Мережковский Дмитрий Сергеевич

   — Эка земелька Русь! И повесить не умеют как следует. Подлая! Подлая! Подлая!
   
   Приближается лето, а с ним и желание выглядеть привлекательнее. Зимой устаешь от постоянного хождения в брюках и джинсах. Хочется легкости и воздушности. Именно платье делает женщину более женственной и неотразимой. Можно купить платье на рынке, а можно сделать себе прекрасный подарок и купить хорошее и качественное платье в интернет магазине.
   
   О. Петр вдруг перестал плакать, отнял руки от лица и взглянул на Голицына робко:
   — Кто подлая?
   — Россия.
   — Как вы страшно говорите, князь.
   — А что? За отечество обиделись? Ничего, проглотите!
   Оба замолчали.
   Окно камеры выходило на Неву, на запад. Солнце закатывалось, такое же красное, но менее тусклое, чем все эти дни: дымная мгла немного рассеялась. Вдали, за Невою, пылали стекла в окнах Зимнего дворца красным пламенем, как будто пожар был внутри. Красное пламя заливало и камеру. Давеча, во время рассказа, о. Петр взял чашу со стола и теперь все еще держал ее в руках. Золотая чаша в красном луче сверкала ослепительно, как второе солнце.
   Голицын взглянул на нее, встал, подошел к о Петру, положил ему руку на плечо и проговорил все так же грозно:
   — Теперь понимаете, почему я не хотел причаститься? Теперь понимаете?
   — Понимаю, — прошептал о. Петр и, взглянув на него, даже в красном свете, увидел, что лицо его мертвенно-бледно.
   Опять помолчали.
   — Где похоронили? — спросил Голицын.
   — Не знаю, — ответил о. Петр. — Никто не знает. Одни говорят, — тут же, у виселицы, во рву с негашеною известью; другие — на острове Голодае, на скотском кладбище; а иные — зашили будто в рогожи, навязали камни, положили в лодку, отплыли на взморье и бросили в воду.
   — А панихидку-то я отслужил, как же-с! — помолчав, прибавил с простодушно-лукавою усмешкою. — Нынче парад был на Сенатской площади, благодарственное молебствие за ниспровержение крамолы. Святою водою войска и площадь кропили, очищали от крови — все крови боятся — да, чай, и святою водою крови не смыть. Владыка митрополит служил со всем духовенством, соборне. Ну, а я не пошел. Матушка протопопица говорит: "Уж очень много, — говорит, — ты себе позволяешь, отец Петр! Смотри, как бы не налетело от архиерея по потылице". — "Ну, и пусть, — говорю, — пусть налетит!" Отпустил Казанскую с другими попами, а сам не пошел, облачился в черные ризы да панихидку и отслужил по пяти рабам Божиим новопреставленным. "Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, Сергея, Михаила, Петра, Павла, Кондратия, или же праведные упокояются. Прими, Господи, в мир Твой". Ну, да уж что говорить, — примет небось, примет?
   Вдруг поднялся во весь рост и воскликнул торжественно:
   — Свидетельствуюсь Богом живым: как святые, умерли. Как готовые спелые гроздья, упали на землю, но не земля их приняла, а Отец Небесный. Венцов мученических сподобились, и не отнимутся от них венцы сии во веки веков. Слава Господу Богу! Аминь.
   Опять, как тогда, в Вербное воскресенье, Голицын стал на колени и сказал:
   — Благословите, отец Петр. Тот поднял руку.
   — Нет, чашею.
   — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — благословил его о. Петр, касаясь чашею лба, груди и плеч; потом дал поцеловать ее. Когда Голицын приложил к ней губы, красно-кровавый луч солнца упал на золотое дно, и казалось, что чаша наполнилась кровью.
   О. Петр молча обнял его и хотел выйти.
   — Постойте, — сказал Голицын, расстегнул ворот рубахи, пошарил за пазухой, вынул пачку листков и отдал ему.
   — Что это? — спросил о. Петр.
   — Записки Муравьева. "Завещание России". Велел вам отдать. Сохраните?
   — Сохраню.
   Еще раз обнял его и вышел из камеры.
   Голицын долго сидел, не двигаясь, не чувствуя, как слезы текли по лицу его, и смотрел на заходящее солнце — небесную чашу, полную кровью. Потом опустил глаза и увидел на столе Маринькино письмо. Теперь уже знал, зачем такое письмо в такой день.
   Вспомнил слова Муравьева: "Поцелуйте от меня Мариньку!" Взял письмо и поцеловал, прошептал:
   — Маринька... маменька!
   Вспомнил, как, после свидания с нею в саду Алексеевского равелина, целовал землю. "Земля, земля, Матерь Пречистая!" И как Муравьев, в последнюю минуту перед виселицей, тоже целовал землю. Вспомнил предсмертный шепот его сквозь щель стены: "Не погибнет Россия, — спасет Христос и еще Кто-то". Тогда не знал, Кто, — теперь уже знал.
   Радость, подобная ужасу, пронзила сердце, как молния: Россию спасет Мать.
   
   
   

---