Толстой Лев Николаевич

   накануне, и ему стало страшно.
    Но, несмотря на этот страх, он, больше чем когда-нибудь прежде, решил,
   что будет продолжать начатое.
    С этим чувством сознания своего долга он выехал из дома и поехал к
   Масленникову - просить его разрешить ему посещения в остроге, кроме
   Масловой, еще и той старушки Меньшовой с сыном, о которой Маслова просила
   его. Кроме того, он хотел просить о свидании с Богодуховской, которая могла
   быть полезна Масловой.
    Нехлюдов знал Масленникова еще давно по полку. Масленников был тогда
   казначеем полка. Это был добродушнейший, исполнительнейший офицер, ничего не
   знавший и не хотевший знать в мире, кроме полка и царской фамилии. Теперь
   Нехлюдов застал его администратором, заменившим полк губернией и губернским
   правлением. Он был женат на богатой и бойкой женщине, которая и заставила
   его перейти из военной в статскую службу.
    Она смеялась над ним и ласкала его, как свое прирученное животное.
   Нехлюдов в прошлую зиму был один раз у них, но ему так неинтересна
   показалась эта чета, что ни разу после он не был.
    Масленников весь рассиял, увидав Нехлюдова. Такое же было жирное и
   красное лицо, и та же корпуленция, и такая же, как в военной службе,
   прекрасная одежда. Там это был всегда чистый, по последней моде облегавший
   его плечи и грудь мундир или тужурка; теперь это было по последней моде
   статское платье, так же облегавшее его сытое тело и выставлявшее широкую
   грудь. Он был в вицмундире. Несмотря на разницу лет (Масленникову было под
   сорок), они были на "ты".
    - Ну вот, спасибо, что приехал. Пойдем к жене. А у меня как раз десять
   минут свободных перед заседанием. Принципал ведь уехал. Я правлю губернией,
   - сказал он с удовольствием, которого не мог скрыть.
    - Як тебе по делу.
    - Что такое? - вдруг, как будто насторожившись, испуганным и несколько
   строгим тоном сказал Масленников.
    - В остроге есть одно лицо, которым я очень интересуюсь (при слове
   острог лицо Масленникова сделалось еще более строго), и мне хотелось бы
   иметь свидание не в общей, а в конторе, и не только в определенные дни, но и
   чаще. Мне сказали, что это от тебя зависит.
    - Разумеется, mon cher {дорогой мой (франц.).}, я все готов для тебя
   сделать, - дотрагиваясь обеими руками до его колен, сказал Масленников, как
   бы желая смягчить Свое величие, - это можно, но, видишь ли, я калиф на час.
    - Так ты можешь дать мне бумагу, чтобы я мог видеться с нею?
    - Это женщина?
    - Да.
    - Так за что ж она?
    - За отравление. Но она неправильно осуждена.
    - Да, вот тебе и правый суд, ils n'en font point d'autres {иного они не
   творят (франц.).}, - сказал он для чего-то по-французски. - Я знаю, ты не
   согласен со мною, но что же делать, c'est mon opinion bien arretee {это мое
   твердое убеждение (франц.)}, - прибавил он, высказывая мнение, которое он в
   разных видах в продолжение года читал в ретроградной, консервативной газете.
   - Я знаю, ты либерал,
    - Не знаю, либерал ли я, или что другое, - улыбаясь, сказал Нехлюдов,
   всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и
   называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо
   прежде выслушать его, что перед судом все люди равны, что не надо мучать и
   бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. - Не знаю,
   либерал ли я, или нет, но только знаю, что теперешние суды, как они ни
   дурны, все-таки лучше прежних.
    - А кого ты взял в адвокаты?
    - Я обратился к Фанарину.
    - Ах, Фанарин! - морщась, сказал Масленников, вспоминая, как в прошлом
   году этот Фанарин на суде допрашивал его как свидетеля и с величайшей
   учтивостью в продолжение получаса поднимал на смех. - Я бы не посоветовал
   тебе иметь с ним дело. Фанарин - est un homme tare {человек с подорванной
   репутацией (франц.).}.
    - И еще к тебе просьба, - не отвечая ему, сказал Нехлюдов. - Давно
   очень я знал одну девушку - учительницу. Она очень жалкое существо и теперь
   тоже в тюрьме, а желает повидаться со мной. Можешь ты мне дать и к ней
   пропуск?
    Масленников немного набок склонил голову и задумался.
    - Это политическая?
    - Да, мне сказали так.
    - Вот видишь, свидания с политическими даются только родственникам, но
   тебе я дам общий пропуск. Je sais que vous n'abuserez pas... {Я знаю, что ты
   не злоупотребишь... (франц.)} Как ее зовут, твою protegee?.. Богодуховской?
   Elle est jolie? {Она хорошенькая? (франц.)}
    - Hideuse {Безобразна (франц.).}.
    Масленников неодобрительно покачал головой, подошел к столу и на бумаге
   с печатным заголовком бойко написал: "Подателю сего, князю Дмитрию Ивановичу
   Нехлюдову, разрешаю свидание в тюремной конторе с содержащейся в замке
   мещанкой Масловой, равно и с фельдшерицей Богодуховской", - дописал он и
   сделал размашистый росчерк.
    - Вот ты увидишь, какой порядок там. А соблюсти там порядок очень
   трудно, потому что переполнено, особенно пересыльными: но я все-таки строго
   смотрю и люблю это дело. Ты увидишь - им там очень хорошо, и они довольны.
   Только надо уметь обращаться с ними.
    Вот на днях была неприятность - неповиновение. Другой бы признал это
   бунтом и сделал бы много несчастных. А у нас все прошло очень хорошо. Нужна,
   с одной стороны, заботливость, с другой - твердая власть, - сказал он,
   сжимая выдающийся из-за белого крепкого рукава рубашки с золотой запонкой
   белый пухлый кулак с бирюзовым кольцом, - заботливость и твердая власть.
    - Ну, этого я не знаю, - сказал Нехлюдов, - я был там два раза, и мне
   было ужасно тяжело.
    - Знаешь что? Тебе надо сойтись с графиней Пассек, - продолжал
   разговорившийся Масленников, - она вся отдалась этому делу. Elle fait
   beaucoup de bien {Она делает много добра (франц.).}. Благодаря ей, может
   быть, и мне, без ложной скромности скажу, удалось все изменить, и изменить
   так, что нет уже тех ужасов, которые были прежде, а им прямо там очень
   хорошо. Вот ты увидишь. Вот Фанарин, я не знаю его лично, да и по моему
   общественному положению наши пути не сходятся, но он положительно дурной
   человек, вместе с тем позволяет себе говорить на суде такие вещи, такие
   вещи...
    - Ну, благодарствуй, - сказал Нехлюдов, взяв бумагу, и, не дослушав,
   простился с своим бывшим товарищем.
    - А к жене ты не пойдешь?
    - Нет, извини меня, теперь мне некогда.
    - Ну, как же, она не простит мне, - говорил Масленников, провожая
   бывшего товарища до первой площадки лестницы, как он провожал людей не
   первой важности, но второй важности, к которым он причислял Нехлюдова. -
   Нет, пожалуйста, зайди хоть на минуту.
    Но Нехлюдов остался тверд, и, в то время как лакей и швейцар
   подскакивали к Нехлюдову, подавая ему пальто и палку, и отворяли дверь, у
   которой снаружи стоял городовой, он сказал, что никак не может теперь.
    - Ну, так в четверг, пожалуйста. Это ее приемный день. Я ей скажу! -
   прокричал ему Масленников с лестницы.
   
   
   LI
   
    В тот же день прямо от Масленникова приехав в острог, Нехлюдов
   направился к знакомой уже квартире смотрителя. Опять слышались те же, как и
   в тот раз, звуки плохого фортепьяно, но теперь игралась не рапсодия, а этюды
   Клементи, тоже с необыкновенной силой, отчетливостью и быстротой. Отворившая
   горничная с подвязанным глазом сказала, что капитан дома, и провела
   Нехлюдова в маленькую гостиную с диваном, столом и подожженным с одной
   стороны розовым бумажным колпаком большой лампы, стоявшей на шерстяной
   вязаной салфеточке. Вышел главный смотритель с измученным, грустным лицом.
    - Прошу покорно, что угодно? - сказал он, застегивая среднюю пуговицу
   своего мундира.
    - Я вот был у вице-губернатора, и вот разрешение, - сказал Нехлюдов,
   подавая бумагу. - Я желал бы видеть Маслову.
    - Маркову? - переспросил смотритель, не расслышав из-за музыки.
    - Маслову.
    - Ну, да! Ну, да!
    Смотритель встал и подошел к двери, из которой слышались рулады
   Клементи.
    - Маруся, хоть немножко подожди, - сказал он голосом, по которому видно
   было, что эта музыка составляла крест его жизни, - ничего не слышно.
    Фортепьяно замолкло, послышались недовольные шаги, и кто-то заглянул в
   дверь.
    Смотритель, как бы чувствуя облегчение от этого перерыва музыки,
   закурил толстую папиросу слабого табаку и предложил Нехлюдову. Нехлюдов
   отказался.
    - Так вот я бы желал видеть Маслову.
    - Маслову нынче неудобно видеть, - сказал смотритель.
    - Отчего?
    - Да так, вы сами виноваты, - слегка улыбаясь, сказал смотритель. -
   Князь, не давайте вы ей прямо денег. Если желаете, давайте мне. Все будет
   принадлежать ей. А то вчера вы ей, верно, дали денег, она достала вина -
   никак не искоренишь этого зла - и сегодня напилась совсем, так что даже
   буйная стала.
    - Да неужели?
    - Как же, даже должен был меры строгости употребить - перевел в другую
   камеру. Так она женщина смирная, но денег вы, пожалуйста, не давайте. Это
   такой народ...
    Нехлюдов живо вспомнил вчерашнее, и ему стало опять страшно.
    - А Богодуховскую, политическую, можно видеть? - спросил Нехлюдов,
   помолчав.
    - Что ж, это можно, - сказал смотритель. - Ну, ты чего, - обратился он
   к девочке пяти или шести лет, пришедшей в комнату и, поворотив голову так,
   чтобы не спускать глаз с Нехлюдова, направлявшейся к отцу. - Вот и упадешь,
   - сказал смотритель, улыбаясь на то, как девочка, не глядя перед собой,
   зацепилась за коврик и подбежала к отцу.
    - Так если можно, я бы пошел.
    - Пожалуй, можно, - сказал смотритель, обняв девочку, все смотревшую на
   Нехлюдова, встал и, нежно отстранив девочку, вышел в переднюю.
    Еще смотритель не успел надеть подаваемое ему подвязанной девушкой
   пальто и выйти в дверь, как опять зажурчали отчетливые рулады Клементи.
    - В консерватории была, да там непорядки. А большое дарование, - сказал
   смотритель, спускаясь с лестницы. - Хочет выступать в концертах.
    Смотритель с Нехлюдовым подошли к острогу. Калитка мгновенно отворилась
   при приближении смотрителя. Надзиратели, взяв под козырек, провожали его
   глазами. Четыре человека, с бритыми полуголовами и неся кадки с чем-то,
   встретились им в прихожей и все сжались, увидав смотрителя. Один особенно
   пригнулся и мрачно насупился, блестя черными глазами.
    - Разумеется, талант надо совершенствовать, нельзя зарывать, но в
   маленькой квартире, знаете, тяжело бывает, - продолжал смотритель разговор,
   не обращая на этих арестантов никакого внимания, и, усталыми шагами волоча
   ноги, прошел, сопутствуемый Нехлюдовым, в сборную.
    - Вам кого видеть желательно? - спросил смотритель.
    - Богодуховскую.
    - Это из башни. Вам подождать придется, - обратился он к Нехлюдову.
    - А нельзя ли мне покамест увидать арестантов Меньшовых - мать с сыном,
   обвиняемые за поджог.
    - А это из двадцать первой камеры. Что ж, можно их вызвать.
    - А нельзя ли мне повидать Меньшова в его камере?
    - Да вам покойнее в сборной,
    - Нет, мне интересно.
    - Вот нашли интересное.
    В это время из боковой двери вышел щеголеватый офицер помощник.
    - Вот сведите князя в камеру к Меньшову. Камера двадцать первая, -
   сказал смотритель помощнику, - а потом в контору. А я вызову. Как ее звать?
    - Вера Богодуховская, - сказал Нехлюдов.
    Помощник смотрителя был белокурый молодой с нафабренными усами офицер,
   распространяющий вокруг себя запах цветочного одеколона.
    - Пожалуйте, - обратился он к Нехлюдову с приятной улыбкой. -
   Интересуетесь нашим заведением?
    - Да, и интересуюсь этим человеком, который, как мне говорили,
   совершенно невинно попал сюда.
    Помощник пожал плечами.
    - Да, это бывает, - спокойно сказал он, учтиво вперед себя пропуская
   гостя в широкий вонючий коридор. - Бывает, и врут они. Пожалуйте.
    Двери камер были отперты, и несколько арестантов было в коридоре. Чуть
   заметно кивая надзирателям и косясь на арестантов, которые или, прижимаясь к
   стенам, проходили в свои камеры, или, вытянув руки по швам и по-солдатски
   провожая глазами начальство, останавливались у дверей, помощник провел
   Нехлюдова через один коридор, подвел его к другому коридору налево,
   запертому железной дверью.
    Коридор этот был уже, темнее и еще вонючее первого. В коридор с обеих
   сторон выходили двери, запертые замками. В дверях были дырочки, так
   называемые глазки, в полвершка в диаметре. В коридоре никого не было, кроме
   старичка надзирателя с грустным сморщенным лицом.
    - В которой Меньшов? - спросил помощник надзирателя.
    - Восьмая налево.
   
   
   
   LII
   
    - Можно поглядеть? - спросил Нехлюдов.
    - Сделайте одолжение, - с приятной улыбкой сказал помощник и стал
   что-то спрашивать у надзирателя. Нехлюдов заглянул в одно отверстие: там
   высокий молодой человек в одном белье, с маленькой черной бородкой, быстро
   ходил взад и вперед; услыхав шорох у двери, он взглянул, нахмурился и
   продолжал ходить.
    Нехлюдов заглянул в другое отверстие: глаз его встретился с другим
   испуганным большим глазом, смотревшим в дырочку; он поспешно отстранился.
   Заглянув в третье отверстие, он увидал на кровати спящего очень маленького
   роста свернувшегося человечка, с головою укрытого халатом. В четвертой
   камере сидел широколицый бледный человек, низко опустив голову и
   облокотившись локтями на колени. Услыхав шаги, человек этот поднял голову и
   поглядел. Во всем лице, в особенности в больших глазах, было выражение
   безнадежной тоски. Его, очевидно, не интересовало узнать, кто глядит к нему
   в камеру. Кто бы ни глядел, он, очевидно, не ждал ни от кого ничего доброго.
   Нехлюдову стало страшно; он перестал заглядывать и подошел к двадцать первой
   камере Меньшова. Надзиратель отпер замок и отворил дверь. Молодой с длинной
   шеей мускулистый человек, с добрыми круглыми глазами и маленькой бородкой,
   стоял подле койки и с испуганным лицом, поспешно надевая халат, смотрел на
   входивших. Особенно поразили Нехлюдова добрые круглые глаза, вопросительно и
   испуганно перебегающие с него на надзирателя, на помощника и обратно.
    - Вот господин хочет про твое дело расспросить.
    - Покорно благодарим.
    - Да, мне рассказывали про ваше дело, - сказал Нехлюдов, проходя в
   глубь камеры и становясь у решетчатого и грязного окна, - и хотелось бы от
   вас самих услышать.
    Меньшов подошел тоже к окну и тотчас же начал рассказывать, сначала
   робко поглядывая на смотрителя, потом все смелее и смелее; когда же
   смотритель совсем ушел из камеры в коридор, отдавая там какие-то приказания,
   он совсем осмелел. Рассказ этот по языку и манерам был рассказ самого
   простого, хорошего мужицкого парня, и Нехлюдову было особенно странно
   слышать этот рассказ из уст арестанта в позорной одежде и в тюрьме. Нехлюдов
   слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно
   с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и
   жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и
   ему все становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было
   правда то, что рассказывал этот добродушный человек, - так было ужасно
   думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить
   человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место. А
   между тем еще ужаснее было думать, чтобы этот правдивый рассказ, с этим
   добродушным лицом, был бы обман и выдумка. Рассказ состоял в том, что
   целовальник вскоре после женитьбы отбил у него жену. Он искал закона везде.
   Везде целовальник закупал начальство, и его оправдывали. Раз он силой увел
   жену, она убежала на другой день. Тогда он пришел требовать свою жену.
   Целовальник сказал, что жены его нет (а он видел ее, входя), и велел ему
   уходить. Он не пошел. Целовальник с работником избили его в кровь, а на
   другой день загорелся у целовальника двор. Его обвинили с матерью, а он не
   зажигал, а был у кума.
    - И действительно ты не поджигал?
    - И в мыслях, барин, не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег.
   Сказывали, он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что мы были,
   стращали его. Оно точно, я в тот раз обругал его, не стерпело сердце. А
   поджигать не поджигал. И не был там, как пожар начался. А это он нарочно
   подогнал к тому дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас
   сказал.
    - Да неужели?
    - Верно, перед богом говорю, барин. Будьте отцом родным! - Он хотел
   кланяться в землю, и Нехлюдов насилу удержал его. - Вызвольте, ни за что
   пропадаю, - продолжал он.
    И вдруг щеки его задергались, и он заплакал и, засучив рукав халата,
   стал утирать глаза рукавом грязной рубахи.
    - Кончили? - спросил смотритель.
    - Да. Так не унывайте; сделаем, что можно, - сказал Нехлюдов и вышел.
   Меньшов стоял в двери, так что надзиратель толкнул его дверью, когда
   затворял ее. Пока надзиратель запирал замок на двери, Меньшов смотрел в
   дырку в двери.
   
   
   
   LIII
   
    Проходя назад по широкому коридору (было время обеда, и камеры были
   отперты) между одетыми в светло-желтые халаты, короткие широкие штаны и коты
   людьми, жадно смотревшими на него, Нехлюдов испытывал странные чувства - и
   сострадания к тем людям, которые сидели, и ужаса и недоумения перед теми,
   кто посадили и держат их тут, и почему-то стыда за себя, за то, что он
   спокойно рассматривает это.
    В одном коридоре пробежал кто-то, хлопая котами, в дверь камеры и
   оттуда вышли люди и стали на дороге Нехлюдову, кланяясь ему.
    - Прикажите, ваше благородие, не знаю, как назвать, решить нас
   как-нибудь.
    - Я не начальник, я ничего не знаю.
    - Все равно, скажите кому, начальству, что ли, - сказал негодующий
   голос. - Ни в чем не виноваты, страдаем второй месяц.
    - Как? Почему? - спросил Нехлюдов.
    - Да вот заперли в тюрьму. Сидим второй месяц, сами не знаем за что.
    - Правда, это по случаю, - сказал помощник смотрителя, - за
   бесписьменность взяли этих людей, и надо было отослать их в их губернию, а
   там острог сгорел, и губернское правление отнеслось к нам, чтобы не посылать
   к ним. Вот мы всех из других губерний разослали, а этих держим.
    - Как, только поэтому? - спросил Нехлюдов, остановясь в дверях.
    Толпа, человек сорок, все в арестантских халатах, окружила Нехлюдова и
   помощника. Сразу заговорило несколько голосов. Помощник остановил:
    - Говорите один кто-нибудь.
    Из всех выделился высокий благообразный крестьянин лет пятидесяти. Он
   разъяснил Нехлюдову, что они все высланы и заключены в тюрьму за то, что у
   них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только просрочены недели
   на две. Всякий год бывали так просрочены паспорта, и ничего не взыскивали, а
   нынче взяли да вот второй месяц здесь держат, как преступников.
    - Мы все по каменной работе, все одной артели. Говорят, в губернии
   острог сгорел. Так мы в этом не причинны. Сделайте божескую милость.
    Нехлюдов слушал и почти не понимал того, что говорил старый
   благообразный человек, потому что все внимание его было поглощено большой
   темно-серой многоногой вошью, которая ползла между волос по щеке
   благообразного каменщика.
    - Как же так? Неужели только за это? - говорил Нехлюдов, обращаясь к
   смотрителю.
    - Да, начальство оплошность сделало, их бы надо послать и водворить на
   место жительства, - говорил помощник.
    Только что смотритель кончил, как из толпы выдвинулся маленький
   человечек, тоже в арестантском халате, начал, странно кривя ртом, говорить о
   том, что их здесь мучают ни за что.
    - Хуже собак... - начал он.
    - Ну, ну, лишнего тоже не разговаривай, помалкивай, а то знаешь...
    - Что мне знать, - отчаянно заговорил маленький человечек. - Разве мы в
   чем виноваты?
    - Молчать! - крикнул начальник, и маленький человечек замолчал.
    "Что же это такое?" - говорил себе Нехлюдов, выходя из камер, как
   сквозь строй прогоняемый сотней глаз выглядывавших из дверей и встречавшихся
   арестантов.
    - Неужели действительно держат так прямо невинных людей? - проговорил
   Нехлюдов, когда они вышли из коридора.
    - Что ж прикажете делать? Но только что и много они врут. Послушать их
   - все невинны, - говорил помощник смотрителя.
    - Да ведь эти-то не виноваты же ни в чем.
    - Эти-то, положим. Но только народ очень испорченный. Без строгости
   невозможно. Есть такие типы бедовые, тоже палец в рот не клади. Вот вчера
   двоих вынуждены были наказать.
    - Как наказать? - спросил Нехлюдов.
    - Розгами наказывали по предписанию...
    - Да ведь телесное наказание отменено.
    - Не для лишенных прав. Эти подлежат.
    Нехлюдов вспомнил все, что он видел вчера, дожидаясь в сенях, и понял,
   что наказание происходило именно в то время, как он дожидался, и на него с
   особенной силой нашло то смешанное чувство любопытства, тоски, недоумения и
   нравственной, переходящей почти в физическую, тошноты, которое и прежде, но
   никогда с такой силой не охватывало его.
    Не слушая помощника смотрителя и не глядя вокруг себя, он поспешно
   вышел из коридоров и направился в контору. Смотритель был в коридоре и,
   занятый другим делом, забыл вызвать Богодуховскую. Он вспомнил, что обещал
   вызвать ее, только тогда, когда Нехлюдов вошел в контору.
    - Сейчас я пошлю за ней, а вы посидите, - сказал он.
   
   
   
   LIV
   
    Контора состояла из двух комнат. В первой комнате, с большой
   выступающей облезлой печью и двумя грязными окнами, стояла в одном углу
   черная мерка для измерения роста арестантов, в другом углу висел, -
   всегдашняя принадлежность всех мест мучительства, как бы в насмешку над его
   учением, - большой образ Христа. В этой первой комнате стояло несколько
   надзирателей. В другой же комнате сидели по стенам и отдельными группами или
   парочками человек двадцать мужчин и женщин и негромко разговаривали. У окна
   стоял письменный стол.
    Смотритель сел у письменного стола и предложил Нехлюдову стул, стоявший
   тут же. Нехлюдов сел и стал рассматривать людей, бывших в комнате.
    Прежде всех обратил его внимание молодой человек в короткой жакетке, с
   приятным лицом, который, стоя перед немолодой уже чернобровой женщиной,
   что-то горячо и с жестами рук говорил ей. Рядом сидел старый человек в синих
   очках и неподвижно слушал, держа за руку молодую женщину в арестантской
   одежде, что-то рассказывавшую ему. Мальчик-реалист с остановившимся
   испуганным выражением лица, не спуская глаз, смотрел на старика. Недалеко от
   них, в углу, сидела парочка влюбленных: она была с короткими волосами и с
   энергическим лицом, белокурая, миловидная, совсем молоденькая девушка в
   модном платье; он - с тонкими очертаниями лица и волнистыми волосами
   красивый юноша в гуттаперчевой куртке. Они сидели в уголку и шептались,
   очевидно млея от любви. Ближе же всех к столу сидела седая в черном платье
   женщина, очевидно мать. Она глядела во все глаза на чахоточного вида
...

---