- Что, что? - переспросил я Маремуху.
- Образец человеческой подлости!
- Это он про кого? - спросил я дрогнувшим голосом.
Всем полюбившиеся сказки можно прочесть не только в книгах. В интернете есть масса современных книжных порталов.
Рассказы с картинками дети просто обожают. И, им просто необходимо видеть красочные рисунки, сделанные профессиональными художниками. Это важно для развития фантазии в ребенке.
- А я, думаешь, понял? Ты же знаешь нашего философа! Он любит такие слова, непонятные... И я тебе все-таки советую: поговори с ним лично.
- Ну, знаешь, не смогу!..
В столярную очень некстати вбежала Галя Кушнир. Она была в синем, до колен, спецхалатике, а волосы повязала голубенькой в белую горошину косынкой.
Еще до фабзавуча я был сильно влюблен в Галю и даже поцеловал ее однажды на валу Старой крепости в холодный осенний день, письма ей с Днестра писал. Затаил я любовь к Гале и когда мы стали вместе учиться в фабзавуче. Правда, на нее стали заглядываться другие хлопцы, и я переживал очень. Кто-то заметил это и написал мелом над колпаком кузнечного горна; "Василий Миронович Манджура страдает по Гале Кушнир - ужас как!" Под этой надписью было нарисовано сердце, скорее похожее на почку. Оно было проколото стрелой, и из него вытекала струя крови, густая, сильная, словно струя чугуна, бегущая по желобу из вагранки. Надпись эта, вне всякого сомнения, подрывала мой авторитет члена бюро ячейки среди остальных ребят. Это ведь очень плохо, когда твои личные переживания выносятся на общее обсуждение. "Любовь должна быть... величайшей тайной в мире!" - вызубрил я наизусть и даже записал у себя в блокноте рядом с конспектом по политграмоте фразу из одного прочитанного романа. Коломеец, проверяя наши конспекты, наткнулся на эту запись и спросил; "Это откуда ты выдрал, Василь, такое мещанство?" Не отважился я сразу сказать, что эту фразу говорил какой-то царский генерал, и стал оправдываться. "Все равно - предрассудок!" - отрезал Никита, и пришлось мне вырвать страницу из блокнота. Однако и эту надпись над кузнечным горном я бы пережил и продолжал бы любить Галю Кушнир, как прежде, если бы не ее собственное поведение.
Она взяла сторону Тиктора в истории с Францем-Иосифом! Сказал я ей, что Тиктор обозвал меня "монархистом", а Галя ответила хладнокровно:
- А ты думаешь, удобно комсомольцу воспроизводить изображения тиранов и деспотов?
- Так я же для практики. Эх, Галя! - сказал я голосом, полным укоризны, думая, что она согласится со мной.
А Галя Кушнир вместо этого сухо так, будто бы я был для нее чужой человек, сказала:
- Для практики ты мог бы какую-нибудь птичку заформовать. Вот у папы есть письменный прибор с медным ястребом. Сказал бы мне - отвинтила бы и принесла тебе для модели.
- Спасибо тебе большое... Другому будешь приносить, - ответил я грубо, и на этом наши личные отношения закончились.
Правда, кое-что в глубине души осталось и у меня и у нее. Мы не могли разговаривать спокойно и при встречах смущались.
Вот и сейчас, увидев меня возле Петькиного станка, Галя замялась, но потом, пересиливая смущение, все-таки подошла. Чуть заметный румянец появился на ее щеках.
- А тебя, Василь, хлопцы на дворе вспоминают, - сказала Галя. - Говорят, Тиктор на тебя заявление какое-то подал и хвастается всем, что тебе будет худо. Что ты натворил, а, Василь?
-
Я? Натворил?.. Я ничего не натворил!
- А почему же заявление?
- Пойди его спроси.
- Да он не признается. Говорит, до бюро этого нельзя разглашать. Но все-таки, раз в церкви звонят, значит...
- Мне плевать на его заявление! И твоя церковь здесь ни при чем! - выпалил я Гале. - Пусть хоть десять кляуз напишет, я ничего такого не делал!
- А ты с Коломейцем говорил? - спросила сочувственно Галя.
- Зачем?
- Как зачем? - удивилась Галя. - Ну, все-таки... Он наш секретарь, член окружкома, давно тебя знает...
Тут меня уже разозлила Галина забота. Да что это такое в самом деле?..
Со двора друг за дружкой стали вбегать фабзавучники. Обед кончался. Чтобы меня не заподозрили в трусости, я сказал как можно спокойнее:
- Ну, я пошел к себе в литейную, а то у меня там форма открыта.
НИКИТА МОЛЧИТ
Сегодня что-то уж слишком часто вертится у меня перед глазами Тиктор. То лопату в углу возьмет, то зубило из-под самого моего носа выхватит, постучит, позвенит им маленько в соседней комнате, сбивая окалину с готовых маховиков, - глядишь, и снова мелькнули, увязая в сыром песке, рыжие и задубелые Яшкины сапоги. Проволочная щетка, видите ли, ему понадобилась! В глазах его играет хитрая усмешка, пушистый чуб развевается, как у донского казака. Веселый, довольный, Яшка выглядит победителем. Целый день он напевает одну и ту же модную песенку:
Есть в Батавии маленький дом
На окраине, в поле пустом...
Когда Яшка появляется около меня, я делаю вид, что увлечен работой. Пусть не думает, что я струсил, кляузник чубатый!
...Вот, наконец, и шабаш. Быстро мою руки и первым выбегаю на улицу...
Обычно после работы мой путь лежит по Семинарской улице в общежитие. Но сегодня я иду налево, к Тринитарскому переулку.
Шагаю мимо плетней и садиков с оголенными еще деревьями. На площади шумит городской базар. Иду мимо, к Прорезной, и сам не знаю, зачем меня туда понесло. Долго болтаюсь по сухим и пустынным аллеям бульвара. Желтая река, недавно вскрывшаяся ото льда, течет внизу, кое-где подходя вплотную к скалам, заливая огороды, огибая Старый город. На бульваре жгут прошлогодние листья. То там, то здесь, будто вершины маленьких вулканов, дымятся кучи листьев, мелкого валежника, дым стелется низко по склонам аллей над скалистым обрывом, и его горьковатый запах, знакомый запах весны, догоняет меня и на самой окраине бульвара. Там, за маленькой калиткой, чернеет вдали одинокая скамейка. Иду туда и сажусь. Пальцы нащупывают знакомые буквы "В" и "Г". Еще до фабзавуча, когда я был без памяти влюблен в Галю Кушнир, а она ходила с моим соперником Котькой Григоренко, сбежавшим теперь за границу, в тихое летнее утро пришел я сюда и, скрипя от злости зубами, натирая мозоли на руках, вырезал на твердом дубовом бруске перочинным ножиком эти буквы.
Какими мелкими показались огорчения тех лет по сравнению с тем, что могло теперь меня ожидать!
Загадочное заявление Тиктора преследовало меня повсюду. Слова предостережения, которые я услышал от Маремухи и Гали, еще больше разволновали меня. Уже весь фабзавуч знал о таинственном заявлении. Когда сегодня выходил из школы, мне повстречался у ворот Монька Гузарчик. Это был добрый, слегка неуклюжий парень с красными, слезящимися глазами.
Еще в первый год занятий Монька Гузарчик неожиданно получил наследство от своей бабушки. Никогда лично он ее не видел, но бабушка, уехавшая еще при царе в Нью-Йорк, завещала после своей смерти все сбережения внуку Моньке. Его разыскали через нотариуса какие-то дальние родственники, и вот в один прекрасный день Монька Гузарчик получил наличными триста двадцать пять рублей советскими деньгами. Конечно, лучше всего было пожертвовать их обществу "Друг детей" - на ликвидацию беспризорности, или, скажем, передать Сашке Бобырю на постройку аэропланов для Красной Армии. Но Гузарчик ошалел от такой большой суммы денег и, прибежав в субботу из банка, повел часть ребят в ресторан "Венеция". Он показал директору ресторана деньги и сказал: "Я гуляю! Посторонних не пускать!"
Что они там делали, как гуляли - неизвестно: мы с хлопцами в тот вечер были в клубе на лекции "Что раньше появилось - мысль или слово?" Знаю только, что на следующий день гуляки вместе с внуком американской бабушки ходили как потерянные. Их тошнило. Они объелись тортами, пирожными, ели по очереди все, что было указано в меню: селедку, печенье, паюсную икру, поросят, суфле, бифштексы, осетрину... и запивали все это какими-то винами с мудреными названиями. Все наследство прокутили в один вечер.
В свое время история эта прошумела на весь город, и когда Монька Гузарчик подал заявление в комсомол, мы его не приняли. "Ты хотя и рабочий подросток, но ухарь. Душа у тебя, брат, мелкобуржуазная, - отрезал Моньке на бюро Коломеец. - Так сынки торгашей раньше кутили, а ты у них учишься. Погоди, посмотрим!"
Сейчас Монька Гузарчик жил на свои трудовые деньги, на стипендию, и любил говорить про себя иронически: "Я, как беспартийная прослойка..."
Повстречав меня сегодня возле ворот, Монька тоже шепнул:
- Ай-ай-ай, Васька! Я слышал, Тиктор на тебя дело завел. Да? Из комсомола требует тебя исключить. Да? Бедный ты, бедный! В нашей, значит, общине будешь.
Докатился я, если уж Гузарчик меня жалеет!
Печально смотрел я на другой берег реки, на крепостной мост, соединявший обе скалы, и на Старую крепость. В этой крепости, когда город захватили петлюровцы, мы с хлопцами клялись над могилой большевика Сергушина стоять один за одного, как за брата, и отомстить проклятым петлюровцам за его смерть. Пока я честно выполнял эту клятву и верно служил революционному делу. Так почему же появилось это заявление и даже близкие друзья раньше времени жалеют меня?..
Из-под крепостного моста сквозь полукруглый туннель с шумом и грохотом вырывался водопад. Тугая вода падала желтыми каскадами; лишь там, где она ударялась о камни, сверкала белая пена.
Вспомнилась давняя легенда, что много лет назад, покидая навсегда наш город, турки сбросили с крепостного моста железный сундук, набитый доверху награбленными на Украине золотыми цехинами, алмазами, рубинами, золотыми браслетами и огромными, величиной с куриное яйцо, ослепительными брильянтами.
Прежде чем упасть на глубокое дно реки, движимый страшной силой водопада, тяжелый сундук несколько раз перекувырнулся на острых камнях. Крышка его отлетела. И говорят люди, что каждый год после ледохода вешняя буйная вода вымывает со дна золотые монетки, драгоценные камни. А один раз, еще при царе, дед Сашки Бобыря, говорят, нашел в прибрежных камнях обломок обсыпанной рубинами золотой короны какого-то турецкого визиря, убегавшего впопыхах с Украины от запорожского и русского войска. На радостях Сашкин дед пошел в корчму, выколупнул из обломка короны один рубин и получил за него у старого шинкаря столько горилки, что когда выпил ее, то потерял память. Сашкин дед проснулся лишь в другом конце города, под Ветряными воротами, и без короны. Ее утащили бродяги-конокрады. Сашкин дед от огорчения рехнулся и попал в сумасшедший дом. Там он и провел остаток дней своих, бродя в длинной холщовой сорочке по тенистым аллеям больничного сада и таская на голове сделанную из репейника корону.
Когда Сашка Бобырь во время приема его в комсомол рассказал и эту печальную историю своего деда, Никита не преминул ввернуть: "Вот что, хлопцы, делает богатство! Поэтому мы, новое поколение, должны быть полностью свободны от власти денег и вещей".
Однако старые люди нашего города говорят об этой истории с короной несколько иначе. Будто бы на крепостном мосту турки удавили веревкой молодого Юрко Хмельниченко, сына гетмана Богдана, и бросили его с моста в кипящий водопад, привязав к ногам камень. Вот и проклял-де юный Юрко перед смертью турок, а заодно и все их сокровища.
Сколько раз в половодье мы, зареченские хлопцы, пренебрегая гетманским заговором, шатались вдоль реки, не отрывая глаз от илистого ее берега и надеясь, что вот-вот среди щепок, мокрого сена и тающих льдин вдруг блеснет хоть какая-нибудь захудалая монетка, чтобы можно было на нее купить резины для рогаток в аптеке Модеста Тарпани!..
Не Яшкино заявление пугало меня. Совсем нет! Обдумав это, я решил твердо, что заявление ни при чем. Пусть бы даже Тиктор написал в нем что угодно: что я петлюровец или что это я склад ЧОНа замышлял взорвать, - все это было бы пустяком. Всякую напраслину рано или поздно можно опровергнуть.
Я унывал сейчас не потому, что боялся. Огорчали меня сочувственные разговоры хлопцев и больше всего - непонятное молчание Никиты Коломейца.
"Если на члена бюро ячейки подают заявление, а ты - секретарь, то приди и скажи человеку толком, честно, открыто, в чем его обвиняют; проверь, так это или нет, а не играй в молчанку, не заставляй человека мучиться понапрасну! - размышлял я про себя, прохаживаясь над обрывом. - Разве я не прав? Конечно, прав!"
Молчание Коломейца - вот что меня удивляло, возмущало и тревожило.
Вчера целый вечер мы были вместе в общежитии, и он хоть бы слово сказал, а ведь у него уже лежало заявление Тиктора.
Посылая меня в Харьков, Никита сказал: "Поезжай, ты парень боевой!"
Сказал: "Ты парень боевой". Значит, доверял мне?.. Доверял!
Теперь Никита молчит. И какими-то туманными фразами швыряется: "Образец человеческой подлости"...
Вечерело. Холодом потянуло с реки, словно к морозу. Снова подошел я к низенькой скамеечке со знакомыми буквами "В" и "Г", присел на нее. Скамеечка стояла на юру, меня продувало со всех сторон. Не знаю, зачем я полез в карман и вытащил оттуда свой револьвер зауэр. Когда-то я выменял его у Маремухи на всех своих голубей и с тех пор не расставался с этим револьвером. Даже уходя на работу в фабзавуч, я забирал револьвер с собой, и Никита Коломеец подсмеивался надо мной:
- Для чего тебе в цехе револьвер, Василь?
- А куда я его дену?
- Оставляй в общежитии.
- Тебе хорошо - у тебя тумбочка запирается, а моя нараспашку.
- Попроси слесарей, пусть сделают замочек.
- А что он, поможет, замочек-то? Замочек можно легко сломать.
- Ох, Василь, Василь, неисправимый ты человек! Привык к оружию. Тебе бы все время в эпоху военного коммунизма жить! Тяжело Василию Мироновичу Манджуре переходить на мирное положение.
Я знал, что Никита шутит, но меня немного задевали его шутки. Хорошее мирное положение, если такое вокруг!
Еще и года не прошло, как пилсудчики напали на советскую пограничную заставу возле Ямполя и убили начальника заставы. Совсем недавно в Латвии враги нашей республики застрелили советского дипкурьера Теодора Нетте. А убийство Котовского?.. "Не один я, вся рабочая молодежь на границе должна быть вооружена и готова ко всему", - думал я. И продолжал таскать револьвер на работу.
Наведя мушку на одну из зубчатых башен Старой
крепости, я прицелился. Но уже было темновато, и в сумерках мушка расплывалась.
"Что же это за таинственное заявление Тиктора?.."
Я поспешно засунул револьвер в карман и, окончательно расстроенный, поплелся в общежитие.
В нашем общежитии было на редкость тихо. Сразу вспомнилось, что сегодня в городском комсомольском клубе показывают кинокартину "Красные дьяволята". Конечно, хлопцы пошли туда. Жаль, что я опоздал.
В комнате горел свет и на потолке и возле кровати Никиты.
Наш секретарь жил с нами вместе. Груда книг высилась на его тумбочке. Как всегда, Никита остался дома. "Развлекаться я буду на старости лет, - говаривал он обычно, - а сейчас, пока здоровые глаза, лучше книжки почитать". "Полюбить книги - это значит сменить часы скуки на часы наслаждения", "Книга - это друг человека, который никогда не изменит!" - часто повторял нам Коломеец изречения каких-то одному ему известных философов. И читал запоем: дома до поздней ночи, по дороге в интернат, как слепой, шагая по тротуару и держа перед глазами раскрытую книжку; читал в обеденные перерывы, сидя на ржавом котле во дворе школы.
Видно, Никита сегодня уже не собирался никуда выходить. Он лежал на койке раздетый, а рядом на стуле чернела его аккуратно сложенная одежда.
Я молча подошел к своей постели и снял кепку.
Никита повернул голову и сказал:
- У тебя под подушкой анкета, Манджура. Заполни ее и утром сдай мне.
У меня дрогнуло сердце. Начинается!
"Наверно, это какая-нибудь особая, каверзная анкета!"
Чуть слышно я спросил:
- Что за анкета?
- На оружие, - не отрываясь от книжки, сказал Никита. - Чоновские листки теперь недействительны, и мы должны подавать индивидуальные заявления на право ношения оружия.
...Тихо шелестят страницы книги. Коломеец взял на ощупь карандаш с тумбочки, что-то отметил, словно давая понять мне, что разговор окончен.
Ну что ж, ладно! Напрашиваться не будем...
Тихо. В открытую форточку проникает шум весенней улицы. Особый, неповторимый шум весны! Заметили ли вы, что весною все звуки человек слышит так ясно, как бы впервые? Вот на соседнем дворе прокричал петух, и мне кажется, что я раньше никогда не слыхал такого звонкого петушиного крика...
В этой тишине я разглядывал отпечатанную в типографии анкету на право ношения оружия и ждал, что вот-вот Никита заговорит, наконец, со мной лично о заявлении Тиктора.
- Да, Василь, чуть не забыл, - оборачиваясь ко мне, проронил Никита: - у тебя в тумбочке посылка лежит. Я расписался в ее получении.- И снова уткнулся в книгу.
Прошитая накрест бечевкой, квадратная и тяжеловатая посылка пахла рогожей и яблоками. Внизу химическим карандашом было выведено: "Отправитель - Мирон Манджура, гор. Черкассы, Окружная государственная типография".
Переехав на работу из нашего города в Черкассы, отец и тетка иногда присылали мне оттуда посылки. Все, что было в них, шло вразлет по общежитию: кому яблоко, кому кусок свиного сала, посыпанного блестящими крупинками соли. Точно так же делились посылки и других хлопцев.
И вот сейчас в ящике под фанерной крышечкой лежат разные вкусные вещи. К тому же я голоден. Но я не мог вскрыть посылку. Если я стану именно сейчас, не дожидаясь прихода хлопцев, угощать Никиту, он может подумать, что я, прослышав о заявлении, подлизываюсь к нему, хочу его подкупить домашними коржиками с маком.
И как это ни было грустно, я оставил отцовскую посылку до возвращения хлопцев из кино на старом месте - в тумбочке у кровати.
Разделся и лег спать, слыша, как шелестят страницы книги, которую читал Никита.
НЕ ВЕЗЕТ БОБЫРЮ!
Забыл сказать, почему перестали быть действительными чоновские листки на право ношения оружия.
Вскоре после моего отъезда в Харьков в наш город пришел на постой из Проскурова кавалерийский полк, воспитанный еще славным комбригом Григорием Котовским. Конники разместились за вокзалом, в казармах, где при царе стоял Стародубский драгунский полк. Отовсюду подводы повезли туда сено, овес, снопы клевера. Много надо было фуража свезти, чтобы прокормить такую уйму коней.
А вечером, как только котовцы расположились на новом месте, над улицами города послышался знакомый сигнал чоновской тревоги: три пулеметные очереди и пять одиночных выстрелов. И, как обычно по такому сигналу, к штабу частей особого назначения на Кишиневскую улицу отовсюду помчались коммунары - коммунисты и комсомольцы нашего городка.
Наших фабзайцев сигнал тревоги застал в зале комсомольского клуба, где они, собравшись на вечер самодеятельности, смотрели музыкальную инсценировку "Тройка" в исполнении артистов фабзавуча.
После того как раздвинулся занавес, на сцену из-за кулис, размахивая тяжелыми прицепными хвостами, выскочило в одной запряжке трое артистов-"лошадей".
Загримированы они были неважно, и все сразу узнали, что толстая, приземистая "лошадь" в ярком мундире румынского королевского офицера с золотыми галунами на красных штанах - не кто иной, как Маремуха. Надо сказать, что у моего друга Петьки был приличный бас, и это свойство высоко ценили драмкружковцы.
Бывший беспризорник и всезнайка Фурман изображал петлюровца.
Широкие с напуском шаровары, синяя чумарка, подпоясанная красным извозчичьим кушаком, черная с белыми подпалинами папаха из собачьего меха с голубым атласным шлыком на боку и, наконец, длинные - куда длиннее бывших печерицыных - усищи, - вот как выглядел Фурман. Для пущей важности Фурман засунул еще за голенище бутылку. Тех мальчишек, что заглядывали в зал с улицы через окна, больше всего, разумеется, интересовало - настоящая ли то водка или самая обыкновенная вода из-под крана?
Но краше всех, по рассказам хлопцев, выглядел маршалек Пилсудский - Саша Бобырь. Он был в голубой, отороченной кроличьим мехом высокой конфедератке с дрожащим султаном из белого конского волоса. Костюмер клуба выкопал где-то для Сашки самый настоящий френч офицера-пилсудчика с витыми блестящими позументами на высоком стоячем воротнике, с орденами, аксельбантами и орлеными пуговицами. Френч был Сашке немного великоват. Из плотных манжет его рукавов высовывались лишь кончики пальцев Бобыря: должно быть, офицер, позабывший в городе при бегстве пилсудчиков в двадцатом году свой парадный френч английского покроя, был здоровенный детина. Одного недоставало для полноты наряда - хороших офицерских сапог. На ноги Бобырю костюмер напялил желтые краги свиной кожи, но ботинки из-под краг выглядывали черные, наши обычные рабочие ботинки из юфти. Ну, где видно, чтобы офицеры-легионеры носили разномастные краги и ботинки? Однако Бобырь не огорчался...
Веселый и гордый оттого, что его рассматривает так много молодежи, и желая хорошей игрой загладить свою промашку на дежурстве в штабе ЧОНа, Бобырь старался вовсю: он топал ногами, как заправский жеребец, ржал лихо, звонко, ну, совсем по-жеребячьи, скрипел зубами еще громче, чем ночью, делая вид, что перегрызает удила, - словом, выкаблучивал как только мог. Он доигрался до того, что на втором круге у него отлетел хвост,
- Смотри, смотри, Пилсудский без хвоста! - завизжали мальчишки у окон.
Но Бобырь, нисколько не смутившись, зафутболил с ходу по упавшему хвосту, да так сильно, что хвост залетел во второй ряд и, схваченный зрителями, пошел гулять по рукам, будто таинственная палочка фокусника.
Сложнее всего оказалось подобрать костюм для Антанты - хозяйки всей этой контрреволюционной "тройки". Поручили это дело Фурману, как самому лучшему знатоку истории из всех артистов. Он стал припоминать, какие именно крупные капиталистические государства натравливали пилсудчиков, петлюровцев и румынских бояр на молодую Советскую страну, кто именно снабжал и вооружал армии интервентов.
Будучи сам родом из-под Шепетовки, Фурман хорошо запомнил, как по жалобе польского графа Потоцкого команда американских солдат и офицеров из американской миссии, что располагалась в Яссах, приехав в местечко Антонины, под командой американского лейтенанта Риджуэя, сожгла дотла соседнее село лишь за то, что в годы революции крестьяне этого села разделили между собой графскую землю.
Фурман знал, что в войсках Пилсудского, с которыми тот шел на Киев, особенно в корпусе генерала Галлера, было много американских инструкторов, а еще того больше американских винтовок, пулеметов и другого заокеанского вооружения. Зная это, Фурман распорядился, чтобы половину платья для Антанты костюмер сшил из звездно-полосатого американского флага. Вторую половину сшили из британского флага. Таким образом, Антанта, наша фабзавучница Галя, которая управляла панской Польшей, Петлюрой и боярской Румынией, словно простыней была обернута в американо-британские флаги. К тому же, к материи спереди были нашиты из золоченой елочной бумаги два хвостатых, коронованных льва. Чтобы дать понять зрителям причастность к интервенции и французской буржуазии, на белый, посыпанный мукою парик Гали костюмер насунул картонный, изогнутый колпак, немного напоминающий те рога изобилия, что висели еше со времен старого режима у булочных города. В таких колпаках на карикатурах обычно изображали Марианну - Францию.
Стоя в центре сцены и натягивая вожжи, Галя - Антанта похлестывала кнутом Пилсудского, боярскую Румынию и Петлюру.
В конце третьего круга им полагалось по плану инсценировки обратиться мордами к своей госпоже - Антанте. Кони должны были взметнуться на дыбы, иначе говоря - поднять руки, заржать очень жалобно, а потом, выбежав на авансцену, с грустью пропеть в публику:
Москвы не видать, не видать, как своих нам ушей...
...Если не считать того, что Бобырь потерял хвост, все, как передавали мне хлопцы, шло прекрасно. Артисты резвились на сцене, поеживаясь от щелкания бича, Галя была строгая и надменная, как заправская английская леди, режиссер - культпроп комсомольской ячейки профсоюза Нарпит Коля Дракокруст - потирал руки на радостях, что номер, придуманный им, удался на славу, но как только Маремуха затянул густым баском: "Москвы..." - в зале крикнули:
- Тревога!
Шум поднялся в клубе. Опрокидывая скамейки, зрители-комсомольцы стали выбегать на улицу. Каждому хотелось поскорее примчаться в ЧОН, получить свою винтовку и ждать приказа. Режиссер Коля Дракокруст, не раздумывая, завернул занавес и спрыгнул в зал, чтобы и самому поскорее вырваться на волю.
Домашняя одежда Петлюры-Фурмана лежала на подоконнике, за сценой. Там же, как на купанье, положил свои манатки и Маремуха. Оба они быстро переоделись и, расшвыряв по сцене театральные костюмы, срывая на ходу усы и вытирая грим, повыскакивали на улицу через окно.
А что было делать Бобырю, чья одежда лежала в пустом шкафу в клубной библиотеке за сценой? В дни спектаклей эта библиотека временно превращалась в гримировочную. Там же хранились обычно парики, грим, старинные курковые пистолеты, и Коля Дракокруст, опасаясь баловства несознательных посетителей клуба, обычно на время представления закрывал библиотеку на ключ.
- Где Дракокруст?.. Где Дракокруст? Хлопцы, вы не видали Колю Дракокруста? - вопил теперь во все горло бедный Саша, бегая по пустеющему залу и задевая никелированными ножнами сабли деревянные скамейки.
Но комсомольцы-чоновцы даже не отвечали Бобырю. Очень им интересно было выяснять, где Дракокруст, когда после неудачного нападения на штаб ЧОНа каждый был встревожен всерьез новым тревожным сигналом и мечтал лишь об одном: поскорее добежать к штабу. Подросткам, не состоящим в комсомоле, некуда было спешить, но даже и они, охваченные общим волнением, протискивались на улицу. Только самые спокойные из них с удовольствием разглядывали вблизи артиста Сашу, а фабзаец Моня Гузарчик, хлопнув Бобыря по плечу, крикнул:
- Проше, пана! Не волнуйтесь! Проше, пана, як пан хце, то я, как беспартийная прослойка, одолжу пану свои штаны?..
Прекрасно понимая, что Гузарчик только шутит и никогда не решится на такое самопожертвование, Саша бросился к выходу. Выскочив на улицу, Бобырь остановился, потянул носом свежий весенний воздух, оглянулся и, крикнув в полном отчаянии: "Ну где же этот Дракокруст, холера ему в бок, где ключи?", долго не раздумывая, придерживая саблю, помчался в узенькую и темную Ямпольскую улицу.
Все думали, что "панская Польша" побежала в общежитие переодеваться. Но Саша был не такой дурак, чтобы мчаться на край города, а потом обратно лишь для того, чтобы сменить мундир пилсудчика на свою старую, рабочую робу.
Саша решил бежать в штаб ЧОНа в театральном одеянии.
- "Ничего, - надо полагать, думал, он, раздираемый безвыходностью положения. - Первые минуты все будут оборачиваться, а потом, как объясню, в чем дело, перестанут. Самое главное - не опоздать по тревоге. Опоздаю после того, что случилось на прошлом дежурстве, скажут: окончательный трус Бобырь".
Вдобавок Саша решил перехитрить всех чоновцев, что были в клубе, и примчаться в штаб первым. Мало кто знал, что в конце Ямпольской есть грязный проходной двор, который выходит прямехонько на Рыночную площадь. И Сашка пустился темной и петлистой улочкой к заветному двору, желая выгадать кусок дороги.
Надо же было случиться так, чтобы, влетев с разбегу в этот покрытый лужами воды постоялый двор, Саша напоролся на стаю бездомных собак.
Услышав звон шпор, а затем завидя бегущего Бобыря, собаки сперва опешили, и несколько мелких шавок, решив, что это главный их враг гицель - собаколов - мчится на них с арканом, пустились от него наутек. Но в ту же минуту псы покрупнее, искусанные боевые псы, почуяли обман и с лаем бросились на Сашку.
Сперва Бобырь решил обороняться. Он рассказывал потом хлопцам, что хотел выдернуть из ножен саблю и рубить бродячих собак прямо саблей. Но едва его рука схватила эфес, старый барбос вдовы податного инспектора и торговки франзольками мадам Поднебесной вцепился с разгону Сашке в правую ляжку. Барбос уже не раз вырывался из клетки собаколовов и знал, что самый лучший способ не попадаться снова - это первому нападать на обидчика.
Оставался один выход у бедного Сашки - удирать без боя. На свет! Туда, где бродячие псы не посмеют кусать человека.
Пиная собак ногами, отбиваясь от них ножнами сабли, преследуемый громким лаем, Бобырь вырвался на Рыночную площадь в мундире офицера-пилсудчика и нарядной конфедератке с белым, пушистым султаном.
А в этот вечер у бакалейного магазина Церабкоопа на Рыночной площади снова дежурил сторож, которого в свое время допрашивал уполномоченный ГПУ Вукович. Сторож запомнил хорошо, как его пробирал Вукович и как, обращаясь к Полевому, уполномоченный ГПУ высказал предположение, что бандит, пытавшийся подорвать ЧОН, повидимому, метнулся к польской границе.
Теперь, взволнованный новой чоновской тревогой, сторож уже был начеку. Заслышав лай собак, он обернулся и увидел Бобыря, бегущего в странном наряде.
Старик мигом воскресил в памяти годы гражданской войны и таких вот точно пилсудчиков, шагавших по улицам нашего города под командой приехавших из-за океана американских инструкторов. Сейчас у сторожа была полная возможность отличиться.
Дрожащими пальцами сторож оттянул курки дробовика и, сбегая с крыльца магазина, крикнул грозно:
...
