ГЛАВА пятая СМЕРТЕЛЬНЫЙ ОТРЯД
Из Москвы в декабрьские стужи, ветры и снега сотнями, тысячами, закаменев и сжимая корявыми пальцами облезлые приклады ржавых винтовок, уходили черные, прокопченные, с твердыми подбородками на Украину, на Дон, на Волгу, и декабрьское небо над ними было не серым, туманным, а пламенным и острым, как меч.
Молодым родителям бывает очень сложно на первых порах. Малышу нужны не только забота и внимание родителей, но и вещи первой необходимости. А, так как такие вещи стоят дорого, можно например,
купить коляску бу, и с экономить на этом немалые средства.
И просторы звали их темными голосами затравленных паровозов, бурями, грохотом пушек, рыжими лохматыми дымами пожаров.
И носились над Россией гремящие чугунные дни.
В гремящий чугунный день в штабе Красной гвардии сутулый маленький человек, утопавший в губернаторском крепе за саркофагом письменного стола, сказал Гулявину:
- - Ну, товарищ!.. Придется вам поработать много. Не подведите. Сейчас вся надежда на вас,", матросов и фронтовиков. Вы знаете боевое дело, и вам честь принять первую тяжесть.
Василий пожал протянутую сухую руку и прочел поданную бумажку:
"Товарищ Гулявин, начальник летучего матросского полка Красной гвардии, направляется на Украину с заданием действовать на операционных линиях украинских белогвардейских войск и немецких отрядов. Товарищу Гулявину предоставляется вся полнота власти в полку, вплоть до расстрела в случае необходимости. Местным Советам предлагается оказывать широчайшее содействие полку в снабжении продовольствием, обмундированием и боевыми припасами, под страхом революционного суда".
- Понимаете задачу? - спросил сутулый человек.
- Не пальцем делан!.. Чего не понять? - сурово отозвался Василий.
- Да, еще! Мы придаем вам начальника штаба. Партийный и дело знает. Пройдите к товарищу Сонину, он вас с ним познакомит.
Пошел Гулявин в кабинет товарища Сонина. Зеленый от бессонницы, товарищ Сонин яростно поедал копченую колбасу, сидя на подоконнике.
- Товарищ, слышь, у тебя тут мой начальник штаба. Сонин торопливо прожевал колбасу
- Строев! Строев! Идите сюда! Гулявин пришел! Из боковой комнаты выскочил тонкий, невысокий юноша в пенсне, в длинной офицерской артиллерийской шинели, на плечах которой еще поблескивали краешки срезанных погон.
- Вы Гулявин?.. Очень рад познакомиться! Посмотрел Гулявин на розоватое ребячье лицо, на франтовскую шинель и спросил:
- Ты из каких будешь, товарищ?
- Я? Я из артиллеристов. Прапорщик!
Василий насупился... "Чудно! Большевицкий прапорщик! Первый раз такая штука - никогда еще видать не приходилось".
- Ты что ж, братишка, из породы белых ворон, должно? Строев усмехнулся.
- А, вы вот о чем?.. Да, должно быть, из ворон... Штука редкая, во всяком случае. Теперь давайте сговоримся, где вас на вокзале найти при отправке.
- Чего где? Просто на воинской платформе. Спросишь гулявинский отряд - всякая собака покажет.
- Когда отправляемся?
- А хошь сегодня. Лишь бы паровоз дали.
- Ну, тогда побегу вещи собирать. В шесть вечера приеду. Гулявин внимательно посмотрел вслед.
- Товарищ Сонин!.. Чего вы это мне офицера дали? Что, я сам не справлюсь? Не доверяете разве?
- Не дури, Гулявин! Начальник штаба нужен с башкой. Сам знаешь!
- Что-то больно чудная волынка. Офицер советский! А если продаст, кто в ответе будет?
- Не бойся, не продаст. За него, как за себя, ручаюсь!
- Поживем - увидим! Бывает, вша медведя съедает. Будьте здоровы. Не по нраву мне это.
Отправился Василий на вокзал. Грузил отряд, патроны, снаряжение.
Ругался, грозил наганом, свирепел.
Ровно в шесть приехал Строев.
С одним маленьким чемоданчиком и японским карабином. Бросил в вагон и с места принял горячее участие в погрузке.
Где Гулявину приходилось материться по полчаса, Строев кончал дело в пять минут ровной, спокойной и не допускающей возражений настойчивостью.
Посмотрел Гулявин и подумал: "А и впрямь парень деляга!.. Ну и чудеса!"
Строев подошел с тремя матросами:
- Товарищ. Гулявин... Разрешите взять еще одну платформу, потому что снаряжение некуда грузить Василий почесал затылок:
- Ладно!.. Проси еще одну... И потом... братишка, у меня в отряде не выкай. Ты там по-деликатному, может, и обучался выкать, а у меня матросня, как братья родные.. Нам килиндрясы не под стать. Тебя как звать-то?
- Михаил!
- Ну, и будешь Миша! А меня кликай Василием, безо всяких штук...
Строев внимательно взглянул в глаза Василию, улыбнулся и спокойно ответил:
- Хорошо! Так и будет!
Через две недели, когда под Конотопом Строев одним пулеметным огнем сбил с позиции гайдамаков, подкрепленных австрийцами, и сам впереди цепи пошел в атаку, сломался последний лед в гулявинском сердце.
После боя подошел Василий к Строеву и, хлопнув по руке, сказал твердо:
- Молодец, братишка! Язви тебя в душу! Ты меня прости - я не очень все время тебе верил. Поглядывал, так, на всякий случай, не придется ли тебе свинца запустить в кишки А теперь вижу, какой ты парень!-и крепко поцеловал Строева.
С тех пор в отряде все делалось по-строевскому, и Гулявин требовал от матросов беспрекословного послушания:
- Чтобы ни-ни... Начальник штаба прикажет, - это я приказал! Чтоб пикнуть не смели! Цыц! Железная дисциплина! По-революционному!
Один только раз поссорился Василий с начальником штаба по пустому случаю.
Захотели матросы придумать название отряду. Показалось чересчур просто - "матросский отряд".
Думали, думали и придумали крепко:
МЕЖДУНАРОДНЫЙ СМЕРТЕЛЬНЫЙ ЛЕТУЧИЙ МАТРОССКИЙ ОТРЯД ПРОЛЕТАРСКОГО ГНЕВА
И пришли к Василию, чтобы разрешил. Василий и разрешил.
А Строев, когда услыхал название, папиросу изо рта выронил, упал на диванчик в купе, и пять минут били его конвульсии неудержимого хохота, а Гулявин стоял над ним, недоумевая и злясь...
- Чего ржешь, Мишка? Хрен тебе в зубы! Говори же! Но Строев ничего не мог выговорить от хохота. По щекам его текли слезы, он задыхался и только отрывисто рычал.
- Да не ржи, чертов перлинь? Что такое?!
- Кто это такое выдумал? - спросил, наконец затихнув, Строев
- Как кто?. Братва вся! .
- Слушай, Василий!.. Это же ерунда! Нас на смех подымут! Это не название отряда, а целый музей курьезов.
- Какой еще музей?.. Что мелешь?
- Да ведь смешно же. Ну, что это такое: "Международный смертельный летучий матросский отряд пролетарского гнева"? Почему международный? Почему смертельный? К чему "пролетарского гнева"? Это же безграмотная чушь.
Тут впервые рассвирепел Гулявин на начальника штаба.
- Матери твоей черт! Заткни хайло! Смеяться . На колени стать тебе надо, а не смеяться. Ученый нашелся из гузна выполз. Люди от чистого сердца придумали, потому на смерть идут в первый раз за свое дело... Ну, и нужно, чтоб красиво было. А ты - смеяться... Хоть и с нами вместе идешь, а это у тебя барская, брат, блевотина. Презираю, мол, неученость вашу. А ты не презирай!.. Ты не снисходи, а войди в душу человека. В кои веки раз пришлось не за барскую спину, за свою волю драться... Ну, и надо, чтоб слова огнем пекли. Неграмотно, да прошибает. А если смеяться будешь, катись к матери! Вот тебе чистая дорога да пуля вдогонку!
Выговорил все Василий и задохнулся даже. Не привык к долгим речам.
Строев открыл серые, ясные глаза свои, смотря в рот Гулявину. Лицо его дрогнуло странно и смятенно, он встал с дивана, и хлынувшая к щекам кровь залила их ярким огнем.
Он шагнул к Гулявину и протянул руку.
- Не сердись, Василий!.. Конечно, ты прав. Ей-ей, я об этом не подумал. Не сердись и прости мой смех. Это совершенно невольно вышло Давай руку.
Но Василий сердито отвернулся.
- Не хочу! Очень ты меня обидел. Потому я в тебя крепко верил, а в тебе еще барин сидит и хвостом вертит вовсю. Подумай, може, не по дороге с нами? - и вышел из вагона насупленный.
Лишь вечером еле-еле вымолил себе Строев полное прощение, но еще несколько дней лежала тень между ним и Василием. Только в следующие дни, когда пошли упорные и тяжелые бои под Николаевом и Строев, как и прежде, распоряжался молниеносно и спокойно, выводя полк из самых скверных положений, сгладилась ссора.
После николаевского боя, ночью, в селе Копани, Гулявин собрал военный совет из командиров рот и батальонов.
Становилось плохо и невозможно держаться на Украине: немцы чугунной лавой давили и сметали слабые, плохо вооруженные отряды красноармейцев.
Нужно было отходить, но не решил еще Василий, куда: к северу или к югу.
В избе, при керосиновой лампочке, склонились над картой обветренные, почернелые лица.
Тыкали в потертую двухверстку мозолистые, черные от грязи пальцы.
- Мое мнение, что к северу идти незачем. Пока мы успеем добраться до Харькова, его займут немцы. Нужно будет пробиваться на Воронеж, а оттуда, по сведениям, жмет казачня. Нам один путь - в Севастополь! Там Советская власть! Флот, матросы, все свое и свои!..
- Ты так. Мишка, думаешь?.. А вы, братва, что мекаете? Ротные командиры согласились с мнением Строева.
- Опять же в Крыму зимой не дюже холодно, - добавил один, закручивая козью ножку.
- Ну, баста! Завтра выступать! А теперь на боковую. Можно выдрыхнуться. Немцы далеко.
Командиры вышли. Гулявин сбросил бушлат и сел разуваться. Строев смазывал заедавший маузер.
В дверь постучали, и, не ожидая ответа, вошел начальник разведки.
- Ну, Гулявин!.. Чего вышло!.. Сейчас приведу тебе атаманшу... Баба смачная, есть что помять! Пальцы обсмоктаешь!
- Чего мелешь?.. Какая такая атаманша?..
- А вот сам увидишь! Эй ты, царица персицкая, прыгай сюды! - крикнул начальник разведки в раскрытую дверь.
ГЛАВА шестая АТАМАНША
Как был Василий со штиблетом в руке, так и замер на припечке.
Смотрит только на дверь, раскрыв глаза, а в двери - чудо Пава - не пава, жар-птица, а в общем - баба красоты писаной
Бровь соболиная, по липу румянец вишневыми пятнами, губы помидорами алеют, тугие и сочные.
А на бабе серый кожушок новехонький, штаны галифе нежно-розового цвета с серебряным галуном гусарским, сапоги лакированные со шпорами, сбоку шашка висит, вся в серебре, на другой стороне парабеллум в чехле, на голове папаха черная с красным бантом.
Стоит в дверях, глазами поблескивает и усмехается
Даже глаза протер Гулявин. Нет - стоит и смеется
- Ты кто такая будешь? - спросил наконец. А она головой встряхнула и коротко:
- Я? Лелька! Супится Гулявин.
- Ты не мотай! Толком спрашиваю. Откедова, кто такая?
- Из мамы-Адессы - папина дочка.
А сама все хохочет.
- Сам знаю, что папина дочка Чем занимаешься, зачем пожаловала?
- А в Адессе с мальчиками гуляла, а теперь яблочком катаюсь.
Озлился Гулявин
- Толком говори, чертова кукла! Нечего лясы точить!
- А толком сказать - атаманша. Гуляю, красного петуха пускаю, а со мной босота гуляет. Отряд атаманши Лельки.
- Народу у тебя много?
- На мой век хватит! Тридцать голов есть! Было больше да под Очаковом третьего дня пощипали. Теперь на Крым нам дорога лежит. А ты из каких генералов будешь?
Смеется Гулявин.
- А я - фельдмаршал советский! В Крым тоже катимся Что ж, приставай, по пути Произведем в адъютанты. Что, Мишка, хорош адъютант будет?
Посмотрел Василий на Строева, а Строев молча сидит, на атаманшу в упор смотрит, и глаза, как иголки, стали злые и пронзительные. Лицо каменное.
- Как думаешь? Возьмем атаманшу? Строев плечом повел только.
- Ну, атаманша, оставайся! Где люди-то у тебя?
- Люди по хатам разместились, а я пока без места.
- Ну и оставайся здесь! В тесноте, да не в обиде! Села атаманша на лавку, кожушок сбросила, в одной гимнастерке сидит, румянец пышет, грудь круглая гимнастерку рвет.
Строев поднялся - и из хаты на двор. Василий за ним вышел.
- Ты, Михаил, чего надулся? Атаманша не по сердцу?
- Нет, ничего! - А голос холодный и ломкий.
- Нет, ты скажи по правде. Вижу, что злишься.
- А по правде, так я против этой атаманши. Неосторожен ты, Василий. Пришла баба, черт ее знает какая, откуда; черт знает, что за отряд? Зачем ее к нам втаскивать? Пусть идет своей дорогой. На свою ответственность брать незачем!
- Ну, пошел страхи пускать! Баба как баба! Раз с буржуями дерется, значит, нам помощница.
- Да мне все равно. После не пеняй только!
- Ничего. Пенять не придется.
Вернулись в избу. Строев сразу же на лавке за столом спать завалился. Василий на печку полез.
Атаманша со двора вьюк притащила, по полу разостлала, одеяло вынула шелковое, цветное, все в кружевах.
- Одеяло-то у тебя царское. Приданое сварганила?
- Сшила матушка-ночь да батюшка-ножичек! Села атаманша на пол, косу заплела, гимнастерку стащила. Руки нежные, розовые, круглые. Груди птицей под рубахой трепещутся.
- Ты лампочку-то гаси! Ловчей раздеваться! Все баба!
- Зачем? Была баба, и вышла. Лягу - погашу. Завернулась в одеяло и дунула на лампочку. Темнота в хате, только ветер погуливает вокруг и шуршит камышинами на крыше.
Не спится Гулявину. Ворочается на печке. Томительно что-то. И мельтешат в глазах атаманшино плечо голое и жаркая грудь. В сердце даже захолонуло. Давно Гулявин без бабы, а плоть бабы требует. На то и живет человек. Эх, промять бы атаманшины бедра железом пальцев, въесться губами в помидорные губы.
Горячо телу стало. Сплюнул со зла Гулявин.
- Тьфу... сатана!
Зашевелилось на полу, слышит Гулявин шепот бабий:
- Не спишь, генерал? Тошно? И шепотом в ответ:
- А твоя какая забота?
- А коли не спишь, сыпь под одеяло. Согрею!
Как молния по избе шарахнула. И кошкой вниз бесшумно Василий. Схватил край одеяла, откинул. Пахнуло теплом - и навстречу хваткие руки и полные атаманшины губы.
А на лавке за столом, так же бесшумно, на локте приподнялся Строев.
Поглядел в темноту, покачал головой и снова лег.
Наутро выступили по Херсонской старой дороге к Днепру, на Алешковскую переправу.
Перед выступлением осмотрел Гулявин Лелькин отряд.
Тридцать человек, все на конях, кони сытые, крепкие, видно, из немецких колоний. Сами не люди-черти. Немытые, грязные, а на пальцах кольца с бриллиантами в орех, у всех часы золотые с цепочками, бекеши, френчи-с иголочки.
Строев пока смотрел отряд, все больше мрачнел, и открытое детское лицо осунулось, губы смялись брезгливой складкой.
Но когда, повернувшись, сказал Гулявин: "Лихая братва! В огонь и воду!" - промолчал Строев, ничего не ответил.
В Херсоне простояли два дня, ждали, пока лед отвердеет. И как только пришли в Херсон, рассыпались атаманшины всадники по всему городу, а вернулись к вечеру с полными седельными мешками.
А на другой день то же.
А вечером пьяные горланили "Яблочко" и дуванили добычу. И еще больше колец на черных пальцах, и - чего не было еще в гулявинском полку - матросы тоже приняли участие в дележе.
Не все, человек десять, не более. Соблазнились.
Ночью вернулся из города Строев и застал в штабе Василия и атаманшу. Сидела атаманша, расстегнувшись, перед бутылкой водки, блестели ярко атаманшины глаза, и тянула она высоким фальцетом:
Спрашу я Машу:
- Что ты будешь пить?-
А она говорить:
- Голова болить...
Повернулась к вошедшему Строеву, протянула стакан и крикнула:
- Выпей, красная девица! Что сопли пускаешь? Ничего не ответил Строев - и к Василию:
- Нужно с тобой по делу поговорить. Серьезное!
- Ну, говори!
- Выйдем в другую комнату.
Вышли. Заходил Строев взволнованно из угла в угол и потом прямо к Василию:
- Дело очень грязное! Я сейчас из Совета! Позорно и скверно! Нас обвиняют в грабежах. Говорят, что наши кавалеристы грабили по домам и даже у рабочих. В предместье какой-то подлец старуху застрелил из-за копеечных серег. Это взволновало рабочих. Говорят, что советские войска-бандиты. Я тебя предупреждал! Просил не брать этой... - не кончил и брезгливо поморщился.
- Амба! Ты не горячись!.. При чем тут она? Народ у нее распущенный - это верно. Так она же баба - подтянуть не умела. А я их сам с завтра шкертом за глотку возьму - шелковые станут.
- Да не в том, в конце концов, дело! Не место в наших рядах такой сволочи! Кто она - бульварная девка! Рассердился Василий.
- Смотри, Мишка! Опять барская блевотина! Тебя послушать: так бульварная девка - не человек? Опять поссоримся.
- Совсем не то! На этот раз не уступлю. Если бы она была втрое хуже, но пришла к нам потому, что ее зажгла революция, выжгла в ней все прошлое, я бы раньше тебя ее принял, как друга. А ты вглядись! Что ты, ослеп? Ведь она идет просто грабить. Для нее все это, чем мы горим: революция, борьба, - только богатый гость, которого удобно обобрать, а потом кликнуть кота и пришить этого гостя. Понимаешь? Ее просто к стенке нужно поставить и с ней всю ее рвань. Из-за таких дело гибнет! Я требую убрать ее из полка... Впрочем... - Строев усмехнулся болезненно. - Пожалуй, это тебе не по силам. Удобная баба... Искать не нужно!
Покраснел Василий от укола и еще больше озлился. Но рта раскрыть не успел, потому что с дребезгом настежь шатнулась дверь, и ворвалась в комнату вихрем Лелька.
И сразу к Строеву:
- Ах ты подстилка свиная!.. Меня к стенке?.. Ты что за командир выискался, буржуйское семя!.. Я шлюха? Говори! - и ухватила Строева за грудь.
Но взял Строев спокойно атаманшины руки и зажал их. Никогда не думал Гулявин, что сила есть у парня, а тут, как побелело вмиг атаманшино горящее лицо, понял, что железом захвачены Лелькины руки.
Попыталась вырваться, но только прошипела:
- Пусти, говорю.
А Строев, обернув лицо к Гулявину, равнодушно сказал:
- Я бы попросил тебя употребить власть командира. Подошел Гулявин, взял Лельку за ворот.
- Вот что!.. Ты не в свое дело не путайся! Твоей заботы тут нет! Иди-ка, девушка!
Довел до двери и коленкой поддал. Вылетела атаманша пухом.
А Гулявин затворил дверь за ней и засмеялся:
- Сражение! Ишь какая вояка!.. Строев удивленно смотрел на него.
- Что же? Ты и после этого ее не выставишь? И Гулявин ответил резко:
- Нет!.. Я командир и за себя отвечаю! И в мои дела не лезь. Спутался я с ней или не спутался - не твое дело. Если и спутался, так и то моя забота, а не твоя. Жалко мне бабу, а у тебя жалости к человеку нет. Ей помочь нужно на ноги встать, а не гнать. Не ждал я от тебя, что ты свиньей будешь!
- Василий!
- Чего Василий? Двадцать шесть лет Василий Правду в глаза скажу! Дорога мне баба за удаль!
- Может, за что другое?
- Может, и за другое! Другое я знаю!
- Ну, если меня не слушаешь, подумай о всем полку. Она нас втянет еще в историю. Собой ты можешь рисковать, мною тоже можешь, но сотнями людей ради последней девки нельзя!
- Фу-ты ну-ты, какие страхи! Довольно! Не хочу учителей слушать! Сам учить могу!
- Делай что хочешь! Но я теперь - только начальник штаба Вне службы мы люди чужие, и при первой возможности я уйду
- И черт с тобой! Фря тоже...
Повернулся Гулявин и спокойно пошел к атаманше
ГЛАВА седьмая ГВОЗДИ
Зимним хрустальным, свежим утром по звенящему льду перетянулся полк через Днепр и змеей пополз по Перекопской старой чумацкой дороге в Крым.
Ехал Гулявин впереди полка мрачный и злой.
Строев сдержал слово и почти перестал разговаривать.
На "вы" перешел, и все официально:
"Как прикажете, товарищ командир!", "Мое мнение такое, товарищ командир!" - и больше слова из него не вытянуть.
Тошно.
Неприятно это Гулявину ужасно, потому что полюбил он своего начальника штаба, а тут такая разладица.
И уж сам на себя злился, что из-за бабы буза пошла.
Повернулся в седле, оглянулся.
Далеко в хвосте колонны едет Строев, посреди матросов. Спокойный, как ни в чем не бывало, - видно, шутит, смеется.
"Ишь характер какой дубовый! Коряга - не человек!" - подумал Василий и налево повернулся.
На золотистой тонконогой помещичьей кобыле, гоголем завалясь в седле, едет Лелька. Штаны гусарские розовой зарей горят, и алой зарей щеки пылают.
"Царица-баба! И что ему она поперек горла пришлась! "
Хороша атаманша, горячо ласкает атаманша в зимние холодные ночи.
Как с такой расстаться?
Повернул Гулявин коня: поехал в хвост полка к Строеву.
Подъехал вплотную, вгляделся.
Давно потеряло строевское лицо детский румянец, побледнело, закоптилось, осунулось, и у губ легли резкие складочки усталости и напряжения.
И глаза как у замученного зайца.
И, взглянув на друга, почувствовал Гулявин, как ударила ему в сердце горячая волна жалости.
Положил руку на колено Строеву.
- Миша!.. Михаил!..
- Что?
- Не сердись, браток! Сердце ты мне кромсаешь! Люблю же я тебя, парень!
Дрогнули складки на строевском лице.
- Я не сержусь!.. Только свернул ты с пути, Василий, а расплачиваться за это всем придется. Перегнулся Гулявин с седла.
- Миша!.. Братишка! Вот тебе слово - дойдем до Симферополя, я ее к чертям собачьим выгоню. А сейчас пусть лучше с нами идет. Все под надзором - и людей больше. Нас-то ведь тоже немного осталось. Из Москвы тысяча вышла, а сейчас пятьсот еле-еле. Но в Симферополе пошлю ее к матери.
- И хорошо сделаешь!
- Ну, давай руку!
Пожали руки. Улыбнулся Строев опять той же своей детской ясной улыбкой, и Василий засмеялся радостно.
- Давно бы так!
Ударил коня - и опять во главу отряда.
А атаманша подбоченилась, зубы скалит.
- С недоноском своим лизался? Вояка! И сама испугалась. Наехал Гулявин так, что отпрянула даже золотистая кобыла, и нагайку поднял.
- Т-ты, сволота!.. Нишкни, шлюхина морда! Слово пикнешь - спину нагайкой перешибу. Свое место знай! Попробовала Лелька отшутиться:
- Испугал! Еруслан-богатырь!
Зыкнула в воздухе нагайка, и едва успела Лелька голову отклонить, мгновенно кожушок на плече разрезало и обожгло болью, а Гулявин как бешеный, и у рта пена кипит.
- Молчать... гадюка! Забью!
Шарахнулись даже кони от зверьего крика, и чем бы кончилось - неизвестно, но только из-за снегом засыпанных кучугур скачет разведка во весь опор.
Издали кричат еще.
- Командир!.. Гулявин! В Преображенке кадеты!
Опустил Василий нагайку.
Атаманша за плечо держится, губу закусила, а по щекам слезы текут.
Но даже мельком не взглянул на нее Гулявин. А тут уже и Строев рядом:
- Много кадетов?
- До черта! Мы одного подхватили в кучугурах. Говорит дроздовцы! На Таганрог идут!
- А где же пленный?
- Как где? В духонинском штабе в адъютанты пошел.
- Дурачье! Сюда тащить надо было. Списать всегда успеется.
- Чего таскать? И так все вымотали. Первый дроздовский полк. Семьсот штук кадетов и пушка одна. Посмотрел Василий на Строева.
- Загвоздочка... елки-палки? С пушкой, сволочи!
- Ничего! Немцев с пушками били!
- Так-то оно так!
Задумался Василий. Потом прояснел сразу: "Чтоб пятьсот матросов - да кадетов побоялись? Тысячу давай - все равно убрать можно".
- Ну, Миша... командуй. Твоя работа! Подозвали командиров рот, выяснили задачу.
Наступать решили, когда станет темнеть. Две роты в лоб, одна с тылу охватом, и при ней Лелькина кавалерия.
- Сразу только! Как мы отсюда на штык пойдем, так вы сзаду. Крика побольше! Эй ты, атаманша, слюни подбери! Дело делать нужно! После отревешься.
Через час рассыпались цепи и тихо поползли по пескам между голым лозняком, в котором посвистывал ветер.
Гулявин стоял на пригорке и в бинокль смотрел за уходящими цепями.
Далеко, в направлении экономии, хлопнул одиночный выстрел, потом второй, и сразу зачастило молоточными ударами по железу.
- Охранение заметило, - сказал Строев.
- Здорово службу знают, черти! - ответил не без зависти Гулявин.
Чаще и громче трещали винтовки, и, блеснув от экономии молнией, тяжело и гулко ударила пушка.
В нежно-синем сумеречном небе мигнул зеленым огоньком разрыв, и круглым звуком охнула шрапнель.
- Красиво... едят ее мухи.
- Высоко. Перенесло, - тихо отозвался Строев. Опять рванула шрапнель, но уже низко, над самыми цепями. Еще и еще. На пригорок взлетел конный.
- Товарищ Гулявин! Невозможно идти! Шрапнелью кроет, ходу не дает. Отходят наши.
- Что?.. Отходят? Полундра! Я их отойду... в печенки! Первому, кто назад шагнет, пулю!
Вырвал из кобуры маузер, хлестнул лошадь и поскакал к цепям.
Подскакивая, издали видел, как, влипая в землю, скорчившись, ползут под низкими разрывами назад черные бушлаты.
Налетел на цепь и первого попавшегося с лошади в лоб. Одним прыжком, бросив поводья, скатился с седла. Злоба залила глаза красным туманом. Уже не кричал, а выл:
- Отступать... сволочи! Кадетов струсили, гады! Марш вперед!
Схватил винтовку застреленного и во весь рост побежал вперед:
- Ура!.. Давай кадета!
И с нестройным криком бросилась за ним цепь.
Опять оглушительно и визгливо, совсем над головами, брызнуло огнем и певучим снопом пуль, но сейчас же за разрывом донес ветер из-за экономии, с другой стороны, винтовочный треск.
И, поднимаясь с земли, разъяренные, не прячась и не сгибаясь, запрыгали по песку люди к окраине экономического сада, откуда разрозненно и неметко грохотали растерянные выстрелы.
Кадеты ушли к северу, бросив испорченную пушку. В трехэтажном помещичьем замке на ночь расположился полк.
Хоть и короткий был бой, а потрепали кадеты порядком. Сложили в сарае аккуратно, рядком, семнадцать убитых, а
раненых разместили в большом зале, и возился с ними преображенский испуганный фельдшер с тряской козлиной бородкой.
Занял Гулявин кабинет помещичий, растянулся с удовольствием в глубоком кожаном кресле у горящего камина.
Топили камин за полчаса до боя для кадетского генерала, а для Гулявина успел хорошо нагреться.
И, сидя за письменным столом, уплетали с аппетитом Гулявин и Строев генеральский ужин - цыплят под лимонным соусом - и пили красное вино из фальцфейновских подвалов.
Сунулась было в двери Лелька, но послал ее Гулявин по матери.
- Твоего здесь нет! Не лазь без доклада!
В бою взяли трех кадетов живьем, и приказал Строев запереть их до утра в чердачном чулане.
После ужина так и заснули Гулявин и Строев в кабинете на мягких диванах, в тепле.
И перед сном спросил еще раз Гулявин:
- Ну, Михаиле?.. Совсем сменил гнев на милость? Не злишься?
И совсем сонным голосом пробурлил Строев:
- Сказал раз... Спокойной ночи!
Под утро уже точно сорвала с дивана Василия огромная рука.
Вскочил сразу на ноги и услышал: крик... удар... потом несколько криков и захлопавшие наверху глухие выстрелы.
Бросился к револьверу и, неодетый, - к дверям, но в дверях столкнулся с матросом.
- Гулявин!.. Несчастье!..
- Что такое? Чего там стрельба? Очумели?
- Товарища Строева убили!
- Что?.. Кто?.. Как?..
- Лелька... на чердаке!
Но уже не слышал Гулявин и несся через три ступеньки на чердак.
В чердачном коридоре, в темноте, стояли густо матросы, а вдалеке, в каморке пленных кадетов, мерцал огонь.
Расшвырял Василий всех, как котят, - и к дверям каморки. И сразу все понял.
На скамейке связанный лежит один из пленных кадетов в одной рубашке, и рубашка вся в крови. Два других в страхе в углу забились, а на пыльном полу, ногами к выходу, - Строев, и вместо головы каша серых и розовых лохмотьев, спутанных с волосами.
У скамейки атаманша с револьвером и еще пятеро молодцов из ее отряда.
Ночью проснулся Строев от странных звуков и пошел проверить, что с пленными делается. Подошел к дверям каморки, а у дверей часовой-матрос, а из-за дверей вопли дикие.
- В чем дело?
На матросе лица нет.
- Товарищ Строев! Что же это! Спьяна Гулявин, что ли? Пристрелить - так сразу, а зачем мучить?
- Как мучить?
- Лелька их там пытает... гвоздями, по гулявинскому приказу.
Распахнул Строев дверь.
Атаманша сидит на скамейке на пленном верхом, отрядник свечку держит, а она пленному гвоздь в плечо молотком забивает.
Строев шагнул внутрь, побелел.
- Кто вам позволил? Вон отсюда! Повернулась атаманша, зубы оскалила.
- А ты что за указчик?
- Убирайтесь сейчас же вон! - вынул револьвер. А Лелька в него из нагана хлоп, в голову. Матрос-часовой в атаманшу из винтовки промазал, а его тут же пристрелили.
И сразу поднялась по всему дому тревога.
Взглянул Гулявин спокойно, приказал вынести Строева вниз.
- А этих... запереть до утра!
- Это меня-то запереть? Не ответил Гулявин.
- Матросики! Что ж это? Чего смотрите? Кадетского защитника пришила, так меня арестовывать? Продают вас командиры. Они наших товарищей побили, а мы с ними по-деликатному?.. - и не кончила.
Тяжело упал на лицо гулявинский кулак, и села атаманша на пол.
- Завтра поговорим! Запирай! Башкой ответите, если уйдет!
Угрюмо молчали матросы.
Заперли дверь, сошли вниз. На диване,' на том же, на котором спал, положили Строева, накрыли разбитую голову.
Подошел Василий, приподнял мертвую руку, и услышали матросы непонятные звуки, как будто человек кашлем поперхнулся.
ГЛАВА восьмая ВЕТРЫ
Рано утром на экономическом дворе построил Гулявин полк.
Вышел сам из дому, белый, шатается, под глазами синяки, а рот в черточку подобран.
Как посмотрели матросы на командирский рот, у многих по спине дрожь пошла гусиными лапками.
- Полк... смирно!
Застыли шеренги.
А Гулявин вдруг перед полком в снег на колени стал и бескозырку снял.
- Простите, братишки! Виноват перед всеми! За бабу товарища продал. Жить мне, паршивцу, нельзя теперь. Пристрелите, братишки!
Молчат матросы.
- Чего ж, не хотите? Стыдно об такого гада руки марать! Ладно! Сам себя прикончу!
Вытаскивает маузер
Но тут из первой шеренги вперед кинулись, за руки схватили.
- Не ломай дурака! Виноват - виноват! Дела не поправишь! А полку без командира негоже.
- Чи ты баба...
- Васька, очухайся!
А у Гулявина слезы в глазах стоят.
- Простите, братишки! Слово даю, что больше себя в позор не введу!
- Ладно!..
- Не тяни душу, сволочь!
- С кем не бывает!
- Больше дураком не будешь!
Поднялся Гулявин, слезы вытер и вдруг сразу во весь голос:
- По местам!.. Полк... смирно!
Опять замерли ряды.
А Гулявин к дому повернулся
- Вывести лахудру!
С парадного крыльца между часовыми вывели атаманшу.
Нет атаманшиной красоты. Разнесло все лицо от гулявинского кулака, синее, и кровь по нему потеками, глаз левый запух совсем.
А за ней пятеро отрядников.
- Веди сюды!
Привели, поставили.
Гулявин уперся глазами в атаманшу.
- Ну, персицкая царица! Промахнулась маленько. Думал, ты человек как человек, коли на буржуев пошла, а ты б...была, б... и осталась. Ну и подыхай!
Ничего не ответила Лелька, голову только опустила.
И, отойдя, скомандовал Гулявин:
- Первый взвод... Пять шагов вперед, шагом... арш! - Помолчал и: - На изготовку!
Вздрогнула Лелька, подняла голову и взглянула Гулявину в глаза:
- Сволочь ты... На кровати со мной валялся, а теперь измываешься!
- Что на кровати валялся - мой грех. В нем и каялся. А тебя не помилую! - В тишине мертвой отошел в сторону. - По сволочам пальба взводом... Взвод, пли!
Рванул воздух трескучий и четкий залп, и кучкой легли шесть тел на хрупкий белый снежок.
По атаманшиным розовым штанам поползла черная струйка, и задрожали, сжимаясь и разжимаясь, пальцы.
- Взвод, кругом! Шагом марш! Стой, кру-угом!
И, не взглянув на трупы, пошел в дом Гулявин, как пришибленный внезапно обвалившимся на плечи небом.
Через три дня подходил полк к Симферополю. Шли без опаски, потому что от мужиков кругом было известно, что в Симферополе матросы и Советская власть.
И не знали в полку, что уже курултай татарский с генералом Султан-Гиреем объявил крымскую автономию и что все офицеры, какие в Крыму были, тотчас в татары заделались, свинину есть перестали и в мечети начали ходить, и из них сформировали татарскую национальную армию в шесть тысяч, с пушками и пулеметами.
А матросские головы клевали вороны в симферопольских балках, лежали матросские тела по всей дороге от Севастополя до Джанкоя, присыпаемые снегом, и свистели над ними январские злые ветры.
Уже втянулся полк в долину Салгира и шел беспечно и весело, распевая "Яблочко", как вдруг с двух сторон долины треснули сразу пушки, собачьим жадным визгом залопотали пулеметы.
И за десять минут не стало половины полка.
Зажав пробитую ногу, успел только крикнуть во все горло Гулявин:
- Не толпись!.. Ложись, расползайся поодиночке! - А тут офицеры в черных бараньих шапочках с алым верхом - конной атакой.
И встретить не успели, как засвистели офицерские шашки, захрустели под копытами матросские ребра.
С пятнадцатью человеками только, хромая и матерясь, успел Гулявин юркнуть в сады и садами, вдоль заборов, выбраться на холмы, а за холмом залезть в брошенную каменоломню.
В каменоломне и укрылись, большинство - перераненные. Двое в первый же час умерли от потери крови.
...
| Страницы: |
[0] [1] [2] [3]
|
