- Василь! Штаны горят!
Я сразу шевельнулся и сбил струю. Вместо воронки чугун хлынул на мокрый песок. Брызги рванулись во все стороны. Фабзайцы спрыгнули с окон на землю, но в ту же минуту шум, шипение чугуна, крик Жоры: "Да тише ты, Василь!" - все это заглушил отчаянный крик Сашки Бобыря.
Художники, своими работами вдохновляют нас и воодушевляют. Не всегда есть возможность. Но есть интернет, где можно посмотреть различные работы художников.
Доброе искусство - художественные выставки . Есть хороший интернет-ресурс «Художественно тематические выставки». Здесь можно не только увидеть работу художника, но и написать ему, познакомится с ценой.
- Ай, ай, ай, ай! - голосил где-то возле вагранки Сашка Бобырь.
- Лей быстро, ну! -- приказал мне Жора.
Мы не вылили, а скорее выплеснули в опоку остатки чугуна и, бросив на песок ковш, помчались в соседнюю комнату, откуда слышался крик Сашки Бобыря.
Я на ходу затушил тлеющую штанину и вбежал вслед за Жорой в моторное отделение.
Там, держась обеими руками за рваный ботинок и припадая на правую ногу, носился по комнате со страшным воем Сашка Бобырь. Он кричал во всю глотку, царапал всеми пальцами кожу ботинка, силился разорвать шнурки, топал ногой об землю с такой силой, что казалось, сейчас крыша рухнет на наши головы. Наконец, отчаявшись, Сашка на секунду остановился, скользнул по нас безумным взглядом и мигом, словно его догоняла стая бешеных собак, пустился к эмалированной ванне.
Никогда в жизни я не видел такого прыжка! Сашка, не переставая кричать, с разбегу влетел обеими ногами в теплую воду ванны. Ванна не выдержала и опрокинулась вместе с Бобырем, потоки воды, плеснув на стену, поползли к нам, а Сашка, видимо получив минутное облегчение, вскочил и кошкой выцарапался в открытое окно.
Мы нашли его на лугу, шагах в пятидесяти от мастерской. Весь мокрый, заплаканный и притихший, Сашка сидел по-турецки на траве и очень внимательно разглядывал свою красноватую ногу с длинными, видно давно не стриженными ногтями.
- Что с тобой, милый? - легко хватая Бобыря за плечи, спросил Козакевич.
Сашка повернул к нам худое конопатое лицо и очень жалобно, плаксиво протянул:
- Вот!
- Что вот? - не понял Жора.
- Вот, смотрите! - проныл Сашка, тыча пальцем в ладонь. Там, на мокрой ладони, чернела маленькая, похожая на конопляное зерно, крупинка застывшего чугуна.
- Ну и что? Капелька чугуна! - сдерживая смех, сказал Козакевич.
- Хорошая капелька! - еще жалобнее проныл Сашка. - Да вы смотрите, эта капелька мне до самой кости ногу пропалила.
- Где до кости? А ну-ка, покажи, - попросил Жора.
Чувствуя, что сыграть мученика не удастся, Бобырь уже более скромно показал на маленькое красненькое пятнышко у себя на подъеме ноги.
- Нет, милый, - сказал Жора, - это тебе с перепугу показалось, что до кости. Кость еще цела, но...
- Товарищ инструктор, - послышался голос Полевого, - а в следующий раз надо будет проверять обувь перед отливкой. У кого будут рваные башмаки - в литейную не пускать. Получают же все хлопцы спецобувь?
- Я не получаю, товарищ директор, - проныл Сашка, - я не литейщик, а моторист.
- Ну, а если ты моторист, - сказал, улыбаясь, Полевой и поднял с земли Сашкин ботинок, - то все равно обязан следить за обувью. Гляди, по шву же ботинок распоролся? По шву. Что, трудно зашить? Взял дратву - раз, два - и готово, А ты бы еще босиком пришел на отливку! Ну, хочешь, я тебе починю ботинок?
- Нет, зачем! - испугался Сашка, вставая. - Я сам починю. - Он подошел к Полевому, волоча за собою по траве портянку, и поспешно отнял ботинок.
- И портяночки надо стирать, - сказал Полевой, глядя вниз. - Рана-то у тебя не бог весть какая - воевать с таким ожогом можно, а вот от грязной портянки может хуже дело быть. Беги-ка сейчас в школу на перевязку. Живо!
Сашка побежал, а Жора, оглядывая нас всех, приказал:
- А ну, по местам, гуси-лебеди. Я один, думаете, буду вагранку разгружать?
В этот день мы возвращались домой позже обычного.
- Пойдем через Старый город, - сказал я Петьке Маремухе, когда мы вышли из ворот фабзавуча.
- А зачем через город? - удивился Петька. - Через бульвар же скорее.
- Ничего, пойдем через город. Мне надо книжку там купить по механике.
Никакой, конечно, книжки мне не надо было покупать.
Просто мне хотелось, чтобы меня увидели в городе в рабочем костюме, с прогорелой штаниной, грязного и усталого.
Был в этот день какой-то церковный праздник, и навстречу нам, когда мы шли по Новому мосту, то и дело попадались нарядные сынки торговцев с барышнями. Они шли в новеньких костюмах из контрабандного бостона, в остроносых ботинках "джимми" на низких каблуках, их барышни - нарядные девушки в шелковых платьях, с бантиками в косичках, в белых чулках, в лакированных туфлях - лузгали семечки, сосали монпансье. Как мне хотелось в эту минуту нечаянно задеть кого-нибудь из этих бездельников, этих папенькиных и маменькиных сынков, которые целыми днями шатались по бульварам да загорали на берегу реки под крепостным мостом! Я с удовольствием втиснулся бы среди них, чтобы выпачкать своей грязной, закопченной рубашкой их нарядные, заграничные костюмы!
Спекулянты проклятые! Они все еще в те годы жили лучше нас, обманывая честных тружеников. Как мы ненавидели в эти годы всех нэпманов и их переполненные товарами магазины! Казалось бы, дать нам волю, мы сами в два счета разогнали бы всю эту буржуазную шваль. Одна мысль только удерживала нас от этого, удерживала и утешала: то, что нэп был введен как временная мера по указанию Владимира Ильича Ленина, по решению партии. Сознание этого не разрешало нам выступить открыто, как выступали мы раньше, громя петлюровских бойскаутов, против всей этой спекулянтской гнили. Вот и сейчас я проходил мимо городских спекулянтов с высоко поднятой головой, я гордился тем, что я рабочий, что я получаю деньги - восемнадцать рублей в месяц, тогда как каждый из них может в любое время получить у своего отца на карманные расходы пятьдесят, а то и целых сто.
- Чего ты не помылся в школе, Васька? - обгоняя меня и заглядывая мне в лицо, спросил Маремуха.
- Дома помоюсь, мылом, - ответил я и, проведя рукой по лицу, еще сильнее размазал сажу.
Лицо у меня горело, руки болели, в горле першило от запаха серы, который растекался по литейной во время отливки. Начиналась Колокольная, на которой жил доктор Гутентаг. Я замедлил шаги, мне очень хотелось, чтобы Ида стояла у забора и увидела меня такого замазанного. Но Иды не было, и в доме на окнах были задернуты занавески. Сожалея, что не увидел Иду, я пошел дальше вслед за Петькой.
- Куда Коломеец уехал? - неожиданно спросил Маремуха.
- Никита? - сказал я небрежно. - А, Коломеец в Ярмолинцах работает, агитпропом райкома. Надо будет к нему сходить туда в воскресенье. Пойдем, а, Петрусь?
- А это далеко?
- Ярмолинцы? Пустяки.
- Ну, тогда пойдем!
- Обязательно пойдем, - загорелся я. - Да еще фабзайцев возьмем с собою. Целой компанией отправимся. Еды захватим и двинем с утра. Здорово будет, правда? Ну, кого взять - Сашку Бобыря, Тиктора можно, ну... Галю.
- А я в свою алюминиевую фляжку воды наберу, - решил Петька.
- И ты знаешь что, - сказал я, - мы не просто гулять пойдем. Мы еще сможем там, в Ярмолинцах, в хате-читальне какую-нибудь работу провести. Мы же рабочие подростки, верно? А я в "Червоном юнаке" читал: рабочие подростки должны шефствовать над сельской молодежью. И Коломеец нам еще спасибо за это скажет.
- Только Галю незачем тащить. Пускай одни хлопцы идут.
- Ну, ты брось! Она тоже пригодится, - сказал я как можно более спокойно. - Она сельских девушек может агитировать...
Тут я почувствовал, что смутился. До сих пор я не мог без волнения вспоминать, как поцеловал Галю в то холодное, ветреное воскресенье на валах Старой крепости. Я не мог забыть этого поцелуя и, вспоминая о нем, чувствовал еще большую нежность к Гале. Я тосковал, когда случалось подолгу ее не видеть. Я радовался, когда Козакевич посылал меня в слесарную принести что-нибудь, я не шел, а бежал тогда, зная, что увижу за тисками, в синем фартуке мою Галю. Да и Галя сейчас относилась ко мне иначе. Ясное дело, сегодня, например, она крикнула: "Василь, штаны горят!" - потому, что волновалась, как бы я не обжегся.
Когда мы разговаривали, она часто отводила в сторону глаза, краснела; бойкая и смелая в обращении с другими хлопцами, со мной она говорила тихо и сбивчиво, подолгу подбирала нужные слова, точно обидеть меня боялась. Я уверен был, что Галя любит меня. Я гордился одной этой мыслью, и страшно было подумать, что вдруг все это мне померещилось.
Иногда мне хотелось рассказать всем, и, конечно, в первую очередь Петьке, о своей любви к Гале, но каждый раз я вовремя останавливал себя. Мне казалось, что такие вещи не рассказывают даже самому близкому другу, что любовь к Гале надо скрывать глубоко в сердце и не хвастаться ею.
Сейчас в словах Петьки я почуял подвох. А не хочет ли он выведать, каковы мои отношения с Галей? Но Петька шел как ни в чем не бывало - толстенький, простодушный мой приятель, и я сказал ему:
- Ты, Петрусь, сам уговоришь Галю пойти с нами. Хорошо?
- Да не хочу я. Она заморится.
- Смотри, чтобы ты не заморился. Ты вот боишься далеко заплывать, а Галя как плавает? Она хоть и девушка, но куда выносливее тебя.
- Ну... ну... это еще положим, - возмутился Петька и, видно, чтобы замять этот неприятный разговор, помолчав немного, спросил: - На будущей неделе и у нас будет организована комсомольская ячейка, мне говорили, - то правда?
- Факт!
- А туда... всех примут?
- Нет, зачем всех, - самых выдержанных.
- А меня... как ты думаешь... примут?
- Посмотрим, Петро... Надо взвесить, обсудить, подумать! - сказал я важно, так, словно уже был комсомольцем.
- А ты знаешь, Василь, меня батька давно комсомолистом зовет. Вот обидно будет, если не примут! - И Петька Маремуха печально вздохнул.
Вдали послышался стук кувалды.
Это в мастерской Захаржевского, освещенной багровым отблеском кузнечного горна, ковал раскаленный кусок железа Котька Григоренко. Он трудился, старался там, в пыльной мастерской частника, все еще нагоняя себе рабочий стаж. Он не терял надежды перехитрить нас. Видно было, он проклинал в душе всю эту свою работу, ему хотелось тоже в город, на гулянье, но Захаржевский был католик и не признавал православных праздников. Вот и погромыхивал там молотком Котька, когда мы проходили мимо него по другой стороне улицы.
Маремуха, тот искоса поглядывал вглубь мастерской, а я посмотрел один раз и сейчас шел, высоко подняв голову, мимо Котьки, замазанный, усталый, с прогоревшей штаниной, опустив руки, на ладонях которых были давно натерты твердые мозоли.
За углом, за афишной будкой, начиналась широкая Житомирская улица. Где-то в самом ее конце, за зеленью садов, уже на самой окраине города, белел высокий дом совпартшколы. Петька повернул на Заречье, а я пошел дальше, к этому дому.
Примечание: произведение было вычитано по изданию от 1954 года издательства "Советский писатель" г.Москва.
Беляев Владимир Павлович
СТАРАЯ КРЕПОСТЬ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГОРОД У МОРЯ
Памяти погибшего на боевом посту
писателя-большевика
Евгения Петровича Петрова
посвящает эту книгу автор
НА КИШИНЕВСКУЮ
Был свободный от занятий вечер, и мы вышли погулять в город. Петька Маремуха важно шагал в своем коротком кожушке, от которого пахло овчиной. Саша Бобырь поверх старых, порванных ботинок надел блестящие калоши и плотно застегнул на все пуговицы длинное пальто желтоватого цвета, переделанное из английской шинели, а я напялил уже немного тесную в плечах серую чумарку, похожую на казакин. Она была коротка в рукавах, и крючки ее сходились кое-как: еще в позапрошлом году мне перешили чумарку из отцовского пальто, но я очень гордился ею, потому что в таких же чумарках ходили в нашем городе работники окружкома комсомола и многие активисты.
По случаю субботы в Старом городе было людно. Хотя не все магазины были открыты, но их ярко освещенные витрины бросали полосы света на узенькие, замощенные плитками тротуары. По этим узеньким тротуарам главной улицы нашего города - Почтовки - двигались гуляющие.
Какой-то подвыпивший, хорошо одетый тип с перебитым носом, никого не стесняясь, открыто напевал песенку контрабандистов:
На границе дождь обмоет,
А солнце - обсушит.
Лес от пули нас укроет,
Шаги ветер заглушит...
Можно было, конечно, и нам присоединиться к этому шумному потоку, но мы этого не хотели. Кроме молодежи с Карвасар, Выдровки и других предместий города, тут сейчас, как всегда по субботним вечерам, прогуливались молодые нэпманы-спекулянты. За два года нашей учебы в фабзавуче ненависть к ним не утихла, а разгорелась еще больше. У комсомольцев и рабочей молодежи было другое место для гуляний - аллея возле комсомольского клуба.
Мы шли прямо по мостовой. Еще недавно таяло, совсем по-весеннему грело солнце, а к вечеру снова подморозило. Лужи затянулись льдинками, на проржавевших водосточных трубах повисли прозрачные сосульки.
- Зря ты надел калоши, Бобырь! Видишь, как сухо, - сказал я Саше и стукнул каблуком по замерзшей лужице, с треском проламывая лед.
- Не балуй ты! - взвизгнул, отпрыгивая, Сашка. - Хорошее дело - "сухо"!
Струйка грязи брызнула Сашке на блестящую калошу. Он стоял посреди мостовой, и у него был такой удрученный вид, что мы с Маремухой не выдержали и рассмеялись.
- Чего смеешься! - еще больше рассердился Бобырь. - А еще член бюро... Пример показывает! - И, вытащив из кармана обрывок старой газеты, он принялся стирать грязь.
Сердито посапывая, Саша то и дело поглядывал вниз. Я знал, что Бобырь обидчив и часто сердится из-за пустяков. Чтобы не дразнить его, я сказал тихо и миролюбиво:
- Не обижайся, Сашка, я же не нарочно. Я не думал, что там грязь.
- Да, не думал... - протянул Сашка, но Маремуха, прерывая нас, крикнул:
- Тише, хлопцы! . - Слышите?
Из-под высокой ратуши - каланчи, что стояла посреди центральной площади, донесся звон разбитого стекла.
- На помощь! - прокричал чей-то сдавленный голос.
- А ну, побежали! - скомандовал я.
Мы помчались напрямик через площадь по обмерзшим скользким булыжникам. Высокая черная ратуша-каланча ясно выделялась на фоне вечернего голубоватого неба.
- То в пивной бьются. У Менделя! - обгоняя меня, на ходу крикнул Маремуха.
Пробежав палисадничек, окружавший ратушу, мы увидели, что Маремуха прав.
Дрались в частной пивной Менделя Баренбойма, что помещалась под ратушей, по соседству со скобяными и керосиновыми лавочками. Под ржавой длинной вывеской, на которой было написано "Пивная под ратушей - фирма Мендель Баренбойм и сыновья", виднелась освещенная витрина. Кто-то изнутри запустил в широкое бемское стекло железным стулом. Стул этот, пробив витрину, валялся теперь на замерзшей грязи. Сквозь разбитую звездообразную дыру просачивался на улицу табачный дым и доносились крики дерущихся гостей.
Нам в пивную заходить нельзя было: все трое мы были уже комсомольцами. Мы остановились в палисаднике, наблюдая за дракой издали.
- А что, если заскочить, а, Василь? - обращаясь ко мне, сказал Бобырь. - Может, помощь требуется?
- Кому ты будешь помогать? Спекулянту? Наверное, снова нэпачи передрались! - сказал я.
Худая молва шла по городу об этой пивной. Нередко в ней собирались торговцы, контрабандисты, карманные воришки. Такого добра еще много осталось в нашем маленьком пограничном городе со времен царского режима, со времен гражданской войны. В годы нэпа они чувствовали себя очень привольно. Эти люди заходили в пивную к Менделю устраивать свои дела. Говорили к тому же, что Мендель, кроме пива, подторговывает слегка и чистым контрабандным спиртом - "ректификатом", который приносят ему из Румынии. Не раз в "Пивной под ратушей" агенты уголовного розыска делали летучие облавы, не раз они выводили оттуда под взведенными наганами хмурых арестованных королей границы - "машинистов", как называли вожаков партий контрабандистов, ходящих за кордон, не раз после таких облав Мендель опускал металлические шторы и шел на допросы в милицию, но пока все сходило ему удачно, он как-то выкручивался, и его пивная продолжала существовать.
* * *
Крики в пивной стали глуше, и, наконец, один за другим несколько человек выкатилось на улицу. Мы бросились к ним навстречу. Но только мы выбежали на освещенные огнями плитки тротуара, Сашка остановился и, обернувшись к нам, растерянно прошептал:
- Хлопцы, ведь это...
Два нарядных молодых пижона в костюмах из контрабандного бостона держали под руки нашего фабзайца Яшку Тиктора.
Ноги Яшки подкашивались, воротник гимнастерки был разорван, пуговицы вырваны "с мясом", а от левого уха до рта тянулся кровавый след царапины.
Яшка потерял кепку, пышные его волосы раздувало ветром, но что показалось нам самым страшным, обидным и оскорбительным во всем его теперешнем облике, - был кимовский значок, поблескивавший на измятой и разорванной гимнастерке.
Около Яшки суетился худой черноволосый человек в белом фартуке. Это был хозяин пивной Мендель Баренбойм. Подбежав к Тиктору и размахивая кулаками, он завопил на всю площадь:
- А кто мне заплатит за витрину, ты, разбойник?
С трудом шевеля языком, Яшка пробормотал:
- Вот с этой... спекулянтской морды возьми деньги, а я тебе дулю дам!
И, сказав это, Яшка вяло ткнул пальцем прямо в подбегавшего к нему толстячка в черном костюме.
Из носу у толстячка сочилась кровь, и он маленькой пухлой рукой размазывал ее по щекам, становясь от этого все страшнее и страшнее.
- Это я - спекулянтская морда? - завопил толстячок. - Люди добрые, вы слышите это или нет? Это я, честный кустарь, есть спекулянтская морда? Ах ты, байстрюк неблагодарный! - грозя Тиктору кулаками, но побаиваясь его ударить, кричал толстячок. - Запомни свои слова! Не дам я тебе больше заказов. Не дам! Пил на мои деньги, кушал пирожные на мои деньги, а теперь я спекулянтская морда? Теперь меня по лицу ударил, шибеник, искалечил меня. Где милиция, почему нет милиции?
Но милиции, как назло, вблизи не было. Собирались на крик зеваки, но никто не знал, что делать с Яшкой.
Заметив нас, Тиктор сперва смутился, но потом радостно закричал:
- Хлопцы, сюда! На помощь, хлопцы! Эта спекулянтская шпана меня побила! А ну, дадим им.
Но мы не двигались с места. А Маремуха прошептал мне:
- Ты же член бюро, Василь. Скажи ему...
- Вы из фабзавуча, ребята? - послышался в ту же минуту рядом с нами очень знакомый голос.
Мы обернулись и увидели инструктора окружкома Панченко. Он был в такой же серой чумарке, как и у меня, в серой каракулевой папахе с красным верхом, высокий, стройный.
- А, Манджура! Здорово! - узнав меня, сказал Панченко и протянул руку. - Это ведь, кажется, ваш сокол?
- Наш, - тихо, так, чтобы никто не слышал, ответил я.
- И комсомолец? - спросил Панченко.
- Комсомолец, - еще тише подтвердил Бобырь.
- Тогда вот что, - строго и жестко сказал Панченко, - немедленно уведите его домой. Будет буянить - сдайте в милицию.
- Не надо в милицию, товарищ начальник, - появляясь возле нас, вкрадчиво пробормотал Мендель, - зачем в милицию? Я его прощаю. Хлопец молодой, выпил на злотый, а опьянел на десятку, ну и пошумел. С кем это не бывает?
- Уйдите, гражданин, - прикрикнул на Менделя Панченко, - это не ваше дело! - И, обращаясь к нам, опросил: - Как его зовут?
- Тиктор! - насупившись, сказал Бобырь.
- Тиктор! Иди сюда! - позвал Панченко.
Пошатываясь и потирая щеку, Тиктор неохотно подошел к нам. От него сильно пахло водкой, но он старался твердо стоять на ногах.
- Во-первых, немедленно сними кимовский значок, - жестким, суровым голосом приказал Панченко, - во-вторых, сейчас же уходи отсюда. Ребята тебя проведут... Ну! Значок!
Повинуясь голосу Панченко, Тиктор медленно, стараясь не подать виду, что испугался, засунул руку за пазуху и принялся отвинчивать маленький, покрытый эмалью комсомольский значок.
- А вы чего собрались? Что здесь, театр? - поворачиваясь к зевакам, крикнул Панченко.
Тиктор, наконец, отвинтил значок и дрожащей рукой подал его окружкомовцу.
- Подлец! - тихо, сквозь зубы бросил Панченко и быстро спрятал значок в карман.
Яшка вздрогнул и опустил голову.
Пока мы вели его темными узенькими переулочками, он шел смирно и, казалось, совсем протрезвел. Но только мы вышли на освещенный Тернопольский спуск, ведущий к Новому мосту, Тиктора снова развезло. Он как-то сразу обмяк и стал опускаться, норовя сесть на тротуар. Пришлось взять его под руки. Тиктор рассердился и попытался вырваться.
- Тише, Яшка! Не делай шуму! - сказал Маремуха, хватая его.
- А тебе какое дело, ты, сопляк! - прикрикнул на Петьку Тиктор. - Да отвяжитесь вы от меня, я свободы хочу, слышите? - Сказав это, Яшка неожиданно запел:
Черная карета,
Два солдата йдуть,
Мою ципу-маму
В каторгу ведуть!
Вдоль Тернопольского спуска ярко горели фонари, на панели было много прохожих, все они оборачивались на хриплый голос Тиктора. Мне казалось, что каждый из них знает Яшку, понимает, что мы ведем пьяного комсомольца. Давно уж мне не было так стыдно, как в эти минуты. А Яшка, как бы чувствуя это, нарочно не унимался и куражился, как только мог. Ему, видимо, нравилось, что на него смотрят.
- А ну, живее! - скомандовал я хлопцам. - Ты, Петька, толкай его сзади! - Сильным движением я потащил Тиктора вперед.
"Поскорей бы протащить его через мост, а там, в темной аллее бульвара, где нет прохожих, будет уже другой разговор", - думал я, волоча за собой Тиктора. С другой стороны тащил его Сашка Бобырь. Доски Нового моста обледенели, и Яшка не шел, а ехал по ним, вытянув вперед ноги и повиснув у нас на руках. Ему удалось-таки зацепиться за бортик деревянной панели, и он, сразу задержав нас, повалился на доски. Бобырь предложил осторожно:
- Давай понесем его, а, Василь?
- Попробуй, тронь, - пригрозил Тиктор, - я тебе так приварю, что последних зубов не соберешь!
- Послушай, Яшка, мы же только хотим довести тебя домой. По-товарищески! - сказал я твердо и спокойно. - Какого же ты черта...
Совсем неподалеку, за бульваром, застучал пулемет. Первую очередь сменила вторая, затем третья, и, наконец, после небольшого промежутка мы услышали пять винтовочных выстрелов, гулко прозвучавших один за другим.
Хорошо знакомый каждому коммунисту и комсомольцу сигнал чоновской тревоги прозвучал над городом. В те годы коммунисты и комсомольцы старших возрастов были объединены в части особого назначения и созывались в случае надобности такими вот тревожными сигналами. Где бы мы ни находились - в общежитии ли, в литейной фабзавуча, на комсомольском собрании или на прогулке, - в любую минуту ночи и дня этот условный сигнал должен был найти нас. Мы обязаны были, услышав его, бросить все и что есть силы мчаться на Кишиневскую, к знакомому двухэтажному дому, в котором помещался городской штаб ЧОНа.
Мы хорошо знали, что живем всего лишь в пятнадцати верстах от границы с панской Польшей и боярской Румынией и что вслед за такой тревогой в тихом и маленьком нашем городе может быть объявлено военное положение. Тогда все мы, чоновцы, пока подойдут регулярные воинские части, обязаны будем вместе с пограничниками принять на себя первый удар.
- Тревога... да, Василь? .. - нарушив молчание, прошептал Бобырь.
- Тревога! - подтвердил я. - Бегом товарищи! Быстрее!
...У дверей штаба, выходящих на бульвар и Прорезную, нас встретил начальник ЧОНа Полагутин. Длинная деревянная кобура его маузера была расстегнута, по встревоженному виду Полагутина мы сразу поняли, что положение серьезно.
- Какой ячейки? - спросил Полагутин.
- Фабзавуча! - поспешно доложил Саша.
Полагутин проверил наши чоновские листки и приказал:
- Получайте оружие!
Мы пробегаем по длинному освещенному коридору в оружейный склад. Получаем закрепленные за нами еще с прошлого года винтовки и по пять пачек патронов на брата.
- Здесь заряжать или на улице? - засовывая патроны в карманы штанов, спросил бледный и немного взволнованный Петя Маремуха.
- Подождем приказа, - посоветовал я.
- А я уже зарядил, - швыряя на пол обойму, сказал Бобырь.
- Возьми на предохранитель! - шепнул с опаской Петро.
Бобырь поднял винтовку кверху и, держа ее на весу, принялся оттягивать предохранитель. Но предохранитель был скользкий от масла, а пальцы Бобыря окоченели. Винтовка ходила в его руках. Казалось, вот-вот палец нечаянно зацепит спусковой крючок и Саша пальнет в подвешенную к потолку тусклую угольную лампочку.
- Дай сюда, калека! - крикнул Петро, отнимая у Бобыря винтовку. - Смотри!
Но боевая пружина в затворе Сашкиной винтовки была тугая, видно совсем новая, и Маремухе тоже не сразу удалось оттянуть пуговку предохранителя...
В большом, просторном зале, где обычно по воскресеньям каждая ячейка в порядке очереди чистила оружие, собралось уже много коммунаров-чоновцев.
- Как вы успели так быстро? - спросил нас директор фабзавуча Полевой. Он был без винтовки, но при револьвере, который висел у него сбоку, поверх ватной стеганки.
Шмыгая носом, Маремуха объяснил:
- Мы втроем гуляли по городу, Нестор Варнаевич, и тут слышим...
- Остальные фабзайцы еще бегут, наверное! - не без удовольствия ввернул Саша Бобырь.
В зале стали появляться наши комсомольцы-фабзавучники - "гвардия Полевого", как нас называли в городе ребята из других ячеек. Они вспотели, раскраснелись, пальто и куртки у них были расстегнуты, на лицах блестели капельки пота.
- Отлично! - сказал Полевой, проверяя глазами явившихся. - Успели вовремя... А где же Тиктор?
Прибежавшие, переглядываясь, отыскивали глазами Яшку.
- Тиктора, товарищ Полевой, видели пьяным... - начал было фабзаяц Фурман, но в эту минуту в дверях появился Полагутин и отрывисто скомандовал:
- Внимание, товарищи коммунары!
Все сразу притихли,
- Обстановка такая. Петлюровские шайки, которых приютили за кордоном пилсудчики и румынские бояре, снова зашевелились. Есть сведения, что еще сегодня днем они двинулись к нашей границе... Сами они никогда не решились бы на такой шаг. Ясно - за их спиной стоят английские и французские капиталисты. Вполне вероятно, товарищи, что еще сегодня ночью эти петлюровские банды будут переброшены на нашу сторону. Вместе с погранотрядом вам, чоновцам, поручено встретить их как полагается... - И, сразу меняя тон, Полагутин четко и громко скомандовал: - Всем, кроме коммунаров из фабзавуча, строиться! Старшина взвода фабзавучников - ко мне!
Мы потеснились, освобождая проход. Один за другим, высоко поднимая винтовки, пробегали мимо нас коммунары городских ячеек. Чем меньше оставалось их в зале, тем неспокойнее становилось у меня на душе. "А мы? Что же будет с нами? Они уйдут за город, в пограничные леса, в боевые дозоры и секреты, а нас, помоложе, как и в прежние тревоги, пошлют в караулы к провиантским складам - сено охранять - или поставят в самом городе стеречь крепостной мост, чтобы не подорвал его какой-нибудь шпион. Разве интересно стеречь забитые доверху фуражом деревянные амбары или на виду у всех сидеть в засаде у людного, освещенного электричеством крепостного моста!"
...
