Она плакала. А он в недоумении смотрел на ее затылок, потому что лицо было спрятано у него на груди. Он решил, что она по-прежнему любит его, и запечатлел снисходительный поцелуй на ее волосах.
   Вернулись они молча. Он вошел с ней в ее спальню и провел у нее ночь.
   Так возобновились их былые отношения. Он осуществлял их как обязанность, однако довольно приятную, она же терпела их как тягостную и мучительную необходимость, с твердым намерением прекратить их навсегда, едва только забеременеет вторично.
   Но вскоре она заметила, что ласки мужа не похожи на прежние. Они стали, пожалуй, искуснее, но сдержаннее. Он обращался с ней, как осторожный любовник, а не как безмятежный супруг.
   Она удивилась, стала наблюдать и вскоре заметила, что ласки его неизменно обрываются до того, как она может быть оплодотворена.
   Однажды ночью она прошептала ему, уста к устам:
   - Почему ты не отдаешься мне всецело, как прежде?
   Он захохотал:
   - Понятно почему, -чтобы ты не забеременела.
   Она вздрогнула.
   - Почему ты не хочешь больше детей?
   Он застыл от изумления.
   - Как? Что ты говоришь? Ты с ума сошла? Еще ребенка? Ну нет, увольте. Довольно, что один тут пищит, отвлекает всех и стоит денег. А еще второго? Благодарю покорно!
   Она обхватила его, осыпала поцелуями и между ласками шепнула:
   - Милый, умоляю тебя, сделай меня еще раз матерью.
   Но он рассердился, как будто она оскорбила его.
   - Право же, ты не в своем уме. Прошу тебя, прекрати эти глупости.
   Она замолчала и про себя решила хитростью добиться от него желанного счастья.
   Теперь она старалась продлить его ласки, разыгрывала комедию безумной страсти, судорожно прижимая его к себе в притворном упоении. Она прибегала ко всяческим уловкам, но он не терял самообладания и не забылся ни разу.
   И тут, когда неотступное желание совсем истерзало ее, когда она дошла до предела и готова была всем пренебречь, на все дерзнуть, она снова отправилась к аббату Пико.
   Он кончал завтрак и был очень красен, потому что после еды всегда страдал сердцебиением. Увидев ее, он закричал: "Ну, как?" -ему не терпелось узнать результаты своего посредничества.
   Теперь она была решительнее, отбросила стыдливую робость и отвечала прямо:
   - Мой муж не хочет больше иметь детей.
   Аббат повернулся к ней, живо заинтересовавшись и собираясь с любопытством священника порыться в тех альковных тайнах, которые развлекали его в исповедальне. Он спросил:
   - Как же так?
   Несмотря на всю свою отвагу, она смутилась и не знала, как объясниться:
   - Ну... ну... он отказывается сделать меня матерью.
   Аббат понял, он был сведущ в этих делах, и принялся допрашивать о мельчайших подробностях с жадностью мужчины, обреченного поститься.
   Потом oн подумал немного и спокойным тоном, как говорил бы о хороших видах на урожаи, во всех деталях начертал ей план умелых действий.
   - Дитя мое, вам осталось одно средство -обманите его, скажите, что вы беременны. Он перестанет остерегаться. Вы и забеременеете на самом деле.
   Она вспыхнула до корней волос, но решила не отступать ни перед чем:
   - А если... если он мне не поверит?
   Кюре хорошо знал способы направлять людей и держать их в руках:
   - Оповестите всех о своей беременности, рассказывайте о ней направо и налево; под конец придется поверить и ему.
   Затем, как бы желая оправдать себя за эту хитрость, он присовокупил:
   - Вы вполне в своем праве, церковь допускает сношения между мужчиной и женщиной лишь во имя продолжения рода.
   Она последовала хитрому совету и через две недели объявила Жюльену о своей предполагаемой беременности. Он даже подскочил:
   - Неправда. Быть этого не может!
   Она указала причины своих подозрений. Но он постарался успокоить самого себя:
   - Ну! Это ничего не значит. Погоди немного. И он стал спрашивать каждое утро:
   - Ну ,как?
   А она неизменно отвечала:
   - Пока ничего. Да у меня нет сомнений, что я беременна.
   Теперь он забеспокоился, досадуя и огорчаясь еще больше, чем недоумевая. Он твердил:
   - Не понимаю, решительно ничего не понимаю. Хоть убей, не знаю, как это случилось.
   Через месяц она рассказывала свою новость всем на свете, не рассказывала только графине Жильберте из какого-то сложного чувства целомудренной деликатности.
   После первого тревожного известия Жюльен не приходил к ней; потом в досаде махнул рукой, заявив:
   - Вот уж непрошеный подарок.
   И снова стал бывать в спальне жены.
   Все шло в точности, как предвидел священник. Она забеременела.
   Тогда в приливе самозабвенной радости и благодарности к тому неведомому божеству, которому она поклонялась, Жанна дала клятву вечного целомудрия и стала каждую ночь запирать свою дверь.
   Она опять была почти счастлива и только удивлялась, как быстро утихла ее скорбь после смерти матери. Она думала, что не утешится никогда, а не прошло и двух месяцев, как открытая рана стала затягиваться. Осталась только умиленная грусть, словно дымка печали, наброшенная на ее жизнь. Она не ожидала впереди никаких потрясений. Дети будут расти и любить ее; она состарится в душевном покое, не думая о муже.
   В конце сентября аббат Пико явился с официальным визитом, в новой сутане, не успевшей просалиться за неделю; он представил своего преемника, аббата Тольбиака. Это был совсем еще молодой священник, низенький, тощий, выражался он высокопарно, а глаза, впалые, обведенные темными кругами, выдавали в нем страстность души.
   Старый кюре был назначен деканом в Годервиль.
   Жанне его отъезд причинил настоящее огорчение. С этим толстяком были связаны все воспоминания ее жизни после замужества. Он ее венчал, он крестил Поля и хоронил баронессу. Она не представляла себе Этувана без мелькающего вдоль ферм брюшка аббата Пико, да она и любила его за веселый, искренний нрав.
   Несмотря на повышение, он тоже, казалось, не радовался. Он говорил:
   - Нелегко мне это, нелегко, виконтесса. Целых восемнадцать лет пробыл я здесь. Конечно, приход небогатый и вообще не бог весть какой. Мужчины веруют не больше, чем полагается, а женщины, надо признаться, ведут себя весьма непохвально. Девушки не приходят в церковь венчаться без того, чтобы не побывать у божьей матери всех пузатых, и цветы померанца дешево ценятся здесь. А я все-таки любил эти места.
   Новый кюре явно был недоволен и даже весь покраснел. Внезапно он заявил:
   - При мне все это должно перемениться.
   Он напоминал злого ребенка, худой, щуплый, в потертой, но опрятной сутане.
   Аббат Пико посмотрел на него искоса, как смотрел обычно в веселые минуты, и возразил:
   - Ну, знаете, аббат, чтобы положить конец этим делам, придется посадить ваших прихожан на цепь; да и то не поможет.
   Молодой священник ответил жестко:
   - Что ж, увидим.
   А старый кюре улыбнулся, втягивая в нос понюшку.
   - Годы, а с ними и опыт охладят ваш пыл, аббат. Чего вы добьетесь? Отпугнете от церкви последних богомольцев -только и всего. Берегитесь -люди в здешних местах верующие, но озорные. Право же, когда я вижу, что в церковь послушать проповедь входит девушка, толстоватая на мой взгляд, я думаю: "Ну вот, принесет мне нового прихожанина", - и стараюсь выдать ее замуж. Грешить вы их не отговорите, так и знайте, а зато вы можете пойти к парню и уговорить, чтобы он не бросил мать своего ребенка. Жените их, аббат, жените, а о другом и не помышляйте!
   Новый кюре ответил сурово:
   - Мы мыслим по-разному, и спорить нам бесполезно.
   И аббат Пико принялся вновь оплакивать свою деревушку, море, которое было ему видно из окон церковного дома, воронкообразные лощинки, где он бродил, читая требник и поглядывая вдаль на проходящие мимо суда.
   Оба священника откланялись. Старик поцеловал Жанну, которая с трудом сдержала слезы.
   Спустя неделю аббат Тольбиак пришел снова. Он рассказал о начатых им преобразованиях тоном монарха, вступившего во владение королевством. Затем он попросил виконтессу непременно присутствовать на воскресной службе и причащаться каждый большой праздник.
   - Мы с вами стоим по главе общины, -говорил он, - мы призваны руководить ею и неизменно подавать пример, достойный подражания. Мы должны быть единодушны, дабы пользоваться влиянием и почетом. Если церковь и замок заключат между собой союз, хижины будут бояться нас и подчиняться нам.
   Вера Жанны покоилась исключительно на чувстве; она была, как все женщины, настроена несколько мистически, а обряды выполняла с грехом пополам, главным образом по монастырской привычке, так как вольнодумная философия 6apoнa давно опрокинула ее религиозные убеждения.
   Аббат Пико довольствовался тем малым, что она могла дать, и никогда не укорял ее. Но преемник его, не увидев ее у обедни в одно из воскресений, прибежал в тревоге и гневе.
   Она не хотела порывать отношения с церковным домом и пообещала все, решив про себя только из любезности проявлять усердие в первые недели.
   Но мало-помалу она привыкла ходить в церковь и поддалась влиянию этого хилого, но стойкого и властного аббата. Он привлекал ее, как фанатик, своей восторженной страстностью. Он задевал в ней те самые струны мистической поэзии, которые звучат в душе каждой женщины. Непреклонная строгость, презрение к чувственным радостям, отвращение к мирским делам, любовь к богу, непримиримость подростка, суровая речь, несгибаемая воля - таковы, казалось Жанне, были черты мучеников; и ее, исстрадавшуюся и разочарованную во всем, увлек упрямый фанатизм этого юноши, служителя небес.
   Он вел ее ко Христу-утешителю, обещая ей утоление всех страданий в благочестивых радостях религии; и она смиренно преклоняла колена на исповеди, чувствовала себя маленькой и слабой перед этим пастырем, которому на вид было пятнадцать лет.
   Но его вскоре возненавидел весь приход.
   К себе он был неуклонно строг и к другим проявлял беспощадную нетерпимость. Особенно распаляла его гневом и возмущением любовь. Во время проповеди он громил ее, по церковному обычаю, в самых откровенных выражениях, оглушая своих деревенских слушателей звучными тирадами против похоти; и сам при этом дрожал от ярости, топал ногами, весь во власти тех образов, которые вызывал своими яростными обличениями.
   Взрослые парни и девушки исподтишка переглядывались через всю церковь, а старики крестьяне, любившие пошутить на эту тему, неодобрительно отзывались о нетерпимости плюгавого кюре, возвращаясь от обедни с сыном в синей блузе и женой в черной накидке. Вся округа волновалась.
   Люди шушукались между собой о том, как он строг на исповеди, какое суровое накладывает покаяние: а то, что oн упорно отказывал в отпущении грехов девушкам, не сумевшим соблюсти невинность, давало пищу для зубоскальства. Во время торжественного праздничного богослужения прихожане посмеивались при виде девиц, сидевших на своих скамьях, когда все остальные шли к причастию.
   Вскоре он стал выслеживать влюбленных и мешать их свиданиям, как сторож преследует браконьеров. В лунные вечера он гонял их из придорожных канав, из-за амбаров, из зарослей дрока на склонах отлогих холмов.
   Однажды он обнаружил чету, которая не разъединилась при виде его; молодые люди шли, обнявшись, по каменистому оврагу и целовались.
   Аббат закричал:
   - Перестаньте вы, скоты этакие!
   Парень обернулся и ответил:
   - Занимайтесь своими делами, господин кюре, а в наши не суйтесь.
   Тогда аббат подобрал камешки и стал швырять в них, точно в собак.
   Они убежали, дружно смеясь; а в следующее воскресенье он во всеуслышание объявил с амвона их имена!
   Все местные парни перестали ходить в церковь.
   Кюре обедал в господском доме каждый четверг и среди недели нередко заходил побеседовать со своей духовной дочерью. Подобно ему, она доводила себя до экстаза, когда они рассуждали о духовных предметах, пуская в ход весь старинный и сложный арсенал религиозной казуистики.
   Они гуляли вдвоем по большой маменькиной аллее и говорили о Христе, об апостолах, о пресвятой деве и отцах церкви, как о своих личных знакомых. Они останавливались, когда выдвигали особенно глубокомысленные проблемы и вдавались в мистические бредни, причем она увлекалась поэтическими умозаключениями, ракетой взлетавшими прямо в небо, он же приводил более положительные аргументы, точно маньяк, который взялся бы математически доказать квадратуру круга.
   Жюльен выказывал новому кюре большое уважение, то и дело повторяя:
   - Вот это, я понимаю, священник! Этот на уступки не пойдет.
   И он исповедовался и причащался, сколько требовалось, щедро "подавая пример".
   Теперь он почти ежедневно бывал у Фурвилей, охотился с мужем, который не мог жить без него, и катался верхом с графиней даже в дождь и в непогоду. Граф говорил:
   - Они совсем помешались на верховой езде, но ничего, жене это полезно.
   Барон приехал к середине ноября. Он изменился, постарел, притих, погрузился в беспросветную тоску, снедавшую его душу. И сразу же любовь к дочери вспыхнула в нем с новой силой, как будто несколько месяцев унылого одиночества довели у него до предела жажду привязанности, душевной близости, нежности.
   Жанна не стала поверять ему свои новые взгляды, дружбу с аббатом Тольбиаком и свое религиозное рвение, но он с первого же раза почувствовал жгучую неприязнь к священнику.
   И когда молодая женщина спросила вечером:
   - Как ты его находишь? - барон ответил:
   - Это сущий инквизитор! И, должно быть, опасный человек.
   А затем, узнав от крестьян, которым он был другом, о жестокостях молодого священника, о гонениях его против естественных законов и врожденных инстинктов, барон всей душой возненавидел его.
   Сам он был из поколения старых философов, почитателей природы, умилялся при виде соединения двух живых тварей, поклонялся некоему божеству пантеистов и восставал против католического бога с взглядами мещанина, злобностью иезуита и мстительностью тирана, бога, принижавшего в его глазах творение, - неотвратимое, безграничное, всемогущее творение, которое есть жизнь, свет, земля, мысль, растение, камень, человек, воздух, животное, звезда, бог и насекомое одновременно, творящее, потому что оно творение, потому что оно сильнее воли, необъятнее разума, и созидает оно без цели, без смысла и без конца, во всех направлениях и видах, по всему беспредельному пространству, в зависимости от случая и соседства солнц, согревающих миры.
   В творении заключены все зародыши, мысль и жизнь произрастают в нем, как цветы и плоды на деревьях.
   Поэтому для барона размножение было великим вселенским законом, почетным, священным, божественным актом, осуществляющим непостижимую и неизменную волю верховного существа. И он начал энергично восстанавливать ферму за фермой против нетерпимого священника, гонителя жизни.
   Жанна в отчаянии молила господа, заклинала отца, но он неизменно отвечал:
   - С такими людьми надо вести борьбу, это наш долг и наше право. Они не люди, а выродки.
   И он повторял, встряхивая длинными седыми волосами:
   - Это выродки; они не понимают ничего, ровно ничего. Они действуют под влиянием пагубного заблуждения, они противоестественны.
   В его устах "противоестественны" звучало как проклятие.
   Священник хоть и чуял врага, но хотел сохранить власть над господским домом и молодой хозяйкой и потому выжидал, не сомневаясь в конечной победе.
   Кроме того, его неотступно преследовала одна мысль: он случайно обнаружил любовную интригу Жюльена и Жильберты и во что бы то ни стало хотел положить ей конец.
   Однажды он явился к Жанне и после долгой беседы на мистические темы предложил ей в союзе с ним побороть и истребить зло в ее собственной семье, спасти от гибели две души.
   Она не поняла его и стала допытываться. Он ответил :
   - Еще не приспело время, но скоро я снова посещу вас.
   И поспешил уйти.
   Было это в конце зимы, гнилой зимы, как говорят в деревне, сырой и теплой.
   Аббат явился снова через несколько дней и в туманных выражениях повел речь о недостойных связях между людьми, которым надлежало бы вести себя безупречно.
   - А тем, кто осведомлен о таких греховных делах, - говорил он, -следует всеми способами пресекать их. - Потом он вдался в возвышенные рассуждения, взял Жанну за руку и призвал ее открыть глаза, понять, наконец, и помочь ему.
   На этот раз она поняла, но молчала, с ужасом предвидя все то тягостное, что может обрушиться на ее умиротворенный дом; и она притворилась, будто не знает, о чем говорит аббат. Тогда он решил объясниться прямо:
   - Мне выпала на долю тяжелая обязанность, виконтесса, но уклониться от нее я не могу. Мой сан повелевает мне осведомить вас о том, чему вы можете помешать. Итак, знайте, что муж ваш состоит в преступных отношениях с госпожой де Фурвиль.
   Она в покорном бессилии склонила голову.
   Аббат не унимался:
   - Что вы намерены сделать теперь?
   - Что же мне делать, господин аббат? - прошептала она.
   - Воспрепятствовать этой беззаконной страсти, - отрезал он.
   Тогда она заговорила в тоске, сквозь слезы:
   - Ведь он уже обманывал меня с прислугой; он не обращает на меня внимания; он разлюбил меня; он груб со мной, когда мои желания ему не по нутру. Что же я могу поделать?
   Кюре вместо прямого ответа возопил:
   - Значит, вы это приемлете! Вы примиряетесь! Вы соглашаетесь! Вы терпите прелюбодеяние под вашим кровом! На ваших глазах совершается преступление, а вы отводите взгляд? И при этом вы полагаете, что вы супруга? Христианка? Мать?
   - Что же мне делать? -прорыдала она.
   - Все, что угодно, только не терпеть эту мерзость, - отвечал он. - Все, говорю я вам. Бросьте его, бегите из этого оскверненного дома.
   - Но у меня нет денег, господин аббат, - возразила она. - И сил тоже нет больше. И как уйти без доказательств? Я даже права на это не имею.
   Священник поднялся, весь дрожа.
   - В вас говорит трусость, сударыня. Я считал вас иной. Вы не достойны божьего милосердия!
   Она упала на колени.
   - О нет, прошу вас, не покидайте меня! Наставьте меня!
   Он произнес отрывисто:
   - Откройте глаза господину де Фурвиль. Он, и никто другой, должен положить конец этой связи.
   От одной этой мысли ее охватил ужас.
   - Да ведь он убьет их, господин аббат! И чтобы я выдала их! Нет, нет, никогда!
   Тогда он поднял руку, словно для проклятия, вне себя от гнева:
   - Так живите же в позоре и преступлении, ибо вы виновнее их. Вы потворствуете мужу! Мне же здесь больше делать нечего.
   Он ушел разъяренный, дрожа всем телом.
   Она побежала за ним как потерянная и уже готова была уступить, уже бормотала обещания. Но он весь трясся от возмущения и стремительно шагал, в бешенстве размахивая огромным синим зонтом, чуть ли не больше его самого.
   Он заметил Жюльена, который стоял возле ограды и указывал, как подстригать деревья; тогда он повернул налево, чтобы пройти фермой Куяров; при этом он твердил:
   - Оставьте меня, сударыня, нам с вами не о чем говорить.
   Как раз на его пути, посреди двора, кучка детворы, хозяйской и соседской, собралась вокруг конуры собаки Мирзы и с любопытством, молча, пытливо и внимательно рассматривала что-то. А среди детей, точно школьный учитель, заложив руки за спину и также любопытствуя, стоял барон. Но едва он завидел священника, как поспешил уйти, чтобы не встречаться, не раскланиваться, не разговаривать с ним.
   Жанна говорила с мольбой:
   - Подождите несколько дней, господин аббат, а потом придите снова. Я расскажу вам, что мне удалось придумать и сделать, и тогда мы все обсудим.
   Тут они очутились возле детей, и кюре подошел поближе, посмотреть, чем там заняты малыши. Оказалось, что щенится собака. Перед конурой пятеро щенят уже копошились вокруг матери, а она лежала на боку, вся измученная, и заботливо лизала их. В ту минуту как священник нагнулся над ней, она судорожно вытянулась, и появился шестой щенок. И все ребятишки завопили в восторге, хлопая в ладоши:
   - Еще один, гляди, гляди, еще один!
   Для них это была забава, невинная забава, в которой не было ничего нечистого. Они смотрели, как рождаются живые существа, не иначе, чем смотрели бы, как падают с дерева яблоки.
   Аббат Тольбиак сперва остолбенел, потом в приливе неудержимого бешенства занес свой огромный зонт и принялся с размаху колотить детей по головам. Испуганные ребятишки пустились наутек; и он очутился прямо перед рожавшей сукой, которая силилась подняться. Но он даже не дал ей встать на ноги и, не помня себя, начал изо всей мочи бить ее. Она была на цепи, а потому не могла убежать и страшно визжала, извиваясь под ударами. У него сломался зонт. Тогда, оказавшись безоружным, он наступил на нее и стал яростно топтать ее ногами, мять и давить. Под нажимом его каблуков у нее выскочил седьмой детеныш, после чего аббат в неистовстве прикончил каблуком окровавленное тело, которое шевелилось еще посреди новорожденных, а они, слепые, неповоротливые, пищали и уже искали материнские сосцы.
   Жанна бросилась было прочь, но кто-то вдруг схватил священника за шиворот и пощечиной сбил с него треуголку; дотащив его до ограды, разъяренный барон вышвырнул его на дорогу.
   Когда г-н Ле Пертюи обернулся, он увидел, что дочь его рыдает, стоя на коленях посреди щенят, и собирает их в подол своего платья. Он пошел к ней обратно крупными шагами, жестикулируя и выкрикивая:
   - Вот он, вот он, твой долгополый! Видала его теперь?
   Сбежались фермеры, и все смотрели на растерзанное животное, а тетка Куяр заметила:
   - Бывают же такие дикари!
   Жанна подобрала семерых щенят и решила их выходить.
   Их пытались поить молоком; трое околели на следующий день. Тогда дядюшка Симон отправился искать по всей округе ощенившуюся суку, но не нашел и принес взамен кошку, уверяя, что она вполне пригодится. Пришлось утопить еще троих щенят, а последнего отдать на воспитание этой кормилице другого племени. Она сразу же приняла его, улеглась на бок и подставила ему сосок.
   Через две недели песика отняли от кошки, чтобы он не изнурил свою приемную мать. и Жанна взялась сама кормить его с рожка. Она назвала его Тото. Барон же самовольно переменил имя и окрестил его "Убой".
   Священник больше не приходил, но в ближайшее воскресенье он с кафедры осыпал проклятиями, поношениями и угрозами господский дом, заявил, что надо каленым железом выжигать язвы, предал анафеме барона, которого это только позабавило, и намекнул еще нерешительно и туманно на любовные похождения Жюльена. Виконт рассвирепел, но страх громкого скандала умерил его пыл.
   Отныне священник в каждой проповеди возвещал свое мщение, предрекал, что близок час божьего гнева, когда кара постигнет всех его врагов.
   Жюльен обратился к архиепископу с почтительным, но весьма настойчивым письмом. Аббату Тольбиаку пригрозили опалой. Он замолк.
   Теперь он совершал долгие одинокие прогулки, размашисто шагая в сильнейшем возбуждении. Когда Жильберта и Жюльен катались верхом, они встречали его на каждом шагу, - иногда он маячил черной точкой где-нибудь на дальнем конце равнины или на гребне кряжа, иногда он читал требник в узкой долине, куда они направлялись. И они поворачивали обратно, чтобы не проезжать мимо него.
   Настала весна и разожгла их любовь, каждый день бросая их в объятия друг друга то здесь, то там, под любым кровом, какой только попадался им на пути.
   Листва на деревьях еще сквозила, а земля еще не просохла, и они не могли, как в разгар лета, углубляться в лесную чащу и потому облюбовали для своих тайных свиданий передвижную пастушью сторожку, брошенную с осени на вершине Вокотского холма.
   Она стояла одна высоко поднятая на колесах, в пятистах метрах от кряжа, близ того места, откуда начинался крутой спуск к долине. Их не могли застичь там врасплох, так как им была видна вся окрестность; а лошади, привязанные к оглоблям, дожидались, пока они насытятся поцелуями.
   Но вот однажды, в ту минуту, когда они покидали свое убежище, они заметили аббата Тольбиака, который сидел, укрывшись в прибрежных камышах.
   - Придется оставлять лошадей в овраге, - сказал Жюльен. - Они могут выдать нас.
   И они стали привязывать коней в поросшей кустарником лощинке.
   Но как-то вечером, возвращаясь вдвоем в Ла -Врийет, где их ждал к обеду граф, они встретили этуванского кюре, выходившего из дома. Он посторонился, чтобы пропустить их, и, кланяясь, отвел взгляд в сторону.
   Они встревожились, но вскоре успокоились.
   Однако как-то в холодный ветреный день, - было это в начале мая, - Жанна читала у камина и вдруг увидела графа де Фурвиль, который шел к ним в Тополя таким торопливым шагом, что она испугалась, не случилось ли несчастья.
   Она поспешила ему навстречу и, очутившись с ним лицом к лицу, подумала, что он помешался. На нем была охотничья куртка, на голове большой меховой картуз, который он носил только у себя в имении, а сам он был так бледен, что рыжие усы, не выделявшиеся обычно на его румяном лице, теперь казались огненными. Взгляд был безумный, глаза бессмысленно блуждали.
   - Моя жена ведь здесь, правда? - выговорил он.
   Жанна, совсем растерявшись, ответила:
   - Нет, я ее даже не видала сегодня.
   Он сел, как будто у него подкосились ноги, снял картуз и несколько раз машинально провел носовым платком по лбу; затем вскочил, подошел к молодой женщине, протянув обе руки и открыв рот, словно собирался сказать что-то, поверить ей какое-то жестокое горе, но вдруг остановился, пристально взглянул на нее и проронил, как в бреду:
   - А он-то ведь ваш муж... значит, и вы...
   И бросился бежать по направлению к морю. Жанна пыталась догнать его, звала, умоляла, а сердце у нее сжималось от ужаса при мысли: "Он все знает! Что он сделает? Ох, только бы он не нашел их!"
   Но удержать его она не могла, он не слушал ее. Он шел без колебаний, напрямик, к определенной цели. Он перепрыгнул ров, огромными шагами пересек заросли камыша и достиг кряжа.
   Стоя на обсаженном деревьями откосе, Жанна долго следила за ним глазами, потом, потеряв его из виду, в мучительной тревоге вернулась домой.
   А он свернул вправо и побежал. Неспокойное море угрюмо катило волны. Тяжелые, совсем черные тучи с бешеной скоростью надвигались, проплывали, за ними вслед другие, -и все обрушивались на берег яростным дождем. Ветер свистал, выл, стлался по траве, пригибал молодые побеги и, подхватывая больших белых птиц, как хлопья пены, гнал их далеко от моря. Ливень налетал порывами, хлестал графа по лицу, заливал ему щеки водой, которая стекала по усам, наполнял его уши шумом, а сердце смятением.
   Прямо перед ним открывалась узкая глубокая Вокотская долина. Вокруг -ничего, кроме пастушьей сторожки и пустого загона для овец возле нее. К оглоблям домика на колесах были привязаны две лошади. Чего было спасаться в такую непогоду?
   Едва увидев их, граф припал к земле и пополз на руках и на коленях, напоминая какое-то чудовище, - большой, весь измазанный, в мохнатом картузе.
   Так он добрался до уединенной лачуги и спрятался под ней, чтобы его не заметили сквозь щели, между досок.
   Лошади заволновались, увидев его. Он осторожно перерезал уздечки ножом, которой держал наготове. В этот миг налетел ураган, и лошади умчались, подхлестнутые градом, который барабанил по косой кровле дощатого домика на колесах и сотрясал его.
   Тогда граф привстал на колени, прильнул глазом к отверстию под дверью и заглянул внутрь.
   Теперь он не шевелился; он как будто выжидал; это длилось долго; и вдруг он выпрямился, весь в грязи с головы до пят. Яростным движением задвинул он засов, запиравший дверь снаружи, схватил оглобли и стал встряхивать всю конурку, как будто хотел разнести ее в щепы. Затем быстро впрягся в нее и, согнув свой высокий стан, в неимоверном усилии стал тянуть, точно вол, задыхаясь от натуги; так увлек он до начала крутого склона подвижной домик вместе с теми, кто был внутри.
   Они кричали, колотили в дверь кулаками, не могли понять, что происходит.
   Очутившись на краю, граф выпустил из рук оглобли, и домик покатился с обрыва вниз.
   Он несся все быстрее, все неудержимее, ускоряя свой бег, прыгал, спотыкался, словно животное, бил по земле оглоблями.
   Старик нищий, укрывшийся в овраге, видел, как деревянный ящик вихрем промчался над его головой, и услышал доносившиеся изнутри дикие крики.
   Внезапно от сторожки толчком оторвало колесо, она повалилась набок и покатилась дальше, как кубарь, как сорвавшийся с вершины горы дом. Достигнув последнего уступа, она подпрыгнула, описав дугу, рухнула на дно и раскололась, как яйцо.
   Едва только она разбилась на каменистом дне оврага, как старик нищий, свидетель ее падения, потихоньку пробрался сквозь кустарники; по своей крестьянской осторожности он побоялся подойти к разлетевшемся в щепки ящику и отправился на ближайшую ферму сообщить о случившемся.
   Сбежались люди; подняли обломки: увидели два тела, разбитые, изувеченные, окровавленные. У мужчины был размозжен череп, изуродовано все лицо. У женщины отвисла оторванная челюсть, и у обоих перебитые, раздробленные руки и ноги болтались, словно в них не было костей.
   Однако их опознали; начались бесконечные толки о причинах несчастья.
   - Что им там понадобилось, в будке-то? -заметила одна женщина.
   Тогда нищий высказал предположение, что они спрятались там от ливня, а ветер, должно быть, налетел как бешеный, опрокинул и спихнул сторожку. Он пояснил, что и сам собирался укрыться там, но увидел лошадей, привязанных к оглоблям, и понял, что место занято.
   Он добавил с довольным видом:
   - Кабы не они, меня бы прихлопнуло.
   - Оно, пожалуй, и лучше было б, - откликнулся какой-то голос.
   Тогда старик страшно обозлился:
   - Почему такое "лучше"? Что я бедняк, а они богачи?.. Так гляньте-ка на них теперь.
   Весь дрожа, оборванный, промокший, грязный, с всклокоченной бородой и длинными космами, висевшими из-под рваной шляпы, он ткнул концом крючковатой палки в оба трупа и сказал:
   - Тут-то все мы равны.
   Подоспели еще крестьяне и косились на трупы беспокойным, подозрительным, испуганным, корыстным и трусливым взглядом. Потом стали толковать, как поступить; решено было, в надежде на вознаграждение, отвезти обоих покойников к ним домой. Запрягли две тележки, но тут возникло новое осложнение. Одни хотели просто устлать дно повозки соломой, другие считали, что приличнее будет положить тюфяки.
   Женщина, уже подававшая голос, крикнула:
   - Да их потом и щелоком от крови не отмоешь.
   На это возразил толстый фермер, с виду весельчак:
   - Ведь за них же заплатят. Чем больше потратимся, тем больше получим.
   Его довод убедил всех.
   И две тележки на больших колесах без рессор отправились одна вправо, другая влево, встряхивая и подкидывая на каждом ухабе останки двух людей, которые недавно держали друг друга в объятиях, а теперь разлучились навсегда.
   Как только граф увидел, что сторожка покатилась с кручи, он бросился бежать со всех ног под дождем и ветром. Так бегал он несколько часов, пересекал дороги, перепрыгивал насыпи, ломал изгороди; он сам не помнил, как вернулся домой уже в сумерках. Испуганные слуги встретили его и сообщили, что обе лошади вернулись без всадников. Лошадь Жюльена последовала за лошадью Жильберты.
   Господин де Фурвиль пошатнулся и проговорил прерывающимся голосом:
   - Погода такая ужасная, что с ними, наверно, случилось несчастье. Немедленно разослать всех на розыски.
   Сам он пошел тоже, но едва только скрылся из виду, как спрятался в кустарнике и стал смотреть на дорогу, в ту сторону, откуда, мертвой, или умирающей, или же искалеченной, изуродованной навсегда, должна была вернуться та, кого он все еще любил исступленно и страстно.
   И вскоре мимо него проехала тележка с каким-то странным грузом.
   Она остановилась перед оградой дома, потом въехала во двор. Да, это была она, это было оно. Но безумный испуг пригвоздил его к месту, боязнь узнать все, страх перед правдой; он не шевелился, притаившись, как заяц, и вздрагивал от малейшего шума.
   Так прождал он час, а может быть, и два. Повозка не выезжала. Он решил, что жена его при смерти, и мысль увидеть ее, встретиться с ней взглядом вселила в него ужас; он испугался, что его убежище обнаружат, тогда ему придется вернуться, быть свидетелем ее агонии, и он убежал еще дальше, в самую глубь леса. Но вдруг он подумал, что ей, может быть, нужна помощь, а некому ухаживать за ней, и опрометью бросился назад.
   На пути он встретил садовника и крикнул ему:
   - Ну что?
   Тот не решался ответить. Тогда г-н Фурвиль не спросил, а скорее проревел:
   - Умерла?
   И слуга пробормотал:
   - Да, ваше сиятельство.
   У него сразу отлегло от сердца. Небывалый покой проник в его кровь, во все сведенное судорогой тело; и он твердым шагом взошел на высокое крыльцо своего дома.
   Вторая телега тем временем приехала в Тополя. Жанна издалека заметила ее, увидела тюфяк, угадала, что на нем лежит тело, и поняла все. Потрясение было так сильно, что она упала без чувств.
   Когда она опомнилась, отец поддерживал ей голову и смачивал уксусом виски. Он спросил нерешительно:
   - Ты уже знаешь?..
   - Да, отец, - прошептала она.
   Но когда она попыталась встать, оказалось, что она не может подняться от боли.
...

---