И неизжитая обида от неизменного предпочтения, которое Поль оказывал этой твари, разрывала ее сердце.
   Она твердила про себя:
   - Он не любит, не любит меня.
   Вошла Розали.
   - Он собрался на ней жениться, - проговорила Жанна.
   Служанка даже подскочила.
   - Ох, сударыня, не давайте согласия. Как можно, чтобы господин Поль подобрал эту потаскуху.
   И Жанна, подавленная, но полная возмущения, ответила:
   - Будь покойна, голубушка, этого я не допущу. А раз он не желает приезжать, я сама поеду к нему, и тогда посмотрим, кто из нас возьмет верх.
   Она немедленно написала Полю, что собирается приехать и желает увидеться с ним где угодно, только не на квартире этой твари.
   В ожидании ответа она начала сборы. Розали принялась укладывать в старый баул белье и одежду своей госпожи, но, расправляя ее платье, давнишнее летнее платье, вскричала вдруг:
   - Да вам даже надеть-то на себя нечего! Я вас не пущу так! На вас стыдно будет смотреть, а парижские дамы сочтут вас за прислугу.
   Жанна подчинилась ей, и они вдвоем отправились в Годервиль, где выбрали материю в зеленую клетку и отдали шить местной портнихе. Затем зашли за указаниями к нотариусу, мэтру Русселю, который каждый год ездил на две недели в столицу. Сама Жанна не была в Париже двадцать восемь лет.
   Он дал подробнейшие наставления, как остерегаться экипажей, как уберечься от воровства, советуя зашить деньги в подкладку платья, а в кармане держать только то, что нужно на мелкие расходы. Он долго распространялся о ресторанах с умеренными ценами и указал два или три, где бывают дамы; затем он рекомендовал гостиницу "Нормандия" около вокзала, где обычно останавливался сам, и разрешил сослаться там на него.
   Уже целых шесть лет между Парижем и Гавром проложена была железная дорога, о которой шло столько толков. Но Жанна, удрученная горем, еще не видела знаменитого локомотива, который все перевернул в округе.
   Тем временем от Поля ответа не было.
   Она прождала неделю, другую, каждое утро выходила на дорогу навстречу почтальону и с трепетом обращалась к нему:
   - Для меня что-нибудь есть, дядюшка Маландэн?
   И тот неизменно отвечал охрипшим от переменчивого климата голосом:
   - Покамест ничего, сударыня.
   Ну конечно же, эта женщина не позволяла Полю ответить!
   Тогда Жанна решила ехать, ничего не дожидаясь. Она хотела взять с собой Розали, но служанка отказалась сопутствовать ей, не желая увеличивать дорожные расходы.
   Впрочем, она и хозяйке своей не позволила взять больше трехсот франков.
   - Если вам потребуется еще, вы мне напишете, я схожу к нотариусу, а он уже будет знать, как переслать вам деньги. А то господин Поль все приберет к рукам.
   Итак, в одно декабрьское утро обе взобрались в двуколку Дени Лекока, который повез их на станцию, - решено было, что Розали проводит хозяйку до железной дороги.
   Прежде всего они справились о стоимости билета, потом, когда все было улажено и баул сдан в багаж, стали ждать, глядя на железные полосы и стараясь понять, как действует эта штука, и до того были заняты увлекательной загадкой, что даже позабыли о печальной цели путешествия.
   Наконец послышался отдаленный гудок, они повернули головы и увидели черную машину, которая все росла, приближаясь. Чудовище надвинулось с оглушительным грохотом и прокатило мимо них, волоча за собой цепочку домиков на колесах; кондуктор открыл дверцу, Жанна со слезами поцеловала Розали и взобралась в одну из клеток.
   Взволнованная Розали кричала:
   - Прощайте, сударыня, счастливого пути, до скорого свидания!
   - Прощай, голубушка.
   Снова раздался гудок, и вся вереница домиков покатилась сперва медленно, потом быстрее и, наконец, с ужасающей скоростью.
   В купе, куда попала Жанна, два господина спали, прислонившись к стенке в разных углах.
   Она смотрела, как мелькали поля, деревья, фермы, селенья, и была ошеломлена такой быстротой, чувствовала себя захваченной новой жизнью, унесенной в новый мир, непохожий на мир ее тихой юности, ее однообразной жизни.
   Уже смеркалось, когда поезд прибыл в Париж. Носильщик взял багаж Жанны, и она, перепуганная сутолокой, не привыкшая лавировать в движущейся толпе, почти бежала за ним, чтобы не потерять его из виду.
   Когда она очутилась в конторе гостиницы, то прежде всего поспешила заявить:
   - Меня к вам направил господин Руссель.
   Хозяйка, массивная женщина сурового вида, сидевшая за конторкой, спросила:
   - Кто это такой -господин Руссель?
   - Да это нотариус из Годервиля, он останавливается у вас каждый год, - растерявшись, отвечала Жанна.
   - Очень возможно. Только я его не знаю, - сказала тучная особа. - Вам нужна комната?
   - Да, сударыня.
   Слуга взял ее баул и пошел по лестнице впереди нее.
   У нее тоскливо сжималось сердце. Она села подле маленького столика и попросила, чтобы ей принесли чашку бульона и кусочек цыпленка. С самого утра у нее ничего не было во рту.
   Уныло пообедала она при одной свечке, предаваясь грустным размышлениям, вспоминая, как была здесь проездом по возвращении из свадебного путешествия, как во время этого пребывания в Париже впервые проявился характер Жюльена. Но она была тогда молода, и бодра, и жизнерадостна. Теперь она чувствовала, что стала старой, неловкой, даже трусливой, слабой, терялась от малейшего пустяка. Кончив обед, она подошла к окну и взглянула на улицу, полную народа. Ей хотелось выйти из гостиницы, но было страшновато. Она обязательно заблудится, казалось ей. Тогда она легла и задула свечу.
   Но грохот, ощущение чужого города и треволнения пути мешали ей уснуть. Проходили часы. Шумы улицы понемногу затихали, а она все бодрствовала, ей не давала покоя тревожная полудрема больших городов. Она привыкла к мирному и глубокому сну полей, который усыпляет все - растения, людей, животных; а сейчас она ощущала кругом какое-то таинственное оживление. До нее доносились, словно просачиваясь сквозь стены, почти неуловимые голоса. Иногда скрипел пол, хлопала дверь, звенел звонок.
   Внезапно, часов около двух ночи, когда она стала засыпать, в соседней комнате раздался женский крик; Жанна привскочила и села в постели; потом ей послышался смех мужчины.
   И тут, с приближением дня, ею завладела мысль о Поле; она встала и оделась, едва только забрезжил рассвет. Они жили на улице Соваж в Ситэ. Помня наказ Розали соблюдать экономию, она собралась туда пешком. Погода стояла ясная; морозный воздух пощипывал щеки; озабоченные люди бежали по тротуарам. Она торопливо шла по той улице, которую ей указали и в конце которой ей нужно было повернуть направо, а затем налево. Дойдя до площади, она должна была спросить, куда идти дальше. Она не нашла площади и обратилась с вопросом к булочнику, который дал ей противоположные указания. Она послушалась его, сбилась с дороги, долго плутала, следовала другим наставлениям и заблудилась окончательно.
   В полной растерянности она шла теперь почти наугад и совсем уже собралась остановить фиакр, как вдруг увидела Сену. Тогда она пошла по набережным.
   Приблизительно через час она свернула на улицу Соваж - темный и узкий переулок. Перед дверью она остановилась до того взволнованная, что дальше не могла сделать ни шагу.
   Тут, в этом доме, был он - Пуле.
   У нее дрожали колени, дрожали руки; наконец она решилась, прошла коридором, увидела каморку швейцара и спросила, протягивая монету:
   - Вы не могли бы подняться и сказать господину Полю де Ламар, что его ждет внизу старая приятельница его матери.
   - Он отсюда съехал, сударыня, -ответил швейцар.
   Дрожь пробежала по ней.
   - А где он теперь живет? - пролепетала она.
   - Не знаю.
   У нее до того закружилась голова, что она едва не уупала и некоторое время не могла выговорить ни слова. Наконец отчаянным усилием она овладела собой и прошептала:
   - Давно он съехал?
   Швейцар оказался словоохотливым.
   - Как раз две недели назад. Ушли оба как-то вечером в чем были и больше не возвращались. Они задолжали всему кварталу; сами понимаете, какой им был смысл оставлять новый адрес.
   Жанна видела какие-то искры, вспышки огня, словно у нее перед глазами стреляли из ружья. Но одна неотступная мысль давала ей сил держаться на ногах, быть с виду спокойной и рассудительной: она хотела знать, как найти Пуле.
   - Он ничего не сказал, когда уезжал?
   - Ни слова. Они попросту сбежали, чтобы не платить, вот и все.
   - Но он, наверно, будет присылать кого-нибудь за письмами?
   - Еще чего! Да они за год и десятка писем не получали. Однако же одно письмецо я им отнес дня за два до того, как они съехали.
   Это, конечно, было ее письмо. Она сказала поспешно:
   - Послушайте, я его мать, я за ним приехала. Вот вам десять франков. Если вы что-нибудь услышите или узнаете о нем, сообщите мне в гостиницу "Нормандия" на Гаврской улице, я вам хорошо заплачу.
   - Положитесь на меня, сударыня, - ответил швейцар.
   И она убежала прочь.
   Она шла теперь, не думая о том, куда идет. Она спешила, словно по важному делу, торопливо пробиралась вдоль стен, и ее толкали люди со свертками; она переходила улицы, не глядя на экипажи, и ее ругали кучера; она не видела ступенек тротуара и спотыкалась о них, она бежала вперед как потерянная.
   Неожиданно она очутилась в каком-то саду и почувствовала такую усталость, что присела на скамью. Должно быть, она просидела там долго и плакала, сама того не замечая, потому что прохожие останавливались и смотрели на нее. Наконец она почувствовала, что вся прозябла; тогда она встала и пошла дальше; ноги едва несли ее, так она была слаба, так измучена. Ей хотелось выпить чашку бульона, но она не решалась войти в какой-нибудь ресторан от робости и своего рода целомудренного стыда за свое горе, которое, как она сознавала, было очень уж явным. Она останавливалась на пороге, заглядывала внутрь, видела людей, которые сидели и ели за столиками, и пугливо бежала дальше, решая про себя: "Пойду в другой". Но и в следующий тоже не смела войти.
   Под конец она купила в булочной хлебец -подковку и стала есть его на ходу. Ее мучила жажда, но oнa не знала, куда зайти напиться, и потому перетерпела.
   Она прошла под каким-то сводом и очутилась в другом саду, окруженном аркадами. Она узнала Пале -Рояль.
   Солнце и ходьба немножко согрели ее, и она посидела еще час или два.
   В сад вливалась толпа, нарядная толпа людей, которые болтали, улыбались, раскланивались, - благополучная толпа, где женщины красивы, а мужчины богаты, где все живет для роскоши и радости.
   Жанна испугалась такого пышного сборища я вскочила чтобы убежать; но вдруг ее осенила мысль, что здесь она может встретить Поля; и она принялась бродить, заглядывая в лица; она ходила по саду взад и вперед, из конца в конец частыми робкими шажками.
   Люди оборачивались и смотрели на нее, иные смеялись и что-то говорили друг другу. Она заметила это а бросилась бежать, решив, что они, конечно, потешаются над ее видом, над ее платьем в зеленую клетку, выбранным по вкусу Розали и сшитым по ее указаниям годервильской портнихой.
   Она не смела даже спрашивать у прохожих дорогу. Однако отважилась под конец и добралась до своей гостиницы.
   Не шевелясь, просидела она до вечера на стуле в ногах кровати. Потом пообедала, как накануне, супом и кусочком мяса и легла в постель. Проделывала она все это машинально, по привычке.
   На следующее утро она обратилась в полицейскую префектуру, чтобы нашли ее сына; ничего положительного ей не сказали, однако обещали заняться этим делом.
   Тогда она пошла скитаться по улицам в надежде встретить его. И в этой суетливой толпе она чувствовала себя более одинокой, более заброшенной и жалкой, чем среди пустынных полей.
   Когда она вечером вернулась в гостиницу, ей сказали, что ее спрашивал от имени господина Поля какой-то человек и обещал прийти завтра. Волна крови прилила ей к сердцу, и она всю ночь не сомкнула глаз. А вдруг это был он? Да конечно же, это был он, хотя по описанию она не уловила сходства.
   Часов около девяти в ее дверь постучали, ока крикнула: "Войдите!" -собираясь броситься навстречу с распростертыми объятиями. На пороге появился незнакомец. И пока он просил извинения за беспокойство, пока он излагал свое дело, -он пришел получить долг Поля, -она чувствовала, что плачет, старалась скрыть слезы и смахивала их пальцем, по мере того как они набегали на глаза.
   Он узнал о ее приезде у швейцара на улице Соваж и, не имея возможности найти сына, обращался к матери. Он протянул бумагу, которую она, не задумываясь, взяла. Она увидела цифру девяносто франков, достала деньги н заплатила. В этот день она совсем не выходила на улицу.
   Назавтра явились другие кредиторы. Она отдала все, что у нее было, оставив себе франков двадцать, и написала Розали о своем положении.
   В ожидании ответа служанки она целые дни бродила по городу, не зная, что предпринять, где убить мрачные, нескончаемые часы, кому сказать ласковое слово, кому поведать свое горе. Блуждая без цели, она томилась теперь желанием уехать, вернуться туда, в свой домик на краю безлюдной дороги.
   Несколько дней назад она не могла жить там от гнетущей тоски, а сейчас, наоборот, чувствовала, что впредь ей возможно будет жить только в том месте, где укоренились ее унылые привычки.
   Наконец как-то вечером, вернувшись в гостиницу, она нашла письмо и двести франков. Розали писала:
   "Мадам Жанна, поскорее возвращайтесь, потому что больше я вам денег не пришлю. Что до господина Поля, то за ним поеду я, как только он объявится.
   Низко кланяюсь вам.
   Ваша слуга Розали".
   В то утро, когда Жанна уехала назад, в Батвиль, шел снег и было очень холодно.
   
   XIV
   С тех пор она перестала выходить, перестала двигаться. Она вставала каждое утро в определенный час, смотрела в окно, чтобы узнать, какая погода, а потом спускалась в столовую и садилась у камина.
   Она сидела так по целым дням, не шевелясь, не отводя взгляда от пламени, дав волю своим печальным думам, и перед ней проходила скорбная вереница ее горестей. Сумерки мало-помалу заволакивали тесную комнату, а Жанна все сидела не двигаясь, только иногда подбрасывала дров в камин.
   Входила Розали с лампой и окликала ее:
   - Да ну же, мадам Жанна, не мешало бы вам поразмяться, а то вы опять ничего не станете есть за обедом.
   Часто она не могла отделаться от какой-нибудь навязчивой мысли или волновалась и мучилась по пустякам; в ее больной голове любая мелочь приобретала огромное значение.
   Больше всего она жила в прошлом, в отдаленном прошлом; ее преследовали воспоминания о ранней поре ее жизни и о свадебном путешествии по Корсике. Давно забытые ландшафты далекого острова внезапно возникали в тлеющих углях камина; ей припоминались все подробности, мельчайшие события, люди, виденные там; лицо проводника, Жана Риволи, стояло перед ней неотступно, а иногда ей даже чудился его голос.
   Потом она вспоминала мирные детские годы Поля, когда он заставлял ее пересаживать салат и они с тетей Лнзон подолгу простаивали на коленях, копаясь в тучной земле, наперебой стараясь угодить ребенку, соперничая между собой в том, у кого лучше примется рассада, кто выходит больше сеянцев.
   И губы ее шептали чуть слышно: "Пуле, мальчик мой Пулe", -как будто она обращалась к нему самому; на этом имени мечты ее задерживались; иногда она по целым часам вытянутым пальцем чертила в воздухе составлявшие его буквы. Она медленно выводила их перед огнем и воображала, будто видит их, потом, решив, что ошиблась, дрожащей от усталости рукой начинала снова заглавное П и силилась написать все имя полностью; доведя его до конца, она начинала сызнова.
   Наконец она выбивалась из сил, путала все, рисовала другие слова, доходила до исступления.
   Она была подвержена всем причудам одиноких людей. Перестановка любого предмета раздражала ее.
   Розали часто принуждала ее двигаться, выводила погулять по дороге, но Жанна через двадцать минут заявляла: "Я устала, голубушка", - и усаживалась у придорожной канавы.
   Вскоре всякое движение стало ей несносно, она как можно дольше оставалась в постели.
   С самого детства у нее упорно держалась лишь одна привычка: вставать сразу же, как выпьет чашку кофе с молоком. К этому напитку она чувствовала особое пристрастие; лишиться его ей было бы труднее, чем чего-либо другого. Каждое утро она ждала прихода Розали в своего рода сладострастном нетерпении, а как только полная чашка оказывалась на ночном столике, она садилась на кровати и выпивала ее с жадностью. Потом отбрасывала одеяло и начинала одеваться.
   Но мало-помалу она приучилась задумываться на минутку после того, как опускала чашку на блюдце; потом стала ложиться снова; так изо дня в день она нежилась все дольше, пока не являлась разъяренная Розали и не одевала ее почти насильно. Впрочем, у нее не осталось и намека на волю, и всякий раз, как служанка спрашивала у нее совета, задавала ей вопрос, осведомляясь о ее мнении, она отвечала:
   - Делай как знаешь, голубушка.
   Она до того уверовала в свою незадачливость, что дошла до чисто восточного фатализма; привыкнув к тому, что все мечты ее гибнут, все надежды рушатся, она колебалась целые дни, прежде чем решиться на самый ничтожный поступок, так как была убеждена, что обязательно изберет неправильный путь и дело обернется плохо.
   - Уж кому не повезло в жизни, так это мне, - ежеминутно повторяла она.
   Розали возмущалась в ответ:
   - Вот пришлось бы вам работать за кусок хлеба, вставать каждый день в шесть утра да идти на поденщину, - что бы вы тогда сказали? Мало разве кто так бьется, а на старости лет умирает с голоду.
   - Да ты подумай, ведь я совсем одна, и сын меня покинул, - возражала Жанна.
   Тогда Розали совсем выходила из себя:
   - Подумаешь, какая беда! А что, когда сыновья входят на военную службу или же переселяются в Америку?
   Америка представлялась ей каким-то фантастическим краем, куда ездят наживать богатство и откуда не возвращаются.
   - Рано ли, поздно ли, а разлучаться приходится, - продолжала она, -потому что старым и молодым не положено жить вместе.
   И она добавляла свирепо:
   - Вот умри он, что бы вы тогда сказали?
   На это Жанна не находила ответа.
   С мягким ветерком первых весенних дней силы ее немного восстановились, но она пользовалась этим возвратом энергии, чтобы еще неистовее предаться своим мрачным думам.
   Поднявшись однажды утром на чердак за какой-то вещью, она случайно открыла сундук, наполненный старыми календарями; их хранили по обычаю многих деревенских жителей.
   Ей показалось, что самые годы ее прошлой жизни встают перед нею, и странное, смутное волнение охватило ее при виде этих квадратов картона.
   Она взяла их и унесла вниз, в столовую. Тут были всякие, большие и маленькие; она принялась раскладывать их на столе по годам. Внезапно ей попался первый из них, тот, который она привезла в Тополя.
   Она долго смотрела на него, на зачеркнутые ее рукой числа в утро ее отъезда из Руана, на следующий день после выхода из монастыря. И она заплакала. Она плакала скорбными, скудными слезами, жалкими слезами старухи, оплакивающей свою несчастную жизнь, запечатленную в этих кусочках картона.
   Внезапно у нее мелькнула мысль, ставшая вскоре жестокой, неотступной, неотвязной манией. Ей непременно нужно было восстановить день за днем все, что она делала в жизни.
   Она развесила по стенам эти пожелтевшие квадраты картона и проводила целые дни, уставив взгляд на какой-нибудь из них и припоминая: "Что со мной случилось в том месяце?"
   Она подчеркивала памятные даты своей истории и восстанавливала таким образом некоторые месяцы целиком, припоминая один за другим, сочетая и связывая между собой все мелкие факты, предшествовавшие крупному событию и последовавшие за ним.
   Сосредоточив внимание, всячески напрягая память и собрав всю свою волю, она почти полностью восстановила первые два года пребывания в Тополях, так как события самого удаленного прошлого всплывали в ее памяти удивительно легко и выпукло.
   Но последующие годы терялись в каком-то тумане, путались, громоздились друг на друга; случалось, она просиживала подолгу, глядя на один из календарей, обратив все помыслы в былое, и не могла разобраться, к этому ли куску картона относится то или иное воспоминание. Так от одного календаря к другому она обходила всю комнату, где, точно картины крестного пути, висели памятки минувших дней. Потом ставила перед какой-нибудь из них стул и сидела без движения до ночи, роясь в своей памяти.
   И вдруг, когда солнечное тепло пробудило соки, когда на полях поднялись всходы, а деревья зазеленели, когда яблони в садах распустились розовыми шарами и напоили ароматами равнину, сильнейшее возбуждение овладело Жанной.
   Ей не сиделось на месте; она была в непрерывном движении, выходила и возвращалась по двадцать раз в день, часто блуждала где-то далеко среди ферм, разжигая в себе лихорадку сожалений.
   Скрытая в густой траве маргаритка, луч солнца, скользнувший меж листьями, лужица, где отражается синева небес, -все это задевало ее за живое, умиляло, потрясало ее, будило забытые ощущения, словно отголоски того, что волновало ее девичью душу, когда она, мечтая, скиталась по полям.
   Тот же трепет, то же наслажденье пьянящей отрадой и негой весеннего тепла она испытывала, когда жила ожиданием будущего. И теперь, когда с будущим было покончено, она ощущала все это вновь. И наслаждалась всем сердцем, и страдала в то же время, как будто извечная радость пробужденного мира, пронизывая ее иссохшую кожу, ее охладевшую кровь, ее удрученную душу, теперь могла подарить ей лишь грустную тень очарования.
   Ей казалось, будто что-то переменилось на свете. Солнце стало, пожалуй, не таким уже жарким, как в дни ее юности, небо не таким уж синим, трава не такой уж зеленой; цветы тоже были не так ярки и ароматны, не дурманили так, как прежде.
   Однако бывали дни, когда блаженное чувство жизни так властно проникало в нее, что она вновь принималась мечтать, надеяться, ждать и правда, можно ли, при всей беспощадной жестокости судьбы, перестать надеяться, когда кругом такая благодать?
   Она ходила, ходила часами, как будто душевное возбуждение подгоняло ее. Иногда она вдруг останавливалась, садилась у края дороги и перебирала печальные мысли. Почему ее не любили, как других? Почему ей не дано было узнать даже скромные радости мирного существования?
   А иногда она забывала на миг, что она стара, что впереди ее не ждет ничего, кроме недолгих мрачных и одиноких лет, что пройден весь ее путь; и она, как прежде, как в шестнадцать лет, строила планы, отрадные сердцу, рисовала заманчивые картины будущего. И вдруг жестокое сознание действительности обрушивалось на нее; она вставала, вся согнувшись, как будто на нее свалилась тяжесть и перебила ей поясницу, и уже медленнее шла по направлению к дому, бормоча про себя: "Ах, безумная, безумная старуха!"
   Теперь Розали без конца твердила ей:
   - Да посидите вы спокойно, что это вы такая непоседа?
   И Жанна отвечала печально:
   - Со мной, верно, делается то же, что с Убоем перед концом.
   Однажды утром служанка вошла к ней в спальню раньше обычного и, поставив на столик чашку кофе, сказала:
   - Пейте скорее. Дени ждет нас у крыльца. Мы едем в Тополя, у меня дела в той стороне.
   Жанна до того взволновалась, что едва не лишилась чувств; она оделась, вся дрожа от волнения и страха при мысли, что увидит дорогой ее сердцу дом.
   Ясное небо простиралось над миром, и лошаденка, развеселясь, пускалась по временам вскачь. Когда они въехали в Этуванскую общину, Жанне стало трудно дышать, до того ей сдавило грудь, а при виде кирпичных столбов ограды она невольно охнула несколько раз, как будто у нее останавливается сердце.
   Повозку распрягли у Куяров, а пока Розали с сыном ходили по делам, Куяры предложили Жанне воспользоваться отсутствием хозяев и навестить дом и тут же дали ей ключи.
   Она отправилась одна и, подойдя к старому дому со стороны моря, остановилась взглянуть на него. Снаружи все было без перемен. По хмурым стенам обширного серого здания в этот день скользили улыбки солнца. Все ставни были закрыты.
   Сухой сучок упал ей на платье; Жанна подняла глаза; он упал с платана. Она подошла к толстому стволу с гладкой н блеклой корой и погладила его, точно живое существо. Нога ее натолкнулась в траве на кусок сгнившего дерева; это был остаток скамьи, где она так часто сидела со своими близкими, той скамьи, которою поставили в день первого визита Жюльена.
   Она подошла к двустворчатым дверям, ведущим в вестибюль, и с трудом отворила их, потому что ржавый ключ не желал поворачиваться. Наконец замок со скрежетом поддался, и тугая, разбухшая створка двери раскрылась.
   Жанна сразу же, чуть не бегом, поднялась в свою комнату; она была неузнаваема, оклеена новыми светлыми обоями, но когда Жанна открыла окно, все внутри у нее перевернулось при виде любимого ландшафта: рощи, вязов, ланды и моря, усеянного бурыми парусами, издалека как будто неподвижными. Затем она пошла бродить по большому пустынному дому. Она вглядывалась в привычные ее глазу пятна на стенах. Она остановилась перед дырочкой в штукатурке, пробуравленной бароном, который любил, вспомнив молодость, поупражняться тростью в фехтовании, проходя мимо этой стены.
   В спальне маменьки она нашла вколотую за дверью в темном уголке возле кровати тонкую булавку с золотой головкой, которую сама же, как она припомнила теперь, воткнула туда, а потом искала целые годы. Так никто ее и не нашел. Она взяла булавку, как бесценную реликвию, и поцеловала ее.
   Она заглядывала повсюду, искала и находила почти неуловимые отметки на прежних, не смененных обоях, снова видела те причудливые образы, которые наша фантазия создает из рисунков тканей, из прожилок мрамора, из теней на потолках, потемневших от времени.
   Она неслышными шагами ходила одна по огромному безмолвному дому, точно по кладбищу. Вся ее жизнь покоилась в нем. Она спустилась в гостиную. Там было темно от запертых ставен, и она некоторое время ничего не видела; потом глаза ее привыкли к темноте, и ей мало-помалу удалось разглядеть высокие шпалеры, где порхали птицы. Два кресла по-прежнему стояли у камина, как будто их только что покинули, и даже самый запах комнаты, ее особый запах, как у людей бывает свой, этот слабый, но вполне ощутимый, неопределенный и милый запах старинных покоев проникал в Жанну, обволакивал ее воспоминаниями, дурманил ей мозг. Она стояла, задыхаясь, впивая дыхание прошлого и не сводя глаз с двух кресел. И вдруг в мгновенной галлюцинации, порожденной навязчивой идеей, ей привиделось, -нет, она увидела, как видела столько раз, -что отец и мать сидят и греют ноги у огня.
   Она отшатнулась в ужасе, наткнулась на дверь и прислонилась к ней, чтобы не упасть, но при этом не отрывала взгляда от кресел.
   Видение исчезло.
   Несколько минут она была как безумная; потом овладела собой и хотела бежать, чтобы не сойти совсем с ума. Взгляд се случайно упал на косяк двери, па который она опиралась, и она увидела "лесенку Пуле".
   Слабые отметки на белой краске шли вверх с неравными промежутками, а цифры, вырезанные перочинным ножом, указывали годы, месяцы и рост ее сына. Иногда почерк был отцовский, более крупный, иногда ее - помельче, а иногда тети Лизон, немного неровный. И ей показалось, что он снова здесь, перед ней - маленький Поль, и будто бы он снова прижимается белокурой головкой к стене, чтобы измерили его рост.
   "Жанна, он за полтора месяца вырос на сантиметр!" - кричал барон.
   И она с исступленной любовью принялась целовать дверной косяк.
   Но ее звали со двора. Это был голос Розали.
   - Мадам Жанна, мадам Жанна, вас дожидаются к завтраку.
   Она вышла не помня себя. Она не понимала того, что ей говорили. Она ела кушанья, которые ей подавали, слушала разговоры и не знала, о чем идет речь, вероятно, беседовала с фермершами, отвечала на расспросы о ее здоровье, подставляла щеки для поцелуев, сама целовала подставленные щеки и наконец села в тележку.
   Когда из глаз ее исчезла за деревьями высокая кровля замка, что-то оборвалось у нее в груди. Она чувствовала в душе, что навсегда распрощалась с родимым домом.
   Тележка привезла их в Батвиль.
   В ту минуту, как Жанна собралась переступить порог своего нового жилища, она заметила под дверью что-то белое; это было письмо, которое подсунул туда почтальон в ее отсутствие.
   Она сразу же узнала почерк Поля и, дрожа от волнения, распечатала письмо. Оно гласило:
   "Дорогая мама, я не писал тебе до сих пор, потому что не хотел, чтобы ты понапрасну приезжала в Париж, когда сам я собирался со дня на день навестить тебя. В настоящее время у меня большое горе, и я очутился в крайне тяжелом положении. Моя жена три дня тому назад родила девочку и теперь находится при смерти. А я опять без гроша. Не знаю, как быть с ребенком. Пока что привратница кормит его с рожка, но я очень боюсь за него. Не могла бы ты взять его к себе? Я решительно не знаю, что мне делать, и не имею средств, чтобы отдать малютку кормилице. Отвечай с обратной почтой.
   Любящий тебя сын Поль".
   Жанна опустилась на стул и едва собралась с силами, чтобы позвать Розали. Когда служанка явилась, они вместе перечли письмо, потом долго сидели в молчании друг против друга.
   Наконец заговорила Розали:
   - Надо мне съездить за маленькой. Не бросать же нам ее.
   - Поезжай, голубушка, -отвечала Жанна.
   Они помолчали еще, потом служанка заговорила опять:
   - Надевайте шляпу, мадам Жанна, и едемте в Годервиль к нотариусу. Раз та собралась помирать, надо, чтобы господин Поль женился на ней ради девочки.
   И Жанна, не возразив ни слова, надела шляпу. Глубокая, затаенная радость затопила ей сердце, радость предательская, которую ей во что бы то ни стало хотелось скрыть, та подлая радость, которой со стыдом упиваешься в тайниках души: любовница сына была при смерти.
   Нотариус дал служанке подробные наставления, которые она просила повторить несколько раз; затвердив все, чтобы не ошибиться, она объявила:
   - Будьте благонадежны, теперь я все улажу.
   В тот же вечер она выехала в Париж.
   Жанна провела два дня в таком смятении, что не могла обдумать ничего. На третье утро она получила от Розали краткое извещение о приезде с вечерним поездом. И больше ни слова.
   Часов около трех она попросила соседа заложить двуколку и поехала на станцию, в Безвиль, встречать Розали.
   Она стояла на платформе, устремив взгляд на двойную линию рельсов, которые убегали вдаль и сближались где-то там, на краю горизонта. Время от времени она смотрела на часы. "Еще десять минут. -Еще пять минут. -Еще две минуты. -Вот сейчас". Вдали на колее не было видно ничего. Но вдруг она заметила белое пятнышко - дымок, потом под ним черную точку, которая росла, росла, приближаясь на всех парах. Наконец тяжелая машина замедлила ход и, пыхтя, проползла мимо Жанны, которая жадно вглядывалась в окна; многие дверцы отворились; на платформу стали выходить люди - крестьяне в блузах, фермерши с корзинами, мелкие буржуа в мягких шляпах. Наконец она увидела Розали и у нее на руках какой-то белый сверток.
   Она хотела пойти навстречу, но побоялась упасть, до того у нее ослабели ноги. Служанка заметила ее, подошла к ней с обычным своим спокойным видом и сказала:
   - Здравствуйте, мадам Жанна, вот я и вернулась, хоть и не легко мне пришлось.
   - Ну как? - пролепетала Жанна.
   - Да так, она нынче ночью скончалась. Они женаты, вот девочка.
   И она протянула ребенка, которого не было видно в ворохе пеленок.
   Жанна машинально взяла его, они вышли со станции и сели в тележку.
   - Господин Поль приедет после похорон. Должно быть, завтра, в это же время, - сообщила Розали.
   Жаппа пролепетала только одно слово:
   - Поль...
   Солнце клонилось к горизонту, заливая светом зеленеющие нивы с золотыми пятнами цветущего рапса и кровавыми брызгами мака. Беспредельный покой сходил на умиротворенную землю, где наливались соки.
   Двуколка катила быстро, крестьянин прищелкивал языком, подгоняя лошадь.
   Жанна смотрела куда-то вдаль на небо, которое, точно ракетой, прорезал стремительный и прихотливый полет ласточек. И вдруг мягкое тепло, тепло жизни прошло сквозь ее платье, достигло ног, разлилось по всему телу, -это было тепло маленького существа, спавшего у нее на коленях.
   И безмерное волнение охватило ее. Быстрым жестом открыла она личико ребенка, которого не видела еще: дочь своего сына. И когда голубые глаза малютки раскрылись от внезапного света, когда она зачмокала ротиком, Жанна подняла ее и осыпала неистовыми бессчетными поцелуями.
   Но Розали с довольным видом ворчливо остановила ее:
...

---