:
   - Что же, мол, теперь делать?
   - Давай, - говорит, - станем лошадьми торговать. Я хочу, чтобы ко мне опять ремонтеры и заводчики ездили.
   Пустое это и не господское дело лошадьми торговать, но, думаю, чем бы дитя ни тешилось, абы не плакало, и говорю: "Извольте".
   И начали мы с ним заводить ворок. Но чуть за это принялись, князь так и унесся в эту страсть: где какие деньжонки добудет, сейчас покупать коней, и все берет, хватает зря; меня не слушает... Накупили обельму. а продажи нет... Он сейчас же этого не стерпел и коней бросил да давай что попало городить: то кинется необыкновенную мельницу строить, то шорную мастерскую завел, и все от всего убытки и долги, а более всего расстройство в характере... Постоянно он дома не сидит, а летает то туда, то сюда, да чего-то ищет, а Груша одна и в таком положении... в тягости. Скучает. "Мало, - говорит, - его вижу, - а перемогает себя и великатится; чуть заметит, что он день-другой дома заскучает, сейчас сама скажет:
   - Ты бы, - говорит, - изумруд мой яхонтовый, куда-нибудь поехал, прогулялся, что тебе со мною сидеть - я проста, неученая.
   Этих слов он, бывало, сейчас застыдится, и руки у нее целует, и дня два-три крепится, а зато потом как выкатит, так уже и завьется, а ее мне заказывает.
   - Береги, - говорит, - ее, полупочтенный Иван Се-верьянов, ты артист, ты не такой, как я, свистун, а ты настоящий, высокой степени артист, и оттого ты с нею как-то умеешь так говорить, что вам обоим весело, а меня от этих "изумрудов яхонтовых" в сон клонит.
   Я говорю:
   - Почему же это так? ведь это слово любовное.
   - Любовное, - отвечает, - да глупое и надоедное. Я ничего не ответил, а только стал от этого времени к ней запросто вхож: когда князя нет, я всякий день два раза на день ходил к ней во флигель чай пить и как мог ее развлекал.
   А развлекать было оттого, что она, бывало, если разговорится, все жалуется:
   - Милый мой, сердечный мой друг Иван Северьянович, - возговорит, - ревность меня, мой голубчик, тягостно мучит.
   Ну, я ее, разумеется, уговариваю:
   - Чего, - говорю, - очень мучиться: где он ни побывает, все к тебе воротится.
   А она всплачет, и руками себя в грудь бьет, и говорит:
   - Нет, скажи же ты мне... не потаи от меня, мой сердечный друг, где он бывает?
   - У господ, - говорю, - у соседей или в городе.
   - А нет ли, - говорит, - там где-нибудь моей с ним разлучницы? Скажи мне: может, он допреж меня кого любил и к ней назад воротился, или не задумал ли он, лиходей мой, жениться? - А у самой при этом глаза так и загорятся, даже смотреть ужасно.
   Я ее утешаю, а сам думаю:
   "Кто его знает, что он делает", - потому что мы его мало в то время и видели.
   Вот как вспало ей это на мысль, что он жениться хочет, она и ну меня просить:
   - Съезди, такой-сякой, голубчик Иван Северьянович, в город; съезди, доподлинно узнай о нем все как следует и все мне без потайки выскажи.
   Пристает она с этим ко мне все больше и больше и до того меня разжалобила, что думаю:
   "Ну, была не была, поеду. Хотя ежели что дурное об измене узнаю, всего ей не выскажу, но посмотрю и приведу все дело в ясность".
   Выбрал такой предлог, что будто бы надо самому ехать лекарств для лошадей у травщиков набрать, и поехал, но поехал не спроста, а с хитрым подходом.
   Груше было неизвестно и людям строго-настрого наказано было от нее скрывать, что у князя, до этого случая с Грушею, была в городе другая любовь - из благородных, секретарская дочка Евгенья Семеновна. Известная она была во всем городе большая на фортопьянах игрица, и предобрая барыня, и тоже собою очень хорошая, и имела с моим князем дочку, но располнела, и он ее, говорили" будто за это и бросил. Однако, имея в ту пору еще большой капитал, он купил этой барыне с дочкою дом, и они в том доме доходцами и жили. Князь к этой к Евгенъе Семеновне, после того как ее наградил, никогда не заезжал, а люди наши, по старой памяти, за ее добродетель помнили и всякий приезд все, бывало, к ней захаживали, потому что ее любили и она до всех до наших была ужасно какая ласковая и князем интересовалась.
   Вот я приехал в город прямо к ней, к этой доброй барыне, и говорю:
   - Я, матушка Евгенья Семеновна, у вас остановился.
   Она отвечает:
   - Ну что же; очень рада. Только отчего же, - говорит, - ты к князю не едешь на его квартиру?
   - А разве, - говорю, - он здесь в городе?
   - Здесь, - отвечает. - Он уже другая неделя здесь и дело какое-то заводит.
   - Какое, мол, еще дело?
   - Фабрику, - говорит, - суконную в аренду берет.
   - Господи! мол, еще что такое он задумал?
   - А что, - говорит, - разве это худо?
   - Ничего, - говорю, - только что-то мне это удивительно.
   Она улыбается.
   - Нет, а ты, - говорит, - вот чему подивись, что князь мне письмо прислал, чтобы я нынче его приняла, что он хочет на дочь взглянуть.
   - И что же, - говорю, - вы ему, матушка Евгенья Семеновна, разрешили?
   Она пожала плечами и отвечает:
   - Что же, пусть приедет, на дочь посмотрит, - и с этим вздохнула и задумалась, сидит спустя голову, а сама еще такая молодая, белая да вальяжная, а к тому еще и обращение совсем не то, что у Груши... та ведь больше ничего, как начнет свое "изумрудный да яхонтовый", а эта совсем другое... Я ее и взревновал.
   "Ох, - думаю себе, - как бы он на дитя-то как станет смотреть, то чтобы на самое на тебя своим несытым сердцем не глянул! От сего тогда моей Грушеньке много добра не воспоследует". И в таком размышлении сижу я у Евгеньи Семеновны в детской, где она велела няньке меня чаем поить, а у дверей вдруг слышу звонок, и горничная прибегает очень радостная и говорит нянюшке:
   - Князенька к нам приехал!
   Я было сейчас же и поднялся, чтобы на кухню уйти, но нянюшка Татьяна Яковлевна разговорчивая была старушка из московских: страсть любила все высказать и не захотела через это слушателя лишиться, а говорит:
   - Не уходи, Иван Голованыч, а пойдем вот сюда в гардеробную за шкалу сядем, она его сюда ни за что не поведет, а мы с тобою еще разговорцу проведем.
   Я и согласился, потому что, по разговорчивости Татьяны Яковлевны, надеялся от нее что-нибудь для Груши полезное сведать, и как от Евгеньи Семеновны мне был лодиколонный пузыречек рому к чаю выслан, а я сам уже тогда ничего не пил, то и думаю: подпущу-ка я ей, божьей старушке, в чаек еще вот этого разговорцу из пузыречка, авось она, по благодати своей, мне тогда что-нибудь и соврет, чего бы без того и не высказала.
   Удалились мы из детской и сидим за шкалами, а эта шкапная комнатка была узенькая, просто сказать - коридор, с дверью в конце, а та дверь как раз в ту комнату выходила, где Евгенья Семеновна князя приняла, и даже к тому к самому дивану, на котором они сели. Одним словом, только меня от них разделила эта запертая дверь, с той стороны материей завешенная, а то все равно будто я с ними в одной комнате сижу, так мне все слышно.
   Князь как вошел, и говорит:
   - Здравствуй, старый друг! испытанный! А она ему отвечает:
   - Здравствуйте, князь! Чему я обязана? А он ей:
   - Об этом, - говорит, - после поговорим, - а прежде дай поздороваться и позволь в головку тебя поцеловать, - и мне слышно, как он ее в голову чмокнул и спрашивает про дочь. Евгенья Семеновна отвечает, что она, мол, дома.
   - Здорова?
   - Здорова, - говорит.
   - И выросла небось?
   Евгенья Семеновна рассмеялась и отвечает:
   - Разумеется, - говорит, - выросла. Князь спрашивает:
   - Надеюсь, что ты мне ее покажешь?
   - Отчего же, - отвечает, - с удовольствием, - и встала с места, вошла в детскую и зовет эту самую няню, Татьяну Яковлевну, с которою я угощаюсь.
   - Выведите, - говорит, - нянюшка, Людочку к князю.
   Татьяна Яковлевна плюнула, поставила блюдце на стол и говорит:
   - О, пусто бы вам совсем было, только что сядешь, в самый аппетит с человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удовольствие сделать не дадут! - и поскорее меня барыниными юбками, которые на стене висели, закрыла и говорит: - Посиди, - а сама пошла с девочкой, а я один за шкалами остался и вдруг слышу, князь девочку раз и два поцеловал и по-тетешкал на коленях и говорит:
   - Хочешь, мой анфан, в карете покататься? Та ничего не отвечает; он говорит Евгенье Семеновне:
   - Же ву при, - говорит, - пожалуйста, пусть она с нянею в моей карете поездит, покатается.
   Та было ему что-то по-французскому, дескать, зачем и пуркуа, но он ей тоже вроде того, что, дескать, "невременно надобно", и этак они раза три словами перебросились, и потом Евгенья Семеновна нехотя говорит нянюшке:
   - Оденьте ее и поезжайте.
   Те и поехали, а эти двоичкой себе остались, да я у них под сокрытьем на послухах, потому что мне из-за шкапов и выйти нельзя, да и сам себе я думал: "Вот же когда мой час настал и я теперь настоящее исследую, что у кого против Груши есть в мыслях вредного?"
   
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   Пустившись на этакое решение, чтобы подслушивать, я этим не удовольнился, а захотел и глазком что можно увидеть и всего этого достиг: стал тихонечко ногами на табуретку и сейчас вверху дверей в пазу щелочку присмотрел и жадным оком приник к ней. Вижу, князь сидит на диване, а барыня стоит у окна и, верно, смотрит, как ее дитя в карету сажают.
   Карета отъехала, и она оборачивается и говорит:
   - Ну, князь, я все сделала, как вы хотели: скажите же теперь, что у вас за дело такое ко мне? А он отвечает:
   - Ну что там дело!.. дело не медведь, в лес не убежит, а ты прежде подойди-ка сюда ко мне: сядем рядом, да поговорим ладом, по-старому, по-бывалому.
   Барыня стоит, руки назад, об окно опирается и молчит, а сама бровь супит. Князь просит:
   - Что же, - говорит, - ты: я прошу, - мне говорить с тобой надо.
   Та послушалась, подходит, он сейчас, это видя, опять шутит:
   - Ну, мол, посиди, посиди по-старому, - и обнять ее хотел, но она его отодвинула и говорит:
   - Дело, князь, говорите, дело: чем я могу вам служить?
   - Что же это, - спрашивает князь, - стало быть, без разговора все начистоту выкладать?
   - Конечно, - говорит, - объясняйте прямо, в чем дело? мы ведь с вами коротко знакомы, - церемониться нечего.
   - Мне деньги нужны, - говорит князь. Та молчит и смотрит.
   - И не много денег, - молвил князь.
   - А сколько?
   - Теперь всего тысяч двадцать.
   Та опять не отвечает, а князь и ну расписывать, - что: "Я, говорит, суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а если куплю ее, то я буду миллионер, я, говорит, все переделаю, все старое уничтожу и выброшу, и начну яркие сукна делать да азиатам в Нижний продавать. Из самой гадости, говорит, вытку, да ярко выкрашу, и все пойдет, и большие деньги наживу, а теперь мне только двадцать тысяч на задаток за фабрику нужно". Евгенья Семеновна говорит:
   - Где же их достать? А князь отвечает:
   - Я и сам не знаю, но надо достать, а потом расчет у меня самый верный: у меня есть человек - Иван Голован, из полковых конэсеров, очень не умен, а золотой мужик - честный, и рачитель, и долго у азиатов в плену был и все их вкусы отлично знает, а теперь у Макария стоит ярмарка, я пошлю туда Голована заподрядиться и образцов взять, и задатки будут... тогда... я, первое, сейчас эти двадцать тысяч отдам...
   И он замолк, а барыня помолчала, вздохнула и начинает:
   - Расчет, - говорит, - ваш, князь, верен.
   - Не правда ли?
   - Верен, - говорит, - верен? вы так сделаете: вы дадите за фабрику задаток, вас после этого станут считать фабрикантом: в обществе заговорят, что ваши дела поправились...
   - Да.
   - Да; и тогда.
   - Голован наберет у Макария заказов и задатков, и я верну долг и разбогатею.
   - Нет, позвольте, не перебивайте меня; вы прежде поднимете всем этим на фуфу предводителя, и пока он будет почитать вас богачом, вы женитесь на его дочери и тогда, взявши за ней ее приданое, в самом деле разбогатеете.
   - Ты так думаешь? - говорит князь. А барыня отвечает:
   - А вы разве иначе думаете?
   - А ну, если ты, - говорит, - все понимаешь, так дай бог твоими устами да нам мед пить.
   - Нам?
   - Конечно, - говорит, - тогда всем нам будет хорошо: ты для меня теперь дом заложишь, а я дочери за двадцать тысяч десять тысяч процента дам.
   Барыня отвечает:
   - Дом ваш: вы ей его подарили, вы и берите его, если он вам нужен.
   Он было начал, что: "Нет, дескать, дом не мой; а ты ее мать, я у тебя прошу... разумеется, только в таком случае, если ты мне веришь..."
   А она отвечает:
   - Ах, полноте, - говорит, - князь, то ли я вам, - говорит, - верила! Я вам жизнь и честь свою доверяла.
   - Ах да, - говорит, - ты про это... Ну, спасибо тебе, спасибо, прекрасно... Так завтра, стало быть, можно прислать тебе подписать закладную?
   - Присылайте, - говорит, - я подпишу.
   - А тебе не страшно?
   - Нет, - говорит, - я уже то потеряла, после чего мне нечего бояться.
   - И не жаль? говори: не жаль? верно, еще ты любишь меня немножечко? Что? или просто сожалеешь? а? Она на эти слова только засмеялась и говорит:
   - Полноте, князь, пустяки болтать. Не хотите ли вы, лучше я велю вам моченой морошки с сахаром подать? У меня она нынче очень вкусная.
   Он, должно быть, обиделся: не того, видно, совсем ожидал - встает и улыбается.
   - Нет, - говорит, - кушай сама свою морошку, а мне теперь не до сладостей. Благодарю тебя и прощай, - и начинает ей руки целовать, а тем временем как раз и карета назад возвратилась.
   Евгенья Семеновна и подает ему на прощанье руку, а сама говорит:
   - А как же вы с вашей черноокой цыганкой сделаетесь?
   А он себя вдруг рукой по лбу и вскрикнул:
   - Ах, и вправду! какая ты всегда умная! Хочешь верь, хочешь не верь, а я всегда о твоем уме вспоминаю, и спасибо тебе, что ты мне теперь про этот яхонт напомнила!
   - А вы, - говорит, - будто про нее так и позабыли?
   - Ей-богу, - говорит, - позабыл. И из ума вон, а ее, дуру, ведь действительно надо устроить.
   - Устраивайте, - отвечает Евгенья Семеновна, - только хорошенечко: она ведь не русская прохладная кровь с парным молоком, она не успокоится смирением и ничего не простит ради прошлого.
   - Ничего, - отвечает, - как-нибудь успокоится.
   - Она любит вас, князь? Говорят, даже очень любит?
   - Страсть надоела; но слава богу, на мое счастье, они с Голованом большие друзья.
   - Что же вам из этого? - спрашивает Евгенья Семеновна.
   - Ничего; дом им куплю и Ивана в купцы запишу, перевенчаются и станут жить.
   А Евгенья Семеновна покачала головою и, улыбнувшись, промолвила:
   - Эх вы, князенька, князенька, бестолковый князенька: где ваша совесть? А князь отвечает:
   - Оставь, пожалуйста, мою совесть. Ей-богу, мне теперь не до нее: мне когда бы можно было сегодня Ивана Голована сюда вытребовать.
...

---