Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Гроссман Василий Семенович

Название: 

"За правое дело"

Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31]  [32] [33] [34] [35] [36] [37] [38] [39] [40] [41] [42] [43] [44] [45]

   Покачивающиеся огоньки плыли по воздуху, и видно было по ним: вот созвездьице, пять вместе, наверное, бригадой идут, как и работают, один огонек немного впереди, это и есть бригадир, три тесно сбившись, а пятый юлит-то отстанет немного, то, наоборот, опередит всех, то снова отстанет, - наверное, паренёк ремесленник в больших сапогах зазевается, потом спохватится, побежит вперёд, догонит бригадира...
   
   Люди делятся на тех, кто верит в предсказания гороскопа, и тех, кто не верит. Без сомнений, гороскоп несёт свой отпечаток на жизнь человека. Поэтому, иногда можно и прислушаться к его прогнозам. Гороскоп 2011 бесплатно, можно получить на специализированных сайтах в интернете. И там же можно найти множество поздравительных стихов.
   
   Пунктиром тянутся одиночки, мелькают пары, пары, пары:
   друзья идут рядом, перекинутся словом, опять замолчат. Вместе в клеть войдут, под землей разойдутся в разные стороны, а после смены снова встретятся на подземном рудничном дворе, сверкнут белые зубы, блестнут белки глаз. И так ведь всюду, и на Сучанах, и на Тыргане, и в Восточной Сибири, и на среднеазиатских рудниках, и на Урале - блестят, сверкают, покачиваются шахтёрские лампочки...
   Вот светящееся облако вываливает из Ламповой, медленно растекается, дробится, разжижается и плывёт, всё ускоряя движение, а там, у надшахтного здания, новое густое облако шевелится, дышит, втекает потоком в невидимые в темноте двери .. А над головой в осеннем небе мерцают, переливаются звёзды, и кажется, какая-то связь, милое живое сходство объединяет огни шахтёрских ламп с голубоватым, бледным мерцанием звёзд во мраке осеннего неба. Не затемнила война этих огней.
   Много лет назад Иван Павлович мальчишкой шёл душной летней ночью следом за отцом и матерью, державшей на руках младшего брата, на соседний рудник; отец помахивал шахтёрской лампой, освещая путь. А когда мать пожаловалась: "Ой, руки не держат, устала", отец сказал ему: "Ваня, на-ка понеси лампу, а я Петьку от матери возьму". И вот уж давно нет на свете матери и отца, а Петька, которого несли родители на руках, стал высоким, плечистым, молчаливым человеком с полковничьими шпалами на шинели, и уж не может Иван Павлович вспомнить, почему они тогда ночью всей семьёй шли на рудник-то ли свадьба была, то ли дед умирал... А вот воспоминание о первом прикосновении к шершавому крючку лампы-бензинки, ощущение тяжести её и живого, тихого света, шедшего от неё, навек сохранилось в нём.
   Тогда был он так мал ростом, что руку пришлось согнуть в локте, а то на вытянутой руке лампа ударялась о землю.
   И теперь, когда поднимает он лампу, сгибая руку в локте, вдруг шевельнётся где-то в тёплой глубине души дальнее воспоминание и, кажется, нерушимая связь живёт между той далёкой ночью, когда шестилетним мальчишкой, гордясь, шёл с лампой по донецкой степи, освещая тропинку отцу и матери, и сегодняшней ночью тяжёлой военной поры, когда идёт он, отдалённый толщей времени и тысячевёрстной толщей пространства от родных мест.
   Человека не видно в темноте, только лампочка плывёт, покачивается. И каждый рабочий, сосредоточенный, молчаливый перед спуском под землю, быть может, на миг неясно, мельком ощущает связь времён, вспомнит что-то далекое, близкое, своё, объединит это с военной тревогой сегодняшнего дня, чувствует ту вечную, нерушимую связь, что охватывает и воспоминания детства, и могилы близких, и любовь к отчизне, и гнев, и печаль.
   Новиков подошёл к клети, и душное, мягкое, влажное дыхание шахты коснулось его лица, пришло на смену дивной свежести осенней ночи.
   Люди молча наблюдали, как скользит жирный, поблескивающий при свете электричества канат, бесшумно выбегает из чёрного мрака шахтного ствола. Вот бег его плавно замедлился, стали видны коричнево-жёлтые натёки масла, серебристая белизна крутых битков металлических нитей. Клеть медленно выплыла из мрака, и блестящие, кажущиеся особо возбужденными глаза людей в грязных, мокрых брезентовые шахтёрках встретились с глазами тех, кто ждал спуска.
   Ноздри поднявшихся на поверхность ощутили примешавшуюся к влажной духоте воздуха струю ночной свежести, и люди нетерпеливо поглядывали, когда же стволовой выпустит их, даст ступить на землю, не будет держать на весу над бездной
   - Восемь парней, восемь девок, - сосчитал стоящий рядом с Новиковым Девяткин, а Латков засмеялся и крикнул:
   - Прямо в загс их, венчать?
   Новиков замечал, что и обстоятельный Девяткин, и Латков, и угрюмый, морщинистый Котов - все недавно работавшие в шахте никак не могли спокойно относиться к минуте погрузки в клеть и каждый по своему выдавал свое волнение: Латков громко, громче, чем следовало спокойному весёлому человеку, отпускал шуточки, а Котов совсем становился молчалив, стоял полуопустив веки, и на лице его было выражение "Э, глаза б мои не глядели, добра я от всего этого не жду".
   Женщины при спуске в первый раз обычно пугались больше, чем мужчины, некоторые даже охали и вскрикивали, зато привыкали быстрей - и Новикова даже сердило, что они, входя в клеть, продолжали тараторить о своих житейских делах на поверхности - про карточки, про мануфактуру, а молодые про кинокартины и про то, что "я ему сказала, а он мне сказал, а Лида спросила, а он только засмеялся, закурил, ничего не ответил..." Иван Павлович считал, что женщины не чувствуют подземной работы вот так, как он чувствует - все же торжественное что то в ней есть.
   Но вот загремела цепь, стволовой, тоже донбассовский эвакуированный, подмигнул Новикову и дал сигнал машинисту к спуску.
   - Ох, мамынька, парашют давайте? - дурашливым голосом закричал Латков и обнял за плечи, точно ища защиты, лебёдчицу Наташу Попову.
   - Не дури, Колька, - сердито закричала она, ругнулась, откинула его руку.
   Но Латков не только дурил - всё же он побаивался в душе, а вдруг именно на этот раз и оборвется канат, как-никак хоть и не на фронте, а лететь по стволу сто восемьдесят метров.
   От быстроты спуска чуть-чуть кружилась голова, хотелось заглотнуть какой то всегда появляющийся в эти минуты комок в горле, да и в ушах хотелось ковырнуть - закладывало их. А клеть погромыхивала, и, сливаясь в серую слюдяную ленту, стремительно мчалась мимо глаз каменная обшивка ствола, всё усиливался капёж, и тяжёлые теплые брызги падали на лицо и одежду.
   Вот клеть замедлила ход, стала приближаться к первому горизонту, где шла добыча угля, и слюдянистая обшивка ствола стала превращаться в чёткую мозаику, состоящую из обтёсанных камней разной формы, разного цвета.
   На первом горизонте сошли, кивнув Новикову, забойщик и машинист электровоза, две девушки-лебёдчицы, крепильщик, машинист врубовой машины, живший по соседству с Новиковым.
   Латков крикнул:
   - Наташа, не забывай меня!
   Стволовой дал сигнал к дальнейшему спуску - и клеть пошла на нижний горизонт, где проходчики прорубали путь к мощному четырёхметровому пласту коксующегося угля.
   По проходке этой части ствола в течение трёх зимних месяцев работал Новиков, и теперь, когда клеть шла до нижнего горизонта, он по-хозяйски оглядывал новую обшивку - нет, что ни говори, поработали здесь люди на совесть.
   Ему казалось, что здесь и клеть идёт мягче, интеллигентнее, и что капёж какой-то приятный, вроде тёплого, цыганского дождя, когда и радуга, и солнце светит, и на подземном рудничном дворе воздух суше, чище, чем на первом горизонте.
   Но уж действительно поработал он здесь, попотел! Зимой что тут делалось: работал на входящей струе, мокрый, как мышь, а по разгорячённой, потной спине бил ледяной дождь и холодная входящая струя по телу резала... До сих пор тяжело вспомнить - душный, грязный туман стоял всё время в проходке, пар, едкий дым от отпалённых шпуров... Подымаешься на поверхность мокрый, разомлевший, лицо, спина в поту, бежишь от надшахтного здания к бане, а метель воет, пока добежишь до ламповой, инструмент так остынет, что пальцы к нему липнут, жжёт металл, словно его в горне раскалили.
   И вдруг вспомнилась ему работа по проходке серного рудника, и он даже усмехнулся: вот уж где мечтал о морозах, метели, о русской суровой зиме. Ох, и Кара-Кумы... Люди лежат на глиняном полу, в домах двери и окна закрыты, баррикады против солнца строят, завернётся человек в мокрую простыню, пьёт горячий кок-чай, и всё равно нет спасенья, задыхается. А в это время работать под землёй - жара, пыльно, вентиляция пшиковая, а тут ещё подорвут породу, напустят дыму - и совсем дышать нечем! Подымешься после смены - из одной печки в другую: кругом тёмные скалы, вдали песок белеет, и кажется, что вся земля горит в тифу. Но ночью посмотришь вокруг - и обо всём забудешь, небо чёрное, антрацитовое, а звёзды большие, крупные, как весенние цветы сон, белые, голубые... Вот, кажется, ударишь кайлом по антрациту - я упадёт цветок с неба. Нет, всё же интересно там.
   А бригада уж идёт по квершлагу. Девяткин постукивает по стойкам крепления, поблёскивают тоненькие рельсы...
   Латков с весёлым, но не добрым сокрушением говорит:
   - Ох, и порода здесь, кремень, набрал наш товарищ Новиков обязательств, а до угля далеко, ой, далеко! Котов сиплым басом поддерживает:
   - Я днём слышал, маркшейдер говорил, хорошо б к декабрю, особенно при таком питании. Обещать, конечно, всё можно!
   - Ясно, почему не обещать. У нас на заводе до войны поляк работал, у него поговорка была: "Обецянка цацанка, дурному радость", - подтверждает Девяткин.
   - Откуда поляк? - спрашивает Брагинская
   - Думаешь, землячок?
   - Нет, просто это у моего дяди такая поговорка была.
   - А у моего дяди... - мечтательно произносит Латков, и, когда договаривает до конца, Брагинская вздыхает:
   - О господи Девяткин смеётся.
   - Глупый ты всё-таки, Латков, - говорит Иван Павлович.
   Его внимательный, спокойный взгляд, пока они идут по коренному штреку, видит всё происшедшее за дневную смену... Вот тут бы надо подкрепить кровлю, верхняк подломился, в таких местах случается - купола выпадают, на разминовке перекос получился, а здесь боковое давление большое - ножка у рамы сломалась.. ну, конечно, обещал начальник подвести в соседний квершлаг сжатый воздух, а труб не наростили за дневную смену, где вчера остановились, там и стоят, да и не привезли труб с поверхности, правда, и на складе их не было, но обещали со станции привезти, может быть, грузовика не дали? Так. Зато кабель протянули, да что в нём пока толку, когда до сих пор не включили добавочную мощность, а энергии едва хватает для механизированных работ на первом горизонте - врубовки одни сколько энергии забирают...
   Они сворачивают в квершлаг, и Девяткин говорит:
   - Вот тут уж мы работали.
   - Конечно, мы, - говорит Латков, - крепили на совесть, забутовка полная, рамы, как гвардия, стоят... - вот где-то в этом месте меня чуть породой не присыпало. Помнишь, Котов, как бурки отладили, я и полез ремонтину ставить.
   - Не помню, - отвечает Котов, чтобы позлить Латкова, хотя отлично помнит этот случай.
   Он поворачивает к Новикову своё худое, суровое лицо, которое под нависшим сводом, в раме крепления, кажется ещё суровей, и говорит с одышкой:
   - Вишь, и думал, сжатый воздух соседу подведут, а трубы даже по коренной не прошли, и не видно, чтобы подвели ни на поверхности, ни на рудничном дворе. И соседям плохо, и нам ерунда.
   Новиков отвечает ему:
   - А, всё замечаешь, болеешь за подземную работу. Но Котов только нахмурился. Ему казалось, что не тем делом пришлось ему сейчас заняться: заведовал он приёмным пунктом в конторе "Заготптицы", вёл конторскую запись и вдруг в шахту попал... Вот Девяткин, тот до войны был рабочим на галалитовой фабрике, точил корпуса для вечных ручек, потом на заводе пластических масс прессовщиком работал, штамповал технические детали. Кадровый рабочий, и тоже ведь в общежитии сказал:
   - Ка-ак посмотрю я на эту кровлю, ка-ак подумаю, что над головой дома стоят, сосны растут, как подумаю, что мне туда спускаться, ох, Котов, не говори!
   Котов, любивший говорить людям наперекор, ответил ему тогда:
   - Боишься шахты, попросись на фронт добровольцем.
   - Ну и что ж, - скачал Девяткин, - я не против. Сейчас они шагали рядом, и оба поглядывали на широкую спину Новикова, бесшумной, лёгкой походкой идущего к забою. Странное чувство вызывал Иван Павлович в людях, работавших вместе с ним. В нерабочее время, казалось, не было человека мягче, добродушней, уступчивей. Вот и сейчас Латков всё время задирал его, спрашивал:
   - Слышь, Новиков, ты вчера в конторе подписал, что к первому числу вроде до угля дойдёшь. А нас ты спрашивал? Сам хочешь дойти? Или как, ты с Моториным, секретарём парткома, вдвоём будете бурить?
   И Новиков не сердился на приставания Латкова, лениво отвечал:
   - С кем дойду до угля? Вместе с вами.
   - А у нас по восемь рук, по четыре шкуры? - спросил Девяткин.
   - Посмотри, что я в распределителе вчера получил, а потом обязательства давай. - добавил Котов.
   - Чего мне твой паек смотреть, - отвечал Новиков, - карточки у нас одинаковые.
   - Вот то-то, что одинаковые
   - Нет, ребята, никак вы в толк не возьмёте, что подземная работа лучше всех, - сказал Новиков с кроткой убеждённостью.
   - Так ты и не выезжай из шахты, - сказал Девяткин, - сиди здесь и всё.
   - Нет, всё-таки есть в тебе, Новиков, административная струя, - сердито сказал Котов.
   - Почему во мне административная струя, - обиженно сказал Новиков, - это ты ведь всё мечтаешь в контору перейти. А я всю жизнь рабочий. Вот вы б послушали, как рассказывал директор военного завода, надо танковые части формировать, а завод на полную мощность не могут пустить: угля не хватает. Ждут нашего.
   - Это мы понимаем, вчера уже слышали, - сказал Котов и спросил у Брагинской: - А страшно в шахте, вдруг завалит? Останется у тебя сирота.
   Брагинская ничего не ответила.
   Латков посмотрел на два огонька, мерцавшие вдали, и проговорил:
   - Гляди, Нюра Лопатина и Викентьев уже в забой пришли. Вот уж сознательные, дальше некуда, вроде бригадира.
   50
   Близость угольного пласта всё больше чувствовалась во время работы проходчиков Уголь словно сердился, свирепел, что люди подбираются к нему, собираются его растревожить. То и дело во время бурения происходили легкие выбросы газа, и вода, которой промывались бурки, с шумом выплёскивалась в забой, иногда выбросы были так сильны, что вместе с водой выстреливало кусочки породы.
   В кровле образовалось суфлярное выделение, и невидимая струя рудничного газа с лёгким, тревожащим душу, свистящим шорохом вырывалась на штрек. Когда к этому месту рабочие подносили аккумулятор, видно было, как стремительно вылетают из трещины поблёскивающие чешуйки сланцевой пыли Когда Нюра Лопатина приблизила к этой трещине свой белокурый волос, он затрепетал, словно кто-то подул на него. Седоусый газовый десятник перед началом работы пришёл в забой замерить газ, и пламя в его индикаторной бензиновой лампе зловеще набухало, росло; шахтёры переглядывались, ддесятник веско спросил.
   - Видишь, товарищ Новиков?
   - Отчего ж не видеть, вижу, - спокойно отвечал Новиков, - есть там уголёк, дышит.
   - Понимаешь?
   - Отчего ж не понимать, на верном направлении бурим. Вот что, - проговорил он, обращаясь к Девяткину и Котову, - прежде чем бурить шпуры, зададим мы глубокую разведывательную бурку на ручном станке, дренажик сделаем, а там уж пойдём бурить для отпалки. Так вернее будет.
   Вентиляционный десятник сказал?
   - Правильно, так и начальник вентиляции велел. Спешить - людей смешить.
   - Смешить бы ничего, - сказал Новиков, - а вот губить зря людей, совсем даже глупо. Брагинская спросила:
   - Это опасно, Иван Павлович?
   Он пожал плечами. Что отвечать ей? Всяко бывает. Вот работал он на западном уклоне жаркой и тяжёлой шахты Смолянка 11, там случались внезапные выделения газа, при которых забой засыпало на десятки метров, под самые верхняки; сотни тонн угольной пыли и штыба, словно из огромной пушки, выстреливало на штрек. Конечно, опасно. Засыпет, откопают через неделю. Такие забои охрана труда закрещивала, прекращала в них работу. Работал он на проходке шахты 17-17-бис в Рутченковском рудоуправлении. Вот уж где были суфляры! Газ выл так, что человеческого голоса не слышно! Выбросы при бурении такие были, что щит у бурильного станка в щепки разбивало? И ничего ведь - пробурился на пласт А тут, что ж сказать, ручаться нельзя, может вдруг так ударить, что стойку выбьет, не то, что белокурый Нюрин волос шевельнёт. Ведь всё-таки подземная работа, недра земли, а не конфетная фабрика. "Это опасно?" Ну что ответишь? Там, где младший брат, похуже. А она, точно поняв по неохотному пожатию плеч, по молчаливой усмешке Новикова ход его мыслей, смущённо сказала:
   - Правда, где муж мой был, не спрашивали - опасно или не опасно.
   Новиков оглядел лица притихших рабочих, каждый задумался о своём в эти минуты подземной тишины, оглядел незакреплённую часть забоя, хмуро нависшую кровлю, поблёскивавшую недобрым графитным блеском породу, поглядел на бурильный станок, на порожняк, подогнанный для откатки породы на штрек, на заготовленный, сладко пахнущий сыростью и смолой крепёжный лес, сказал негромко и точно нерешительно:
   - Ну что ж, пожалуй, придётся нам поработать. Неслышно, тихо, медленными, как будто неохотными движениями подошёл он к бурильному станку, стал проверять ход механизма. И все находившиеся в забое оглянулись на него, словно он, их запевала, потихоньку окликнул их, не голосом окликнул, - приглашал подтянуть удивительную, без слов и без звука песню, самую простую, самую старинную народную песню - хоровую, артельную работу.
   Есть какая-то несказанная, нежная и волнующая прелесть в этом первом мгновении работы, в этом первом движении рабочего, приноравливающегося, преодолевающего инерцию покоя, словно ещё не до конца знающего свою силу и в то же время верящего в неё, ещё не охваченного жарким напряжением, напором, скоростью, но ощущающего, предчувствующего приход их.
   Это первое мгновение труда переживает машинист, выводящий из депо мощный товарный паровоз и ощущающий своим сердцем первый лёгонький толчок поршня, предшествующий стремлению паровой машины по рельсовому пути; это ощущение знает токарь, следящий за плавным зарождением движения в запущенном в начале смены станке Это ощущение знают и водители самолётов, когда их первое, как бы задумчивое и тихое движение порождает сонный, ещё неуверенный оборот воздушного винта.
   И все рабочие люди горновые на доменных печах, и машинисты врубовых машин, и водители тракторов, и слесари, берущиеся за гаечный ключ, и плотники, прихватывающие половчей топорище, и бурильщики, включающие тяжеловесный ручной перфоратор, - знают, любят и ценят прелесть этих первых движений, рождающих ритм, силу, музыку работы.
   В чту ночь работа была особенно трудной. Вентиляция действовала плохо, барахлил вентилятор, установленный для дополнительного проветривания на входящей струе, жара, соединённая с влажностью, расслабляла. А когда в соседнем забое запальщик подорвал бурки, маслянистый, едкий дымок заполз в квершлаг, лампы горели словно в голубоватом тумане, и работать стало ещё тяжелей, минутами духота казалась нестерпимой. Першило в горле, пот выступал на теле, хотелось присесть, отдышаться; мысль о далёком, свежем воздухе на поверхности была подобно миражу путника, мечтающего о ключевой воде.
   Первое время Новиков проходил в породе глубокую разведывательную скважину, бур шёл сравнительно легко, его не зажимало, и мерный скрежет станка успокаивал, казался сонным, недовольным, точно и металл разморили жара и духота.
   Латков помогал Викентьеву прилаживать пихтовые стойки, подтаскивать обаполы для затяжки кровли.
   - Что же ты мне даёшь незаделанную ножку? - спросил Викентьев и показал на незатёсанный, незакругленный нижний конец стойки - Ослеп, что ли?
   - Это от жары, - объяснил Латков и убеждённо добавил? - Нет на свете хуже жары, мороз для русского человека лучше.
   - Ох, не скажи, - проговорил Викентьев, - я вот эту зиму поработал на вскрышных работах в Богословском районе, мороз сорок градусов, туман такой густой - сметана мёрзлая, неделями стоит., а есть разрезы, ветер из Челябинской степи прихватывает, да, вот там уж поймёшь мороз. Ну их, открытые работы. Вот застудил в зиму лёгкое, слышишь, как кашляю! Нет, под землёй лучше.
   А Котов и Девяткин, помогавшие Новикову, всё поглядывали, когда он перестанет наращивать штанги. Девяткин, не вытирая пота, крупными тёмными каплями выступавшего у него на висках и на лбу, сказал томным, прерывающимся голосом - Только смена началась, а надо бы отдохнуть.
   - Крути, крути, Гаврила, - сказал Котов, которому самому не легко было вращать ручку станка, и, улучив мгновение, обтёр рукавом лицо.
   Новиков оглянутся на подручных и сказал:
   - Боюсь штангу зажмёт, попотей уж. Ох, и мокрый ты, Девяткин.
   - Слава богу, что идёт тихо, - сказал Котов.
   - Зачем слава богу, когда тихо - скучно.
   В минуты, когда Новиков, склонившись, сосредоточенно следил за ходом станка, ему представилось, что он работает на родине, в Донбассе: и свита пород здесь напоминала свиту Смоляниновского пласта, и влажный, душный воздух походил на воздух нижних продольных западного уклона Смоляниновской шахты. И на миг показалось - нет войны, он выедет из шахты и пойдёт к дому, где прожил многие годы жизни, по улицам, где знакомо всё с детства, и пойдёт с тем лёгким радостным покоем на сердце, покоем и лёгкостью, которые потерял 22 июня 1941 года. И он жадно вдыхал душный, жаркий воздух, и пот, выступавший у него на лбу, был ему приятен, как ласка далёкого Донбасса. Но это лёгкое чувство длилось недолго, да он и не хотел обманывать себя, не хотел обманных утешений
   Внезапный выброс воды, смешанной с кусками породы, одарил его по груди и по плечам с такой силой, что Новиков пошатнулся, у него перехватило дыхание. Подручные с напряжённым выражением глядели на него, и он, перехватив их взгляд, глубоко вздохнул, хрипло крикнул:
   - Давайте, ребята, не останавливайтесь, зажмёт нам штангу!
   Там, в тёмной глубине каменных пород, таился угольный пласт, острие Новиковского бура нащупывало дорогу к нему, и вот завязалось дело - кто одолеет, чья возьмёт!
   Здесь во всей полноте ощущал он в себе ту силу, не обманную, а самую истинную силу, какая только была на земле, - силу рабочего человека. Он тратил её с великой щедростью, любовью и радостью, не жалея, не оглядываясь, и он чувствовал всей душой, что ни каменно-плотные слои породы, ни страшная тяжесть, сжимавшая в полостях и трещинах скопления гремучего газа, ни внезапные выделения, ни мощные суфляры н остановят людей, прорубавшихся к углю.
   Вот тут и началось то, что каждый из работавших объяснял по-своему, в душе дивясь тому, что происходило. Тихий и деликатный Новиков, добродушно отшучивавшийся, когда Латков приставал к нему, редко, редко поднимавший голос, всегда деликатно становившийся в очередь и при подъёме из шахты, и в магазине, когда отоваривались карточки, чинно гулявший с дочкой по земляной улице посёлка, выполнявший в отсутствие жены бабью работу, - то чистивший картошку на пороге дома, то щупавший висевшее на верёвке бельё - просохло ли, - внезапно преображался. Точно лицо его становилось другим, и точно светлые глаза темнели, а мягкие, спокойные движения сменялись напряжёнными, резкими, и даже голос сразу менялся, становился хриплый, быстрый, содержавший в себе тяжёлую, повелительную силу.
   Латков насмешил всех, когда, разгорячённый работой, оговорившись, крикнул бригадиру:
   - Эй, товарищ атаман, гляди присыпет!
   Но и Нюра Лопатина, пришедшая в шахту из дальнего саратовского колхоза, катя вместе с Брагинской на штрек тяжёлую, полную породы вагонетку, оглянувшись на освещённого лампами, мокрого, забрызганного водой, облепленного чёрной грязью Новикова, неожиданно сказала:
   - Как Емельян Пугачёв какой-то! Брагинская, отводя рукой прилипшие ко лбу волосы, ответила ей:
   - Мне кажется, в нём какой-то языческий бог живёт. Я таких людей никогда не видела.
   Потом уж, когда разведывательная, глубокая бурка была пробурена и шахтёры присели отдохнуть перед началом работы по проходке, Нюра Лопатина, смеясь, сказала:
   - Дядя Котов, а наша Брагинская бригадира знаете как называет: языческий бог!
   Все оглянулись на Новикова, приложившего в это время ухо к трещине в породе и слушавшего, не свистит ли газ.
   - Языческий бог? - добродушно сказал Котов. - Чёрт в нем сидит собачий!
   - Да уж, - согласился Девяткин, - с ним не покуришь. Хмурый, худой и покашливающий Викентьев, в первое время сердившийся, что он, коренной сибиряк, попал в бригаду к донбассовскому приезжему, проговорил:
   - Надо уж прямо сказать, настоящий подземный, понимает шахту.
   Новиков подошёл к сидевшим и сказал:
   - Что ж, товарищи, забой проветрен, дренаж провели, давайте немного поработаем.
   Удивительно! Казалось, каждый из работавших делал своё особое, отдельное от других дело.
   Брагинская и Лопатииа выносили из забоя отбитые глыбы угля, с грохотом наваливали их в вагонетки, медленно, преодолевая сопротивление неохотно вращающихся колёс, отгоняли гружёные вагонетки на штрек. Викентьев перебирал пихтовые стояки, поднесённые Латковым, то бил топором, то укорачивал пилой обапол, сшивал оклады Девяткин и Котов помогали Новикову, отбивали кайлами подорванную после паления шпуров породу.
   Казалось, каждый из работавших был отъединён от других своими мыслями, не сходными с мыслями, надеждами, опасениями других... Викентьев думал о том, что жена с детьми живёт в Анджеро-Судженском рудоуправлении и долго нельзя будет ей перебраться к нему, нет семейной комнаты в общежитии; а вчера она прислала письмо, пишет, что ей невмоготу жить порознь. Викентьев думал, что пласты, на которых он работал в Кузбассе - Горелый, Мощный, Спорный, Садовый, - куда богаче тех, Смоляниновских да Прасковеевских, о которых рассказывал Новиков, и нечего Новикову всё вспоминать эти донбассовские маломощные да зольные пласты, подумаешь, чем решил удивить. А что ни говори - хорош бригадир? С ним не скучно, душа в работе есть. Викентьев думал о том, что старшего сына, пожалуй, осенью призовут, ведь ходит уж на занятия при военкомате, неужели ж не придётся повидать его - отпусков-то нет. "Эх, была бы Лиза здесь, она бы мне банки на ночь ставила".
   А Латков думал о том, что зря он поссорился с Нюрой Лопатиной, наговорил ей вчера бог весть чего и что зря он не попросил прикрепительного талона в столовую номер один, ребята говорят, заведующий там не ворует. И зря он обменял на барахолке сапоги на кожанку, ребята смеются, говорят, обдурили его... Вот поработал с кадровым крепильщиком Викентьевым и стал понимать, как соединять оклады при креплении в лапу, в паз, в шип, в стык... Вот захочу и выйду в лучшие стахановцы - на доску почета! И зря не записался на вечерние курсы машинистов врубовых машин. Эх, вот так бы, как Новиков, - даёшь, и ни в какую? И почему он, Латков, делает всё зря, да не так, сгоряча, не подумавши, а потом сам жалеет, а потом опять сделает не так...
   "Ну и ладно, подумаешь, не нужна мне эта Нюра колхозная, ни эти сапоги, пойду в военный стол, скажу - Сдаю вам броню, отправляйте меня на оборону Сталинграда"
   А Девяткин думал "Эх, попал неудачно под землю, надо бы на прессах работать, вот проберусь на попутной в посёлок военного завода, поговорю с людьми, наверное, нужна там моя специальность, а тут схожу в отдел найма и увольнения, попрошусь, человек я в конце концов одинокий, общежитие не так уж важно, устроюсь... да не отпустит, очень уж вредна эта баба - инструктор отдела кадров, бюрократка, а без неё, что ж. надо отцу в деревню рублей двести послать, ну и ладно, пошлю, разве я говорю, что не пошлю... Тут я не выдвинусь, а вот если на заводе, меня бы сразу отметили, стаж довоенный. На поверхности я, может, не хуже Новикова буду, начну давать детали - ахнет вся промышленность. Эх, если б не война, я женатым был бы... не захотела, в сестры пошла, разве она помнит про меня, кругом гвардия, ребята - будь уверен! Был и я до войны в кружке гитаристов... Ну, в общем ничего - война, всё же холостому легче... нет... развалилось моё счастье - забыла меня она, и гитары той нет..."
   А Брагинская вспоминала в тысячный раз день своего прощания с мужем, харьковский вокзал... "да нет, не может быть - это ошибка, просто однофамилец. Нет уж, какая ошибка... Вдова я, вдова, нельзя привыкнуть к этому слову: вдова, вдова, вдова, и Казимир сирота. А он лежит там, один, под ракитой, в земле. Кто бы мог подумать весной прошлого года, что всё так будет - его нет, а я где-то за тысячи вёрст, в забое под землёй, в брезентовой куртке.. Собирались летом в Анапу поехать, перед отъездом хотела завиться и маникюр сделать, Казик должен был поступить в школу для музыкально одарённых детей... А минутами всё забываешь - нет ничего важней, кажется, этой лопаты и угля! И опять это утро на харьковском вокзале, душное, тёплое, солнце и дождь, лужи блестят, и эта последняя его улыбка, такая милая, растерянная, ободряющая, и десятки рук машут из окон:
   "Прощайте, прощайте " Да было ли всё это? Две комнаты, тахта, телефон, на столе хлебница, много, много хлеба - белый, сеяный, сушки и опять белый, вчерашний, чёрствый, его никто есть не хотел... А теперь забутовка, разрез, забурилась вагонетка, обаполы, навалоотбойщики, шпуры, бурение... Как он говорит. "Пробуримся?" - и улыбнётся как-то особенно".
   А Котов, хмурясь, думал: "Эх, где ж ты, моя родина, город Карачев, Орловской области... как утром встаёшь, подует ветерок с лесной стороны, от Брянского леса, воздух такой богатый... мамаше восемьдесят второй год пошёл, осталась в деревне, фашисты проклятые там ходят, нет уж, не увижу.. Даша разве понимает - вчера, говорит, Викентьев в получку девятьсот рублей принёс, а ты четыреста восемьдесят шесть.. Что ж я, шахтёр? Дура ты, дура была, дура и есть. Вот скажу - сама поработай, в очередях стоять, язык чесать - это не работа по военному времени. Слава богу, здоровье есть, поработай на откатке. Жизнь со мной прожила, горя не знала... Ох, но и борщ же она варила в Карачеве? А то поедешь в Орёл - сел в кабину, шофёр Петя, выехали на шоссе, сады кругом, яблони, небо-то какое... нет лучше родной стороны!"
   А Нюра Лопатина думала? "Ну пусть, ну и пусть, подумаешь... очень Латков этот мне нужен.. и маманя правильно говорила... верно, лучше наших деревенских парней нет, хамло он такое. Не пойму, чего стонут, что под землёй, что на земле... Девочки в общежитии хорошие, раз в неделю кино, радио, журналы... нет, лучше Саши моего нету и не было... а этот шумит, а сам, небось, к броне прижат... А Саша Сталинград защищает, крови не жалеет своей. А какой тихий, какой принципиальный, чтоб при девушке выразился... Латков, подумаешь, сразу видно из детского дома... А мне что, - отцу с матерью каждый месяц посылаю, на курсы пойду, выучусь на электромонтёра, сколько хочешь, вчера ходила тут одна девушка из комсомола, обещала записать... Вот только бы братик, да Саша, да дядя Иван, да дядя Пётр, да Нюрин Алеша домой пришли живые... Да где уж, всех не дождёмся, мама писала - Рукина Люба похоронную получила, Сергеева - на двоих сразу.. А тут, конечно, в глубоком тылу, вот такие Латковы, а сам шахты боится до сих пор, по глазам видно. А на язык он скорый - городской паренёк..."
   Иногда труд казался очень уж тяжёлым, но случалось, что именно в эти минуты к рабочим, работавшим в забое, приходило чудесное, сильное чувство, которое просто, ясно переживается, а потом никак не поймёшь, в чём же оно есть? Удивительное чувство благородного единства, что связывает людей в рабочих артелях.
   Каждый как будто работает свою отдельную, особую работу, а в душном воздухе точно зазвенит пчелой высокая струна, тревожная, радостная, одинаково волнующая и молодое и старое сердце. И вот уже все люди в забое связаны между собой этой прочной, звенящей связью: и труд, и движения их, и тяжёлая поступь откатчиц, и глухие удары кайла, и скрежет лопат, и шип пилы, и гулкий удар обухом топора по упрямой стойке, не хотящей принять на себя тяжесть кровли, и мерное дыхание бурильщика - всё связывалось между собой в прочную, единую, неразрывную, живую силу, всё живёт одной жизнью, дышит одним дыханием, одной мыслью. Дивный ритм этого единства чётко, звонко звучит в каждом человеке, и уж не порвёшь этой связи, не нарушишь этого ритма, не разъединишь того, что связалось, скрутилось, сплелось.
   А человек с добрыми голубыми глазами, широкоскулый и светловолосый, человек с большими тёмными руками, которые могут поднять многопудовую железную балку и приладить волосок в часах, не поворачивая головы в сторону работающих, ощущает своим нежным чувствительным нутром эти звенящие, поблёскивающие нити, что натянулись между ним и всеми, кто работает рядом, вместе, одну общую работу.
   А потом, когда идут люди к ламповой, каждый кряхтит от усталости, думает о доме, о жене, о старухе матери, о дочери, о нелёгкой жизни и никак не поймёт, в чём оно есть это самое чувство своей разумной, доброй силы, которую только и поймёшь, когда она связалась, сплелась с общей силой; чувство своей свободы, которую отдал другим людям, связал с ними, я в связи этой и есть свобода; чувство подчинения напору суровой и тяжёлой власти бригадира Новикова и ясное ощущение того, что в этом подчинении вдруг взяло да раскрылось лучшее, что доступно человеку, - братство общего труда.
...
Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31]  [32] [33] [34] [35] [36] [37] [38] [39] [40] [41] [42] [43] [44] [45]

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru