|
- Ты шутишь, наверное, Толя? - сказал я.
- Какие могут быть шутки! Чистая правда. Пошел я в транспортный цех. "Как тебе, говорю, не стыдно? Неужели ты сам себя не уважаешь?"
- А он что тебе сказал?
- Брыкался сперва. Дескать, это "мое личное дело". Поговорили мы с ним часок-другой, и он, наконец, согласился, что дурость показывает.
- А сейчас на танцульки ходит?
- Одумался. Зато другие без танцкласса жить не могут. Вот эта Марлен. Из рабочей семьи, хорошая разметчица, а тоже поплелась к самому модному сапожнику Гарагоничу. "Давай, говорит, построй мне по журналу лакированные туфли на самом высоком каблуке". Гарагонич, не будь дурак, содрал с нее всю получку, поднял ее на добрых десять сантиметров, а как там она ходить будет - это его не касается. Ты сам видел - качается, как на ходулях. И все это, друже, из того салона расползается. Главный очаг мещанства! Мадам действует на молодежь тихой сапой. Приятельницы ей песенки шлют заграничные, ноты, пластиночки для граммофона, модные журналы, а она их здесь распространяет. Пора нам, Вася, дать бой!
- Как же бой давать, коли у нее патент?
Головацкий засмеялся:
- По-твоему, патент - это охранная грамота для частника? Залог того, что государство ему на пятки наступать не будет? Наивен же ты, Манджура! Давай-ка лучше потолкуем, как действовать.
...Так душным вечером, на окраине городского парка, вблизи кустов зацветающего жасмина, возник наш план наступления на танцевальный салон Рогаль-Пионтковской.
Все до мелочей мы продумали и обсудили на этой скамеечке. Когда все уже было договорено, Головацкий спросил:
- Ты не очень устал сегодня?
- Нет. А что?
- Быть может, мы проследуем в мою хижину и там набросаем все наши замыслы на бумагу, чтобы ничего не растерялось?
КАЮТА НА СУШЕ
Головацкий жил в маленьком флигельке на площади Народной мести.
Мы прошли вглубь запущенного длинного двора. Около двери флигелька Головацкий пошарил рукой под стрехой и нашел ключ. Висячая колодка скрипнула под его руками.
Зажигая свет в сенях, Толя пропустил меня вперед. Задняя стенка прохладных сеней была сплошь заставлена книгами. И в комнате повсюду виднелись книги - на полках, на этажерке, даже на неокрашенных табуретках.
- Только ты не удивляйся некоторым моим причудам, - как бы извиняясь, предупредил он, - я, видишь ли, болельщик моря...
Меблировка небольшой комнаты состояла из узенькой койки, застланной пушистым зеленым одеялом, письменного стола и круглого обеденного столика, над которым спускалась висячая лампа под зеленым абажуром. Мне сразу бросилось в глаза, что два окна, выходящих во двор, были круглые, как пароходные иллюминаторы. Спасательный круг с надписью "Очаков" дополнял сходство этой комнаты с корабельной каютой. И стул был тяжелый, дубовый, какие бывают на пароходах в капитанской рубке.
- Тебя окна удивляют? - спросил Головацкий. - Если бы ты только знал, какую баталию пришлось мне вести с квартирной хозяйкой, пока она разрешила перестроить их таким образом!
- Они же наглухо у тебя в стенку замурованы! Воздуха нет.
- Ничего подобного! - И Головацкий, как бы оправдываясь передо мною за свое чудачество, повернул невидимую прежде защелку. Он потянул на себя круглое, чуть побольше спасательного круга, окошечко. Со двора повеяло запахом распускающегося жасмина, и молодая луна сразу приблизилась к этому флигельку. - Моя конструкция, - сказал Толя, открывая другое окно. - Сам подмуровку делал, ребята из столярного по моему чертежу рамы сколотили. Необычно, правда? А я люблю! Как на море себя чувствуешь. В состоянии движения. А эти квадратные гляделки располагают к покою.
- Но поголовное большинство людей пользуется же квадратными окнами?
- Привыкли к мрачному однообразию, - полушутя, полусерьезно сказал Толя. - Обрати, например, внимание - с прошлых времен в нашей одежде еще преобладает черный цвет: черные картузы, кепки, костюмы, платки у наших бабушек и даже выходные платья у девушек. А разве не пора повести борьбу против этого траура в повседневной жизни? Природа ведь так богата красками! Сколько прекрасных цветов в сиянии радуги, в оттенках неба над морем! Тут надо смело рвать с прошлым!
- Да ты не горячись, Толя. Я просто спросил тебя, - успокоил я хозяина странной комнаты и подошел к полке с книгами.
Каких только книг у него не было! И по географии, и по биохимии, и по логике... Старинная лоция Азовского моря соседствовала с учебниками астрономии и навигации. В простенках между стеллажами висели таблицы с видами рыб, морские узлы на дощечках, изображения пароходов, идущих под сигнальными огнями, и даже чертеж двухмачтового парусного судна.
- Ты небось моряком хочешь стать?
- Почему ты так думаешь? - И Толя очень пристально глянул на меня, желая узнать, понял ли я на самом деле цель его жизни.
- Да вот литература у тебя все о море! - И я кивнул головой в сторону морских книг, занявших целых три полки.
- Надо, милый, хорошо знать не только ту землю, на которой живешь, но и то море, которое расстилается в десяти шагах отсюда. А быть может, когда-нибудь и поплавать придется. Ведь мы же, комсомольцы, шефствуем над флотом!
- А этот офицер... кто? - спросил я настороженным голосом, разглядывая над кроватью Головацкого бережно окантованный под стеклом фотографический портрет морского офицера в черной накидке, при кортике, в очень высокой фуражке.
- Лейтенант Петр Шмидт, - объяснил Головацкий.
- Какой Шмидт? Тот, чье имя завод носит?
- Он самый. Тот, который поднял сигнал: "Командую флотом. Шмидт". Выступал против царизма, любил рабочий люд. Свою роль в революции сыграл. Недаром рабочие Севастополя избрали его в Совет депутатов!
- Давно его именем завод назван?
- Вскоре после революции. И ты думаешь, случайно?
- Не знаю...
- Тогда слушай... Дело в том, что Шмидт немного работал на нашем заводе...
- Шмидт? Офицер Шмидт?
- Ну да, мичман Шмидт! Его родственники тут жили. И он, решив повидать собственными глазами, как живет рабочий люд, на время отпуска сменил мичманский китель на рабочую блузу... Или возьми историю самого портрета Шмидта, - продолжал, воодушевляясь, Головацкий. - Как узнал я от стариков про лейтенанта, пустился по его следам по городу. Интересно же! Все газеты старые того времени перечел, дом, в котором его семья жила, излазил весь, от чердака до погреба. Но увы! Ничего не сохранилось. Как никак, двадцать лет миновало. Три войны, три революции, голод. А потом думаю: не мог Шмидт жить в нашем городе и ни разу не сняться, будучи в отпуску! Пересмотрел у всех частных фотографов негативы тех лет - и вот, полюбуйся, отыскал совершенно случайно. Увеличение уже по моему заказу делали.
- Так надо его в музей. Для всех!
- Неужели ты думаешь, я такой шкурник? В тот же день, когда портрет Шмидта был у меня, я отослал негатив в Исторический музей. Мне и письмо благодарственное оттуда пришло.
- А круг откуда?
- Извозчик один надоумил, Володька некто.
- Бывший партизан? Рука повреждена?
- Он самый. Обмолвился как-то, что в Матросской слободке живет один севастополец, чуть ли не участник самого восстания. Я - к нему. Оказалось, сам-то он на "Очакове" не ходил, но круг с того мятежного корабля сохранил. Реликвия! Еле вымолил.
Кофе в кастрюльке забурлил. Головацкий приподнял медную кастрюльку и проложил между ее донцем и голубеньким пламенем спиртовки железную планку. Напиток, который он готовил, требовал постепенного и малого подогрева.
- Взгляни теперь на эту фотографию, Манджура, - сказал Толя, подходя широкими шагами к противоположной стене. - Тоже наш земляк.
Я увидел на фотографии бравого морского офицера в царской форме. Он сидел прямо перед аппаратом, в белом кителе, разукрашенном орденами, в белой фуражке с темным околышем, положив руки на колени.
- Что это ты белопогонниками увлекаешься?
- Во-первых, погоны у него темного цвета, - поправил меня Головацкий. - Во-вторых, если бы все царские офицеры прошли такую жизненную школу, как этот человек, и хлебнули горя столько же, то, возможно, деникины да колчаки не смогли бы выступать с оружием против революция. На кого бы они тогда опирались?.. Это, к твоему сведению, Георгий Седов, знаменитый исследователь Арктики, погибший от цынги во льдах, на пути к Северному полюсу.
- А он тоже с Азовского моря?
- Ну конечно! С Кривой косы. Как видишь - офицер офицеру рознь. Если бы у лейтенанта Шмидта, помимо его искренних стремлений свергнуть самодержавие, был характер Георгия Седова, то кто знает, как бы окончилось восстание на "Очакове"!
- Седов, значит, хороший человек был? - спросил я осторожно, уже окончательно теряясь.
- Он был из простонародья и любил свою родину! - сказал вдохновенно Головацкий и достал с полки какую-то книгу. - Послушай-ка слова последнего приказа Седова, написанные перед выходом к Северному полюсу. Он написал этот приказ 2 февраля 1914 года, будучи уже совершенно больным. "...Итак, в сегодняшний день мы выступаем к полюсу. Это - событие для нас и для нашей родины. Об этом уже давно мечтали великие русские люди - Ломоносов, Менделеев и другие. На долю же нас, маленьких людей, выпала большая честь осуществить их мечту и сделать посильные научные и идейные завоевания в полярных исследованиях на пользу и гордость нашего дорогого отечества. Мне не хочется сказать вам, дорогие спутники, "прощайте", мне хочется сказать вам "до свидания", чтобы снова обнять вас и вместе порадоваться на наш общий успех и вместе же вернуться на родину..."
- А вернуться ему удалось? - спросил я.
- Его похоронили там, в Арктике, на пути к цели. Он жизнь свою отдал за народное дело, а царские министры его тем временем бранью в газетах осыпали...
- Да, такой человек, не задумываясь, принял бы советскую власть. И не стал бы шипеть по углам, как Андрыхевич! - выпалил я.
- Ну, тоже сравнил... кречета с лягушкой... - Головацкий посмотрел на меня с укоризной. - Тот, кого ты назвал, просто обыватель с высшим техническим образованием. Ты что, знаешь Андрыхевича лично?
- Познакомился на днях случайно, - ответил я.
- Любопытно даже, как человек уже во втором поколении переродился. Его родители в Царстве польском против русского императора мятеж подымали. Их за это в Сибирь сослали. А вот сынок стал царю да капиталистам служить и революцию воспринял как большую личную неприятность.
- Но прямо он об этом не говорит?
- Иной раз любит разыграть демократа, совершает вылазки из своего особнячка в город. Преимущественно под воскресенье. В пивные заходит, в "Родимую сторонку" - слепых баянистов слушать. Пиво попивает да разговоры разговаривает. Кое-кто из мастеров под его влиянием. Души в нем не чают.
- Но так-то в общем он человек знающий, пользу приносит?
- Приходится работать. Иного выхода у него нет. Я себе хорошо представляю, что бы с Андрыхевичем произошло в случае войны! А насчет пользы - что ж? Пользу можно приносить еле-еле, проформы ради, и можно - от всего сердца, с полной отдачей. Этот же барин только служит. Ты слыхал, наверное, что многие производственные секреты англичане, уезжая, скрыли или увезли - кто их знает! Иван Федорович бьется, бьется, но пока результаты невелики. А инженер главный ходит вокруг да около, бровями шевелит да посмеивается. Теперь посуди: неужели Кейворт от своего главного инженера имел тайны? У хорошего, опытного инженера они в душе запечатлеться должны без всяких чертежей. Чертежи - отговорка. Он сердце свое раскрыть не хочет - вот в чем дело.
- Других порядков ждет! Думает, переменится все, - согласился я с Головацким и рассказал ему о своем споре с инженером.
- Ну, видишь! Чего же боле? Какие тебе еще откровенные признания нужны? - воскликнул Головацкий и, видя, что кофе вскипает, притушил немного горелку. - Не любит он нас. Люди, подобные Андрыхевичу, не помогают нам. Они нас подстерегают. Ты понимаешь, Василь: подстерегают!.. Подмечают каждый наш промах, каждую ошибку, чтобы позлорадствовать потом... Да пусти сюда опять Деникина с иностранцами - он первый ему на блюде хлеб-соль преподнесет!
- А дочка у него такая же? - спросил я, выждав, пока весь гнев Толи выльется на старого инженера.
- Анжелика? Подрастающая гагара. Это о таких прекрасно сказал Горький: "И гагары тоже стонут, - им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает!"
Головацкий разлил густой-прегустой дымящийся кофе в маленькие бордовые чашечки с черными пятнышками, похожими на крапинки крыльев божьей коровки. Потом сходил в сени и, зачерпнув из кадки воды, налил ею два стакана.
- Это кофе пьют так, - сказал он: - глоток воды, глоток кофе. Иначе сердце заходится. Крепкий очень.
В двенадцатом часу ночи покидал я Толину "каюту". Улицы города уже опустели. Летучие мыши неслышно скользили над головой, когда я проходил мимо парка, закрытого на ночь.
ВСЕ, ЧТО НИ ДЕЛАЕТСЯ, - ВСЕ К ЛУЧШЕМУ
Так хорошо ладились, почитай целую неделю, славные эти ролики! Из каких-нибудь шести сотен выпадало штук пять-семь браку по нашей вине. С этим можно было мириться. Это был допустимый процент брака при такой скоротечной работе. А делали мы роликов куда больше, чем кто-нибудь другой, и все потому, что дядя Вася не ленился заранее смазывать кокили и обтачивать стержни - шишки. Он рассуждал так: лучше полчаса побыть в духоте да в пыли возле залитых опок и подготовить все к завтрашнему дню, чем возиться с этими приготовлениями спозаранку, когда надо набирать разгон.
В тот день, когда кончался мой испытательный срок, дядя Вася не вышел на работу. Мне и невдомек было, отчего он запаздывает. Почти все рабочие появились у своих машинок: одни пересеивали дополнительно песок, другие подогревали модели, третьи готовили место на плацу, разглаживая сухой песок, чтобы удобнее потом было ставить опоки. Неожиданно появился мастер Федорко и заявил:
- Дам тебе, Манджура, сегодня другого напарника. Твой Науменко отпросился на два дня за свой счет. Ему надо жену на операцию свезти в Мариуполь.
...А спустя несколько минут подле наших машинок появился... Кашкет. В руке он держал собственную набойку.
Разболтанной походочкой подошел Кашкет к машинке дяди Васи, попробовал рамку - нет ли шатания на штифтах, закурил. Поглядел я на эту картину и подумал: "Напарник! Лучше кота бродячего под мартеном поймать да к машинке приставить, и то вреда меньше будет..." Правда, после того ужасающего брака он сделался осторожнее, но все равно, хоть и суетился он больше всех, пыль в глаза пускал беготней и ненужными криками, мы его и Тиктора ежедневно обгоняли на добрых сорок опок.
Турунда увидел, какого я получил напарника, и замотал головой: не бери, мол! Отказывайся!
"Как же отказываться? Работай я здесь год-другой - иное дело. Мог бы артачиться, просить замену. А я - новичок. С другой стороны, мастер, может быть, нарочно отделяет Кашкета от Яшки?"
- Модель почему слабо нагрета? - важно спросил Кашкет.
- Беги за плитками и подогрей по своему вкусу.
- Ты моложе - ты и бегай! - прошамкал Кашкет.
- Как знаешь! - бросил я и, услышав звук рынды, объявляющей начало работы, принялся набивать песок в опоке.
Кашкет повертелся, повертелся и, схватив клещи, пошел за плитками.
К его возвращению у меня уже стояло два низа. Я и шишки поставил сам и плошадочку для новых опок приготовил. Кое-как мы набили десять опок. Тут Кашкет начал томиться. Пошел покурить к вагранке и застрял. Горновым байки рассказывает!.. Зло меня взяло. Накрыл последнюю опоку за напарника и побежал к вагранке.
- Послушай, когда же ты... - Я тронул за плечо Кашкета.
- В позапрошлом году то было, - сказал он, думая, что я заинтересовался его рассказом.
- Я спрашиваю, когда ты перестанешь болты болтать, а будешь опоки набивать? - бросил я ему в лицо.
- А я тебе разве мешаю? - ответил Кашкет спокойно и повернулся спиной, чтобы продолжать беседу.
-- Да, мешаешь! - закричал я ему в ухо.
- Тебе мешаю?
- Не мне лично, а всему заводу. Рабочему классу. Всем! - уже окончательно разгорячившись, крикнул я.
Кашкет как-то сжался весь, трусливо швырнул в песок цыгарку и сказал горновому:
- Приходи ко мне лучше, Архип. Там доскажу. А то видишь, какого мне подбросили бешеного... комсомолиста...
Я смолчал и пошел обратно к машинкам. Иду размашистыми шагами, чуя где-то позади дробный ход Кашкета, а сам думаю: "Неизвестно еще, кого кому подбросили, накипь махновская! Нужен ты очень!"
Кашкет, возвратившись, засуетился, затарахтел рычагом машинки и, надо отдать ему должное, каких-нибудь минут тридцать работал прытко. Лука с Артемом даже диву дались, откуда у этого клоуна появился такой темп. Не слышали они нашего разговора около вагранки. "Пусть, - решил было я сперва, - все это останется между нами!"
Но Кашкет придерживался другого мнения. Спустя некоторое время он опять прошепелявил:
- Интересуюсь: чем же именно я мешаю рабочему классу?
Не задумываясь, с ходу, как набойкой острой, я отрезал ему:
- Наших жаток миллионы крестьян ждут, а ты задерживаешь программу. Рабочий класс производительность труда повышает, а ты дурака валяешь. Видно, хочешь, чтобы не мы их, а они нас?..
- Я сам рабочий класс! Что ты плетешь? Какие "они"?
- Они - это белогвардейцы да капиталисты. Сволочь всякая, которой ты в девятнадцатом помогал!
- Я?! Помогал?! Да что ты, детка? Вот напраслина!
Он вдруг притих и сделался смирненький-смирненький. Даже за плитками стал бегать не в очередь. Следя за тем, как гонит он впритруску к далекому камельку, я даже подумал: а прав ли я? Все-таки Кашкет старше меня летами, в литейном давно, - не слишком ли я повышаю голос?
Будто угадывая мои сомнения, Турунда сказал мне:
- Так его, Василь! Правильную линию занял. А то, в самом деле, что ему здесь - шарашкина контора? До каких пор это можно терпеть?
- Давно бы его выкатить с ветерком. Жаль, у Федорко душа мягкая! - ввязался в разговор Гладышев. - Пора ставить вопрос резко. Сходи в обед к Федорко. Так, мол, и так, убрать надо этого проходимца и оставить тебя формовать одного, пока Науменко не возвратится.
Слова сочувствия старых рабочих меня очень тронули. Но все же я не решился последовать совету Гладышева. "Промучаюсь как-нибудь, - думал я, - эти два дня с Кашкетом, а потом снова вернется мой напарник и все будет хорошо".
Довольно скоро мне пришлось пожалеть о своих колебаниях. Настала моя очередь бежать за плитками. Возвращаюсь - верх опять не набит, а Кашкет спокойненько беседует с горновым:
- ...И прихожу я, понимаешь, оформляться к Тритузному, а он меня спрашивает: "Где вы, товарищ Ентута, последние пять лет работали? И почему у вас нет справок с последнего места службы?" А я ему палю: "Товарищ Тритузный! Я как испугался генерала Врангеля в двадцатом годе, так с тех пор не мог прийти в себя и целых пять лет не мог работать!" Зюзя прямо ахнул: "Пять лет?! Что это за нервное потрясение такое?.."
Тут к Кашкету подскочил с клещами Турунда.
- Тебе что, особое приглашение надо посылать, чтобы к машинке стал? - сказал Лука, принимая мою сторону.
- Простымши же плита была! - сказал Кашкет, делая невинное лицо.
- Мозги у тебя простыли, а не плита! - бросил Турунда в сердцах, пропуская моего напарника к машинке.
- А тебе что, некогда? Поезд в Ростов отходит? - огрызнулся Кашкет, принимаясь за работу.
- Да, некогда! - закричал Турунда, с силой вгоняя лопату в горячий еще песок. - И вся эта болтовня нам надоела. Лень тебе здесь - иди увольняйся, тягай волокушу...
- Так его, лядащего! Так его! - одобрительно крикнул Гладышев.
Чувствуя полное одиночество, Кашкет буркнул:
- Смотри, какой строгий! - и принялся формовать.
Тяжело было мне разобраться в душе этого случайного моего напарника. То ли балагуром таким ленивым был он в юности, то ли и впрямь, если верить извозчику Володьке, в степь попрежнему смотрел: не вынырнут ли из-за кургана махновские тачанки?
Неожиданно, нарушая молчание, Кашкет запел:
В понедельник, проснувшись с похмелья,
Стало пропитых денег мне жаль...
Стало жаль, что пропил в воскресенье
Память жинкину, черную шаль...
- Кашкет в своем репертуаре, - заметил Гладышев.
- А что - чем не Шаляпин? - сказал Кашкет и приосанился, поправляя косынку.
- Низ уже набит, Шаляпин, а верхней опоки все еще не видно! - крикнул я.
Прыгая около машинки, он все еще не мог успокоиться:
- Даже песню про тебя народ сложил...
- Какую такую песню?
- А вот какую... - И шепелявым, пропитым голосом он запел:
Жил-был на Подоле гоп со смыком,
Он славился своим басистым криком...
Ты ведь с Подола?
- Плохо географию знаешь, - сказал я строго. - Подол - это околица Киева, а я лично родился в бывшей Подольской губернии.
Кашкет ничего не ответил. Он силился поспевать, превозмогая похмелье, суетился, но мне было ясно, что ту норму, какую обычно ставили мы с Науменко до перерыва, нам никак не выполнить.
Песок накануне был полит слишком обильно. Под низом он парил, как раскрытый навоз весной, и не годился в формовку. Надо было перемешать его с сухим песком.
По соседству высилась куча пересохшего и жирного песка. Я опрометью бросился туда и, чтобы не останавливать формовку, стал перебрасывать песок на нашу сторону.
- Тише ты, окаянный! - крикнул у меня над ухом Кашкет и схватил меня сзади под локти.
Но размаха моих рук ему уже было не сдержать. Острие лопаты врезалось в песок, встречая на своем пути неожиданную преграду. Что-то жестко хрустнуло в песке, будто лопата перерезала электрическую лампочку.
- Вот ирод! Кто тебя просил сюда нос совать! - завопил в отчаянии мой напарник.
Он опустился на корточки и принялся разрывать дрожащими руками песок.
- Да ты рехнулся, что ли? - спросил я, все еще ничего не понимая.
- Я те дам "рехнулся"! Такое устрою, что своих не узнаешь... Косушка была захована тут, а ты угодил в нее.
Кашкет поднял на ладони горсть мокрого песка. Он поднес его к носу и принялся жадно обнюхивать. Руки его дрожали. Резкий запах водки подтвердил мне, что в песке и на самом деле была зарыта бутылка.
- Пошли формовать! - позвал я.
- А чем я теперь опохмелюсь в обед?
- Давай освобождай рамки! Два низа набиты.
Мрачный, насупленный, он стал набивать. Но потеря косушки беспокоила, видно, его больше всего на свете.
- Как тебя угораздило на ту сторону залезть?
- А как тебя угораздило водку в цех тащить?
- Ты, я погляжу, язва! Не зря твой земляк рассказывал, какой ты вредный парень.
- Это правда, я вреден для тех, кто советское государство обманывает. Таким вредным был, есть и буду. А то, что Тиктору и тебе это не нравится, - мне наплевать. Я вам подпевать не буду. А если тебе не по душе порядки на советском заводе, убирайся вон отсюда, пока мы тебя сами не попросили.
...Кашкет и в самом деле с обеда ушел неведомо куда: то ли в амбулаторию - больничный лист просить, то ли по увольнительной. А вскоре Федорко, пробегая цехом, на ходу бросил мне:
- Я отпустил твоего напарника. Формуй сам. Турунда поможет тебе залить.
И вот после всех передряг с Кашкетом наступили блаженные часы. Набил пару низков, повтыкал туда стержни - перебегаешь к другой машинке и формуешь верхи.
Я был благодарен этим минутам еще и потому, что когда мчался цехом от камельков, держа в клещах пылающие плитки, в мозгу блеснула счастливая мысль.
"А что, - думал я, набивая, - если по этим же трубам, по которым сейчас проходит к любой машинке сжатый воздух, пустить такой же воздух, но предварительно подогреть его? Пускай идет подогретый воздух по цеху, разветвляется до каждой машинки и нагревает заодно модели. От общей магистрали можно сделать отвод, привернуть к нему краник, а к кранику - резиновый шланг с медным наконечником. Понадобится тебе воздух для обдувания модели - повернул отводной краник, и тем же горячим воздухом прекрасно сметаешь ненужный тебе песок. А все остальное время воздух работает на подогрев. И как просто сделать это! Надо только запаять пазы под моделями, устроить доступ для проходящего воздуха, и модель все время будет горячая. А чего мы достигнем? Многого! Литейщикам уже не надо покидать свое рабочее место и бегать до камельков. Они не будут больше простужаться, выскакивая разгоряченные во двор, особенно зимней порой. Будет соблюдаться правильный ритм формовки. Да и сколько коксу можно сохранить для государства, если мы навсегда уничтожим камельки!"
Охваченный счастливыми мыслями, формуя изо всей силы на машинках, я не увидел, как ко мне подошел Федорко. Он притаился в двух шагах за моей спиной и наблюдал, как я формую. Я заметил мастера лишь после того, как тот громко спросил Турунду:
- Ну, Лука, что ты скажешь о своем соседе? - И Федорко кивнул на меня.
Турунда отложил трамбовку, утер потное лицо и сказал:
- Я, Алексей Григорьевич, думаю - толк будет. Старательный он и подладился быстро.
- Так вот, Манджура, - сказал Федорко, растягивая слова, - испытание твое кончилось. Пошабашишь - заходи в контору, там тебе выдадут расчетную книжку. Поставлю тебе пятый разряд. А дальше видно будет... Не мало?
- Ладно, Алексей Григорьевич, хватит. Спасибо вам! - И я крепко пожал руку мастеру.
...Уже многие пошабашили, а я все набивал и набивал, чтобы не стоять зря в ожидании, пока Лука с Гладышевым зальют свои опоки. Огромное облако пара поднялось возле опорожненной вагранки.
Горновые выбили низ вагранки, оттуда в глубокую яму вывалился полуобгоревший кокс, покрытый чугунными корочками и липким шлаком, будто орехи в сахаре.
Всю эту огненную кашу уже поливали из брандспойтов. Слышно было, как шипели глыбы гаснущего кокса. Он постепенно делался багровым, потом - темномалиновым и, наконец, почернел.
По соседству, в клубах пара, вырываясь из другой вагранки, искрилась струя чугуна. Она хлестала в новые ковши. Все уже дымилось вокруг, и парно было, как в бане на третьей полке. И хотя мне довелось таскать ковши с Турундой в самые последние минуты, никогда не работалось так легко, как именно сейчас, на исходе рабочего дня. Спокойные и немного торжественные слова мастера все еще звучали в ушах. Они утверждали за мной прочное место в этом цехе.
Залитые солнцем улицы сменяли одна другую. Чумазый, с потеками пота на лице, гордо шагал я посередине мостовой, а в боковом кармане куртки уже лежала новенькая расчетная книжка с печатью и моим рабочим номером. В ней было четким, размашистым почерком написано, что формовщик Василий Миронович Манджура имеет пятый разряд. Мне хотелось показать эту книжку любому прохожему, хотя один вид мой, без всяких документов, мог подсказать, что я принадлежу к великой рабочей армии.
...
|
