— Се sont vos chateaux d'Espagne, qui vous ont perdu, mon ami *, — как изволил пошутить надо мной генерал Бенкендорф на допросе в Следственной Комиссии.
У женщин прошлого столетия, проблема похудения не стояла так явно. Во первых мода была иная, а во вторых не было так много полуфабрикатов. Но, времена меняются, а с ними и взгляды на жизнь. Теперь многие женщины стремятся похудеть. Но, как это сделать быстро, доступно и без вреда для здоровья? Ответ можно найти на сайтах посвященным тематике здорового образа жизни.
Как быстро похудеть, как выглядеть привлекательной, как избавиться от целлюлита, вот примерный список волнующих вопросов для современной женщины.
Кончив писать Катехизис, продиктовали его трем писцам полковой канцелярии, велев изготовить двенадцать списков. Утром я призвал к себе подпоручика Мазалевского, и, отдав ему запечатанный пакет со списками, велел надеть партикулярное платье, пробраться в Киев, с тремя нижними чинами, в шинелях без погон, и пускать Катехизис в народ.
Мазалевский исполнил мое поручение в точности. Пробрался глухими дорогами в Киев и велел нижним чинам, разойдясь в разные стороны по Печерску и По долу, подбрасывать списки в подворотни, в шинках и кабаках. Так они и сделали.
Должно быть, Катехизис мой, благая весть о Царствии Божием, там и поныне в кабацких подворотнях валяется. О, донкишотство беспредельное!
* "Дон Алонзо или Испания" (фр.) * Ну мой друг вы потеряли замки построенные на песке (фр.)
— -
Когда роты собрались на площади, я послал за полковым священником.
О. Данила Кейзер (странное имя — из немецких колонистов, что ли?) — совсем еще молоденький мальчик, лет 26, худенький, чахоточный, с белой, как лен, жидкой косичкой, — такие косички у деревенских девочек.
Когда я начал изъяснять ему цель восстания, он побледнел и затрясся, даже весь вспотел от страха.
— Не погубите, ваше высокоблагородие! Жена, дети...
Глядя на сего испуганного зайчика, воина Царства Божьего, понял я еще раз, сколь от умозрений до совершении далече.
— -
Вот показание самого о. Данилы в вопросных пунктах Следственной Комиссии, изложенное для моего обличения. Отвечая на пункты, я тогда же списал сие показание, дабы сохранить для потомства.
"31-го декабря, придя ко мне на квартиру, 2-ой гренадерской роты унтер-офицер в боевой амуниции, часу в 11-м перед обедом, объяснил мне словесно приказ подполковника Муравьева-Апостола, дабы я тотчас шел к нему с крестом для служения молебна, где читать будут и катехизис. Почему я, быв объят величайшим страхом, не знал, к кому прибегнуть для защиты, но не смел уже ослушаться и послал дьячка Ивана Охлестина в полковую церковь для взятия молебной книжицы и сокращенного катехизиса и, когда оный дьячок возвратился ко мне с книгами, то я пошел с причтом на квартиру Муравьева, где находилось довольно офицеров. По недавнему же моему определению в полк, я не только оных офицеров не знал, но и самого Муравьева в первый раз от роду видел, который мне приказал никуда от него не отлучаться из квартиры, где я и стоял у порога с полчаса перед ним и находившимися там офицерами; когда, подойдя ко мне, из оных какой-то офицер спросил у меня, совсем ли я готов; на что я ему отвечал: "Молебная книжица и сокращенный печатный катехизис у меня есть". Но тотчас же офицер, взяв у дьячка сказанный катехизис, развернул и сказал, что у них есть свой писанный катехизис. В то время Муравьев, изменив свое слово, сказал мне, что молебна служить не надобно, а что-нибудь покороче. Я же, видя такое странное дело, хотя и не разумел, что они между собою по-французски разговаривали, но, усмотрев на столе несколько пистолетов заряженных, часовых в комнате и на дворе, с заряженными ружьями, — испугался, и более тогда, когда, мысленно полагал оттуда выйти, но не осмелился. А как Муравьев уже надел на себя род армянской шапки и шарф и, отходя с офицерами к построенным на площади ротам, приказал мне вместе с ними идти туда же, где он, подъехав верхом к фронту, скомандовал, и нижние чины составили круг, а офицеры, войдя на середину с заряженными пистолетами и некоторые с кинжалами, окружили меня, и тогда я, по приказанию Муравьева, надел на себя ризы, с причтом про пел "Царю Небесный", Отче Наш, тропарь Рождества Христова и кондак, а более ничего по положению устав ному не делал И потом какой-то офицер дал мне бумагу, которую я прежде никогда не видал и никогда не слыхал, что именно в ней было написано, ибо тот или другой офицер, стоя за мной, читал наизусть оную, а я, будучи в таком необыкновенном страхе, принужден был повторять ее, не помня, что в ней содержалось. И произносил ли я при том уже какие другие слова, совершенно не помню".
Бедный о Данила, российской вольности невольный мученик!
— -
Утро было солнечное За ночь выпал первый снег Зима стала и, как часто бывает на Украине, вдруг весной сквозь зиму повеяло В тени — мороз, а на солнце тает Воробьи чирикают, воркуют голуби на солнечном угреве золотых церковных куполов В садах вишни и яблони, разубранные инеем, стоят, как в вешнем цвету, белые И под снегом темными кажутся белые стены казацких мазанок, и еще грязнее — грязные домишки жидовские.
Глядя в небо, голубое, глубокое, вспоминал я, как украинские девушки в ночь под Рождество колядуют "Бывай же здоров, да не сам с собою, а с милым Богом". В милом небе — милый Бог.
Роты построились на площади в густую колонну, в полной боевой амуниции. Я сидел верхом перед фронтом и знаменами.
О. Данила, ни жив ни мертв, читал катехизис таким слабым голосом, что почти ничего не было слышно Бестужев подошел к нему, взял у него бумагу и начал громко, торжественно.
— "Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
"Для чего Бог создал человека?
"Для того, чтобы он в Него веровал, был свободен и счастлив.
"Для чего же русский народ и воинство несчастны?
"Для того, что самовластные цари похитили у них свободу.
"Что же наш святой закон повелевает, делать русскому народу и воинству?
"Раскаяться в долгом раболепствии и, ополчась против тиранства и нечестия, установить правление, сходное с законом Божиим".
Казалось, не только солдаты, внимательно-жадные, и перепуганные Васильковские жители — городничий Притуленко, судья Драгунчук, почтмейстер Безносиков, и канцелярист со щекою подвязанной, и степной барин-помещик, и старый казак сивоусый, и толстая баба-перекупка, и два тощих жидка в черных ермолках, с рыжими пейсами, — не только все эти люди, но и уныло-желтые стены уездного казначейства, полкового цейхгауза, провиантских магазейнов — с несказанным удивлением слушали, как будто говоря: "Не то! Не то!" А воркующие на угреве голуби, и вишни в снегу, как в цвету, и слезы звонкой капели, и голубое, глубокое небо отвечали: "То самое! То самое!"
— "Христос рек: не будьте рабами человеков, яко искуплены кровью Моею, — продолжал читать Бестужев все громче и торжественнее. — Мир не внял святому повелению сему и впал в бездну бедствий. Но страданья наши тронули Всевышнего: днесь. Он посылает нам свободу и спасение. Российское воинство грядет восстановить веру и вольность в России, да будет один царь на небеси и на земли — Иисус Христос".
Когда он кончил, наступила тишина, и в тишине раздался мой голос. Что я говорил, не помню. Помню только, что была такая минута, когда мне казалось, что они вдруг поняли все. Пусть я умру, ничего не сделав, — за эту минуту умереть стоило!
Я снял шапку, перекрестился, поднял шпагу и закричал:
— Ребята! За веру и вольность! За Царя Христа! Ура!
— Ура! — ответили сначала робко, сомнительно, а потом вдруг несомненно, неистово.
— Ура, Константин!
Глупо было кричать: "Ура, Иисус Христос!" — так вот кто-то и крикнул умно "Ура, Константин!" — и все подхватили, обрадовались, — поняли, что это — "то самое, то самое".
И я тоже понял, как будто вдруг заснул тем страшным сном, как намедни, и увидел Гебеля, израненного, окровавленного он прислонился к стене, съежился, закрыл руками голову, а я ружейным прикладом бил, бил его — хотел убить и не мог "Живуч, дьявол!"
Дьявол надо мной смеялся смехом торжествующим Ура, ура, ура, Константин!
Нет, больше не могу вспоминать стыдно, страшно Да и некогда скоро смерть
Пусть же другие расскажут, чем кончился поход мой за царя Христа или царя Константина, как четверо суток кружились мы все на одном и том же месте, как будто заколдованном, между Васильковом и Белою Церковью, около Трилес, где избивали Гебеля, все ждали помощи, но никто не помог, — все обманули, предали. Сначала столько было охотников, что мы не знали, как от них отделаться, а потом офицеры стали, один за другим, отставать, убегать к начальству в Киев, кто как мог, — иные даже в шлафроках И дух в войске упал Когда солдаты просили у меня позволения "маленько пограбить", а я запретил, — начались ропоты: "Не за царя Константина, а за какую-то вольность идет Муравьев!" — "Один Бог на небе, один царь на земле, — Муравьев обманывает нас!"
Еще в Василькове по питейным домам были шалости. А во время похода, у каждой корчмы, впереди по дороге, ставились часовые, но они же напивались первые.
Никогда не забуду, как пьяненький солдатик, из шинка вываливаясь, кричал с матерной бранью.
— Никого не боюсь! Гуляй, душа! Теперь вольность!
— -
По всем шинкам разговоры пошли об имеемой быть резанине "Надо бы два дня ножи вострить, а потом резать указ вышел от царя, чтобы резать всех панов и жидов, так чтобы и на свете их не было"
В шинке у Мордки Шмулиса казак из Чугуева сказывал "Як бы резанина тут началась, то я б не требовал ни пики, ни ратища, а только шпицу застругавши да осмоливши, снизал бы на нее семьдесят панков да семьдесят жидков". А какой-то солдат из Белой Церкви обещал "Когда запоют: "Христос воскресе", в Светлую заутреню, тогда и начнут резать".
Так-то соединил народ Христа с вольностью!
— -
Пусть другие расскажут, как шесть лучших рот моего батальона, краса и гордость полка, превратились в разбойничью шайку, в пугачевскую пьяную сволочь. Не успел я опомниться, как это уж сделалось: как молоко скисает в грозу, так сразу скисло все
Тогда-то понял я самое страшное: для русского народа вольность значит буйство, распутство, злодейство, братоубийство неутолимое, рабство — с Богом, вольность — с дьяволом.
И кто знает, согласись я быть атаманом этой разбойничьей шайки, новым Пугачевым, — может быть, они бы меня и не выдали- отовсюду бы слетелись мне на помощь дьяволы. Пошли бы мы на Киев, на Москву, на Петербург и, пожалуй, царством Российским тряхнули бы.
— -
3 января, во втором часу пополудни, на высотах Устимовских, близ селения Пологи, встретили нас четыре эскадрона Мариупольских гусар с двумя орудиями, под командой генерал-майора Гейсмара. Начальство струсило так, что против моей тысячной горсти двинуло из Киева почти все полки 3-го корпуса. Отряд Гейсмара был только разведкою. Мы знали, что в этом отряде все командиры — члены Тайного общества, а что накануне арестовали их и заменили другими, — не знали. Обрадовались, что идут к нам на помощь, обезумели от радости — в чудо поверили. И не мы одни, — солдаты тоже, все до последнего.
— -
Опять такой же был день лучезарный, как 31-го; такое же небо голубое, глубокое, милое — с "милым Богом". И опять, как тогда, на Васильковской площади, была такая минута, когда мне казалось, что они все поняли, и разбойничья шайка — Божье воинство.
Солдаты шли прямо на пушки с мужеством бестрепетным. Грянул выстрел, ядро просвистело над головами.
Мы все шли. Завизжала картечь. Огонь был убийственный. Раненые падали. Мы все шли — в чудо верили.
Вдруг меня по голове точно палкой ударили. Я упал с лошади и уткнулся лицом в снег. Очнувшись, увидел Бестужева. Он поднимал меня и вытирал лицо мое платком, оно было залито кровью. Платок вымок, а кровь все лилась. Я ранен был картечью в голову.
Ефрейтор Лазыкин, любимец мой, подошел ко мне. Я не узнал его так неестественно сморщился и так стран но, по-бабьи, всхлипывал.
— За что ты нас погубил, изверг, сукин сын, анафема!
Вдруг поднял штык и бросился на меня. Кто-то защитил. Солдаты окружили нас и повели к гусарам.
Я потом узнал, что побросали ружья и сдались, не сделав ни одного выстрела, когда поняли, что чуда не будет.
Вечером перевезли нас под конвоем в Трилесы — опять это место проклятое — и посадили в пустую корчму. Брат Матвей достал кровать и уложил меня. От потери крови из неперевязанной раны у меня делались частые обмороки. Трудно было лежать: брат поднял и положил к себе на плечо мою голову.
Против нас в углу, на соломе, лежал Кузьмин, тоже раненый: все кости правого плеча раздроблены были картечной пулей. Должно быть, боль была нестерпимая, но он скрывал ее, не простонал ни разу, так что никто не знал, что он ранен.
Стемнело. Подали огонь. Кузьмин попросил брата подойти к нему. Тот молча указал на мою голову. Тогда Кузьмин с усилием подполз, пожал ему руку тем тайным пожатием, по коему Соединенные Славяне узнавали своих, и опять в свой угол. Никому говорить не хотелось все молчали.
Вдруг раздался выстрел. Я упал без чувств. Когда очнулся, — сквозь пороховой дым, еще наполнявший комнату, увидел в углу, на соломе, Кузьмина с головой окровавленной. Выстрелом в висок из пистолета, спрятайного в рукаве шинели, он убил себя наповал.
"Свобода или смерть", — клялся и клятву исполнил.
— -
На Устимовской высоте погиб и младший брат мой, Ипполит Иванович Муравьев-Апостол, девятнадцатилетний юноша.
31 декабря, перед самым выступлением нашим в поход, он подъехал на почтовой тройке прямо на Васильковскую площадь. Только что блистательно выдержав экзамен в Школе Колонновожатых, произведен был в офицеры и назначен в штаб 2-й армии. Выехал из Петербурга 13-го, с вестью к нам от Северного общества о начале восстания и с просьбой о помощи.
Я хотел его спасти, умолял ехать дальше, но он остался с нами. Больше всех верил в чудо. Тут же, на площади, обменялся с Кузьминым пистолетами, тоже поклялся: "Свобода или смерть" — и клятву исполнил. На Устимовской высоте, видя, что я упал, пораженный картечью, и думая, что я убит, убил себя выстрелом в рот.
4 января, на рассвете, подали сани, чтобы везти нас с братом Матвеем в Белую Церковь. Мы просили конвойных позволить нам проститься с Ипполитом. Конвойные долго не соглашались; наконец, повели нас в нежилую хату. Здесь, в пустой, темной и холодной комнате, на голом полу, лежали голые тела убитых: должно быть, гусары не постыдились ограбить их — раздели донага. Между ними и тело Ипполита. Нагота его была прекрасна, как нагота юного бога. Лицо не обезображено выстрелом, — только на левой щеке, под глазом, маленькое темное пятнышко. Выражение лица гордо-спокойное.
Брат помог мне встать на колени. Я поцеловал мертвого в губы и сказал:
— До свидания!
Странно: совесть мучает меня за всех, кого я погубил, но не за него — чистейшую жертву чистейшей любви.
Я тогда сказал: "До свидания", — и теперь уже знаю, что свидание будет скоро. Ты первый встретишь меня там, мой Ипполит, мой ангел с белыми крыльями!
— -
Завтра, 12 июля, объявляют приговор.
— -
Приговор объявлен: Пестеля, Рылеева, Каховского, Бестужева-Рюмина и меня — четвертовать. Но, "сообразуясь с высокомонаршею милостью", приговор смягчен "повесить". Сочли милостью заменить четвертование виселицей. А я все таки думаю, что нас расстреляют: никогда еще в России офицеров не вешали.
— -
Тот же приговор и над убитыми — Кузьминым, Щепилой, Ипполитом Муравьевым Апостолом "четвертовать", но так как нельзя четвертовать и вешать мертвых, то "по оглашению приговора, поставя на могиле их, вместо крестов, виселицы, — прибить на оных имена их к посрамлению вечному".
— -
Свалят всех, как собак, в одну общую яму, могилу бескрестную, должно быть, там, в Белой Церкви, близ высот Устимовских.
"Белая Церковь" — имя вещее. Да, будет, будет над ними Церковь Белая!
Помню свидание мое с императором Николаем Павловичем. Он обещал нас всех помиловать, обнимал меня, целовал плакал. "Я, может быть, не менее вас достоин жалости Je ne suis qii'un pauvre diable" *
Бедный диавол, самый бедный из диаволов! Прости ему Господь он сам не знает, что делает.
* Я лишь бедный малый (фр.)
— -
Завтра казнь. Расстреляют ли, повесят, мне все равно — только бы скорей. Приму смерть, как лучший дар Божий.
— -
Брат Матвей мне завидует: говорит что смерть была бы для него блаженством. Только о самоубийстве и думает. Хочет уморить себя голодом. Я ему пишу, заклинаю памятью покойной матушки не посягать на свою жизнь. "Душа, бежавшая с своего места прежде времени, получит гнусную обитель и с теми, кого любила, разлучена будет навеки". Пишу, а сам думаю со сломанной ногой нельзя ходить — со сломанной душой нельзя жить.
Брат Матвей не хочет жить, а Бестужев — умирать. 23 года — почти ребенок. Смертного приговора не ждал, до последней минуты надеялся. Тоскует, ужасается. Вот и сейчас слышу: мечется по камере, бьется, как птица в клетке. Не могу я этого вынести!
Брат Матвей и Бестужев — противоположные крайности. Один слишком тяжел, другой слишком легок: как две чаши весов, а я между ними — как стрелка вечно дрожащая. Брат Матвей совсем не верил в чудо. Бестужев совсем верил, а я полуверил. Может быть, оттого и погиб.
— -
Видел во сне Ипполита и маменьку. Такая радость, какой никогда наяву не бывает. Оба говорили, что я — глупенький, не знаю чего-то главного.
— -
Сижу в 12-м номере Кронверкской куртины, а рядом со мной, в 11-й, перевели Валериана Михайловича Голицына из Алексеевского равелина. Когда казематы наполнились так, что не хватало места, — перегородили их, наподобие клеток, деревянными стенами. Бревна из сырого леса рассохлись: между ними — щели. В одну из таких щелей переговариваемся с Голицыным. Люблю его. Он все понимает: тоже друг Чаадаева. Жаль, что записывать некогда. Говорили о Сыне и Духе, о Земле Пречистой Матери И так же, как во сне, я чувствовал, что не знаю чего-то главного.
— -
Отдам Голицыну эти листки; пусть прочтет и передаст о Петру Мысловскому: он обещал сохранить.
В последние дни пишу свободно, не прячу. Никто за мной не следит. Чернил и бумаги дают вволю. Балуют — ласкают жертву.
Но надо кончать: сегодня ночью — казнь. Запечатаю бутылку и брошу в океан будущего.
— -
Солнце заходит — мое последнее солнце. И сегодня такое же кровавое, как все эти дни. От палящего зноя и засухи горят леса и торфяные болота в окрестностях города. В воздухе — гарь. Солнце восходит и заходит, как тускло-красный шар, а днем рдеет сквозь дым, как головня обгорелая.
О, это кровавое солнце, кровавый факел Евменид, может быть, для нас над Россией взошедшее и уже незакатное!
— -
Я видел сон.
С восставшими ротами, шайкой разбойничьей я прошел по всей России победителем. Всюду — вольность без Бога — злодейство, братоубийство неутолимое. И надо всей Россией черным пожарищем — солнце кровавое, кровавая чаша диавола. И вся Россия — разбойничья шайка, пьяная сволочь — идет за мной и кричит:
— Ура, Пугачев-Муравьев! Ура, Иисус Христос!
— -
Мне уже не страшен этот сон, но не будет ли он страшен внукам и правнукам?
— -
Нет, Чаадаев не прав: Россия не белый лист бумаги, — на ней уже написано Царство Зверя. Страшен царь-Зверь; но, может быть, еще страшнее Зверь-народ.
— -
Россия не спасется, пока из недр ее не вырвется крик боли и раскаяния, которого отзвук наполнит весь мир.
— -
Слышу поступь тяжкую — Зверь идет.
— -
Россия гибнет, Россия гибнет. Боже, спаси Россию!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
"Когда я вступаю в каземат Сергея Ивановича, мною овладевает такое же благоговейное чувство, как при вшествии в алтарь перед божественною службою". Эти слова о. Мысловского вспомнил Голицын, когда прочел записки Муравьева, "Завещание России".
Окно камеры было открыто: в эти июльские, нестерпимо-знойные дни начальство позволило открывать окна:
иначе арестанты задохлись бы. В ночной тишине доносился с Кронверкского вала глухой стук топора и молота. Голицын, пока читал, не слышал его; но, дочитав, прислушался.
Стук стук-стук. Тишина — и опять: стук-стук-стук. — "Что они делают?" — думал он.
Еще с утра заметил на валу работающих плотников:
что-то строили: то поднимали, то опускали два черных столба. Генерал-адъютант верхом, в шляпе с белым султаном, глядел в лорнет на работу плотников. Потом все ушли.
И вот опять: стук-стук-стук. Подошел к окну, выглянул. Июльская ночь была светлая, но в воздухе, как все эти дни, — гарь, дым и мгла. Во мгле, на валу, копошились тени, то поднимали, то опускали два черных столба. "Что они делают? Что они делают?" — думал Голицын.
А в соседней камере слышался шепот: Муравьев сквозь щель в стене шептался с Бестужевым, приготовлял его к смерти.
Голицын лег на койку и закутался с головой в одеяло. Вспомнил вчерашний разговор с о. Петром о пяти осужденных на смерть: "Не пугайтесь того, что я вам скажу, — говорил Мысловский. — Их поведут на виселицу, но в последнюю минуту прискачет гонец с царскою милостью". — "Да, ведь, конфирмация уже подписана", — возражал Голицын. "Конфирмация — декорация!" — шептал о. Петр с таинственным видом.
И другие слухи о помиловании вспоминал Голицын с жадностью.
Все тюремное начальство уверено было, что смертной казни не будет. "Помилуют, — твердил плац-майор Подушкин, — смертная казнь отменена по законам Российской империи: разве может государь нарушить закон?" — "Помилуют, — твердили часовые, — сам государь виноват в Четырнадцатом; за что же казнить?"
А императрица Мария Федоровна получила будто бы от государя письмо, в котором он успокаивал ее, что крови по приговору не будет. Императрица Александра Федоровна на коленях умоляла о помиловании. "Удивлю Россию и Европу", — обещал государь герцогу Веллингтону.
На приговор Верховного суда ответил, что "не соизволяет не только на четвертование, яко казнь мучительна, и на расстреляние, яко казнь одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы и, словом, ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную". Судьи решили: "повесить"; ведь петля тоже без крови. Но, может быть, ошиблись: не повесить, а помиловать?
Напрасно Голицын кутался с головою в одеяло:
"Стук-стук-стук". Тишина — и опять: "Стук-стук-стук".
"Кто же казнит? Царь или Россия, Зверь или Царство Зверя?" — вдруг подумал он и вскочил в ужасе. Там, на валу, то поднимаются, то опускаются два черные столба, и на них судьба России колеблется, как на страшных весах "Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! О, если бы ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему; но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне, за то что ты не узнал времени посещения твоего".
Голицын упал на колени и соединил свой шепот с долетавшим из-за стены предсмертным шепотом:
— Россия гибнет, Россия гибнет! Боже, спаси Россию!
— -
Рылеев, когда вышел от него о. Петр, исповедав и причастив его, вынул часы и посмотрел: девятнадцать минут первого. Знал, что придут за ним в три. Оставалось два часа сорок одна минута. Положил часы на стол и следил, как ползет стрелка: девятнадцать, двадцать, двадцать одна минута. Ну, что ж, страшно? Нет, не страшно, а только удивительно. Похоже на то, что вычитал в астрономической книжке: если бы человек попал на маленькую планету, то мог бы подымать шутя самые страшные тяжести; огромные, — валящиеся на него, камни отшвыривать, как легкие мячики.
Или еще похоже на "магнитное состояние" (когда-то занимался месмэризмом и тоже об этом вычитал): в тело ясновидящей вонзают иголку, а она ее не чувствует. Так он вонзал в душу свою иглы, пробовал одну за другой, — не уколет ли?
Страх не колол, а злоба? Вспомнил злобу свою на государя: "Обманул, оподлил, развратил, измучил, надругался — и вот теперь убивает". Но и злобы не было. Понял, что сердиться на него, все равно что бить кулаком по стене, о которую ушибся.
А стыд? Бывало, раскаленным железом жег стыд, когда вспоминал, как на очной ставке. Каховский ударил его по лицу и закричал: "Подлец!" Но теперь и стыд не жег: потух, как раскаленное железо в воде. Пусть не узнает Каховский, пусть никто никогда не узнает, что он, Рылеев, не подлец, — довольно с него и того, что он сам это знает.
Еще одну последнюю, самую острую иглу попробовал — жалость. Вспомнил Наташу. Начал перебирать ее письма. Прочел:
"Ах, милый друг мой, не знаю сама, что я. Между страхом и надеждою, жду решительной минуты. Представь себе мое положение: одна в мире с невинною сиротою! Тебя одного имели и все счастье полагали в тебе. Молю Всемогущего, да утешит меня известием, что ты невинен. Я знаю душу твою: ты никогда не желал зла, всегда делал добро. Заклинаю тебя, не унывай, в надежде на благость Господню и на сострадание ангелоподобного государя. Прости, несчастный мой страдалец. Да будет благость Божия с тобою! Фуфайку и два ночных колпака пришлю с бельем. Настенька здорова. Она думает, что ты в Москве. Я ее предупреждаю, что скоро поедем к папеньке. Она рада, суетится, спрашивает: скоро ли?"
Тут же — рукою Настеньки — большими детскими буквами:
"Миленькой папенька, цалую вашу ручку. Приезжайте поскорее, я по вас скучилась. Поедемте к бабиньке".
Вдруг почувствовал, что глаза застилает что-то. Неужели слезы? Пройдя сквозь мертвое тело, игла вонзилась в живое. Больно? Да, но не очень. Вот и прошло. Только подумал: хорошо, что не захотел предсмертного свидания с Наташей; напугал бы ее до смерти: живым страшны мертвые, чем роднее, тем страшнее.
Вспомнил, что надо ей написать. Сел за стол, обмакнул перо в чернила, но не знал, что писать. Принуждал себя, сочинял: "Я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить. О, милый друг, как спасительно быть христианином!"
Усмехнулся. Намедни о. Петр сообщил ему отказ архиереев, членов Верховного суда, подписать смертный приговор: "Какая будет сентенция, от оной не отрицаемся, но поелику мы духовного сана, то к подписанию оной приступить не можем". Так и у него все выходит "поелику".
Давеча, перебирая Наташины письма, нашел свои черновые записки к ней, большею частью о делах денежных и хозяйственных. Заглянул и в них.
"Надобно внести в ломбард 700 рублей... Портному, жиду Яухце, отдай долг, если узнаешь, что Каховский не может заплатить... Акции мои лежат в бюро, в верхнем ящике, с левой стороны... В деревне вели овес и сено продать... Отпустить бы на волю старосту Конона; да жаль, честный старик, нынче таких не сыскать"...
Как человек, глядя на свой старый портрет, удивляется, так он удивлялся: "Неужели это я?"
Вдруг стало тошно.
Мне тошно здесь, как на чужбине.
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст криле мне голубике,
Да полечу и почию?
Весь мир, как смрадная могила;
Душа из тела рвется вон...
Смрадом смерти от жизни пахнуло. Должно быть, не только мертвые живым смердят, но и живые — мертвым.
Взглянул на образ, — не помолиться ли? Нет, молитва кончена. Теперь уже все — молитва: дышит — молится, и будет в петле задыхаться — будет молиться.
Опять о чем-то задумался, но странно, как будто без мыслей. Мыслей не видно было, как в колесе быстро вертящемся не видно спиц. Только повторял с удивлением возрастающим: "Вот оно, вот оно, то — то — то!"
Устал, прилег. Подумал: "Как бы не заснуть; говорят, осужденные на смерть особенно крепко спят" — и заснул.
Проснулся от стука шагов и хлопанья дверей в коридоре. Вскочил, бросился к часам: четвертый час. Загремели замки и засовы. Ужас оледенил его, как будто всего с головой окунули в холодную воду.
Но, когда взглянул на лица вошедшего плац-майора Подушкина и сторожа Трофимова, — ужас мгновенно прошел, как будто он снял его с себя и передал им: им страшно, а не ему.
— Сейчас, Егор Михайлович? — спросил Подушкина.
— Нет, еще времени много. Я бы не пришел, да там что-то торопят, а все равно не готово...
Рылеев понял: не готова виселица. Подушкин не смотрел ему в глаза, как будто стыдился. И Трофимов — тоже. Рылеев заметил, что ему самому стыдно. Это был стыд смерти, подобный чувству обнаженности: как одежда снимается с тела, так тело — с души.
Трофимов принес кандалы, арестантское платье. — Рылеев был во фраке, как взят при аресте, — и чистую рубашку из последней присылки Наташиной: по русскому обычаю надевают чистое белье на умирающих.
Переодевшись, он сел за стол и, пока Трофимов надевал ему железа на ноги, начал писать письмо к Наташе. Опять все выходило "поелику": но он уже не смущался: поймет и так. Одно только вышло от сердца: "Мой друг, ты счастливила меня в продолжение восьми лет. Слова не могут выразить чувств моих. Бог тебя наградит за все. Да будет Его святая воля".
Вошел о. Петр. Заговорил о покаянии, прощении, о покорности воле Божьей. Но, заметив, что Рылеев не слушает, кончил просто:
— Ну, что, Кондратий Федорович, может быть, еще что прикажете?
— Нет, что же еще? Кажется, все, отец Петр, — ответил Рылеев так же просто и улыбнулся, хотел пошутить: "А конфирмация-то не декорация!" Но, взглянув на Мысловского, увидел, что ему так стыдно и страшно, что пожалел его. Взял руки его и приложил к своему сердцу.
— Слышите, как бьется?
— Слышу.
— Pовно?
— Ровно.
Вынул из кармана платок и подал ему.
— Государю отдайте. Не забудете?
— Не забуду. А что сказать?
— Ничего. Он уж знает.
Это был платок, которым Николай утирал слезы Рылеева, когда он на допросе плакал у ног его, умиленный, "растерзанный" царскою милостью.
Подушкин вышел и вернулся с таким видом, что Рылеев понял, что пора.
Встал, перекрестился на образ; перекрестил Трофимова, Подушкина и самого о. Петра, улыбаясь ему, как будто хотел сказать: "Да, теперь уже не ты — меня, а я — тебя". Крестил во все стороны, как бы друзей и врагов невидимых; казалось, делал это не сам, а кто-то приказывал ему, и он только слушался. Движения были такие твердые, властные, что никто не удивился, все приняли как должное.
— Ну что ж, Егор Михайлович, я готов, — сказал, и все вышли из камеры.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Каховский остался верен себе до конца: "Я жил один — один умру".
Встречаясь в коридоре с товарищами, ни с кем не заговаривал, никому не подавал руки: продолжал считать всех "подлецами". Ожесточился, окаменел.
Дни и ночи проводил за чтением. Книги посылала ему плац-майорская дочка, Аделаида Егоровна. Окно его камеры выходило прямо на окна квартиры Подушкина. Старая девица влюбилась в Каховского. Сидя у окна, играла на гитаре и пела:
Он, сидя в башне за стенами,
Лишен там, бедненький, всего.
Жалеть бы стали вы и сами,
Когда б увидели его!
Каховский имел сердце нежное, а глаза близорукие: лица ее не видел, — видел только платья всех цветов радуги — голубые, зеленые, желтые, розовые. Она казалась ему прекрасною, как Дон Кихоту — Дульцинея.
На книги набросился с жадностью. Особенно полюбил "Божественную комедию". Путешествовал в чужих краях, бывал в Италии и немного понимал по-итальянски.
Фарината и Капаней приводили его в восхищение. "Quel magnanimo*, сей великодушный" — Фарината дельи-Уберти мучается в шестом круге ада, на огненном кладбище эпикурейцев-безбожников. Когда подходят к нему Данте с Вергилием, он приподнимается из огненной могилы, —
До пояса, с челом таким надменным,
Как будто ад имел в большом презреньи.
А исполин Капаней, один из семи вождей, осаждавших Фивы, низринутый в ад за богохульство громами Зевеса, подобно древним титанам, — лежит, голый, на голой земле, под вечным ливнем огненным.
...
| Страницы: |
[0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16]
|
