Толстой Лев Николаевич

   салфетку из-за жилета, и, гремя стулом, который тотчас же подхватил лакей,
   встал из-за стола. За ним встали и все остальные и подошли к столику, где
   стояли полоскательницы и налита была теплая душистая вода, и, выполаскивая
   рты, продолжали никому не интересный разговор.
    - Не правда ли? - обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его на
   подтверждение своего мнения о том, что ни в чем так не виден характер людей,
   как в игре. Она видела на его лице то сосредоточенное и, как ей казалось,
   осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела узнать, чем оно
   вызвано.
    - Право, не знаю, я никогда не думал об этом, - отвечал Нехлюдов.
    - Пойдемте к мама? - спросила Мисси.
    - Да, да, - сказал он, доставая папироску, и таким тоном, который явно
   говорил, что ему не хотелось бы идти.
    Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. "В
   самом деле, приехать к людям для того, чтобы наводить на них скуку", -
   подумал он о себе и, стараясь быть любезным, сказал, что с удовольствием
   пойдет, если княгиня примет.
    - Да, да, мама будет рада. Курить и там можете. И Иван Иванович там.
    Хозяйка дома, княгиня Софья Васильевна, была лежачая дама. Она восьмой
   год при гостях лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты,
   слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда не ездила и принимала, как
   она говорила, только "своих друзей", то есть все то, что, по ее мнению,
   чем-нибудь выделялось из толпы. Нехлюдов был принимаем в числе этих друзей и
   потому, что он считался умным молодым человеком, и потому, что его мать была
   близким другом семьи, и потому, что хорошо бы было, если бы Мисси вышла за
   него.
    Комната княгини Софьи Васильевны была за большою и маленькой гостиными.
   В большой гостиной Мисси, шедшая впереди Нехлюдова, решительно остановилась
   и, взявшись за спинку золоченого стульчика, посмотрела на него.
    Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме
   того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она
   будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою,
   какая бывает у душевнобольных, достигала своей цели. Она заговорила с ним
   теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
    - Я вижу, что с вами случилось что-то, - сказала она. - Что с вами?
    Он вспомнил про свою встречу в суде, нахмурился и покраснел.
    - Да, случилось, - сказал он, желая быть правдивым, - и странное,
   необыкновенное и важное событие.
    - Что же? Вы не можете сказать что?
    - Не могу теперь. Позвольте не говорить. Случилось то, что я еще не
   успел вполне обдумать, - сказал он и покраснел еще более.
    - И вы не скажете мне? - Мускул на лице ее дрогнул, и она двинула
   стульчиком, за который держалась.
    - Нет, не могу, - отвечал он, чувствуя, что, отвечая ей так, он отвечал
   себе, признавая, что действительно с ним случилось что-то очень важное.
    - Ну, так пойдемте.
    Она тряхнула головой, как бы отгоняя ненужные мысли, и пошла вперед
   более быстрым, чем обыкновенно, шагом.
    Ему показалось, что она неестественно сжала рот, чтобы удержать слезы.
   Ему стало совестно и больно, что он огорчил ее, но он знал, что малейшая
   слабость погубит его, то есть свяжет. А он нынче боялся этого больше всего,
   и он молча дошел с ней до кабинета княгини.
   
   
   
   XXVII
   
    Княгиня Софья Васильевна кончила свой обед, очень утонченный и очень
   питательный, который она съедала всегда одна, чтобы никто не видал ее в этом
   непоэтическом отправлении. У кушетки ее стоял столик с кофе, и она курила
   пахитоску. Княгиня Софья Васильевна была худая, длинная, все еще молодящаяся
   брюнетка с длинными зубами и большими черными глазами.
    Говорили дурное про ее отношения с доктором. Нехлюдов прежде забывал
   это, но нынче он не только вспомнил, но, когда он увидал у ее кресла доктора
   с его намасленной, лоснящейся раздвоенной бородой, ему стало ужасно
   противно.
    Рядом с Софьей Васильевной на низком мягком кресле сидел Колосов у
   столика и помешивал кофе. На столике стояла рюмка ликера.
    Мисси вошла вместе с Нехлюдовым к матери, но не осталась в комнате.
    - Когда мама устанет и прогонит вас, приходите ко мне, - сказала она,
   обращаясь к Колосову и Нехлюдову таким тоном, как будто ничего не произошло
   между ними, и, весело улыбнувшись, неслышно шагая по толстому ковру, вышла
   из комнаты.
    - Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, - сказала
   княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на
   натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно
   искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. - Мне
   говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что
   это очень тяжело для людей с сердцем, - сказала она по-французски.
    - Да, это правда, - сказал Нехлюдов, - часто чувствуешь свою не...
   чувствуешь, что не имеешь права судить...
    - Comme c'est vrai {Как это верно (франц.).}, - как будто пораженная
   истинностью его замечания, воскликнула она, как всегда искусно льстя своему
   собеседнику.
    - Ну, а что же ваша картина, она очень интересует меня, - прибавила
   она. - Если бы не моя немощь, уж я давно бы была у вас.
    - Я совсем оставил ее, - сухо отвечал Нехлюдов, которому нынче
   неправдивость ее лести была так же очевидна, как и скрываемая ею старость.
   Он никак не мог настроить себя, чтобы быть любезным.
    - Напрасно! Вы знаете, мне сказал сам Репин, что у него положительный
   талант, - сказала она, обращаясь к Колосову.
    "Как ей не совестно так врать", - хмурясь, думал Нехлюдов.
    Убедившись, что Нехлюдов не в духе и нельзя его вовлечь в приятный и
   умный разговор, Софья Васильевна обратилась к Колосову с вопросом об его
   мнении о новой драме таким тоном, как будто это мнение Колосова должно было
   решить всякие сомнения и каждое слово этого мнения должно быть увековечено.
   Колосов осуждал драму и высказывал по этому случаю свои суждения об
   искусстве. Княгиня Софья Васильевна поражалась верностью его суждений,
   пыталась защищать автора драмы, но тотчас же или сдавалась, или находила
   среднее. Нехлюдов смотрел и слушал и видел и слышал совсем не то, что было
   перед ним.
    Слушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что
   ни Софье Васильевне, ни Колосову нет никакого дела ни до драмы, ни друг до
   друга, а что если они говорят, то только для удовлетворения физиологической
   потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла; во-вторых, то, что
   Колосов, выпив водки, вина, ликера, был немного пьян, не так пьян, как
   бывают пьяны редко пьющие мужики, но так, как бывают пьяны люди, сделавшие
   себе из вина привычку. Он не шатался, не говорил глупостей, но был в
   ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов
   видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора с беспокойством
   смотрела на окно, через которое до нее начинал доходить косой луч солнца,
   который мог слишком ярко осветить ее старость.
    - Как это верно, - сказала она про какое-то замечание Колосова и пожала
   в стене у кушетки пуговку звонка.
    В это время доктор встал и, как домашний человек, ничего не говоря,
   вышел из комнаты. Софья Васильевна проводила его глазами, продолжая
   разговор.
    - Пожалуйста, Филипп, опустите эту гардину, - сказала она, указывая
   глазами на гардину окна, когда на звонок ее вошел красавец лакей.
    - Нет, как ни говорите, в нем есть мистическое, а без мистического нет
   поэзии, - говорила она, одним черным глазом сердито следя за движениями
   лакея, который опускал гардину.
    - Мистицизм без поэзии - суеверие, а поэзия без мистицизма - проза, -
   сказала она, печально улыбаясь и не спуская взгляда с лакея, который
   расправлял гардину.
    - Филипп, вы не ту гардину, - у большого окна, - страдальчески
   проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за те усилия, которые
   ей нужно было сделать, чтобы выговорить эти слова, и тотчас же для
   успокоения поднося ко рту рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся
   пахитоску.
    Широкогрудый, мускулистый красавец Филипп слегка поклонился, как бы
   извиняясь, и, слегка ступая по ковру своими сильными, с выдающимися икрами
   ногами, покорно и молча перешел к другому окну и, старательно взглядывая на
   княгиню, стал так расправлять гардину, чтобы ни один луч не смел падать на
   нее. Но и тут он сделал не то, и опять измученная Софья Васильевна должна
   была прервать свою речь о мистицизме и поправить непонятливого и безжалостно
   тревожащего ее Филиппа. На мгновение в глазах Филиппа вспыхнул огонек.
    "А черт тебя разберет, что тебе нужно, - вероятно, внутренне проговорил
   он", - подумал Нехлюдов, наблюдая всю эту игру. Но красавец и силач Филипп
   тотчас же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно делать то, что
   приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья
   Васильевна.
    - Разумеется, есть большая доля правды в учении Дарвина, - говорил
   Колосов, развалясь на низком кресле, сонными глазами глядя на княгиню Софью
   Васильевну, - но он переходит границы. Да.
    - А вы верите в наследственность? - спросила княгиня Софья Васильевна
   Нехлюдова, тяготясь его молчанием.
    - В наследственность? - переспросил Нехлюдов. - Нет, не верю, - сказал
   он, весь поглощенный в эту минуту теми странными образами, которые почему-то
   возникли в его воображении. Рядом с силачом, красавцем Филиппом, которого он
   вообразил себе натурщиком, он представил себе Колосова нагим, с его животом
   в виде арбуза, плешивой головой и безмускульными, как плети, руками. Так же
   смутно представлялись ему и закрытые теперь шелком и бархатом плечи Софьи
   Васильевны, какими они должны быть в действительности, но представление это
   было слишком страшно, и он постарался отогнать его.
    Софья Васильевна смерила его глазами.
    - Однако Мисси вас ждет, - сказала она. - Подите к ней, она хотела вам
   сыграть новую вещь-Шумана... Очень интересно.
    "Ничего она не хотела играть. Все это она для чего-то врет", - подумал
   Нехлюдов, вставая и пожимая прозрачную, костлявую, покрытую перстнями руку
   Софьи Васильевны.
    В гостиной его встретила Катерина Алексеевна и тотчас же заговорила.
    - Однако я вижу, что на вас обязанности присяжного действуют угнетающе,
   - сказала она, как всегда, по-французски.
    - Да, простите меня, я нынче не в духе и не имею права на других
   наводить тоску, - сказал Нехлюдов.
    - Отчего вы не в духе?
    - Позвольте мне не говорить отчего, - сказал он, отыскивая свою шляпу.
    - А помните, как вы говорили, что надо всегда говорить правду, и как вы
   тогда всем нам говорили такие жестокие правды. Отчего же теперь вы не хотите
   сказать? Помнишь, Мисси? - обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним
   Мисси.
    - Оттого, что то была игра, - ответил Нехлюдов серьезно. - В игре
   можно. А в действительности мы так дурны, но есть я так дурен, что мне по
   крайней мере говорить правды нельзя.
    - Не поправляйтесь, а лучше скажите, чем же мы так дурны, - сказала
   Катерина Алексеевна, играя словами и как бы не замечая серьезности
   Нехлюдова.
    - Нет ничего хуже, как признавать себя не в духе, - сказала Мисси. - Я
   никогда не признаюсь в этом себе и от этого всегда бываю в духе. Что ж,
   пойдемте ко мне. Мы постараемся разогнать вашу mauvaise humeur {дурное
   настроение (франц.).}.
    Нехлюдов испытал чувство, подобное тому, которое должна испытывать
   лошадь, когда ее оглаживают, чтобы надеть узду и вести запрягать. А ему
   нынче больше, чем когда-нибудь, было неприятно возить. Он извинился, что ему
   надо домой, и стал прощаться. Мисси дольше обыкновенного удержала его руку.
    - Помните, что то, что важно для вас, важно и для ваших друзей, -
   сказала она. - Завтра приедете?
    - Едва ли, - сказал Нехлюдов, и, чувствуя стыд, он сам не знал, за себя
   или за нее, он покраснел и поспешно вышел.
    - Что такое? Comme cela m'intrigue {Как это меня занимает (франц.).}, -
   говорила Катерина Алексеевна, когда Нехлюдов ушел. - Я непременно узнаю.
   Какая-нибудь affaire d'amour-propre: il est tres susceptible, notre cher
   Митя {Какое-нибудь дело, в котором замешано самолюбие: он очень обидчив, наш
   дорогой Митя (франц.).}.
    "Plutot une affaire d'amour sale" {Скорее дело, в котором замешана
   грязная любовь (франц.).}, - хотела сказать и не сказала Мисси, глядя перед
   собой с совершенно другим, потухшим лицом, чем то, с каким она смотрела на
   него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне этого каламбура дурного
   тона, а сказала только:
    - У всех нас бывают и дурные и хорошие дни.
    "Неужели и этот обманет, - подумала она. - После всего, что было, это
   было бы очень дурно с его стороны".
    Если бы Мисси должна была объяснить, что она разумеет под словами:
   "после всего, что было", она не могла бы ничего сказать определенного, а
   между тем она несомненно знала, что он не только вызвал в ней надежду, но
   почти обещал ей. Все это были не определенные слова, но взгляды, улыбки,
   намеки, умолчания. Но она все-таки считала его своим, и лишиться его было
   для нее очень тяжело.
   
   
   
   XXVIII
   
    "Стыдно и гадко, гадко и стыдно", - думал между тем Нехлюдов, пешком
   возвращаясь домой по знакомым улицам. Тяжелое чувство, испытанное им от
   разговора с Мисси, не покидало его. Он чувствовал, что формально, если можно
   так выразиться, он был прав перед нею: он ничего не сказал ей такого, что бы
   связывало его, не делал ей предложения, но по существу он чувствовал, что
   связал себя с нею, обещал ей, а между тем нынче он почувствовал всем
   существом своим, что не может жениться на ней. "Стыдно и гадко, гадко и
   стыдно, - повторял он себе не об одних отношениях к Мисси, но обо всем. -
   Все гадко и стыдно", - повторял он себе, входя на крыльцо своего дома.
    - Ужинать не буду, - сказал он Корнею, вошедшему за ним в столовую, где
   был приготовлен прибор и чай. - Вы идите.
    - Слушаю, - сказал Корней, но не ушел и стал убирать со стола. Нехлюдов
   смотрел на Корнея и испытывал к нему недоброе чувство. Ему хотелось, чтобы
   все оставили его в покое, а ему казалось, что все, как нарочно, назло
   пристают к нему. Когда Корней ушел с прибором, Нехлюдов подошел было к
   самовару, чтобы засыпать чай, но, услыхав шаги Аграфены Петровны, поспешно,
   чтобы не видать ее, вышел в гостиную, затворив за собой дверь. Комната эта -
   гостиная - была та самая, в которой три месяца тому назад умерла его мать.
   Теперь, войдя в эту комнату, освещенную двумя лампами с рефлекторами - одним
   у портрета его отца, а другим у портрета матери, он вспомнил свои последние
   отношения к матери, и эти отношения показались ему ненатуральными и
   противными. И это было стыдно и гадко. Он вспомнил, как в последнее время ее
   болезни он прямо желал ее смерти. Он говорил себе, что желал этого для того,
   чтобы она избавилась от страданий, а в действительности он желал этого для
   того, чтобы самому избавиться от вида ее страданий.
    Желая вызвать в себе хорошее воспоминание о ней, он взглянул на ее
   портрет, за пять тысяч рублей написанный знаменитым живописцем. Она была
   изображена в бархатном черном платье, с обнаженной грудью. Художник,
   очевидно, с особенным стараньем выписал грудь, промежуток между двумя
   грудями и ослепительные по красоте плечи и шею. Это было уже совсем стыдно и
   гадко. Что-то было отвратительное и кощунственное в этом изображении матери
   в виде полуобнаженной красавицы. Это было тем более отвратительно, что в
   этой же комнате три месяца тому назад лежала эта женщина, ссохшаяся, как
   мумия, и все-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом, который ничем
   нельзя было заглушить, не только всю комнату, но и весь дом. Ему казалось,
   что он и теперь слышал этот запах. И он вспомнил, как за день до смерти она
   взяла его сильную белую руку своей костлявой чернеющей ручкой, посмотрела
   ему в глаза и сказала: "Не суди меня, Митя, если я не то сделала", и на
   выцветших от страданий глазах выступили слезы. "Какая гадость!" - сказал он
   себе еще раз, взглянув на полуобнаженную женщину с великолепными мраморными
   плечами и руками и с своей победоносной улыбкой. Обнаженность груди на
   портрете напомнила ему другую молодую женщину, которую он видел на днях
   также обнаженной. Это была Мисси, которая придумала предлог вызвать его
   вечером к себе, чтобы показаться ему в бальном платье, в котором она ехала
   на бал. Он с отвращением вспомнил об ее прекрасных плечах и руках. И этот
   грубый, животный отец с своим прошедшим, жестокостью, и сомнительной
   репутации bel esprit {остроумия (франц.).} мать. Все это было отвратительно
   и вместе с тем стыдно. Стыдно и гадко, гадко и стыдно.
    "Нет, нет, - думал он, - освободиться надо, освободиться от всех этих
   фальшивых отношений и с Корчагиными, и с Марьей Васильевной, и с
   наследством, и со всем остальным... Да, подышать свободно. Уехать за границу
   - в Рим, заняться своей картиной... - Он вспомнил свои сомнения насчет
   своего таланта. - Ну, да все равно, просто подышать свободно. Сначала в
   Константинополь, потом в Рим, только отделаться поскорее от присяжничества.
   И устроить это дело с адвокатом".
    И вдруг в его воображении с необыкновенною живостью возникла арестантка
   с черными косящими глазами. А как она заплакала при последнем слове
   подсудимых! Он поспешно, туша ее, смял докуренную папиросу в пепельницу,
   закурил другую и стал ходить взад и вперед по комнате. И одна за другою
   стали возникать в его воображении минуты, пережитые с нею. Вспомнил он
   последнее свидание с ней, ту животную страсть, которая в то время овладела
   им, и то разочарование, которое он испытал, когда страсть была
   удовлетворена. Вспомнил белое платье с голубой лентой, вспомнил заутреню.
   "Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее
   еще прежде, да еще как любил тогда, когда я в первый раз жил у тетушек и
   писал свое сочинение!" И он вспомнил себя таким, каким он был тогда. На него
   пахнуло этой свежестью, молодостью, полнотою жизни, и ему стало мучительно
   грустно.
    Различие между ним, каким он был тогда и каким он был теперь, было
   огромно: оно было такое же, если не большее, чем различие между Катюшей в
   церкви и той проституткой, пьянствовавшей с купцом, которую они судили нынче
   утром. Тогда он был бодрый, свободный человек, перед которым раскрывались
   бесконечные возможности, - теперь он чувствовал себя со всех сторон
   пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной, ничтожной жизни, из которых
   он не видел никакого выхода, да даже большей частью и не хотел выходить. Он
   вспомнил, как он когда-то гордился своей прямотой, как ставил себе когда-то
   правилом всегда говорить правду и действительно был правдив и как он теперь
   был весь во лжи - в самой страшной лжи, во лжи, признаваемой всеми людьми,
   окружающими его, правдой. И не было из этой лжи, по крайней мере он не видел
   из этой лжи никакого выхода. И он загряз в ней, привык к ней, нежился в ней.
    Как развязать отношения с Марьей Васильевной, с ее мужем так, чтобы
   было не стыдно смотреть в глаза ему и его детям? Как без лжи распутать
   отношения с Мисси? Как выбраться из того противоречия между признанием
   незаконности земельной собственности и владением наследством от матери? Как
   загладить свой грех перед Катюшей? Нельзя же это оставить так. "Нельзя
   бросить женщину, которую я любил, и удовлетвориться тем, что я заплачу
   деньги адвокату и избавлю ее от каторги, которой она и не заслуживает,
   загладить вину деньгами, как я тогда думал, что сделал, что должно, дав ей
   деньги".
    И он живо вспомнил минуту, когда он в коридоре, догнав ее, сунул ей
   деньги и убежал от нее. "Ах, эти деньги! - с ужасом и отвращением, такими
   же, как и тогда, вспоминал он эту минуту. - Ах, ах! какая гадость! - так же,
   как и тогда, вслух проговорил он. - Только мерзавец, негодяй мог это
   сделать! И я, я тот негодяй и тот мерзавец! - вслух заговорил он. - Да
   неужели в самом деле, - он остановился на ходу, - неужели я в самом деле,
   неужели я точно негодяй? А то кто же? - ответил он себе. - Да разве это
   одно? - продолжал он уличать себя. - Разве не гадость, не низость твое
   отношение к Марье Васильевне и ее мужу? И твое отношение к имуществу? Под
   предлогом, что деньги от матери, пользоваться богатством, которое считаешь
   незаконным. И вся твоя праздная, скверная жизнь. И венец всего - твой
   поступок с Катюшей. Негодяй, мерзавец! Они (люди) как хотят пусть судят обо
   мне, их я могу обмануть, но себя-то я не обману".
    И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время
   чувствовал к людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне,
   и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому себе. И удивительное дело: в
   этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе
   радостное и успокоительное.
    С Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни то, что он называл "чисткой
   души". Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он
   вдруг, после иногда большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда
   и остановку внутренней жизни, принимался вычищать весь тот сор, который,
   накопившись в его душе, был причиной этой остановки.
    Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым
   намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую жизнь,
   которую он надеялся никогда уже не изменять, - turning a new leaf
   {перевернуть страницу (англ.).}, как он говорил себе. Но всякий раз соблазны
   мира улавливали его и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже
   того, каким он был прежде.
    Так он очищался и поднимался несколько раз; так это было с ним в первый
   раз, когда он приехал на лето к тетушкам. Это было самое живое, восторженное
   пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же
   пробуждение было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать
   жизнью, поступил во время войны в военную службу. Но тут засорение произошло
   очень скоро. Потом было пробуждение, когда он вышел в отставку и, уехав за
   границу, стал заниматься живописью.
    С тех пор и до нынешнего дня прошел длинный период без чистки, и потому
   никогда еще он не доходил до такого загрязнения, до такого разлада между
   тем, чего требовала его совесть, и той жизнью, которую он вел, и он
   ужаснулся, увидев это расстояние.
    Расстояние это было так велико, загрязнение так сильно, что в первую
   минуту он отчаялся в возможности очищения. "Ведь уже пробовал
   совершенствоваться и быть лучше, и ничего не вышло, - говорил в душе его
   голос искусителя, - так что же пробовать еще раз? Не ты один, а все такие -
   такова жизнь", - говорил этот голос. Но то свободное, духовное существо,
   которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно, уже пробудилось в
   Нехлюдове. И он не мог не поверить ему. Как ни огромно было расстояние между
   тем, что он был, и тем, чем хотел быть, - для пробудившегося духовного
   существа представлялось все возможно.
    "Разорву эту ложь, связывающую меня, чего бы это мне ни стоило, и
   признаю все и всем скажу правду и сделаю правду, - решительно вслух сказал
   он себе. - Скажу правду Мисси, что я распутник и не могу жениться на ней и
   только напрасно тревожил ее; скажу Марье Васильевне (жене предводителя).
   Впрочем, ей нечего говорить, скажу ее мужу, что я негодяй, обманывал его. С
   наследством распоряжусь так, чтобы признать правду. Скажу ей, Катюше, что я
   негодяй, виноват перед ней, и сделаю все, что могу, чтобы облегчить ее
...

---