- Ну, конечно. А чего ты удивляешься?
- Вот никогда бы не подумала.
- Почему?
- Но я ж тебя просила прийти - ты не пришел.
Сейчас детские вещи стоят так же дорого, как и на взрослого человека. Но всегда можно найти альтернативу. Например, скооперироваться с друзьями и подругами и купить
детские вещи оптом от производителя. Такая покупка выйдет гораздо дешевле во всех отношениях. Можно при такой покупке взять вещи на вырост.
- Галя, честное слово, я не виноват. Ну, давай пойдем туда к скале, я тебе все расскажу.
- Что расскажешь?
- Все как есть. Это Петька виноват. Давай сядем.
- Нет, садиться я не буду. Мне некогда. Вот, если хочешь, проводи меня. Скоро на заводе обед, а папа голодный будет...
Мы пошли рядом. Когда я рассказал Гале, как обманул ее и меня Петька, она протянула:
- Вот жулик толстый, смотри ты! А я думала - ты на меня сердишься за что-нибудь. Не приходит, не приходит! Дай, думаю, напишу записку. Послала - тоже не приходит. А встретились - даже не разговаривает. Важный такой. Ну, думаю, и не надо.
- Скучно тебе было? - криво усмехаясь, сказал я. - Вот не поверю. Ты же с Котькой ходила!
- Ну, то когда было, - безразлично протянула Галя. - Когда ты на Подзамче ушел. Мы с Котькой на качелях катались, комическую картину смотрели в иллюзионе, а когда совсем стемнело, сюда зашли. - И Галя спокойно кивнула головой на кондитерскую Шипулинского.
- К Шипулинскому? - переспросил я и даже поперхнулся от волнения.
- Ага. Если б ты знал, какие мы ели миндальные пирожные, а потом мороженое фисташковое.
- Ну, подумаешь! Я каждое воскресенье захожу сюда с нашими хлопцами.
- Правда? - поверила Галя. - Смотри ты! А меня на улице в тот раз мороженым угощал. Зашли бы лучше сюда.
- Ну и зайдем. Конечно, зайдем.
"Вот дурак, нахвастался! - тотчас выругал я себя. - Как же я поведу Галю к Шипулинскому, когда у меня денег нет?"
А Галя, словно угадывая мои мысли, спросила:
- А откуда у тебя деньги, Васька? Ты же не работаешь?
- У меня больше денег, чем у твоего Котьки. Я насобирал себе денег.
- Ну, положим, - протянула Галя. - И совсем не больше. Котька, знаешь, сколько у медника получает? А ну, угадай. Ни за что не угадаешь! На девять рублей меньше, чем мой папа на заводе получает. Тридцать пять рублей в месяц Котька получает, вот.
- Ну, то он тебе нахвастался!
- Чего нахвастался? Да Захаржевский сам моему папе рассказывал, сколько он денег Котьке платит.
- Еще бы не платить! - сказал я. - Захаржевский жулик! Он частник! Он в своей мастерской людей как хочет обмахоривает, оттого и Котьке много платит. Чтобы молчал.
- Ну, этого я не знаю, - ответила Галя и замолчала.
Разговор оборвался.
Я шел молча и думал о Котьке.
Котька все больше и больше становился у меня поперек дороги.
Чем ближе мы подходили к Больничной площади, тем громче доносился оттуда частый треск заводского двигателя. Вскоре мы увидели красные кирпичные стены заводского здания и пошли к нему напрямик через площадь, поросшую густым подорожником. На одной стороне площади, в глубине тенистого двора, усаженного высокими тополями и старыми липами, виднелось длинное, растянувшееся на целый квартал здание бывшей земской больницы.
Завод "Мотор" стоял напротив, через площадь. Почему его так назвали, трудно сказать. Моторов завод не собирал, а делали в нем только маленькие соломорезки да изредка ремонтировали тяжелые вальцы для соседних мельниц. Рядом с заводом высился желтый трехэтажный дом - заводская контора. Сюда приходили крестьяне, платили деньги и увозили к себе домой крашенные зеленой краской соломорезки с круглыми чугунными маховиками на боку.
Завод в нашем городе был самым большим предприятием: в нем работало сто десять рабочих, по утрам заводской гудок ревел так громко, что его было слышно и на Заречье и даже у нас - в совпартшколе.
Узенькая железная труба с острым колпачком, притянутая к земле четырьмя тросами, торчала над заводом и дымилась. Когда мы подошли совсем близко, запахло курным углем.
- Ты... очень торопишься? - спросила меня Галя, останавливаясь.
- Нет, а что?
- Подожди меня. Хочешь? Я снесу папе завтрак и - назад.
- Только быстренько. Раз-два!
- Я недолго! - крикнула Галя и убежала. От ветра ее голубой сарафан надулся, обнажая длинные, загорелые ноги. Галя бежала легко, оправляя на бегу свободной рукой волосы. Когда она скрылась за воротами, я подошел к заводу и стал прогуливаться по тротуару.
Завод стоял на крепком кирпичном фундаменте. Сквозь разбитые стекла его чугунных окон доносился скрип станков. Кто-то крикнул. Тяжело ухнули кувалдой.
Хорошо, должно быть, работать там, внутри завода, у станка и растачивать острыми резцами твердое железо! А потом, когда наступит обед, сидеть на солнышке на заводском дворе, посреди старых, поржавевших маховиков, обломков железа и есть из платочка свежий хлеб с краковской колбасой. Солнце греет вовсю, птицы поют на деревьях в соседнем больничном саду, а ты знай себе сидишь да не спеша пожевываешь колбасу. Времени на обед дается на заводе много - целый час, словно на большую перемену в трудшколе.
А как, должно быть, приятно, когда тебя спросят, кто ты, ответить: рабочий! Да еще добавить погодя: работаю на заводе "Мотор"! Это очень много значит - работать на заводе "Мотор", быть металлистом. В нашем маленьком городе есть рабочие-типографщики, железнодорожники, мукомолы, деревообделочники, но никого так не уважают, как металлистов. Про них все говорят: это чистокровные пролетарии, это настоящий рабочий класс!
В большие революционные праздники, когда колонны жителей города маршируют перед сосновой трибуной по бывшей Губернаторской площади, сразу же за главным оркестром идет завод "Мотор". Идут литейщики, слесари, кузнецы в кожаных фуражках, в синих спецовках. Знамя завода, тяжелое, бархатное, обшитое золоченой бахромой, - самое красивое в городе. На этом красном бархате масляными красками нарисован в кожаном фартуке рослый рабочий, выпускающий из высокой черной печки струю расплавленного металла.
Знамя для завода было сделано не в нашем городе, как знамена других профсоюзов. Бархатное знамя металлистов заказывали в Киеве, и делали его там лучшие мастера. Это тяжелое бархатное знамя обычно несет самый сильный из металлистов-литейщиков, Козакевич, любитель французской борьбы и очень веселый парень. Недавно, когда трудящиеся города в годовщину захвата румынскими боярами Бессарабии демонстрировали перед исполкомом с требованием вернуть Бессарабию, было пасмурно и ветрено. Ветер рвал изо всей силы бархатное полотнище знамени, древко гнулось, но Жора Козакевич шел впереди колонны с высоко поднятой головой и не выпустил знамени из своих загорелых мускулистых рук.
Да что там говорить! Рабочим-металлистом очень почетно быть. Жаль, что мне нельзя сейчас попытаться поступить на завод. Надо окончить рабфак и потом...
Я подошел вплотную к задымленной выхлопной трубе. Она торчала прямо из стены - черная, немного загнутая вниз. Камни на тротуаре под трубой задымились, стали скользкими от нефтяного нагара и блестели. Из трубы вылетал голубоватый прозрачный дымок.
А ну, интересно - горячо или нет? Я осторожно провел под трубой рукою. Ладонь мою сразу обдало тугим и теплым дыханием двигателя. Потрогал и трубу - теплая.
А что, если закрыть трубу совсем, остановится двигатель или нет? Но только я поднес ладонь к черному и скользкому отверстию, как ее сильной струёй теплого воздуха сразу же отбросило вниз. Тогда я подложил обе ладони вместе, но они были отброшены вниз сильной струёй газа.
Скоро ладони покрылись маслянистым глянцем и пахли, как труба, перегорелой нефтью, заводом, станками.
"Должно быть, так пахнут все металлисты", - подумал я, и мне стало не по себе, что я - лодырь - шатаюсь по улицам днем, когда все работают, а самое главное - неуютно стало на душе оттого, что мне предстояло гулять еще долго, до самой осени, до того времени, когда начнутся занятия на рабфаке.
- Василь! - послышалось издали. - Пошли!
Я обернулся. Помахивая пустой корзиночкой, Галя ждала меня у ворот.
Мы погуляли с Галей еще немного на бульваре, покатались там на качелях, и когда я понял, что Галя перестала на меня сердиться, я проводил ее домой и, веселый пошел купаться к водопаду.
Но вот ближе к ночи, когда зажглись все шесть окон курсантского клуба в здании совпартшколы, мне сделалось очень тоскливо. Не заходя к родным, я вышел из кухни и сел на ступеньках каменного крыльца.
Большой жук пролетел над ветками явора и сразу же круто взвился вверх. В красном флигеле напротив, где жил начсостав школы, было ярко освещено одно окно. Из этого окна доносились звуки балалайки. Там жили Картамышев и Бойко. Видно, это кто-нибудь из них играл сейчас на балалайке.
На кухне мыли посуду после курсантского ужина. Слышно было, как постукивают в чанах с горячей водой алюминиевые ложки, миски, большие кастрюли из-под соусов.
Я вспомнил о сегодняшнем обещании повести Галю в кондитерскую к Шипулинскому. Уже после полудня, когда, нагулявшись вдоволь по дорожкам бульвара, мы расставались, Галя лукаво посмотрела на меня и спросила:
- Скоро будем есть пирожные, да?
- Ну, конечно! - сказал я басом и поспешил поскорее уйти. Теперь нельзя было показаться на глаза Гале, пока у меня не будет денег, иначе она подумает, что я лгун и обманщик вроде Петьки Маремухи. Но где взять денег? Одолжить у Петьки? Не даст! Да и нет у него столько денег - копеек двадцать, может, наберется. Жаль, что я выменял у Петьки на его револьвер своих голубей. Для чего он мне, этот револьвер? А голубей можно было снести на птичий базар и продать.
Что же еще можно продать из моих вещей? Я стал перебирать в уме свое имущество: клещи, молоток, снарядные капсули, альбом для марок. Все это для продажи никак не годилось.
На кухне сильнее загромыхали посудой. Я представил себе, как старший повар обливает кипятком из медного бака засаленные миски и ложки.
- Ложки... ложки... ложки...
Несколько раз я тихо, про себя, повторил это слово. В маленькой плетеной корзинке у тетки Марьи Афанасьевны лежали завернутые в бумагу полдюжины серебряных ложек. Не раз, вытаскивая их оттуда, тетка говорила:
- Это приданое тебе, Василь. Будешь жениться - подарю тебе на хозяйство ложки.
Почему я не могу взять ложки сейчас, раз они для меня приготовлены? Ну, хоть не все, а половину, скажем?
"Но ведь это будет кража", - подумал я и оглянулся так, словно кто-то мог подслушать мои мысли. Но вокруг никого не было.
"Это когда чужой у чужого ворует, тогда кража, - подумал я, - а я свой, и ложки для меня приготовлены. Нужно мне беречь их для приданого, - разве я буржуй?"
И в этот теплый летний вечер, сидя на каменном крыльце флигеля, я твердо решил забрать у тетки половину ее ложек.
У ЮВЕЛИРА
За витриной у деревянного столика сидел седой старый ювелир. Несколько раз, сжимая в кармане рукой, чтобы не звенели, три серебряные ложки, я проходил мимо ювелира и все не решался войти.
Возле ювелира были люди. Двое. Они разговаривали с ювелиром, а он, не вставая, искоса глядел на них.
- Ну, уходите побыстрее, черти! Побыстрее, ну!.. - шептал я, злясь на этих разговорчивых людей.
Возвращаться еще раз к ювелиру мне не хотелось, и я перешел на другую сторону улицы и остановился около витрины магазина Аронсона. Рассыпанные на блюде, лежали за пыльным стеклом наполовину растаявшие под солнцем конфеты "подушечки". По блюду ползали мухи, шевелили крылышками, нежно прикасались к сладкой конфетной жиже тонкими носиками. Я искоса поглядывал в сторону ювелирного магазина. Наконец стукнула дверь, и на улицу вышло двое людей. Один, низенький, в синей толстовке до колен, держал на ладони белые часы. Выйдя на тротуар, он глянул на них, весело сплюнул и передал часы другому человеку, высокому и плешивому, в черных роговых очках. Плешивый пожал плечами и, сунув часы в карман, пошел в другую сторону, а человек в синей толстовке, легко подпрыгивая, быстро побежал вниз, к мосту. Видно, плешивый хотел обжулить этого низенького в толстовке, но ничего у него не вышло.
Я перешел дорогу и, набравшись храбрости, толкнул дверь магазина.
Тикали в углу большие стенные часы. Пахло кислотой За деревянным барьерчиком, прижатый к стене, стоял тяжелый несгораемый шкаф.
Седой ювелир сидел, сгорбившись, и разглядывал в лупу круглую браслетку с темнозеленым камнем. Когда я подошел к деревянному барьерчику, ювелир поднял голову и глянул на меня.
- Вы... покупаете серебро? - спросил я тихо.
Ювелир вынул из глаза трубку с лупой, положил ее на стол и сказал:
- Ну, допустим, покупаю... А что?
- Вот, я хочу продать... - сказал я и, чуть не разорвав карман, вытащил оттуда ложки. Я положил их рядышком на деревянный барьерчик.
Ювелир быстро сгреб их к себе и стал просматривать на каждой пробу. Потом, глядя мне в лицо, он спросил подозрительно:
- Чьи ложки?
- Мои, - ответил я совсем тихо, чувствуя, как лицо заливает кровь. И добавил: - Мне мама велела их продать. Она больна.
- Мама велела? - переспросил ювелир. - Значит, ложки не твои, а мамины? Я кивнул головой.
- Где вы живете?
- На Заречье, - соврал я.
- Адрес?
- В Старой усадьбе... Возле церкви...
- Над скалой?
- Ага...
- Твоя фамилия?
- Маремуха! - выпалил я и съежился, думая, что ювелир сейчас же схватит меня за шиворот и позовет милиционера.
Но старик, записав фамилию на крышке папиросного коробка, спросил сухо:
- Сколько?
- А сколько дадите?
- Твой товар - твоя цена! - строго сказал ювелир и поглядел в окно.
Я понатужился и сказал как можно тверже:
- Шесть рублей!
- Много! - ответил ювелир, вставая. - Четыре?
- Ну, давайте четыре!
Ювелир, не глядя, открыл ящик стола, вынул оттуда желтый кожаный бумажник и, отсчитав деньги, положил их на барьерчик. Я схватил эти четыре грязные бумажки и, сжав их в кулаке, выбежал на улицу.
Я шел домой мимо поросших зеленью палисадников, опустив голову, стараясь не глядеть в лицо случайным прохожим.
Было жарко.
Лицо горело от стыда.
Лишь за один квартал до совпартшколы я разжал кулак и, расправив смятые, влажные бумажки, сунул их в карман.
- Василь! Подожди! - закричал кто-то издали. Я обернулся. Снизу по Житомирской бежал Маремуха. Он приблизился, и я увидел, что лоб его блестит от пота.
- Фу, заморился! - сказал Петька, пожимая мне руку. - Целое утро полол кукурузу, аж четыре грядки выполол, а теперь тато пустил меня погулять... Где ты пропадаешь, Васька, почему не заходишь?
- Да времени не было!
- Кто стрелял, ты знаешь?
- А откуда я знаю, кто? Может, жулики с Подзамче в сад залезли за крыжовником.
- Ну, ты брось! - важно сказал Маремуха. - Какой дурак ночью за крыжовником полезет? Разве его ночью нарвешь? Яблоки - это другое дело.
Я промолчал и ничего не ответил Петьке. Проклятые ложки не давали мне покоя. А вдруг тетка уже заметила пропажу и станет допытываться о них при Петьке? Идти вдвоем к нам во флигель мне не хотелось.
- Пойдем к тебе в сад, Василь? - попросил Петька. Видимо, ему хотелось отведать крыжовника.
- Давай лучше в другое время. Там Корыбко теперь шатается. Сходим лучше выкупаемся.
- А куда?
- В Райскую брамку.
- Это далеко! - заныл Маремуха. - Жарко сейчас.
- Ничего, пойдем через кладбище. Там холодок! - решил я и двинулся возле ограды совпартшколы по направлению к Райской брамке. Петька Маремуха нехотя поплелся за мной.
Купанье немного развеселило меня, и я совсем забыл о деньгах, которые лежали в кармане. Только расставшись с Петькой и подходя к нашему флигелю, я снова вспомнил о ложках, и мне стало не по себе. "Лишь бы не заметили! Лишь бы не заметили!" - думал я, проходя полутемным коридором в квартиру родных.
За дверью послышался голос тетки.
Я вошел в комнату и увидел за столом отца. Он обедал, а тетка доставала с полки пустую кастрюлю. Я безо всякой охоты сел за стол напротив отца.
- Мне сегодня нагоняй за тебя был, - сказал отец.
- Какой нагоняй? - спросил я, насторожившись.
- Полевой все меня расспрашивал о тебе.
- Полевой?
- Ну да. Ты ему, видно, понравился. Все интересовался: где, говорит, учился, куда думает дальше? Я ему рассказал все, а он тогда: "Что ж, пора, говорит, парню в комсомол вступать. Ты, говорит, Манджура, коммунист, передовой человек, а парень у тебя баклуши бьет. Пусть, говорит, посещает нашу комсомольскую ячейку... нагрузочку ему дадим". Понятно?
Тетка подвинула ко мне тарелку супу с клецками. Сверху в этом жирном, наваристом супе плавал мелко порезанный зеленый укроп.
- Понятно, Василь? - переспросил отец.
Мне было очень стыдно в эту минуту. Зачем я забрал эти ложки? Отец еще не знал об их пропаже, но ведь каждую минуту он мог узнать о ней.
Я не выдержал его взгляда и, опустив глаза, помешивая ложкой горячий суп, чуть слышно сказал:
- Понятно!
ДОЖДЬ ПРОШЕЛ
Вот уже, много месяцев я не мог спокойно видеть тех ребят, которые носили на груди темнокрасные кимовские значки. Как завидовал я им!
Не раз, когда комсомольцы ячейки печатников строем проходили из Старого города в свой клуб на Житомирской, я останавливался и подолгу смотрел им вслед.
А как я любил, когда они вдруг запевали:
Едет, едет Вандер, Вандер.
Его встретим веселей:
Из лакеев меньшевистских
Всем лакеям он лакей.
Он едет к нам, он едет к нам -
Всемирный хам, всемирный хам...
Конечно, рады мы гостям,
Однако жаль, однако жаль,
Что нам, друзья, что нам, друзья,
Его повесить здесь нельзя*.
* Эта распространенная в свое время комсомольская песня была сочинена в связи с эсеровским процессом, который происходил в 1922 году в Москве. Защищать эсеровских бандитов на этот процесс приезжал из-за границы лидер II Интернационала Вандервельде. Его приезду и посвящена эта песня.
Я мечтал: поступлю осенью на рабфак, буду посещать комсомольскую ячейку, а погодя и заявление подам. Мне и в голову не приходило, что я смогу вступить в комсомол здесь же, в совпартшколе. Думал: я для курсантов чужой, простой квартирант, а вот сейчас оказалось - совсем нет.
"Надо поговорить с Полевым о комсомоле самому!" - решил я. Но, как на грех, Полевой пропал неизвестно куда. Целый вечер бродил я по двору, посидел на скамеечке возле турника, покрутился возле часового, долго прохаживался вблизи курсантской кухни, - мимо пробегали курсанты, сотрудники, но Полевого среди них не было.
Можно, конечно, было спросить у любого, где он, но я стеснялся, - вернее, мне не хотелось, чтобы Полевой узнал, что я его разыскиваю. Хотелось встретить его случайно и тогда поговорить с ним.
На следующий день после полудня пошел дождь. Утром небо было чистое, солнце светило ярко, казалось - весь день будет хорошая погода, как вдруг неожиданно поползли с запада тучи, и не успел я, возвращаясь от Петьки Маремухи, пройти два квартала, как сразу подул сильный ветер, завихрилась по улице пыль и прохожие стали быстро прятаться под воротами. Побежал и я. Ветер засыпал глаза пылью, волосы растрепались. Я мчался что было сил посредине мостовой навстречу ветру и поеживался в ожидании первого улара грома. Тучи на небе сдвигались все плотнее, они кружились над городом, наталкивались одна на другую, низкие, синеватые, густые. На глазах темнело. Казалось, не полдень сейчас, а сумерки.
Мелькнул вдали за кустами зеленый забор совпартшколы, и тут первые тяжелые капли дождя посыпались на пыльную, прогретую солнцем землю. Жалобно закаркали вороны на деревьях. Мигом, точно испугавшись первых капель дождя, утих ветер, и грязный лоскут бумаги, накружившись вдоволь, бессильно упал на землю.
И только я вбежал во двор, миновав часового в будке, дождь хлынул изо всей силы. Пока я добежал к флигелю, земля уже стала черная и мокрая, трава и кусты блестели, и слышно было, как стучит дождь по жестяной крыше. В кухне у себя я стащил мокрую рубашку и посмотрел в окно. По стеклам сбегали струйки воды, дождь бил косяком, окно сразу заслезилось, и почти совсем не было видно, что делается на дворе.
Я открыл окно, сразу шумно стало в кухне, где-то за крепостью резко ударил гром и сразу же затих, прибитый потоками дождя. Белое здание совпартшколы сквозь дождь казалось пустынным, нежилым; окна его блестели и сливались со стенами, как при закате. Я лег животом на холодный подоконник и высунулся наружу. И сразу же по волосам и по шее стал бить меня дождь. Это очень приятно - лежать голым животом на гладком холодном подоконнике, подставив затылок свежему густому дождю. Рядом из водосточной трубы, повисшей на углу дома, прямо в ржавый круглый котел с железными ушками хлестала вода. Она лилась в котел струёй, мелькали в ней смытые с крыши листья, голубые яичные скорлупки. Котел уже был наполнен водой до краев, вода лилась через верх на песчаную землю, растекалась озером. Откуда ни возьмись, крякая и переваливаясь, к водосточной трубе подошли две жирные утки. Одна из них, задрав шею и раскрывая желтый клюв, стала ловить воду, лившуюся из котла, но ей скоро наскучило это, и она, крякнув, захлопала мокрыми, хорошо вымытыми дождем белыми крыльями и, мотая головой, поковыляла за своей подругой к воротам.
В эту минуту сквозь шум дождя я услышал громыхание колес. С улицы во двор быстро въехали одна за другой две высокие военные подводы. Укрытые мешками, брезентом, сидели на них люди. Подводы повернули влево и скрылись под аркой на заднем дворе.
Дождь прошел быстро, как и всякий летний дождь. Тихо стало на дворе, мигом посветлело, тучи, потихоньку расползаясь, открывали солнце, и яркая разноцветная радуга поднялась над садом, опираясь одним краем на мокрую жестяную крышу совпартшколы.
Разве можно оставаться дома, когда на дворе светит радуга? Я скинул сандалии, натянул сухую рубаху и, подвернув влажные штаны, выбежал на крыльцо. И сразу же остановился.
Внизу, около водосточной трубы, фыркая, мылся Полевой. Он стоял, согнувшись над чугунным котлом, и, зачерпывая широкой ладонью ржавую дождевую воду, обливался ею. Он быстро плескал воду то себе на грудь, то на спину, то, нагибаясь, совсем касался воды головой. Рядом на камешке лежал маленький серый обмылок. Вода в луже под котлом была мутная, беловатая, - видно. Полевой уже намылился и сейчас смывал пену. Полевой стоял у котла в одних трусах, и его большие крепкие ноги до щиколоток были забрызганы грязью. Рядом на ветке кустика сирени висела одежда Полевого. Я спустился вниз. Полевой мылся, громко фыркая, и не слышал моих шагов.
Как окликнуть его? Сказать: "дядя Полевой"? Нет, ни в коем случае! "Дядя" говорят только мальчишки, а я уже большой. Потоптавшись на месте на сырой земле за спиной Полевого, я кашлянул и сразу же сказал:
- Здравствуйте, товарищ Полевой!
Он быстро обернулся. По носу его пробежала струйка воды. Мягкие темные волосы падали на загорелый лоб и доставали почти до бровей.
- Здравствуйте, молодой человек! - сказал Полевой. - Ты не гнать ли меня пришел?
- Как гнать?
- Ну, отсюда. За то, что я воду вам перевожу. Котел-то ваш небось?
- Нет, казенный.
- Ну, тогда ничего. А то я, видишь, запылился дорогой. Приехал, вижу - дождь кончается. Дай, думаю, кстати помоюсь. Очень я люблю дождевой водой мыться. Это, брат, лучше всякой бани, дождевая вода.
- А вы где были, товарищ Полевой?
- Бандитов ловили, - коротко ответил Полевой, зачесывая пятерней назад волосы. - И вот пришлось мне на мельнице в засаде посидеть. Целых пять часов. А знаешь, какая на мельнице пыль? Задохнуться можно. Особенно на чердаке.
- Поймали бандитов?
- Было дело под Полтавой! - усмехнулся Полевой.
Сейчас мне стало понятно, где он пропадал столько времени. Как я не мог раньше догадаться? Ведь еще сегодня утром отец рассказывал, что из города на ликвидацию банды Мельничука, перешедшей из Галиции, выступил большой чоновский отряд. Значит, и Полевой был в этом отряде. Я смотрел теперь на него с восхищением и завистью. А он, погладив себя рукой по груди, нагнулся за мылом. И, ополоснув в котле ногу, прыгая на другой, стал натягивать штаны,
Когда Полевой оделся и, надвинув на мокрые волосы выцветшую буденовку, собрался уходить, я спросил осторожно:
- Скажите, это правда, что я могу посещать комсомол?
- Конечно, правда! - сказал, улыбаясь, Полевой. - Я говорил Мирону.
- А когда?
- Когда? Что у нас сегодня? Четверг? Ну да, четверг. Значит, собрание завтра. Ну вот и приходи в пять часов в клуб.
Я пришел в клуб не в пять, а в половине пятого. Клуб помещался на втором этаже, в бывшей церкви. Еще до сих пор кое-где у самого потолка выглядывали из-под лозунгов темные лики святых, и стена соединялась с потолком не отвесно, как в обычных комнатах, а полукругом. В этом большом клубе перед сценой стояли рядами черные парты, а на занавесе была нарисована фигура обнаженного по пояс рабочего, который молотом разбивал цепи на земном шаре. В левом углу, под самой сценой, стоял рояль. На скамеечке у рояля сидел курсант Марущак, тот самый, что был центром-форвардом в футбольной команде. Когда я вошел, Марущак сидел задумавшись, но только я подошел к партам, как он, точно встречая меня, заиграл на этом разбитом рояле "собачий вальс". Я подошел к роялю и сел рядом на парту. Марущак покосился на меня и продолжал играть. Он слегка покачивался в разные стороны, махал головой, закрывал иногда глаза, - видно, ему очень нравилось играть на рояле. Иногда он подымал обе руки высоко над клавишами и потом, точно рассердившись, сразу бросал их вниз. Рояль гремел так, что казалось, струны полопаются. Когда ему наскучил "собачий вальс", он заиграл "Мама, купи ты мне дачу". Эта штука получалась у него лучше, тише и яснее. Здорово получалась!
В зал стали собираться курсанты. Постукивая крышками парт, они рассаживались.
В одном углу зала пели:
Все пушки, пушки грохотали,
Трещал наш пулемет,
Бандиты отступали,
Мы двигались вперед...
Я тихонько встал и, отойдя, уселся позади всех, на последней парте. Я чувствовал себя не очень хорошо: вокруг были все незнакомые люди, а Полевой все еще не приходил.
Раскрыли занавес. В полутьме сцены, покрытый красным ситцем, стоял маленький столик с графином воды.
Марущак, как только открыли занавес, гулко захлопнул крышку рояля и надел фуражку. Почти все курсанты носили здесь, в совпартшколе, голубые летние буденовки, а вот Марущак никак не мог расстаться со своей щеголеватой фуражкой. Видно, она сохранилась у него еще со времен гражданской войны, эта нарядная фуражка с малиновым верхом, желтым околышем и маленьким вогнутым лакированным козырьком. Раньше такие фуражки носили конники-котовцы, те, что выгнали из нашего города Петлюру. Даже сам Котовский, рослый, плечистый командир конного корпуса, приезжал однажды к нам в город на парад в такой фуражке, как у Марущака.
...
