Мережковский Дмитрий Сергеевич

   Толпа бежала рядом с солдатами. Уличные мальчишки свистели, свиристели и прыгали, как маленькие чертики. А три больших черта, три штабс-капитана, неслись впереди батальона: Александр и Михаил Бестужевы подняли на концах обнаженных шпаг треугольные шляпы с перьями, а князь Щепин-Ростовский махал окровавленною саблею — только что зарубил трех человек до смерти.
   
   Любителям фотографии полезно знать, где можно приобрести штативы для фотоаппаратов и видеокамер. Это могут не только профессиональные магазины, но и просто доски объявлений. Новые и подержанные штативы можно купить, как раз через объявления.
   
   Спотыкаясь и путаясь в полах шинели, держа в руке спавшие с носа очки, Голицын бежал и кричал вместе со всеми восторженно-неистово:
   — Ура, Константин!
   
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   
   С Гороховой повернули налево, мимо дома Лобанова и забора Исакия, на Сенатскую площадь. Здесь, у памятника Петру, остановились и построились в боевую колонну, лицом к Адмиралтейству, тылом к Сенату. Выставили цепь стрелков-разведчиков. А внутри колонны поставили знамя, и собрались члены Тайного общества.
   Тут, за стальною оградою штыков, было надежно, как в крепости, и уютно, тепло, теплотой дыханий человеческих надышано. От солдат пахло казармою — ржаным хлебом, тютюном и сермягою, а от "маменькина сынка", Одоевского, — тонкими духами, пармскою фиалкою. И вещим казалось Голицыну это соединение двух запахов.
   Члены Тайного общества обнимались, целовались трижды, как будто христосуясь. Все лица вдруг изменились, сделались новыми. Узнавали и не узнавали друг друга, как будто на том свете увиделись. Говорили спеша, перебивая друг друга, бессвязно, как в бреду или пьяные.
   — Ну, что, Сашка, хорошо ведь, хорошо, а? — спрашивал Голицын Одоевского, который, не доехав из кофейни до дому, узнал о бунте и прибежал на площадь.
   — Хорошо, Голицын, ужасно хорошо! Я и не думал, что так хорошо! — отвечал Одоевский и, поправляя спавшую с плеча шинель, выронил фунтик, перевязанный розовой ленточкой.
   — А-га, лимонные, кисленькие! — рассмеялся Голицын. — Ну, что, будешь, подлец, на канапе лежать да конфетки сосать?
   Смеялся, чтобы не заплакать от радости. "Женюсь на Мариньке, непременно женюсь!" — вдруг подумал и сам удивился: "Что это я? Ведь умру сейчас... Ну, все равно, если не умру, то женюсь!"
   Подошел Пущин, и с ним тоже поцеловались трижды, похристосовались.
   — Началось-таки, Пущин?
   — Началось, Голицын.
   — А помните, вы говорили, что раньше десяти лет и подумать нельзя?
   — Да вот, не подумавши, начали.
   — И вышло неладно?
   — Нет, ладно.
   — Все будет ладно! Все будет ладно! — твердил Оболенский, тоже как в беспамятстве, но с такой светлой улыбкой, что, глядя на него, у всех становилось светло на душе.
   А Вильгельм Кюхельбекер, неуклюжий, долговязый, похожий на подстреленную цаплю, рассказывал, как его по дороге на площадь извозчик из саней вывалил.
   — Ушибся?
   — Нет, прямо в снег, мягко. Как бы только пистолет не вымок.
   — Да ты стрелять-то умеешь?
   — Метил в ворону, а попал в корову!
   — Что это, Кюхля, какие с тобой всегда приключения!
   "Смеются тоже, чтоб не заплакать от радости", — подумал Голицын
   Похоже было на игру исполинов: огромно, страшно, как смерть, и смешно, невинно, как детская шалость.
   Забравшись за решетку памятника, Александр Бестужев склонился к подножию и проводил взад и вперед лезвием шпаги по гранитному выступу.
   — Что ты делаешь? — крикнул ему Одоевский
   
   Я о гранит скалы Петровой
   Оружье вольности точу! -
   
   ответил Бестужев стихами, торжественно.
   — А ты, Голицын, чего морщишься? — заметил Одоевский — Бестужев молодец полк взбунтовал. А что поактерствовать любит, так ведь мы и все не без этого, а вот, все молодцы!
   Князь Щепин после давешнего бешенства вдруг ослабел, отяжелел, присел на панельную тумбу и внимательно рассматривал свои руки в белых перчатках, запачканных кровью; хотел снять — не снимались, прилипли; разорвал, стащил, бросил и начал тереть руки снегом, чтобы смыть кровь.
   — "Все будет ладно", — повторил Одоевский слова Оболенского и указал Голицыну на Щепина: — И это тоже ладно?
   — Да, и это. Нельзя без этого, — ответил Голицын и почему-то, заговорив об этом, взглянул на Каховского.
   В нагольном тулупе, с красным кушаком, за который заткнуты были кинжал и два пистолета, Каховский стоял поодаль от всех, один, как всегда. Никто не подходил к нему, не заговаривал. Должно быть, почувствовав на себе взгляд Голицына, он тоже взглянул на него — ив голодном, тощем лице его, тяжелом-тяжелом, точно каменном, с надменно оттопыренною нижнею губою и жалобными глазами, как у больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина, — что-то дрогнуло, как будто хотело открыться и не могло. И тотчас опять отвернулся, угрюмо потупился "Не с вами, не с вами, никогда я не был и не буду с вами!" — вспомнились Голицыну вчерашние слова Каховского и вдруг стало жаль его нестерпимою жалостью.
   — А вот и Рылеюшка! Умаялся, бедненький? — подошел Голицын к Рылееву и обнял его с особенной нежностью Чувствовал, что виноват перед ним- думал, что он проспит, а он все утро метался как угорелый по всем казармам и караулам, чтобы набрать войска, но ничего не набрал, вернулся с пустыми руками.
   — Мало нас, Голицын, ох как мало!
   — Пусть мало, а все-таки надо, все-таки надо было начать! — напомнил ему Голицын его же слова.
   — Да, все-таки надо! Хоть одну минутку, а были свободны! — воскликнул Рылеев.
   — А где же Трубецкой? — вдруг спохватился.
   — Черт его знает! Пропал — как сквозь землю провалился!
   — Испугался, должно быть, и спрятался.
   — Как же так, господа? Разве можно без диктатора? Что он с нами делает! начал Рылеев и не кончил, только рукой махнул и побежал опять как угорелый метаться по городу, искать Трубецкого.
   — Никаких распоряжений не сделали, согнали на площадь, как баранов а сами спрятались, — проворчал Каховский.
   И все притихли, как будто вдруг очнулись, опомнились, жуткий холодок пробежал у всех по сердцу.
   Не знали, что делать, стояли и ждали. Собрались на площади около одиннадцати. На Адмиралтейской башне пробило двенадцать, час, а противника все еще не было, ни даже полиции, как будто все начальство вымерло.
   Думали было захватить сенаторов, но оказалось что уже в восемь утра они присягнули и уехали в Зимний дворец на молебствие.
   Солдаты, в одних мундирах, зябли и грелись горячим сбитнем, переминались с ноги на ногу и колотили рука об рук. Стояли так спокойно что прохожие думали, что это парад.
   Голицын ходил вдоль фронта, прислушиваясь к раз говорам солдат.
   — Константин Павлович сам идет сюда из Варшавы.
   — За четыре станции до Нарвы стоит с первою армией и Польским корпусом, для истребления тех кто будет присягать Николаю Павлович?
   — И прочие полки непременно откажутся!
   — А если не будет сюда, пойдем за ним, на руках принесем!
   — Ура, Константин — этим криком все кончалось.
   А когда их спрашивали: "Отчего не присягаете?" — отвечали "По совести"
   Между правым флангом каре и забором Исакия теснилась толпа. Голицын вошел в нее и здесь тоже прислушался.
   В толпе были мужики, мастеровые, мещане купцы, дворовые, чиновники и люди неизвестного звания в странных платьях, напоминавшие ряженых шинели господские с мужицкими шапками, полушубки с круглыми высокими шляпами, черные фраки с белыми полотенца ми и красными шарфами вместо кушаков У одного — все лицо в саже, как у трубочиста.
   — Кумовьев, значит, много в полиции, так вот, чтоб не признали, рожу вымазал, — объяснили Голицыну.
   — Рожа черна, а совесть бела. Полюби нас черненькими а беленькими нас всякий полюбит, — подмигнул ему сам чернорожий, скаля белые зубы, как негр.
   У них было оружие старинные ржавые сабли, ножи, топоры, кирки и те железные ломы, которыми дворники скалывают лед на улицах, и даже простые дубинки, как, бывало, во дни пугачевщины. А те, кто с голыми руками пришел, разбирали поленницы дров у забора Исакия и выламывали камни из мостовой, вооружаясь кто поленом, кто булыжником.
   — И, видя такое неустроенное, варварское на все российское простонародье самовластье и тяжкое притеснение, государь император Константин Павлович вознамерился уничтожить оное, — говорил мастеровой с испитым, злым и умным лицом, в засаленном картузе и полосатом тиковом халате, ремешком подпоясанном.
   — По две шкуры с нас дерут, анафемы! — злобно шипел беззубый старичок дворовый, в лакейской фризовой шинели со множеством воротников.
   — Народу жить похужело, всему царству потяжелело! Томно так, что ой-ой-ой! — вздыхала баба с красным лицом и веником под мышкой, должно быть прямо из бани. А лупоглазая девчонка, в длинной кацавейке мамкиной, разинув рот, жадно слушала, как будто все понимала.
   — И, видя оное притеснение лютое, — продолжал мастеровой, — государь Константин Павлович, пошли ему Господь здоровья, пожелал освободить российскую чернь от благородных господ...
   — Господа благородные — первейшие в свете подлецы! — послышались голоса в толпе.
   — Отжили они свои красные дни! Вот он потребует их, варваров!
   — Недолго им царствовать — не сегодня, так завтра будет с них кровь речками литься!
   — Воля, ребята, воля! — крикнул кто-то, и вся толпа, как один человек, скинула шапки и перекрестилась.
   — Сам сюда идет расправу творить, уж он у Пулкова!
   — Нет, взяли за караул, заковали в цепь и увезли!
   — Ах ты, сердечный, болезный наш!
   — Ничего, братцы, небось, отобьем!
   — Ура, Константин!
   — Идут! Идут! — услышал Голицын и, оглянувшись, увидел, что со стороны Адмиралтейского бульвара, из-за забора Исакия, появилась конная гвардия. Всадники, в медных касках и панцирях, приближались гуськом, по три человека в ряд, осторожно-медленно, как будто крадучись.
   — Ишь, как мухи сонные ползут Не любо, чай, бедненьким! — смеялись в толпе.
   А солдаты в мятежном каре заряжая ружья, крестились.
   — Ну, слава Богу, начинается!
   
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   
   Генерал губернатор граф Милорадович подскакал к цепи стрелков, выставленных перед фронтом мятежников В шитом золотом мундире во всех орденах, в голубой Андреевской ленте в треугольной шляпе с белыми перьями, он сидел молодцом на гарцующей лошади.
   Попал прямо на площадь из уборной балетной танцовщицы Катеньки Телешовой. На помятом лице его с жидкими височками крашеных волос, пухлыми губками и маслеными глазками было такое выражение, как будто он все это дело кругом пальца обернет
   — Стой! Назад поворачивай! — закричали ему солдаты, и стальное полукольцо штыков прямо на него уставилось.
   "Русский Баярд, сподвижник Суворова, в тридцати боях не ранен, — и этих шалунов испугаюсь!" — подумал Милорадович — Полно, ребята, шалить! Пропусти! — крикну? и поднял лошадь в галоп на штыки с такою же лихостью, с какою, бывало, на полях сражений, под пушечными ядрами, раскуривал трубку и поправлял складки на своем щегольском плаще амарантовом "Бог мой, пуля на меня не вылита!" — вспомнил свою поговорку.
   А простые глаза простых людей, как стальные штыки, прямо на него уставились "Ах ты, шут гороховый, хвастунишка, фанфаронишка!"
   — Куда вы, куда вы, граф! Убьют!.. подбежал к нему Оболенский.
   — Не убьют, небось! Не злодеи, не изверги, а шалуны, дурачки несчастные. Их пожалеть, вразумить надо, — ответил Милорадович, выпятив мягкие, пухлые губы чувствительно.
   По угрюмой злобе на лицах солдат Оболенский видел, что еще минута — и примут на штыки фанфаронишку.
   — Смирна-а! Ружья к ноге! — скомандовал и схватил под уздцы лошадь Милорадовича — Извольте отъехать, ваше сиятельство, и оставить в покое солдат!
   Лошадь мотала головой, бесилась, пятилась. Узда острым краем ремня резала пальцы Оболенского, но, не чувствуя боли, он не выпускал ремня из рук.
   Адъютант Милорадовича, молоденький поручик Башуцкий, с перекошенным от страха лицом, подбежал, запыхавшись, и остановился рядом с лошадью.
   — Да скажите же ему хоть вы, господин поручик, — убьют! — крикнул ему Оболенский.
   Но Башуцкий только махнул рукой с безнадежностью. А Милорадович уже ничего не видел и не слышал. Пришпоренная лошадь рванулась вперед. Оболенский едва не упал и выпустил узду из рук. Цепь стрелков расступилась, и всадник подскакал к самому фронту мятежников.
   — Ребята! — начал он, видимо, заранее приготовленную речь с самонадеянной развязностью старого отца-командира. — Вот эту самую шпагу, видите, с надписью: "Другу моему Милорадовичу", — подарил мне в знак дружбы государь цесаревич Константин Павлович. Неужели же я изменю другу моему и вас обману, друзья?
   Неловко, бочком протискиваясь сквозь шеренгу солдат, подошел Каховский и остановился в двух-трех шагах от Милорадовича. Левую руку положил на рукоять кинжала, заткнутого за красный кушак, — Оболенский заметил, что из двух пистолетов за кушаком остался только один, — а правую — неуклюже, неестественно, точно вывихнутую, засунул под распахнутый тулуп, за пазуху.
   — Разве нет между вами старых служивых суворовских? Разве тут одни мальчишки-канальи фрачники? — продолжал Милорадович, взглянув на Каховского.
   А тот, как будто внимательно прислушиваясь, смотрел в лицо его прямо, недвижно, неотступно-пристально. И от этого взгляда вдруг страшно стало Оболенскому. Почти не сознавая, что делает, он выхватил ружье у стоявшего рядом солдата и начал колоть штыком в бок лошадь Милорадовича.
   Каховский оглянулся, и Оболенскому почудилась в лице его усмешка едва уловимая.
   Лошадь взвилась на дыбы. Знакомый звук послышался Милорадовичу, как будто выскочила пробка из бутылки шампанского. "Вот оно!" — подумал он, но уже не успел прибавить: "Бог мой, пуля на меня не вылита!"
   В белом облачке дыма проплыла белая юбочка балетной танцовщицы; две розовые ножки торчали из юбочки, как две тычинки из чашки цветка опрокинутой. Выпятились пухлые губы старчески-младенчески, как, бывало, в последнем акте балета, когда он, хлопая в ладоши, покрикивал "Фора, Телешова, фора!" Последний поцелуй воздушный послала ему Катенька, и опустилась черная занавесь.
   Вдруг вскинул руки вверх и замотался, задергался, как пляшущий на нитке паяц. С головы свалилась шляпа, оголяя жидкие височки крашеных волос, и по голубому шелку Андреевской ленты заструилась струйка алая.
   Оболенский чувствовал, как острое железо штыка вонзается во что-то живое, мягкое, хотел выдернуть и не мог — зацепилось. А когда облачко дыма рассеялось, увидел, что Милорадович, падая с лошади, наткнулся на штык, и острие вонзилось ему в спину, между ребрами.
   Наконец, со страшным усилием, Оболенский выдернул штык.
   "Какая гадость!" — подумал, так же, как тогда, во время дуэли со Свиньиным, и лицо его болезненно сморщилось.
   Ружейный залп грянул из каре, и "ура, Константин!" прокатилось над площадью, радостное. Радовались, потому что чувствовали, что только теперь началось как следует: переступили кровь.
   Каховский, возвращаясь в каре, так же как давеча, пробирался неловко, бочком. Лицо его было спокойно, как будто задумчиво. Когда послышались крики и выстрелы, он с удивлением поднял голову, но тотчас опять опустил, как будто еще глубже задумался.
   "Да, этот ни перед чем не остановится. Если только подъедет государь, несдобровать ему", — подумал Голицын.
   
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   
   — Представь себе, Комаровский, есть люди, которые, к несчастью, носят один с нами мундир и называют меня... — начал государь, усмехаясь криво, одним углом рта, как человек, у которого сильно болят зубы, и кончил с усилием: — Называют меня самозванцем!
   "Самозванец" — в устах самодержца российского — это слово так поразило генерала Комаровского, что он не сразу нашелся что ответить.
   — Мерзавцы! — проговорил наконец и, чувствуя, что этого мало, выругался по-русски, непристойным ругательством.
   Государь, в одном мундире Измайловского полка, в голубой Андреевской ленте, как был одет к молебствию, сидел верхом на белой лошади, окруженный свитою генералов и флигель-адъютантов, впереди батальона лейб-гвардии Преображенского полка, построенного в колонну на Адмиралтейской площади, против Невского.
   Тишина зимнего дня углублялась тем, что на занятых войсками площадях и улицах езда прекратилась Близкие голоса раздавались, как в комнате, а издали, со стороны Сената, доносился протяжный гул, несмолкаемый, подобный гулу морского прибоя, с отдельными возгласами, как будто скрежетами подводных камней, уносимых волной отливающей. "Ура-ра-ра!" Вдруг затрещали ружейные выстрелы, гул голосов усилился, как будто приблизился, и опять: "Ура-ра-ра!"
   Генерал Комаровский поглядывал на государя украдкой, искоса. Под низко надвинутою треугольною черною шляпою с черными перьями — лицо Николая побледнело прозрачно-синеватою бледностью, и впалые, темные глаза расширились "У страха глаза велики", — подумал Комаровский внезапно-нечаянно.
   — Слышишь эти крики и выстрелы? — обернулся к нему государь — Я покажу им, что не трушу!
   — Все удивляются мужеству вашего императорского величества, но вы обязаны хранить драгоценную жизнь вашу для блага отечества, — ответил Комаровский.
   А государь почувствовал, что не надо было говорить о трусости. Все время фальшивил, как певец, спавший с голоса, или актер, не выучивший роли.
   "Рыцарь без страха и упрека" — вот роль, которую надо было сыграть. Начал хорошо. "Может быть, сегодня вечером нас обоих не будет на свете, но мы умрем, исполнив наш долг", — одеваясь поутру, сказал Бенкендорфу. И потом — командирам гвардейского корпуса:
   "Вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня, — если буду императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин!"
   Но когда услышал: "Бунт!" — вдруг сердце упало, потемнело в глазах, и все замелькало, закружилось, как в вихре.
   Для чего-то кинулся на дворцовую гауптвахту, — должно быть, думал, что вот-вот бунтовщики вломятся во дворец, и хотел поставить караулы у дверей, потом выбежал под главные ворота дворца и столкнулся с полковником Хвощинским, приехавшим прямо из казарм Московского полка, израненным, с повязкой на голове. Государь, увидев на повязке кровь, замахал руками, закричал. "Уберите, уберите! Спрячьте же!" Чтобы видом крови не разжечь толпы, хотя никакой толпы еще не было
   Потом один, без свиты, очутился на Дворцовой площади, в столпившейся кучке прохожих: что-то говорил им, доказывал, читал, и толковал манифест, и просил убедительно: "Наденьте шапки, наденьте шапки, — простудитесь!" А те кричали: "Ура!" — становились на колени, хватали его за фалды мундира, за руки, за ноги: "Государь-батюшка, отец ты наш! Всех на клочья разорвем, не выдадим!" И краснорожий в лисьей шубе лез целоваться; изо рта его пахло водкою, луком и еще каким-то отвратительным запахом, точно сырой говядины А в задних рядах бушевал пьяный, его унимали, били, но он успел-таки выкрикнуть:
   — Ура, Константин!
   Государь немного отдохнул, ободрился только тогда, когда увидел, что батальон лейб-гвардии Преображенского полка строится перед дворцом в колонну.
   Собралась наконец свита, подали лошадь.
   — Ребята! Московские шалят. Не перенимать у них и делать свое дело молодцами! Готовы ли вы идти за мной, куда велю? — закричал, проезжая по фронту, уже привычным, начальническим голосом.
   — Рады стараться, ваше императорское величество! — ответили солдаты нетвердо, недружно, но слава Богу, что хоть так.
   — Дивизион, вперед! Вполоборота, левым плечом, марш-марш! — скомандовал государь и повел их на Адмиралтейскую площадь.
   Но, дойдя до Невского, остановился, не зная, что делать Решил подождать посланного для разведок генерала Сухозанета, начальника гвардейской артиллерии.
   Все это мелькнуло перед ним как видение бреда, когда он закрыл глаза и забылся на миг: такие миги забвения находили на него, подобные обморокам.
   Очнулся от голоса генерал-адъютанта Левашова, подскакавшего к нему после давешних криков и выстрелов на Сенатской площади.
   — Ваше величество, граф Милорадович ранен.
   — Жив?
   — Рана тяжелая — едва ли выживет.
   — Ну что ж, сам виноват, свое получил, — пожал плечами государь, и тонкие губы его искривились такою усмешкою, что всем вдруг стало жутко.
   "Да, это не Александр Павлович! Погодите, ужо задаст вам конституцию!" — подумал Комаровский.
   — Ну что, как, Иван Онуфрич? — обратился государь к подскакавшему генералу Сухозанету...?
   — Cela va mal, sire! *, — начал тот. — "Бунт разрастается; бунтовщики никаких увещаний не слушают; присягнувшие войска ненадежны, каждую минуту могут перейти на сторону мятежников, и тогда следует ожидать величайших ужасов. Извольте, ваше величество, послать за артиллерией, — кончил Сухозанет свое донесение.
   
    * Плохи дела, сир (фр.)
   
   — Да ведь, сам говоришь, ненадежна?
   — Что же делать, другого способа нет. Не обойтись без артиллерии...
   Но государь уже не слушал. Чувствовал, что по спине его ползут мурашки и нижняя челюсть прыгает. "От холода", — утешал себя, но знал, что не только от холода. Вспомнилось, как в детстве, во время грозы, убегал в спальню, ложился в постель и прятал под подушку голову, а дядька Ламсдорф вытаскивал его за ухо: "За ушко да на солнышко". Жалел себя. Ну, за что они все на него? Что он им сделал? "Братниной воли жертва невинная! Pauvre liable! Бедный малый! Бедный Нике!"
   Когда очнулся, то увидел, что с ним говорит уже не генерал Сухозанет, а генерал Воинов, начальник гвардейского корпуса.
   — Ваше величество, в Измайловском полку беспокойство и нерешительность...
   — Что вы говорите? Что вы говорите? Как вы смеете? — вдруг закричал на него государь так внезапно-неистово, что тот остолбенел и выпучил глаза от удивления — Место ваше, сударь, не здесь, а там, где вверенные вам войска вышли из повиновения!
   — Осмелюсь доложить, ваше величество...
   — Молчать!
   — Государь.
   — Молчать?
   И каждый раз, как раскрывал он рот, раздавался этот крик неистовый.
   Государь знал, что сердиться не за что, но не мог удержаться. Точно огненный напиток разлился по жилам, согревающий, укрепляющий. Ни подлых мурашек, ни дрожания челюсти. Опять — рыцарь без страха и упрека; самодержец, а не самозванец. Понял, что спасен, только бы рассердиться как следует.
   Незнакомый штабс-капитан драгунского полка, высокого роста, с желто-смуглым лицом, черными глазами, черными усами и черной повязкой на лбу, подошел и уставился на него почтительно, но чересчур спокойно; что-то было в этом спокойствии, что уничтожало расстояние между государем и подданным.
   — Что вам угодно? — невольно обернувшись к нему, спросил государь.
   — Я был с ними, но оставил их и решился явиться с повинной головой к вашему величеству, — ответил офицер все так же спокойно.
   — Как ваше имя?
   — Якубович.
   — Спасибо вам, вы ваш долг знаете, — подал ему руку государь, и Якубович пожал ее с тою усмешкою, которую дамы, в него влюбленные, называли демонской.
   — Ступайте же к ним, господин Якубовский.
   — Якубович, — поправил тот внушительно.
   — И скажите им от моего имени, что, если они сложат оружие, я их прощаю.
   — Исполню, государь, но жив не вернусь.
   — Ну, если боитесь...
   — Вот доказательство, что я не из трусов. Мне честь моя дороже головы израненной! — снял Якубович шляпу и указал на свою повязанную голову. Потом вынул из ножен саблю, надел на нее белый платок — знак перемирия — и пошел на Сенатскую площадь к мятежникам.
   — Молодец! — сказал кто-то из свиты.
   Государь промолчал и нахмурился.
   Долго не возвращался посланный. Наконец вдали замелькал белый платок. Государь не вытерпел — подъехал к нему.
   — Ну, что же, господин Якубовский?
   — Якубович, — опять поправил тот еще внушительней. — Толпа буйная, государь. Ничего не слушает.
   — Так чего ж они хотят?
   — Позвольте, ваше величество, сказать на ухо.
   — Берегитесь, рожа разбойничья, — шепнул государю Бенкендорф.
   Но тот уже наклонился с лошади и подставил ухо. "Вот теперь его можно убить", — подумал Якубович. Не был трусом; если бы решил убить, не побоялся бы. Но не знал, зачем и за что убивать. Покойного Александра Павловича — за то, что чином обошел, а этого за что? К тому же цареубийца, казалось ему, должен быть весь в черном платье, на черном коне и непременно, чтобы парад, и солнце, и музыка. А так, просто убить, что за удовольствие?
   — Просят, чтоб ваше величество сами подъехать изволили. С вами говорить хотят и больше ни с кем, — шепнул ему на ухо.
   — Со мной? О чем?
   — О конституции.
   Лгал: никаких переговоров с бунтовщиками не вел. Когда подходил к ним, они закричали ему издали:
   "Подлец!" — и прицелились. Он успел только шепнуть два слова Михаилу Бестужеву, повернулся и ушел.
   — А ты как думаешь? — спросил государь Бенкендорфа, пересказав ему на ухо слова Якубовича.
   — Картечи бы им надо, вот что я думаю, ваше величество! — воскликнул Бенкендорф с негодованием.
   "Картечи или конституции?" — подумал государь, и бледное лицо его еще больше побледнело; опять мурашки по спине заползали, нижняя челюсть запрыгала.
   Якубович взглянул на него и понял, что был прав, когда сказал давеча Михаилу Бестужеву: — Держитесь, — трусят!
   
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   
   — Отсюда виднее, влезайте-ка, — пригласил Оболенский Голицына и помог ему вскарабкаться на груду гранитных глыб, сваленных для стройки Исакия у подножия памятника Петру I.
   Голицын окинул глазами площадь.
   От Сената до Адмиралтейства, от собора до набережной и далее, по всему пространству Невы до Васильевского острова, кишела толпа многотысячная — одинаково черные, малые, сжатые, как зерна паюсной икры, головы, головы, головы Люди висели на деревьях будь вара, на фонарных столбах, на водосточных желобах, теснились на крышах домов, на фронтоне Сената, на галереях Адмиралтейской башни, — как в исполинском амфитеатре с восходящими рядами зрителей.
   Иногда внизу, на площади, в однообразной зыби голов, завивались водовороты.
   — Что это? — спросил Голицын, указывая на один из них.
   — Шпиона, должно быть, поймали, — ответил Оболенский.
   Голицын увидел человека, бегущего без шапки, в шитом золотом флигель-адъютантском мундире с оторванной фалдой, в белых лосинах с кровавыми пятнами.
   Иногда слышались выстрелы, и толпа шарахалась в сторону, но тотчас опять возвращалась на прежнее место сильнее страха было любопытство жадное.
   Войска, присягнувшие императору Николаю, окружали кольцом каре мятежников прямо против них — преображенцы, слева — измайловцы, справа — конногвардейцы, и далее, по набережной, тылом к Неве, — кавалергарды, финляндцы, коннопионеры, на Галерной улице — павловцы, у Адмиралтейского канала — семеновцы.
   Войска передвигались, а за ними — волны толпы, и во всем этом движении, кружении, как неподвижная ось в колесе вертящемся, — стальной четырехугольник штыков.
   Долго смотрел Голицын на две ровные линии черных палочек и белых крестиков палочки — султаны киверов, крестики — ремни от ранцев, а между двумя — третья, такая же ровная, но разнообразная линия человеческих лиц И на них на всех одна и та же мысль- тот вопрос и ответ, которые давеча слышал он. "Отчего не присягаете?" — "По совести".
   Да, неколебимая крепость этого стального четырех угольника — святая крепость человеческой совести. На скалу Петрову опирается — и сам как эта скала несокрушимая.
   В середине каре — члены Тайного общества, военные и штатские, "люди гнусного вида во фраках", как потом доносили квартальные; тут же — полковое знамя с полинялыми ветхими складками золотисто-зеленого шелка, истрепанное, простреленное на полях Бородина, Кульма и Лейпцига — ныне святое знамя российской вольности; столик, забрызганный чернилами, принесенный из сенатской гауптвахты, с какими-то бумагами, — может быть, манифестом недописанным, — с караваем хлеба и бутылкой вина — святая трапеза российской вольности.
   Промелькнуло бледное на бледном небе привидение солнца — и стальная щетина тонких изломанных игл бледно заискрилась на серой глыбе гранита, подножия Медного Всадника. Зазеленела темная бронза тускло-зеленою ржавчиною — и страшною жизнью ожил лик нечеловеческий.
   "С Ним или против Него?" — подумал Голицын опять, как тогда, во время наводнения. Что значит это мановение десницы, простертой над пучиной волн человеческих, как над пучиной потопа бушующей? Тогда укротил потоп — укротит ли и ныне? Или в пучину низвергнется бешеный конь вместе с бешеным Всадником?
   Вернувшись в каре, Голицын узнал, что готовится атака конной гвардии; а Рылеев пропал, Трубецкой не являлся, и команды все еще нет.
   — Надо выбрать другого диктатора, — говорили одни.
   — Да некого. С маленькими эполетами и без имени никто не решится, — возражали другие.
   — Оболенский, вы старший, выручайте же!
   — Нет, господа, увольте. Все что угодно, а этого я на себя не возьму.
   — Как же быть? Смотрите, вот уже в атаку идут! Два эскадрона конной гвардии вынеслись на рысях из-за дощатого забора Исакия и построились в колонну тылом к дому Лобанова.
   Коллежский асессор Иван Иванович Пущин, в длиннополой шинели, в высокой черной шляпе, похаживал перед фасом каре и покуривал трубочку так же спокойно, как у себя в кабинете или в Михайловском, в домике Пушкина, под уютный шелест вязальных спиц Арины Родионовны.
   — Ребята, будете моей команды слушать?, — спросил он солдат.
   — Рады стараться, ваше благородие!
   Высвободив из рукава шинели правую руку в зеленой лайковой перчатке, он поднял ее вверх, как бы взмахнув невидимой саблей, и скомандовал:
   — Смирна-а! Ружья к ноге! В каре против кавалерии стройся!
   Один залп мог положить на месте всю конницу. Чтобы даром не перебить и не озлобить людей, Пущин велел стрелять лошадям в ноги или вверх через головы всадников.
   Конница уже неслась с тяжелым топотом. Грянул залп, но пули просвистели над головами людей.
   Когда пороховой дым рассеялся, увидели, что первая атака не удалась. Мешала теснота, выдававшийся угол забора — надо было его огибать, — а пуще всего гололедица Неподкованные лошади скользили на все четыре ноги по обледенелым булыжникам и падали. Да и люди шли в атаку нехотя: понимали, что нельзя атаковать, когда ружейный огонь лошадям в морды.
   — И чего, анафемы, лезете? — ругались московцы, помогая встать упавшим всадникам.
   — Полезешь, коли гонят. А вам, братцы, спасибо, что мимо стреляли, а то и живы быть не чаяли! — благодарили конногвардейцы.
   — Переходи к нам, ребята!
   — А вот погоди, ужо как стемнеет, все перейдем.
   — Назад, равняйсь! — скомандовал командир, генерал Орлов, и начал строить взводы для второй атаки.
   Но и вторая удалась не лучше первой. Так же плавно склонялись штыки и, натыкаясь на стальную щетину их, так же опрокидывались кони, увлекая всадников. А толпа из-за забора швыряла камнями, кирпичами, поленьями. Генерала Воинова едва не зашибли до смерти; герцога Евгения Виртембергского закидали снежками, как маленького мальчика.
   Атака за атакой, как волна за волной, разбивалась о четырехугольник, неколебимый, недвижный, и с каждым новым натиском он как будто твердел, каменел. Опирался о скалу Петрову и сам был как эта скала несокрушимая.
   Вдруг, под веселый гром военной музыки, послышалось издали: "Ура, Константин!" — и три с половиною роты лейб-гвардии флотского экипажа, под командою лейтенанта Михаила Кюхельбекера и штабс-капитана Николая Бестужева, выбежали из Галерной улицы. Обнажились, целовались с московцами:
   — Голубчики, братцы, миленькие! Спасибо вам, не выдали!
   — Соединились армии с флотами!
   — Наша взяла и на море, и на суше!
   — Слава Богу, вся Россия в поход пошла!
   Экипаж построился в новое каре, справа от московцев, на мосту Адмиралтейского канала, лицом к Исакию.
   И опять, уже с другой стороны, с Дворцовой площади:
   Ура, Константин!
   По бульвару бежали отдельными кучками, в расстегнутых шинелях, в заваленных фуражках, в сумах с боевыми патронами, с ружьями наперевес лейб-гренадеры.
   Уже добежали до площади, перелезли через камни, сваленные на углу Адмиралтейского бульвара и набережной, но тут произошло смятенье.
   Полковой командир Стюрлер, все время бежавший рядом с солдатами, убеждал, умолял их вернуться в казармы.
   — Не выдавай, ребята, не слушай подлеца! — кричал полковой адъютант, поручик Панов, член Тайного общества, тоже бежавший рядом.
   — Вы за кого? — спросил Каховский, подбегая к Стюрлеру с пистолетом в руках.
   — За Николая! — ответил тот.
   Каховский выстрелил. Стюрлер схватился рукою за бок и побежал дальше. Двое солдат со штыками — за ним.
   — Бей, коли немца проклятого! Штыки вонзились в спину его, и он упал. Лейб-гренадеры соединились с московцами. И опять объятия, поцелуи братские.
   Третье каре построилось слева от первого, лицом к набережной, тылом к Исакию.
   Теперь уже было на площади около трех тысяч войска и десятки тысяч народа, готовых на все по первому знаку начальника. А начальника все еще не было.
   Погода изменилась. Задул ледяной восточный ветер.
   Мороз крепчал. Солдаты, в одних мундирах, по-прежнему зябли и переминались с ноги на ногу, колотили рука об руку.
   — Чего мы стоим? — недоумевали. — Точно к мостовой примерзли. Ноги отекли, руки окоченели, а мы стоим.
   — Ваше благородие, извольте в атаку вести, — говорил ефрейтор Любимов штабс-капитану Михаилу Бестужеву.
   — В какую атаку? На что?
   — На войска, на дворец, на крепость, — куда воля ваша будет.
   — Погодить надо, братец, команды дождаться.
   — Эх, ваше благородие, годить — все дело губить!
   — Да, что другое, а годить и стоять мы умеем, — усмехнулся Каховский язвительно. — Вся наша революция — стоячая!
   "Стоячая революция", — повторил про себя Голицын с вещим ужасом.
   
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   
   — Да что такое происходит? Какого мы ждем неприятеля?
   — Ничего не понимаю, убей меня Бог! Кавардак какой-то анафемский! — подслушал великий князь Михаил Павлович разговор двух генералов. Он тоже ничего не понимал.
...

---