Макаренко Антон Семенович

   Вот, например, Олег Огнев. Взять его с собой в Куряж или не сюит? Нет, этого бросить нельзя. Это редкая и интересная марка. Олег Огнев - авантюрист, путешественник и нахал, по всей вероятности, потомок древних норманнов, такой же, как они, высокий, долговязый, белобрысый.
   
   Любителям красоты и практичности, будет полезно узнать информацию о виниловом сайдинге. Им можно обшить не только дом, но и баньку. Красиво, экономично и приятно посмотреть. Заказать сайдинг виниловый в Москве, можно через производителя. На сайте производителя можно посмотреть фото, выбрать цвет и фактуру сайдинга, сделать бесплатный расчет и заказать монтаж.
   
   -Может быть, между ним и его варяжскиди предками стояло несколько поколений хороших российских интеллигентов, потому что у Олега высокий чистый лоб и от уха до уха растянувшийся умный рот, живущий в крепком согласии с ловкими, бодрыми серыми глазами. Олег попался на какой-то афере с почтовыми переводами, и поэтому его ввергли в колонию в сжпровождении двух милиционеров. Олег Огнев весело и добродушно шагал между ними, любопытно присматриваясь к собственному ненадежному будущему. Освобожденный наконец от стражи Олег с вежливым, серьёзным вниманаем выслушал мои первые заповеди, приветливо познакомился с старшими колонистами, удивленно-радостно воззрился на пацанов и, остановившись посреди двора, расставил тонкие ноги и засмеялся:
   - Так вот это какая колония? Максима Горького? Ну, смотри ты! Надо, значит, попробовать...
   Его поместили в восьмой отряд, и Федоренко недоверчиво прищурил на него один глаз:
   - Та, мабуть же, ты до работы... не то... не дуже горячий! Ага ж? И пиджачок у тебя мало подходящий... знаешь...
   Олег с улыбкой рассмотрел свой франтовской пиджак, попеременно подымая его полы, и весело глянул в лицо командиру:
   - Это, знаешь, ничего, товарищ командир. Пиджачок не помешает. А хочешь, я тебе его подарю?
   Федоренко закатился смехом, закатились и другие богатыри восьмого отряда.
   - А ну, давай посмотрим, как оно будет? До вечера походил Федоренко в куцем пиджаке Олега, потешая колонистов еще невиданным у нас шиком, но вечером возвратил пиджачок владельцу и сказал строго:
   - Эту штуку спрячь подальше, а надевай вот голошейку, завтра за сеялкой погуляешь.
   Олег удивленно посмотрел на командира, ехидно посмотрел на пиджачок:
   - Не ко двору, значит, эта хламида? Наутро он был в голошейке и иронически бубнил про себя:
   - Пролетарий! Надо будет погулять за сеялкой... Новое, выходит, дело!
   В новом деле у Олега все не ладилось. Сеялка почему-то мало ему соответствовала, и гулял за ней он печально, спотыкаясь на кочках, то и дело прыгая на одной ноге в неловком усилии вытащить занозу. С сошниками сеялки он не справлялся на ходу и через каждые три минуты кричал передовому:
   - Сеньор, придержите ваших скотов, у нас здесь маленький карамболь!..
   Федоренко переменил Олегу трудовую нагрузку, поручив ему вести вторую пару, с бороной, но через полчаса он догнал Федоренко и обратился к нему с вежливой просьбой;
   - Товарищ командир, знаете что? Моя сидит!
   - Кто сидит?
   - Моя лошадь сидит! Обратите внимание: села, знаете, и сидит. Поговорите с нею, пожалуйста!
   Федоренко спешит к рассевшейся Мэри и возмущается:
   - От черт!.. Как тебя угораздило?! Запутал все на свете! Чего эта барка * сюда попала?
   
   * Барка - палка, к которой прикрепляются постромки. (Прим. автора.)
   
   Олег честно старается наладить хозяйственную эмоцию:
   - Понимаешь, мухи какие-то летают, что ли!.. Села и сидит, когда нужно работать, правда?
   Мэри из-за налезающего на уши хомута злобно поглядывает на Олега, сердится и Федоренко:
   - Сидит... Разве кобыла может сидеть? Погоняй!.. Олег берется за повод и орет на Мэри:
   - Но!
   Федоренко хохочет:
   - Чего ты кричишь "но"? Хиба ты извозчик?
   - Видишь ли, товарищ командир...
   - Да чего ты заладил: товарищ командир...
   - А как же?
   - Как же... Есть у меня имя?
   - Ага!.. Видишь ли, товарищ Федоренко, я, конечно, не извозчик, но, поверьте, в моей жизни первый случай близкого общения с Мэри. У меня были знакомые, тоже Мэри... ну, с теми, конечно, иначе, потому, знаете:... здесь же эти самые "барки", "хомуты"...
   Федоренко дико смотрит спокойными сильными глазами на изысканно-поношенную фигуру варяга и плюет:
   - Не болтай языком, смотри за упряжкой! Вечером Федоренко разводит руками и не спеша набрасывает приговор:
   - Куды ж он к черту годится? Пирожное лопать, за барышнями ходить... Он к нам, я так полагаю, неподходящий. И я так скажу: не нужно везти его в Куряж.
   Командир восьмого серьезно-озабоченно смотрит на меня, ожидая санкции своему приговору. Я понимаю, что проект принадлежит всему восьмому отряду, который отличается, как известно, массивностью убеждений и требований к человеку. Но я отвечаю Федоренко:
   - Огнева мы в Куряж возьмем. Ты там растолкуй в отряде, что из Огнева нужно сделать трудящегося человека. Если вы не сделаете, так и никто не сделает, и выйдет из Огнева враг советской власти, босяк выйдет. Ты же понимаешь?
   - Та я понимаю, - говорит Федоренко.
   - Так ты там растолкуй, в отряде...
   - Ну, что ж, придется растолковать, - с готовностью соглашается Федоренко, но с такой же готовностью его рука подымается к тому заветному месту, где у нашего брата, славянина, помещаются проклятые вопросы.
   Итак, Олег Огнев едет. А Ужиков? Отвечаю категорически и со злостью: Аркадий Ужиков не должен ехать, и вообще - ну его к черту! На всяком другом производстве, если человеку подсунут такое негодное сырье, он составит десятки комиссий, напишет десятки актов, привлечет к этому делу и НКВД, и всякий контроль, в крайнем случае обратится в "Правду", а все-таки найдет виновника. Никто не заставляет делать паровозы из старых ведер или консервы из картофельной шелухи. А я должен сделать не паровоз и не консервы, а настоящего советского человека. Из чего? Из Аркадия Ужикова?
   С малых лет Аркадий Ужиков валяется на большой дороге, и все колесницы истории и географии прошлись по нем коваными колесами. Его семью рано бросил отец. Пенаты Аркадия украсились новым отцом, что-то изображавшим в балагане деникинского правительства. Вместе с этим правительством новый папаша Ужикова и все его семейство решили покинуть пределы страны и поселиться за границей. Взбалмошная судьба почему-то предоставила для них такое неподходящее место, как Иерусалим. В этом городе Аркадий Ужиков потерял все виды родителей, умерших не столько от болезней, сколько от человеческой неблагодарности, и остался в непривычном окружении арабов и других национальных меньшинств. По истечении времени настоящий папаша Ужикова, к этому времени удовлетворительно постигший тайны новой экономической политики и поэтому сделавшийся членом какого-то комбината, вдруг решил изменить свое отношение к потомству. Он разыскал своего несчастного сына и ухитрился так удачно использовать международное положение, что Аркадия погрузили на пароход, снабдили даже проводником и доставили в одесский порт, где он упал в объятия родителя. Но уже через два месяца родитель пришел в ужас от некоторых ярких последствий заграничного воспитания сына. В Аркадии удачно соединились российский размах и арабская фантазия, - во всяком случае, старый Ужиков был ограблен начисто. Аркадий спустил на толкучке не только фамильные драгоценности: часы, серебряные ложки и подстаканники, не только костюмы и белье, но и некоторую мебель, а сверх того умело использовал служебную чековую книжку отца, обнаружив в своем молодом автографе глубокое родственное сходство с замысловатой отцовской подписью.
   Те же самые могучие руки, которые так недавно извлекли Аркадия из окрестностей гроба господня, теперь вторично были пущены в ход. В самый разгар наших боевых сборов европейски вылощенный, синдикатно-солидный Ужиков-старший, не очень еще и поношенный, уселся против меня на стуле и обстоятельно изложил биографию Аркадия, закончив чуть-чуть дрогнувшим голосом:
   - Только вы можете возвратить мне сына!
   Я посмотрел на сына, сидящего на диване, и он мне так сильно не понравился, что мне захотелось возвратить его расстроенному отцу немедленно. Но отец вместе с сыном привез и бумажки, а спорить с бумажками мне было не под силу. Аркадий остался в колонии.
   Он был высокого роста, худ и нескладен. По бокам его ярко-рыжей головы торчат огромные прозрачно-розовые уши, безбровое, усыпанное крупными веснушками лицо все стремится куда-то вниз, - тяжелый, отекший нос слишком перевешивает все другие части лица. Аркадий всегда смотрит исподлобья. Его тусклые глаза, вечно испачканные слизью желтого цвета, вызывают крепкое отвращение. Прибавьте к этому слюнявый, никогда не закрывающийся рот и вечно угрюмую, неподвижную мину.
   Я знал, что колонисты будут его бить в темных углах, толкать при встречах, что они не захотят спать с ним в одной спальне, есть за одним столом, что они возненавидят его той здоровой человеческой ненавистью, которую я в себе самом подавлял только при помощи педагогического усилия.
   Ужиков с первого дня начал красть у товарищей и мочиться в постель. Ко мне пришел Митька Жевелий и серьезно спросил, сдвигая черные брови:
   - Антон Семенович, нет, вы по-хорошему скажите: для чего такого возить? Смотрите: из Иерусалима в Одессу, из Одессы в Харьков, из Харькова сюда, а потом в Куряж? Для чего его возить? Разве нет других грузов? Нет, вы скажите...
   Я молчу. Митька ожидает терпеливо моего ответа и хмурит брови в сторону улыбающегося Лаптя; потом он начинает снова:
   - Я таких ни разу не видел. Его нужно... так... стрихнина дать или шарик из хлеба сделать и той... булавками напихать и бросить ему.
   - Так он не возьмет! - хохочет Лапоть.
   - Кто? Ужиков не возьмет? Вот нарочно давай сделаем, слопает... Ты знаешь, какой он жадный! А ест как! Ой, не могу вспомнить!..
   Митька брезгливо вздрагивает. Лапоть смотрит на него, страдальчески подымая щеки к глазам. Я тайно стою на их стороне и думаю: "Ну, что делать?.. Ужиков приехал с такими бумажками..."
   Хлопцы задумались на деревянном диване. В двери кабинета заглядывает чистая, улыбающаяся мордочка Васьки Алексеева, и Митька моментально разгорается радостью:
   - Вот таких давайте хоть сотню!.. Васька, иди сюда! Васька покрывается румянцем и осторожно подносит к Митьке стыдливую улыбку и неотрывно-влюбленные глазенки, склоняется на Митькимы колени и вдруг выдыхает свое чувство одним непередаваемым полувздохом, полустоном, полусмехом:
   - Гхм...
   Васька Алексеев пришел в колонию по собственному желанию, пришел заплаканный и ошеломленный хулиганством жизни. Он попал прямо на заседание совета командиров в бурный, дождливый вечер. Метеорологическая обстановка, казалось бы, совершенно неблагоприятная, послужила все-таки причиной Васькиной удачи, ибо в хорошую погоду Ваську, пожалуй, и в дом не пустили бы. А теперь командир сторожевого сводного ввел его в кабинет и спросил:
   - Куда этого девать? Стоит под дверями и плачет, а там дождь.
   Командиры прекратили текущие прения и воззрились на пришельца. Всеми имеющимися в его распоряжении способами - рукавами, пальцами, кулаками, полами и шапкой - он быстро уничтожил выражение горя и замигал влажными глазами на Ваньку Лаптя, сразу признав в нем председателя. У него хорошее краснощекое лицо, а на ногах аккуратные деревенские вытяжки *, только старая куцая суконная курточка не соответствует его общей добротности. Лет ему тринадцать...
   
   * Вытяжки - сапоги, у которых голенище и перед составляют одно целое.
   
   - Ты чего? - спросил строго Лапоть.
   - В колонию, - ответил серьезно пацан.
   - Почему?
   - Нас отец бросил, а мать говорит: иди, куда хочешь...
   - Как это так? Мать такого не может сказать.
   - Так мать не родная...
   Лаптя только на мгновение затрудняет это новое обстоятельство.
   - Стой... Как же это?.. Ну да, ме родная. Так отец должен тебя взять. Обязан, понимаешь?..
   У пацана снова заблестели горькие слезы, и он снова хлопотливо занялся их уничтожением, приготовляясь говорить. Острые глаза командиров заулыбались, отмечая оригинальную манеру просителя. Наконец проситель сказал с невольным вздохом:
   - Так отец... отец тоже не родной.
   На мгновение в совете притихли и вдруг разразились высоким громким хохотом. Лапоть даже прослезился от смеха:
   - В трудный переплет попал, брат... Как же так вышло?
   Проситель просто и без кокетства, не отрываясь взглядом от веселой морды Лаптя, рассказал, что его зовут Васькой, а фамилия Алексеев. Отец, извозчик, бросил их семью и "кудысь подався", а мать вышла за портного. Потом мать начала кашлять и в прошлом году умерла, а портной "взял и женился на другой". А теперь, "саме на пасху", он поехал в Конград и написал, что больше не приедет. И пишет: "Живите, как хотите".
   - Придется взять, - сказал Кудлатый. - Только, собственно говоря, может, ты брешешь? А? Кто теaя научил?
   - Научил? Та там... один человек... живет там... так он научил: говорит, там хлопцы живут и хлеб сеют.
   Так и приняли Ваську Алексеева в колонию. Он скоро сделался общим любимцем, и вопрос о возможности обойтись в Куряже без Васьки даже не поднимался в наших кулуарах. Не поднимался он еще и потому, что Васька принят был советом командиров, следовательно с полным правом мог считаться "принцем крови".
   В числе новеньких были и Марк Шейнгауз и Вера Березовская.
   Марка Шейнгауза прислала одесская комиссия по делам о несовершеннолетних за воровство, как значилось в препроводительной бумажке. Прибыл он с милиционером, но, только бросив на него первый взгляд, я понял, что комиссия ошиблась: человек с такими глазами украсть не может. Описать глаза Марка я не берусь. В жизни они почти не встречаются, их можно найти только у таких художников, как Нестеров, Каульбах, Рафаэль, вообще же они приделываются только к святым лицам, предпочтительно к лицам мадонн. Как они попали на физиономию бедного еврея из Одессы, почти невозможно понять. А Марк Шейнгауз был по всем признакам беден: его худое шестнадцатилетнее тело было едва прикрыто, на ногах дырявились неприличные остатки обуви, но лицо Марка было чистое, умытое, и кудрявая голова причесана. У Марка были такие густые, такие пушистые ресницы, что при взмахе их казалось, будто они делают ветер.
   Я спросил:
   - Здесь написало, что ты украл. Неужели это правда?
   Святая черная печаль огромнух глаз Марка заструилась вдруг почти ощутимой струёй. Марк тяжело взметнул ресницами и склонил грустное худенькое бледное лицо:
   - Это правда, конечно... Я... да, украл...
   - С голоду?
   - Нет, нельзя сказать, чтобы с голоду. Я украл не с голоду.
   Марк по-прежнему смотрел на меня серьезно, печально и спокойно-пристально.
   Мне стало стыдно: зачем я допытываю уставшего, грустного малфчика. Я постарался ласковее ему улыбнуться и сказал:
   - Мне не следует напоминать тебе об этом. Украл и украл. У человека бывают разные несчастья, нужно о них забывать. Ты учился где-нибудь?
   - Да, я учился. Я окончил пять групп, я хочу дальше учиться.
   - Вот прекрасно? Хорошо!.. Ты назначаешься в четвертый отряд Тараеца. Вот тебе записка, найдешь командира четвертого Таранца, он все сделает, что следует.
   Марк взял листок бумаги, но не пошел к дверям, а замялся у стола:
   - Товарищ заведующий, я хочу вам сказать одну вещь, я должен вам сказать, потому что я ехал сюда и все думал, как я вам скажу, а сейчас я уже не могу терпеть...
   Марк грустно улыбнулся и смотрел прямо мне в глаза умоляющим взглядом.
   - Что такое? Пожалуйста, говори...
   - Я был уже в одной колонии, и нельзя сказать, чтобы там было плохо. Но я почувствовал, какой у меня делается характер. Моего папашу убили деникинцы, и я комсомолец, а характер у меня делается очень нежный. Это очень нехорошо, я же понимаю. У меня должен быть большевистский характер. Меня это стало очень мучить. Скажите, вы не отправите меня в Одессу, если я скажу настоящую правду?
   Марк подозрительно осветил мое лицо своими замечательными глазищами.
   - Какую бы правду ты мне ни сказал, я тебя никуда не отправлю.
   - За это вам спасибо, товарищ заведующий, большое спасибо! Я так и подумал, что вы так скажете, и решился. Я подумал потому, что прочитал статью в газете "Висти" под заглавием: "Кузница нового человека", - это про вашу колонию. Я тогда увидел, куда мне нужно идти, и я стал просить. И сколько я ни просил, все равно ничего не помогло. Мне сказали: эта колония вовсе для правонарушителей, чего ты туда поедешь? Так я убежал из той колонии и пошел прямо в трамваб. И все так быстро сделалось, вы себе представить не можете: я только в карман залез к одному, и меня сейчас же схватили и хотели бить. А потом повели в комиссию.
   - И комиссия поверила твоей краже?
   - А как же она могла не поверить? Они же люди справедливые, и были даже свидетели, и протокол, и все в порядке. Я сказал, что и раньше лазил по карманам.
   Я открыто засмеялся. Мне было приятно, что мже недоверие к приговору комиссии оказалось основательным. Успокоенный Марк отправился устраиваться в четвертом отряде.
   Совершенно иной характер был у Веры Березовской.
   Дело было зимой. Я выехал на вокзал проводить Марию Кондратьевну Бокову и передать через нее в Харьков какой-то срочный пакет. Марию Кондратьевну я нашел на перроне в состоянии горячего спора со стрелком железнодорожной охраны. Стрелок держал за руку девушку лет шестнадцати, в калошах на босу ногу. На ее плечи была наброшена старомодная короткая тальма, вероятно, подарок какого-нибудь доброго древнего существа. Непокрутая голова девицы имела ужасный вид: всклокоченные белокурые волосы уже перестали быть белокурыди, с одной стороны за ухом они торчали плотной, хорошо свалянной подушкой, на лоб и щеки выходили темными, липкими клочьями. Стараясь вырваться из рук стрелка, девушка просторно улыбалась, - она была очень хжроша собой. Но в смеющихся, живых глазах я успел поймать тусклые искорки беспомощного отчаяния слабого зверька. Ее улыбка была единственной формой ее защиты, ее маленькой диплжматией.
   Стрелок говорил Марии Кондратьевне:
   - Вам хорошо рассуждать, товарищ, а мы с ними сколько страдаем. Ты на прошлой неделе была в поезде? Пьяная... была?
   - Когда я была пьяная? Он все выдумывает, - девушка совсем уже очаровательно улыбнулась стрелку и вдруг вырвала у него руку и быстро приложила ее к губам, как будто ей было очень больно. Потом с тихоньким кокетством сказала:
   - Вот и вырвалась.
   Стрелок сделал движение к ней, но она отскочила шага на три и расхохоталась на весь перрон, не обращая внимания на собравшуюся вокруг нас толпу.
   Мария Кондратьевна растерянно оглянулась и увидела меня:
   - Голубчик, Антон Семенович!..
   Она утащила меня в сторону и страстно зашептала:
   - Послушайте, какой ужас! Подумайте, как же так можно? Ведь это женщина, прекрасная женщина... Ну да не потому, что прекрасная... но так же нельзя!..
   - Мария Кондратьевна, чего вы хотите?
   - Как чего? Не прикидывайтесь, пожалуйста, хищник!
   - Ну, смотри ты!..
   - Да, хищник! Всё свои выгоды, всё расчеты, да? Это для вас невыгодно, да? С этой пускай стрелки возятся, да?
   - Послушайте, но ведь она проститутка... В коллективе мальчиков?
   - Оставьте ваши рассуждения, несчастный... педагог!
   Я побледнел от оскорбления и сказал свирепо:
   - Хорошо, она сейчас поедет со мной в колонию! Мария Кондратьевна ухватила меня за плечи:
   - Миленький Макаренко, родненький, спасибо, спасибо!..
   Она бросилась к девушке, взяла ее за плечи и зашептала что-то секретное. Стрелок сердито крикнул на публику:
   - Вы чего рты пораззявили? Что, вам тут кинотеатр? Расходитесь по своим делам!..
   Потом стрелок плюнул, передернул плечами и ушел. Мария Кондратьевна подвела ко мне девушку, до сих пор еще улыбающуюся.
   - Рекомендую: Вера Березовская. Она согласна ехать в колонию... Вера, это ваш заведующий, - смотрите, он очень добрый человек, и вам будет хорошо.
   Вера и мне улыбнулась:
   - Поеду... что ж...
   Мы распростились с Марией Кондратьевной и уселись в сани.
   - Ты замерзнешь, - сказал я и достал из-под сиденья попону.
   Вера закуталась в попону и спросила весело:
   - А что я буду там делать, в колонии?
   - Будешь учиться и работать. Вера долго молчала, а потом сказала капризным "бабским" голосом:
   - Ой, господи!.. Не буду я учиться, и ничего вы не выдумывайте...
   Надвинулась облачная, темная, тревожная ночь. Мы ехали уже полевой дорогой, широко размахиваясь на раскатах. Я тихо сказал Вере, чтобы не слышал Сорока на облучке:
   - У нас все ребята и девчата учатся, и ты будешь. Ты будешь хорошо учиться. И настанет для тебя хорошая жизнь.
   Она тесно прислонилась ко мне и сказала громко:
   - Хорошая жизнь... Ой, темно как!.. И страшно - Куда вы меня везете?
   - Молчи.
   Она замолчала. Мы въехали в рощу. Сорока кого-то ругал вполголоса, - наверное, того, кто выдумал ночь и тесную лесную дорогу.
   Вера зашептала:
   - Я вам что-то скажу... Знаете что?
   - Говори&
   - Знаете что?.. Я беременна... Через несколько минут я спросил:
   - Это ты все выдумала?"
   - Да нет... Зачем я буду выдумывать7.. Честное слово, правда.
   Вдали заблестели огни колонии. Мы опять заговорили шепотом. Я сказал Вере:
   - Аборт сделаем. Сколько месяцев?
   - Два.
   - Сделаем.
   - Засмеют. - Кто?
   - Ваши... ребята...
   - Никто не узнает.
   - Узнают...
   - Нет. Я буду знать и ты. И больше никто. Вера развязно засмеялась:
   - Да... Рассказывайте!
   Я замолчал. Взбираясь на колонийскую гору, поехали шагом. Сорока слез с саней, шел рядом с лошадиной мордой и насвистывал "Кирпичики". Вера вдруг склонилась на мои колени и горько заплакала.
   - Чего это она? - спросил Сорока.
   - Горе у нее, - ответил я.
   - Наверное, родственники есть, - догадался Сорока. - Это нет хуже, когда есть родственники!
   Он взобрался на облучок, замахнулся кнутом:
   - Рысью, товарищ Мхри, рысью! Так!
   Мы въехали во двор колонии.
   Через три дня возвратилась из Харькова Мария Кондратьевна. Я ничего не сказал ей о трагедии Веры. А еще через неделю мы объявили в колонии, что Веру нужно отправить в больницу, у нее плохо с почками. Из больницы она вернулась печально-покорная и спросила у меня тихонько:
   - Что мне теперь делать? Я подумал и ответил скромно:
   - Теперь будем понемножку жить. По ее растерянно-легкому взгляду я понял, что жить для нее самая трудная и непонятная штука.
   Разумеется, Вера Березовская едет с нами в Куряж. Выходит так, что едут все, едут и те двадцать новеньких, которых мне подкинул Наркомпрос в последние дни, подкинул в полном безразличии к моим стратегическим планам. Как было бы хорошо, если бы со мной шли на Куряж только испытанные старые одиннадцать горьковских отрядов. Отряды эти с боем прошли нашу шестилетнюю историю. У них было много общих мыслей, традиций, опыта, идеалов, обычаев. С ними как будто можно не бояться. Как было бы хорошо, если бы не было этих новичков, которые хотя и растворились как будто в отрядах, но я встречаю их на каждом шагу и всегда смущаюсь: они и ходят, и говорят, и смотрят не так, у них еще "третьесортные", плохие лица.
   Ничего, мои одиннадцать отрядов имеют вид металлический. Но какая будет катастрофа, если эти одиннадцать маленьких отрядов погибнут в Куряже! Накануне отъезда передового сводного у меня на душе было тоскливо и неразборчиво. А вечерним поездом приехала Джуринская, заперлась со мной в кабинете и сказала:
   - Антон Семенович, я боюсь. Еще не поздно, можно отказаться.
   - Что случилось, Любовь Савельевна?
   - Я вчера была в Куряже. Ужас! Я не могу выносить таких впечатлении. Вы знаете, я была в тюрьме, на фронте, - я никогда так не страдала, как сейчас.
   - Да зачем вы так?..
   - Я не знаю, не умею рассказывать, что ли. Но вы понимаете: три сотни совершенно отупевших, развращенных, озлобленных мальчиков... это, знаете, какой-то животный, биологический развал... даже не анархия... И эти нищета, вонь, вши!.. Не нужно вам ехать, это мы очень глупо придумали.
   - Но позвольте! Если Куряж производит на вас такое гнетущее впечатление, тем более нужно что-то делать.
   Любовь Савельевна тяжело вздохнула:
   - Ах, долго говорить придется. Конечно, нужно делать, это наша обязанность, но нельзя приносить в жертву ваш коллектив. Вы ему цены не знаете, Антон Семенович. Его нужно беречь, развивать, холить, нельзя швыряться им по первой прихоти.
   - Чьей прихоти?
   - Не знаю чьей, - устало сказала Любовь Савельевна, - я о вас не говорю: у вас совершенно особая позиция. Но вот что я вам хочу сказать: у вас гораздо больше врагов, чем вы думаете.
   - Ну, так что?
   - Есть люди, которые будут довольны, если в Куряже вы оскандалитесь.
   - Знаю.
   - Вот! Давайте действовать серьезно! Давайте откажемся. Это еще не трудно сделать.
   Я мог только улыбнуться на предложение Джуринской:
   - Вы наш друг. Ваше внимание и любовь к нам дороже всякого золота. Но... простите меня: сейчас вы стоите на старой педагогической плоскости.
   - Не понимаю.
   - Борьба с Куряжем нужна не только для куряжан и для моих врагов, она нужна и для нас, для каждого колониста. Эта борьба имеет реальное значение. Пройдитесь между колонистами, и вы увидите, что отступление уже невозможно.
   На другое утро передовой сводный выехал в Харьков. В одном вагоне с нами ехала и Любовь Савельевна.
   
   2. ПЕРЕДОВОЙ СВОДНЫЙ
   Во главе передового сводного шел Волохов. Волохов очень скуп на слова, жесты и мимику, но он умеет хорошо выражать свое отношение к событиям или человеку, и отношение его всегда полно несколько ленивой иронии и безмятежной уверенности в себе. Эти качества в примитивных формах присутствуют у каждого хорошего хулигана, но, отграненные коллективом, они сообщают личности благородный сдержанный блеск и глубокую игру спокойной, непобедимой силы. В борьбе нужны такие командиры, ибо они обладают абсолютной смелостью и абсолютно доброкачественными тормозами. Меня больше всего успокаивало то обстоятельство, что о Куряже и куряжанах Волохов даже не думал. Иногда, вызываемый неугомонной болтовней хлопцев, Волохов дарил неохотно и свою реплику:
   - Да бросьте о куряжанах этих! Увидите: из такого теста, как и все.
   Это, однако, не мешало Волохову к составу передового сводного отнестись с чрезвычайной внимательностью. Он аккуратно, молчаливо обсасывал каждую кандидатуру и решал коротко:
   - Не надо!.. Легкого веса!
   Передовой сводный был составлен очень остроумно. Будучи сплошь комсомольским, он в то же время объединял в себе представителей всех главных идей и специальных навыков в колонии. В передовой сводный входили:
   1. Витька Богоявленский, которому совет командиров, не желая выступать на фронте с такой богопротивной фамилией, переменил ее на новую, совершенно невиданного шика: Горьковский. Горьковский был худ, некрасив и умен, как фокстерьер. Он был прекрасно дисциплинирован, всегда готов к действию и обо всем имел собственное мнение, а о людях судил быстро и определенно. Главным талантом Горьковского было видеть каждого хлопца насквозь и безошибочно оценивать его настоящую сущность. Вместе с тем Витька никогда не распылялся, и его представление об отдельных людях немедленно им синтезировалось в коллективные образы, в знание групп, линий, различий и типических явлений.
   2. Митька Жевелий - старый наш знакомый, самый удачный и красивый выразитель истинного горьковскрго духа. Митька счастливо вырос и сделался чудесно стройным юношей с хорошо посаженной, ладной головой, с живым чернобрильянтовым взглядом несколько косо разрезанных глаз. В колонии всегда было много пацанов, которые старались подражать Митьке и в манере энергично высказываться с неожиданным коротким жестом, и в чистоте и прилаженности костюма, и в походке, и даже в убежденном, веселом и добродушном патриотизме горьковца. В нашем переезде в Куряж Митька видел важное дело большого политического значения, был уверен, что мы нашли правильные формы "организации пацанов" и для пользы пролетарской республики должны распространять нашу находку.
   3. Михаиле Овчаренко - довольно глуповатый парень, но прекрасный работник, весьма экспансивно настроенный по отношению к колонии и ее интересам. Миша имел очень запутанную биографию, в которой сам разбирался с большим трудом. Перебывал он почти во всех городах Союза, но из этих городов не вынес никаких знаний и никакого развития. Он с первого дня влюбился и колонию, и за ним почти не водилось проступков. У Миши было много всякого умения, но ни в одной области он не приобрел квалификации, так как не выносил оседлости ни у одного станка, ни на одном рабочем месте. Зато у него были неоспоримые хозяйственные таланты, способность наладить работу отряда, укладку, перевозку всегда быстро и удачно, пересыпая работу хозяйственным ворчанием и нравоучениями, только потому неутомительными, что от них всегда шел приятный запах Мишиной благонамеренной глупости и неиссякаемой доброты. Миша Овчаренко был сильнее всех в колонии, сильнее даже Силантия Отченаша, и, кажется, Волохов, выбирая Мишу в отряд, имел в виду главным образом это качество.
   4. Денис Кудлатый - самая сильная фигура в колонии эпохи наступления на Куряж. Многие колонисты покрывались холодным потом, когда Денис брал слово на общем собрании и упоминал их фамилии. Он умел замечательно сочно и основательно смешать с грязью человека и самым убедительным образом потребовать его удаления из колонии. Страшнее всего было то, что Денис был действительно умен, и его аргументация была часто солидно-убийственна. К колонии он относился с глубокой и серьезной уверенностью в том, что колония вещь полезная, крепко сбитая и налаженная. В его представлении она, вероятно, напоминала хорошо смазанный, исправный хозяйский воз, на котором можно спокойно и не спеша проехать тысячу верст, потом с полчаса походить вокруг него с молотком и мазницей - и снова проехать тысячу верст. По внешнему виду Кудлатый напоминал классического кулака и в нашем театре играл только кулацкие роли, и тем не менее он был первым организатором нашего комсомола и наиболее активный его работником. По-горьковски он был немногословен, относясь к ораторам с молчаливым осуждением, а длинные речи выслушивал с физическим страданием.
   5. Евгеньева командир выбрал в качестве необходимой блатной приманки. Евгеньев был хорошим комсомольцем и веселым, крепким товарищем, но в его языка и в ухватках еще живы были воспоминания о бурных временах улицы и реформаториума, а так как он был хороший артист, то ему ничего не стоило поговорить с человеком на его родном диалекте, если это нужно.
   6. Жорка Волков, правая комсомольская рука Коваля, выступал в нашем сводном в роли политкома и творца новой конституции. Жорка был природный политический деятель: страстный, уверенный, настойчивый. Отправляя его, Коваль говорил:
   - Жорка их там подергает, сволочей, за политические нервы. А то они думают, черт бы их побрал, что они живут в эпоху империализма. Ну, а если до кулаков дойдет, Жорка тоже сзади стоять не будет.
   7 и 8. Тоська Соловьев и Ванька Шелапутин - представители младшего поколения Впрочем, они носили оба красивые волнистые "политики", только Тоська блондин, а Ванька темно-русый. У Тоськи хорошенькая юношеская свежая морда, а у Ваньки курносое ехидно-оживленное лицо.
   Наконец девятым номером шел колонист... Костя Ветковский. Возвращение его в колонию произошло самым быстрым, прозаическим и деловым образом. За три дня до нашего отъезда Костя пришел в колонию - худой, синий и смущенный. Ево встретили сдержанно, только Лапоть сказал:
   - Ну, как там "пронеси господи" поживает? Костя с достоинством улыбнулся:
   - Ну ее к черту! Я там и не был.
   - Вот жаль, - сказал Лапоть, - даром стоит, проклятая!
   Волохов прищурился на Костю по-приятельски.
   - Значит, ты налопался разных интересных вещей по самое горло?
   Костя отвечал, йе краснея:
   - Налопался.
   - Ну, а что будет у тебя на сладкое? Костя громко рассмеялся:
   - А вот видишь, буду ожидать совета командиров. Они мастера и на сладкое и на горькое...
   - Сейчас нам некогда возиться с твоими меню, - сурово произнес Волохов. - А ю вот что скажу: у Алешки Волкова нога растерта, поедешь ты вместо Алешки. Лапоть, как ты думаешь?
   - Я думаю, соответствует.
   - А совет? - спросил Костя.
   - Мы сейчас на военном положении, можно без совета.
   Так неожиданно для себя и для нас, без процедур и психологии, Костя попал в передовой сводный. На другой день он ходил уже в колонийском костюме.
   С нами ехал еще Иван Денисович Киргизов, новый воспитатель, которого я нарочно сманил с педагогического подвижничества в Пироговке на место уходящего Ивана Ивановича. Непосвященному наблюдателю Иван Денисович казался обыкновенным сельским учителем, а на самом деле Иван Денисович есть тот самый положительный герой, которого так тщательно и давно разыскивает русская литература. Ивану Денисовичу тридцать лет, он добр, умен, спокоен и в особенности работоспособен, - последним качеством герои русской литературы, и отрицательные и положительные, как известно, похвастаться не могут. Иван Денисович все умеет делать и всегда что-нибудь делает, но издали всегда кажется, что ему можно еще что-нибудь поручить. Вы подходите ближе и начинаете различать, что прибавить ничего нельзя, но ваш язык, уже наладившийся на известный манер, быстро перестроиться не умеет, и вы выговариваете, немного все же краснея и заикаясь:
   ~ Иван Денисович, надо... там... упаковать физический кабинет - Иван Денисович поднимается от какого-нибудь ящика или тетради и улыбается:
   - Кабинет? Ага... добре! Ось возьму хлопцив, тай запакуем...
   Вы стыдливо отuодите прочь, а Иван Денисович уже забыл о вашем изуверстве и ласково говорит кому-то:
...

---