- Да ну вас, дядько! Скажете тоже... - отмахнулась Наталка. - Разве можно такую гадость при еде вспоминать?
- Гадость? И совсем не гадость. Ты молодая еще и не знаешь, что во многих селах бабы нарочно в крынки жаб пускают.
- То выдумывают люди, - сказала Наталка.
Мы перешли к тому, что посещаем все меньше магазинов, и все больше направляем свое внимание на интернет-магазины. Конечно, ведь именно так можно экономить свое драгоценное время и нервы. Не стоять очереди. Удобный
интернет магазин книг, это самое лучшее, что может быть. Здесь Вы спокойно выберете любую книгу, подробно почитав аннотацию к ней.
- Ничего не выдумывают, - настаивал Шершень. - Я когда под Бендерами в одном именье у пана работал, моя хозяйка этим делом занималась. У нее в подвале в горшках с молоком всегда жабы плавали. Вот однажды, жара была, пришел я домой. "Нет ли, говорю, хозяйка, чего-нибудь холодненького?" - "А чего ж, говорит, полезай в погреб и напейся молока холодного". Я и полез. Схватил первую попавшуюся крынку и давай пить. Залпом. И вот чувствую, как вместе с молоком что-то твердое мне в горло скользнуло, - я подумал сперва, что сметана так застыла, а потом, чувствую, шевелится. И пошла эта жаба гулять по моему животу. Как на ярмарке гуляла!..
Я рассмеялся, понимая, что Шершень шутит, а Наталка, откладывая ложку, сказала:
- Скажете такое, фу, и есть не хочется!
- Правда, правда! - даже не улыбаясь, продолжал выдумывать Шершень. - И послушай, что дальше было. Как раз перемена погоды ожидалась, дождь словом. И тут, как ночь, так эта жаба у меня из живота голос подает. А хозяйка спать не может. А потом взяла да и сказала: "Перебирайся ты, Шершень, на другую квартиру, а я тебя держать не буду, беспокойный ты очень жилец". Я говорю: "Какой же я беспокойный, когда это ваша собственная жаба во мне поет. Перемену погоды предвещает".
- Ну и что дальше было? - уже заинтересовавшись и сдерживая смех, спросила Наталка, поглядывая искоса на меня.
- Водкой я эту проклятую жабу уморил. И вот с той поры, как дают мне молоко, спрашиваю: "Жаб нет?" Если нет, ем спокойно. - И, как бы подтверждая свои слова, Шершень зачерпнул полную ложку кислого молока.
Не отставая от Шершня, я то и дело окунал ложку и заедал кислое ледяное молоко вкусным домашним хлебом. Скоро на вышитом полотенце осталась пустая миска да белый кусок брынзы. Мы втроем уничтожили целую буханку хлеба.
- Это ваша родственница, дядько? - спросил я у Шершня, когда мы, вскочив на коней, отъехали от Наталки.
- Она хозяйская дочка, - сказал Шершень. - Я у них столуюсь и ночую. А что - понравилась?
- А у вас разве своей хаты в селе нет? - спросил я, уходя от щекотливого разговора о Наталке, которая и на самом деле могла нравиться.
- Своей хаты? - Шершень весело свистнул. - Нет пока у меня хаты, хлопче. Была у меня на той стороне хата, да румыны в девятнадцатом году, как Хотинское восстание было, спалили.
- Вы тоже восставали?
- А то как же! Все тогда восставали. Видишь, я до революции все время в батраках работал. То у одного пана, то у другого. Под Бендерами работал, в Цыганештах, даже у одного купца в Кишиневе конюхом четыре месяца прослужил. Ты видел, на той стороне против нашего совхоза село Атаки виднеется? Ну, так вот, я сам из этого села родом. Заработал себе денег, все как полагается, и как раз перед самой войной приехал в село. Красивую жену взял, молодую, моложе меня на три года, с детства мы с ней знакомы были. И вот только построился, хату себе соорудил, виноградник развел, целую десятину батутой-нягрой* засадил, - бах, бах - война, и меня берут до войска.
* Сорт винограда.
На Кавказском фронте служил, до самого Эрзерума дошел, а в революцию вернулся домой. "Ну, думаю, теперь не двинусь с места". Сын за это время вырос, четыре года хлопцу было, сейчас, если только жив, наверное, тебе ровесник.
- Да какое там - я девятьсот девятого года рождения! - обиделся я.
- Ну, неважно - большой хлопец, словом. И вот, понимаешь, только мы землю помещичью поделили, слышим - идут какие-то разговоры, что Бессарабию хотят румынские бояре себе забрать. И в самом деле, вскоре в наше село приезжает какой-то пан Радулеску из самого Букарешта, поселяется у попа и - как это они с попом устроили, до сих пор не знаю - едет как бы депутатом от наших селян в Кишинев на Сфатул-Церий*. А никто этого Радулеску не выбирал, и даже многие крестьяне его в глаза не видели. И вот приходит в наше село газетка, и мы читаем, что делегат из села Атаки Радулеску требовал, чтобы Бессарабия соединилась со своим старым другом Румынией. А потом переворот, смотрим - жандармы пришли. И тут началось! Землю панскую отбирают, а тех, кому она досталась, - шомполами. Выпороли и меня. Виноградник молодой отняли.
* Буржуазный национальный парламент.
Затаили мы злобу на румынских бояр - не передать. И вот, когда услышали, что в Хотине да по селам соседним народ бунтуется, все, кто победнее, тоже поднялись. Кто на лошади, кто пешком, кто с вилами, кто с дробовиком - айда к Хотину. Холодно было, помню, начало января, а я, как был в суконной гимнастерке, схватил трехлинейку, ту, что с фронта привез, да и пошел в Хотин. Крепко мы дрались с румынами. Сколько их экономий пожгли, сколько жандармов под лед днестровский пустили - не рассказать, но вот беда: некому было помочь нам, не было среди нас такого вожака, как, скажем, Котовский, - он тогда с Петлюрой воевал и не мог к нам пробиться. Одиннадцать тысяч наших перебили жандармы, меня ранили под самым Хотином, около крепости. Видел ее? В ногу ранили из пулемета. Вот я и пополз ночью по льду на эту сторону, - как только не замерз, не знаю. Ползу по льду, кровью снег раскрашиваю, и рядом товарищи мои раненые, тоже по одному, через лед на украинский берег перебираются. А румынские войска по нас вдогонку из орудий бьют. Крепко били, - в одном месте от снарядов даже лед тронулся, как весной. Переполз я на эту сторону, а тут Петлюра тогда хозяйничал - то же самое, что румынские бояре. Когда жандармы ихние под Хотинской крепостью с нами расправлялись, петлюровцы из пулеметов с этого берега по повстанцам огонь вели.
Прятался я у одного дядьки, пока нога не зажила, а потом узнал, что нельзя мне возвращаться в родное село. Знал, что убьют. Всех, кто подымался на бояр, румынские жандармы убивали. И еще мне передали, что хату мою жандармы дотла сожгли, землю, виноградник - все как есть у жены отняли и дали помещику новому, Григоренко. Так вот я и остался здесь, долю свою возле Днестра караулить. И все никак не могу из этого села уехать. Хлопцы знакомые в Баку нефть добывают, заработки, пишут, там богатые, зовут: приезжай, Шершень, - а я не могу. Все жду того часа, когда Бессарабию освобождать будем. У меня в Жванце начальник пограничный есть знакомый. Так я каждый раз, как за почтой для совхоза еду, все ему надоедаю. "Ну, когда же, говорю, на ту сторону? Смотрите, говорю, если тронетесь, обязательно меня берите. Проводником. Я те места хорошо знаю. Каждую тропинку, каждую канаву. Все исходил. Да и разговор кое с кем будет крупный. Смотрите, говорю, если перейдете границу без меня, поссоримся навеки!"
Начальник тот, хороший такой хлопец, Гусев по фамилии, из самой Москвы приехал, смеется и говорит: "Во-первых, говорит, границы-то никакой здесь нет, так что обязательно на той стороне рано или поздно придется побывать, это мы тут временно задержались. А лишь получим приказ, не забудем и тебя, Шершень".
- А про жену что-нибудь известно? - спросил я, выждав немного.
- В двадцать третьем году был у нас перебежчик с той стороны. Спалил пана и к нам прибежал. Мы тут, пока пограничники за ним пришли, побеседовали. Говорит, видел мою жену. Она после восстания у одного куркуля в батрачках служила, а потом жандармы выгнали ее из села туда, вглубь: видно, пронюхали, что я жив и в совхозе работаю...
И вот уже сколько времени - ни весточки. А до двадцать второго года мы с ней перекликались даже. Я на бугре стану, возле воды, - знаешь, где лошадей совхозных купают? - а она на мельницу сойдет и будто бы на мостках белье стирает, а сама слушает, что я кричу, и откликается иногда. Один раз мы так перекликались и не заметили, что в кукурузе жандарм засел. Он послушал, послушал да как пустится к жене моей, да нагайкой ее, нагайкой. Она белье бросила - поплыло все, и кричит от боли. А я бегаю по берегу, вижу, как этот гад мою жену мучит, и прямо зубами скриплю от злости. И как раз пограничник наш проходил. Я и стал, помню, просить: "Позычь, друже, карабина, я этого гада враз сниму". А пограничник мне и говорит: "Ничего, говорит, потерпи. Придет время - и снова будет твоя родная Бессарабия свободной".
Совсем близко, за полоской речного тумана, виднелся освещенный луной бессарабский берег. Шершень остановил Серого и глядел теперь туда жадными, полными тоски и гнева глазами.
Я понял, что всю свою жизнь он будет ждать той минуты, когда сможет перейти Днестр и ступить ногой на эту близкую и такую родную ему землю.
СТРАШНАЯ НОЧЬ
На балконе, где мы ночевали, завелись осы. Каждое утро, прежде чем залететь в щель под крышей, где было их гнездо, они долго кружились над матрацами, и всякий сон пропадал.
- Ну его к черту! - сказал однажды утром Коломеец. - Надо перебираться отсюда.
- Давай выкурим их, - предложил я.
- Пока ты их выкуришь, они тебя скорее выкурят. У меня нет никакого желания ходить с распухшим лицом, - сказал Коломеец, отгоняя желтую назойливую осу.
Но оса не отставала. Тогда Коломеец в одном белье сорвался с постели и побежал в комнату, где еще досыпали курсанты.
Мы стали ночевать под стогом соломы, у молотилки. Там было еще лучше, чем на балконе. Мы подстилали сколько угодно соломы, сверху свисала тоже солома; кроме того, ночевать здесь, под стогом, было удобно еще и потому, что рядом был расположен совхозный баштан. Можно было ночью, когда захочется, выбрать на ощупь арбузик или спелую дыню и порешить ее тут же, на поле, под звездным небом. Одно было плохо: приходилось издалека таскать с собой одеяла и простыни.
Видно, поэтому-то Коломеец спустя два дня, когда я позвал его ночевать, стал крутить носом.
- Видишь, Василь, откровенно тебе сказать, мне что-то не хочется уходить туда на ночлег. Больно далеко. Давай лучше с хлопцами устроимся в комнате.
- Где ж ты устроишься, когда там и так тесно? И так многие уходят ночевать к амбарам.
- Как-нибудь примостимся.
- Ну, какой смысл, подумай, Никита. В комнате мы успеем ночевать, когда приедем в город. А здесь возле стога свежий воздух, пахнет хорошо, баштан рядом - все удовольствия. Да ты же сам говорил, что тебе очень нравится ночевать там, на соломе.
- Говорить-то говорил, - замялся Коломеец, - а сейчас что-то расхотелось. Знаешь, таскать эти манатки в такую даль - ну его...
- Ну, хочешь, я сам понесу твою постель? А? Ты порожняком пойдешь.
- Да нет, Василь. Не хочется что-то. Да и дождь, может, будет. Видишь?
За Днестром полыхнула молния, озарив на секунду край темного пасмурного неба. Сегодня к вечеру действительно на небе было много туч, лишь кое-где в просветах между ними искрились звезды.
- А при чем здесь дождь, Никита? Под стог вода не затекает. Ты же помнишь, позавчера...
- Позавчера не затекла, а сегодня может затечь...
- Так не пойдешь к стогу?
- Не пойду.
- Ну, тогда я сам пойду.
- Один? - Коломеец протяжно свистнул. - Ох, какой ты храбрый!
- А думаешь, не пойду?
- Думаю, страшненько будет и ночью прибежишь обратно.
- Посмотрим! - сказал я упрямо.
Когда, зажав подмышкой тюк с одеялом и простынями, я шагал к стогу, мне уже очень хотелось остаться ночевать на совхозном дворе, вблизи курсантов. Можно было найти удобное местечко где-либо в амбаре или устроиться на подводе со свежим сеном, однако упрямство не позволяло мне поступить так. Ведь только узнает об этом Коломеец, он мне житья не даст будет снова "прорабатывать" меня, станет рассказывать, что я побоялся ночевать один. "А, чепуха, - сказал я себе. - Что ж такого? Переночую один, и ничего со мною не станется. Чего бояться? Подумаешь! А зато как завтра утром я посмотрю на Коломейца! Скажу ему: "Интересно, кому было страшно?"
Как только я, взбив солому, улегся под стогом, ко мне приплелся Рябко. Сейчас я уже не думал его отгонять. Хоть одна живая душа будет рядом.
- Иди сюда, Рябко! -- позвал я собаку.
Пес подошел совсем близко и лизнул мою руку.
- Ложись, Рябко! - приказал я. - Вот здесь, на одеяло.
Пес колебался и стал пятиться. Тогда я насильно повалил его вниз, он улегся в ногах и сразу же, довольный, начал искать блох.
Зарницы в Бессарабии полыхали сейчас уже раз за разом, и небо в промежутках между вспышками становилось темное-темное, звезды гасли там, вверху, после каждого удара молнии.
Стог наваливался на меня, он прижимал своей тяжестью нижние слои соломы, так что в них нельзя было просунуть руку. В нескольких шагах от стога ничего не было видно, даже белый забор, который так ясно был заметен отсюда в самые темные ночи, сейчас исчезал в темноте, и только когда зарницы пробегали за Днестром, можно было его различить. В эти минуты, когда вспыхивали зарницы, освещалось темное небо и локомобиль. Со своей высокой трубой он был похож на задравшего хобот слона, вблизи него виднелись бочки с водой, проступали в темноте ровные очертания молотилки.
Завтра с утра мы станем на решетчатую площадку у ее барабана. Коломеец примет от меня первую половину снопа, задрожит, перебивая колосья, зубчатый барабан, шумно будет вокруг... Но как пусто, одиноко сейчас на совхозном току! Никого. Ни одной живой души. Только мы с Рябком улеглись под стогом. Я поудобнее подложил себе под бок холодную винтовку и поправил зауэр, висевший у меня под рубашкой на сыромятном шнурке.
Я все еще побаивался носить револьвер в открытую, думал, кто-нибудь из курсантов может отобрать его у меня. Я выпросил у Шершня длинный сыромятный ремешок, привязал его обоими концами за колечко на рукоятке зауэра и носил пистолет вечерами под рубашкой, прямо на голом теле. Он всегда был теплый и уж больше не ржавел. Плохо только, что во сне он врезывался мне в бок, и я спал беспокойно, часто переворачиваясь.
Я заснул далеко за полночь в ожидании близкого дождя и проснулся, чувствуя облегчение в ногах. Рябка возле меня не было. Он громко лаял совсем неподалеку. Он бросался на кого-то чужого, идущего по полям к совхозу со стороны Днестра. Я услышал шаги этого неизвестного человека. Они приближались. Нет, это был не один человек, их было несколько: я слышал, как хрустит под ногами идущих картофельная ботва. Я сразу прижался к стогу. Рябко хрипло лаял, он бросался уже прямо под ноги идущим.
- Цюцька, цюцька, иди сюда - сала дам! - попытался кто-то приласкать собаку. Голос был тихий, вкрадчивый и недобрый.
- Та ударь его шаблюкой, чтоб не гавкал! - буркнул другой сердито.
И в ту же минуту я услышал глухой удар и страшный, последний визг Рябка. Видимо, отползая и теряя последние силы, он заскулил жалобно, тоскливо и вдруг замолк.
- Ото дав! Напополам! Аж руке больно, - сказал ударивший и хрипло засмеялся.
- Тише, хлопцы! - скомандовал кто-то.
Бандиты остановились в нескольких шагах от меня, возле локомобиля. Снизу я довольно хорошо видел подымающиеся с земли черные очертания их фигур.
Бандиты прислушивались. Я боялся пошевельнуться. Мне казалось, что я уже никогда не смогу двинуть рукой или ногой, тело онемело, только голова была свежая-свежая. Я слышал сейчас каждый шорох страшной этой ночи. Я слышал, как шуршат сдуваемые ветром отдельные соломинки у меня над головой, как поют сверчки за стогом. Я слышал, как далеко в селе тревожно лают собаки, разбуженные визгом Рябка.
- Так слухайте, хлопцы, - после минутного молчания хрипло сказал кто-то, видимо атаман бандитов. - Видите вот этот стог? Только мы его подожжем - все за мной сюда, в канаву. И будем ждать. А когда они выбегут тушить, мы их добре из темноты побачим и перекоцаем, как зайцев. Приготовьте-ка гранаты! Юрко, запалюй иди!
- Дай-ка сирныки, - попросил тот, кому поручали зажечь стог, и сразу же, отделившись от других бандитов, направился неловкими, осторожными шагами, нащупывая землю, ко мне.
Мигом я вырвался из-под стога и, полуголый, с одним револьвером, болтающимся на животе, пустился в темноту. "Скорей, скорей к совхозу, пока бандиты не подожгли стог". И я помчался напрямик через баштан к совхозному дому, чтобы предупредить курсантов, чтобы разбудить их и с ними вместе возвратиться сюда. Но не успел я сделать и трех шагов, как, раздавив ногой скользкую дыню, грохнулся со всего размаху на землю. Я сейчас же вскочил и едва не закричал от боли. Падая, я вывихнул ногу. Острая боль в ноге на минуту заглушила страх. Чувствуя, как на глаза навертываются слезы, едва держась на ногах, я сорвал предохранитель зауэра и выпустил в бандитов первую пулю.
Ослепленный вспышкой выстрела, я понял, что обнаружил себя, что меня уже не спасет и тень высокого стога. Мне снова стало очень страшно, но разжать палец и освободить гашетку зауэра я уже не мог. Теперь я палил в бандитов уже автоматически. Я ничего не видел перед собой - только черная-черная ночь вокруг и яркие вспышки выстрелов над взлетающим кверху дулом зауэра.
Когда вылетела последняя стреляная гильза, я услышал хриплый голос бандита.
- Гранатой! - крикнул он.
В ту же секунду где-то совсем близко перед моими ногами вырвался из баштана огромный столб пламени, я сразу оглох и почувствовал только, как по лицу меня хлестнула арбузная ботва.
Первой мыслью было позвать на помощь, но в раскрытый рот попала земля; я хотел выплюнуть ее, но почувствовал, что падаю - медленно и куда-то очень далеко, - но падать было не страшно. Еще одна граната разорвалась рядом, но я даже не вздрогнул. Хорошо вдруг стало, приятно, боль в ноге сразу утихла, что-то теплое скользнуло по лбу, я собрал последние силы, чтобы выплюнуть землю, но почувствовал, что губы и язык уже не повинуются мне: они стали чужие, мягкие, онемевшие, - так, со вкусом земли во рту, я рухнул па землю.
Я не помню, как меня перевозили в город, как на рассвете главный врач городской больницы Евгений Карлович Гутентаг сделал мне очень серьезную операцию: он вытащил у меня из головы два осколка, застрявших в черепной кости. Он вырезал сломанное ребро и вправил вывихнутую ногу. Обо всем этом я узнал после, когда очнулся.
Просыпался я долго и с трудом. Сперва, лежа еще с закрытыми глазами, я долго вслушивался в один и тот же далекий однообразный стук. Я не мог понять, что это такое. Казалось, где-то очень далеко, в большом доме, комнат за шесть от меня, кто-то без устали стучится в закрытую дверь.
"А может, это молотилка работает, а я проспал?" - подумал я и хотел вскочить, но не смог: ноги и все тело были тяжелы, точно их привязали к кровати. Я открыл глаза и встретился взглядом с Петькой Маремухой. Он сидел на краешке белой табуретки, смешной каплоухий Петька Маремуха. Он смотрел на меня в упор широко раскрытыми глазами - так, словно перед ним лежал не я, а мертвец.
Петька Маремуха напялил на себя белый полотняный халат. Стоячий воротник халата упирался в подбородок Петьки. Заметив, что я открыл глаза, Маремуха заерзал на табуретке и жалобным голосом протянул:
- Спи, Васька, еще рано!
- Какое рано, я сейчас встану.
- Куда встану? - Петька испугался и вскочил. - Тебе нельзя еще вставать. Спи. А может, хочешь морсу? Бери, пей.
Я вспомнил, что мне давно хочется пить. Принимая из дрожащей Петькиной руки полный розового клюквенного морса стакан, я жадно прижался губами к его граненому краю. Морс был кисленький, холодный. Петька Маремуха не отрываясь испуганными глазами следил, как пустеет стакан. Как только я кончил пить, Петька, предупреждая мое движение, выхватил у меня стакан и поставил его на мраморную доску столика.
- А теперь спи! - скомандовал Петька.
- Что это стучит, Петро? - спросил я, отдышавшись.
- "Мотор" стучит. Что стучит? Спи!
- Какой мотор? - не понял я.
- Ну, двигатель на "Моторе" - не знаешь?
- Почему двигатель?.. Где я?.. А совхоз?
В эту минуту в палату вошла в таком же белом халате, как и у Петьки, моя тетка Марья Афанасьевна. Высокая, седая, она в халате была похожа на врача. Маремуха бросился к ней.
- Марья Афанасьевна, смотрите, он уже хочет вставать. Я ему говорю, чтобы он еще спал, а он меня не слушает.
- Надо закрыть окно. Уже проветрилось, - тихо сказала тетка и направилась к окну.
- Не надо, пусть так! - пробормотал я вяло, растягивая слова, и опять крепко, надолго заснул.
Проснулся я снова только глубокой ночью. Тетки и Маремухи возле меня не было, высоко под потолком горела синяя электрическая лампочка. На стуле возле моей постели дремала, облокотившись обеими руками на столик, незнакомая сиделка.
За открытым окном, у самой стены больницы, чуть слышно шевелились ветви клена. За ними, в просветах между листьями, перемигивались звезды - теплая осенняя ночь стояла на дворе. Город спал, там, за окнами, давно замолк двигатель на заводе "Мотор", давно спал на топчане у себя дома Петька Маремуха, давно спали мои родные.
Теперь, ночью, я почувствовал, что, наверное, буду жить, хотя все еще болела нога, болела раненая грудь; стоило немного пошевелить шеей - острая боль пронизывала насквозь череп. Я осторожно высвободил из-под одеяла руку и чуть слышно провел у себя пальцами по лбу. Вся голова была забинтована. На виске пальцы мои нащупали короткие колючие волосы. Я понял, что меня когда я был без сознания, остригли. Хотелось поговорить с кем-либо, спросить, как я попал сюда, что со мной, но никого, кроме сиделки, рядом не было. Несколько минут я лежал с широко раскрытыми глазами, уставившись в потолок. Я силился припомнить все, что случилось со мною но скоро устал и опять заснул до утра.
КАК МАРУЩАК ПОЙМАЛ БЕЛУЮ МОНАХИНЮ
Каждое утро, прежде чем уйти на работу, меня навещал отец. Он смотрел подолгу на меня. Я все еще не мог выносить его пристального взгляда: сразу вспоминалась история с ложками, и я отворачивался. Отец ни о чем меня не расспрашивал, - видно, он знал все сам. Он каждый раз приносил мне яблоки, груши из сада совпартшколы. Он узнавал только, как я себя чувствую, ходил советоваться с врачами, приносил мне из библиотеки интересные книжки. В эти дни я понял, как дорог мне отец, как дорога мне Марья Афанасьевна, как дорог толстенький Петька Маремуха. Но странное дело: стоило мне только начать расспрашивать у них, что было дальше в ту ночь, когда я ночевал под стогом, все они, словно уговорившись, бормотали: "Потом, потом". Только один отец четко и ясно сказал: "Выздоравливай поскорее, Василь, тогда все узнаешь!" Видно, доктора приказали им не тревожить меня понапрасну воспоминаниями о той страшной ночи, когда я стрелял в бандитов.
Прошло несколько дней. Как-то вечером я лежал один в пустой маленькой палате, вслушиваясь, как хлопцы гоняют на площади перед "Мотором" футбольный мяч. В больничном коридоре послышались гулкие торопливые шаги, и на пороге палаты появились Никита Коломеец и Марущак. Никита так загорел за те дни, что я лежал в больнице, что я не сразу узнал его. Халат ему дали не по росту, очень большой, черная стриженная наголо голова Коломейца смешно торчала из свободного воротника халата. Рослый, плечистый Марущак, в щегольских сапогах и халате до колен, смотрел на меня улыбаясь. Давно я его уже не видел - с той поры, как уехал на работу в совхоз. И мне было особенно приятно видеть его сейчас здесь.
Никита оглядел палату, покрутил носом и, шумно придвинув стул, сказал:
- Э, да у тебя, брат, здесь шикарно! Сам Керзон никогда не спал в такой палате.
- Лучше, чем на балконе? - спросил я.
- Балкон - это дикая природа джунглей, - ответил Никита. - А здесь, гляди, цивилизация. Морс - это здесь дают пить или домашний?
- Здесь дают. Больничный, - сказал я.
- А мне как раз пить хочется очень! - сказал Никита. - Можно? - И, не дожидаясь ответа, он поднес к губам стакан морса.
- Оставь, Никита! - прикрикнул на Коломейца Марущак. - Парень раненый лежит, ему, может быть, каждую минуту пить захочется, а ты его грабишь.
- Пей, пей, Никита, - поспешно сказал я. - Морса я могу получить, сколько захочу.
- Ну, вот видишь, я же сказал - цивилизация! - радостно сказал Коломеец и, чмокая, стал пить морс. Худой выпуклый его кадык зашевелился. Коломеец даже глаза зажмурил от удовольствия.
- Хорошо! - сказал он, облизываясь. - Шикарно! Надо, пожалуй, и мне лечь в больницу, чтобы меня поили бесплатно морсом.
- Морс дают только тяжело больным, Никита, - сказал я как можно более спокойно. - А тебя в больницу не возьмут, как бы ты ни просился.
- Почем ты знаешь? А может быть, и взяли бы? - беспечно сказал Коломеец. - Вот если бы я в ту ночь пошел с тобой к молотилке, и меня, наверное, подбили бы. Хотя нет... - добавил он важно. - Я бы скорее их уложил. И не одного, а всю компанию.
- А я что - разве кого-нибудь уложил? - спросил я, поднимаясь.
- Здравствуйте! - Коломеец засмеялся. - Совершил, можно сказать, подвиг, а теперь незнайкой прикидывается.
- Да я ничего не знаю, Никита. Я же как упал там на баштане, так только здесь и пришел в сознание.
- Нет, в самом деле ничего не знаешь? - переспросил Коломеец.
- Ну, конечно, ничего! - подтвердил я.
- Ну, так мы тебе сделаем информацию. Ты не возражаешь, товарищ Марущак? - обратился Коломеец к молчавшему Марущаку.
- Вали, рассказывай, а я тебе помогу! - согласился Марущак.
Бандиты, в которых я стрелял, шли издалека: их послала из Бессарабии на советскую сторону на помощь атаману Сатане-Малолетке разведка.
Сатане-Малолетке в те дни, когда мы все работали в совхозе, приходилось очень круто.
В город на усиление охраны границы прибыла из Москвы ударная группа по борьбе с бандитизмом. В ней были самые смелые, испытанные чекисты. Худо пришлось бандитам! Почти каждую ночь из ворот управления погранотряда и окружного ГПУ один за другим выезжали в соседние леса небольшие отряды ударников-чекистов. Верхом, в кожаных куртках, с тяжелыми маузерами в деревянных кобурах, ударники мчались на сильных, выносливых конях по мостовым сонного города. Подковы их коней звонко стучали под аркой Старой крепости. Выехав за город, на мягкие проселочные дороги, ударники пропадали в ночной мгле, и только в одном доме на Семинарской улице, из которого они выезжали, знали цель их поездки, знали их конечный маршрут.
Целые ночи до рассвета горел в том доме электрический свет. Чекисты работали всю ночь, выполняя наказ советского правительства: очистить от бандитских шаек пограничные районы страны.
Часто, когда ГПУ подготовляло крупные операции, на помощь ударникам-чекистам приходили курсанты из нашей совпартшколы и коммунары ЧОНа - коммунисты и комсомольцы из городских партийных и комсомольских ячеек. Нередко даже днем по тревоге являлись все они в штаб ЧОНа на Кишиневской улице, там получали винтовки и под командой ударников-чекистов надолго уходили из города "прочесывать" соседние леса.
Оказывается, в то время как наша группа спокойно обмолачивала в совхозе хлеб нового урожая, те курсанты, которые остались в городе вместе с Марущаком, тоже не сидели без дела. Несколько раз они прерывали занятия, уходили на облавы, ловили бандитов.
...
