- Это так, конечно, но арестован ваш брат, - вдохновенно подхватил директор. - Понимаю, ах как все понимаю. Но ведь это же старая песня. "Молчи, все знаю я сама, но эта крыса мне кума". А вот у этой девушки, - он грозно, античным жестом, через весь стол показал на Дашу, - забран ее дядя. Так что же, его брат-колхозник, ее отец, разве говорит "не верю, не может быть, не правы органы"? Нет, он говорит: "Раз взяли Петьку, значит, было за что взять". Вот так думает простои мужик-колхозник про свою родную советскую власть. А мы, интеллигенция, хитрая да лукавая... не обижайтесь, я сам из того же теста, поэтому так и говорю...
Книга всегда считалась самым ценным подарком, как для ребенка, так и для взрослого. Таковым она и останется. Выбор литературы сейчас настолько велик, что вполне удовлетворит любого читателя. Есть книги интерактивные, книги-игры, книги-пазллы и еще уйма всяких разновидностей книг. Если раньше купить книгу можно было только в книжных магазина или с рук, то теперь дело обстоит иначе.
Книги-игры на заказ можно приобрести во многих интернет-магазинах и, кстати говоря, такие книги пользуются большой популярностью.
- Так ведь, Степан Митрофанович, дядю Петю взяли за клеща, за вредительство, а их брата... - несмело сказала Даша и вся вспыхнула.
- Ай-ай-ай! - закачал головой директор, сияя и поворачиваясь к ней всем корпусом. - Ах ты, такая-сякая, умница-разумница, ты что ж думаешь, что агитация с профессорской кафедры - это не вредительство? Это, милая моя, хуже, чем вредительство. Это идеологическая диверсия против ваших щенячьих душ, и мы за такие вот штучки готову будем отрывать. - Он сурово стиснул кулак. - Потому что дороже вас, веснушчатых да сопливых, у нас ничего на свете нет.
- Но, Степан Митрофанович, - профессор даже руки прижал к груди, - ведь то, что сказал брат, это же частное разъяснение специалиста-историка, которое к учению Сталина...
- А товарищ Сталин-корифей всех наук, - быстро и сурово отрезал Корнилов и взглянул на Зыбина (он один его увидел). - Ему историкам нечего там разъяснять.
- Ну да, ну да, - беспомощно оглянулся на него и залопотал профессор, уже ровно ничего не понимая. - Корифей! Я согласен! Корифей всех наук! Нечего там разъяснять! Я согласен, нечего... Но не может же всякая мелочь...
- А в учении товарища Сталина нет ничего мелкого, - так же сурово изрек Корнилов и слегка покосился на Дашу. - А дай нам волю - хитрым да лукавым интеллигентам - так мы, пожалуй...
Тут профессор уже так смешался, что даже очки уронил на стол.
- А вот ты помолчал бы, - вдруг сурово приказал директор. - Вот помолчал бы ты немного. Смотри, брат, больно языкастый стал! Договоритесь вы со своим хранителем до чего-нибудь хорошего... ("Ну вот, этого еще мне не хватало", - ошалело подумал Зыбин.) А вот вы ведь меня опять не понимаете, - повернулся он к профессору. - Тут что важно? Важно именно то, чем он меня сейчас пытался уколоть. Нет, не уколешь, дорогой. Да! Учение вождя цельно и нерасторжимо! Да!
В нем нет мелочей, сколько бы ты ни смеялся над этим! Его не об-суж-да-ют! Его у-ча-т! Понимаете, у-ча-т! Вот как в школе букварь.
"Боже мой, боже мой, что же он говорит, - подумал Зыбин, - ведь умный же мужик, а..." Он вышел из-за яблони, но заметила его только Клара.
- Мы накануне войны, - продолжал директор, помолчав, каким-то совершенно иным тоном, тихим и задумчивым, - самой страшной, беспощадной войны. Враг только и ищет, чтоб нащупать щелку в нашем сознании. Вот в их сознании, - он ткнул на Клару и Дашу, - потому что мы их - девчонок и мальчишек, детей наших, - первыми пошлем умирать за наш строй. Так что ж, мы будем разрешать, чтобы какой-то дядя отравлял их только завязавшееся сознание вот такими вот штучками? Ведь если у вождя ошибка здесь, то могут быть ошибки и дальше? Значит, он говорит не подумав, ведь так? Ну, или говорит не зная? Это тоже не лучше. Но ведь как же тогда можно считать вождем человека, который... Нет, нет, это совершенно немыслимо! Это вы, я, он, она могут ошибаться, а вождь - нет! Он не может. Он - вождь! Он должен вести, и он ведет нас. "От победы к победе", как это написано на стене вашего института. Он мудрый, великий, гениальный, всезнающий, и если мы все будем думать про него так, то мы победим. Ваш брат арестован потому, что он поставил все эти истины под сомнение, хотя бы в одном отдельном пункте. А это преступление, за него судят. Вот и все. А там уж дело органов. Может быть, верно, посчитаются с возрастом. И не говорите об этом больше никому. Прицепятся, верно, к слову да и... Ну да где же этот чертов хранитель? И никогда его нет на месте, когда нужно!
- Здесь я, - сказал Зыбин. Он пошел и сел на подвинутую ему табуретку.
И все сразу же замолчали, глядя на него. Молчал и он, облокотясь на локоть и смотря в скатерть.
- И какую же статью предъявили вашему брату? - спросил он профессора. Тот было открыл рот.
- Да откуда он знает? - сурово и обеспокоенно прикрикнул директор. - Идет следствие. Ладно, про это кончено! Кларочка, покажите-ка хранителю, что нам дед раздобыл, да и поедем. А выпьют они уже, похоже, одни. Это у них никогда не заржавеет!
И Клара открыла первую из лежавших перед ней папиросных коробок.
Это было золото, частички чего-то, какие-то чешуйки, какие-то краешки, пластинки, бледно-желтые, тусклые, мутные. Это было поистине мертвое золото, то самое, что высыпается из глазниц, когда отрывают вросший в землю бурый череп, что мерцает между ребер, осаживается в могиле. Словом, это было то археологическое золото, которое ни с чем никогда не смешаешь. Зыбин, забыв обо всем, молча крутил эти пластинки и бляшки. Самые крупные из них больше всего походили на желтый березовый лист. Такой же цвет, такой же широкий, тонкий, острый конус.
Он осторожно, штука за штукой, брал их в руки и опускал обратно на вату в коробочку. Да, да, это было то самое, что уже несколько раз попадало ему в руки. То шофер привез откуда-то, то буфетчица пожертвовала. Но сейчас тут, на вате, они лежали навалом.
- А вот тут серьга, - сказала Клара, открывая спичечную коробку, - смотрите, какой странный сюжет: мышь вгрызается в брюхо сидящего человека.
- Дай ему лупу, дай! - возбужденно приказал директор.
- Кусок диадемы, - продолжала Клара, открывая длинную коробку из-под сигар. - Всех кусков три. Мы захватили только один.
У Зыбина даже руки дрогнули. До того это было необычайно. Кусок состоял из ажурной золотой пластины, разделенной на два пояса. В верхнем поясе был изображен рогатый дракон с гибкой кошачьей статью и на пружинящих лапах. Он стоял извиваясь и оскалясь. Четко был вычеканен каждый клык зверя. А ниже этажом помещался козлик. Маленький шустрый козлик-теклик, как его называют тут. Он стоял на каком-то бугорке или вершинке и смотрел оттуда вдаль. Так у него были подобраны копытца, такая у него была высматривающая мордочка. Потом еще летели лебеди, поднимались фазаны и утки, порхали мелкие птахи. Отдельно, как будто на капители колонны, стоял ладный крылатый конек - только совсем не Пегас, а суховатая небольшая лошадь Пржевальского. И другой такой же конек несся по небу. На нем сидела молодая женщина. Ветер взметнул ее волосы, и они сделались похожими на шлем. И в самом изгибе всадницы чувствовалась стремительность полета, то как она врезается в гудящий воздух. Второй пояс занимало что-то длинное, тонкое, льющееся, слегка спутанное - не то водоросли, не то трава, полегшая по ветру.
И во всем этом проступала манера мастера, гениальные пальцы его, привыкшие мять, резать и чеканить. Ничего подобного Зыбин еще не встречал.
- Аналоги? - спросил Корнилов. - Китай? Зыбин слегка пожал плечами.
- Ну а все-таки?
- Не знаю, - ответил Зыбин, - то есть, конечно, не Китай. Китайские драконы - гады, змеи, а тут рогатая кошка, балхашский тигр.
- А вы обратили внимание на дырочки внизу? - показала Клара. - Диадема кончалась покрывалом. Она ходила с закрытым лицом.
Он как бы в задумчивости посмотрел на нее.
- Златая корона с драконами и свадебная фата, - сказал он, представляя, как это выглядело бы. - Невеста. Принцесса крови и жрица.
- Шаманка, - сказал Корнилов. - Что-то похожее есть у сибирских шаманов.
- Да, может быть, и колдунья, - согласился он. - Мы это увидим по похоронному инвентарю. И конечно по черепу. Но если она уж очень молодая, - продолжал он, подумав, - то вряд ли колдунья. Хотя... - Он слегка развел руками. - Что мы знаем о них? О ней? Что она? Почти наша фантазия.
- Нет, оставьте, оставьте шанс и для колдуньи, - попросил Корнилов. - Ведь какое это чудо: молодая ведьмочка бронзового века с распущенными волосами мчится по вечернему небу на драконе. Ж-ж-ж! А от нее во все стороны галки и вороны. "Кра-кра-кра!" А за ней дым, дым бьет в глаза! И над горами - огненный след. А на ней фата и золотая корона. - Он взглянул на директора. - Ведь чудо?
- Я вот тебе! - погрозил ему пальцем и улыбнулся директор. - Ты у меня смотри, договоришься!
- Ну а место вы взяли под охрану? - спросил Зыбин. - Вы сами-то там были? Что это-курган, могила?
- Ладно, - тяжело поднялся директор. - Приедешь завтра и сам все увидишь. Придут и эти голубчики-кладоискатели! Паспорта-то их у меня в столе. Возьмешь с собой пару или тройку рабочих с лопатами! И чтоб завтра ни-ни. Пейте сегодня! Пойдемте, профессор.
- Боже мой, боже мой! - Зыбин чуть не выронил кусок диадемы. - Профессор, да ведь вас там, у телефона, ждет Полина Юрьевна. Боже мой, боже мой, как же я забыл! Пойдемте скорее, скорее!
Но профессор уже хмуро вставал с места и прятал очки.
Руки его мелко дрожали. Он опять был весь в своем-строгий, обиженный, может быть, конечно, и чуть пьяноватый: ни археологическое золото, ни рогатый дракон, ни эта ведьма его совершенно не тронули-все это было не по его ведомству.
- Вот Артур Германович уж с вами побежит скорее, скорее, - сказал он вежливо и ехидно. - А мне в мои шестьдесят пять это самое-скорее-скорее... Да и что уж бежать? - Он посмотрел на Зыбина и покачал головой. - Но как же вы так могли, а? - сказал он тяжело. - Это же дело, голубчик, дело! Мы должны были на завтра сговориться о встрече. Где теперь вот я буду искать Полину Юрьевну? Ах, как все это у вас... И потому что все скорее, скорее, скорее...
В конторе никого не было. Трубка по-прежнему лежала на столе. Но была теперь уже совершенно мертва, холодна, без голосов, без шума прибоя. И никто в ней больше не жил и не ждал.
А когда Зыбин вернулся, уже не было и машин. На гребне дороги стоял Корнилов, пошатывался и, улыбаясь, смотрел на него. В руке он держал стакан. Морс сейчас ему было абсолютно по колено.
- Хм, - сказал он Зыбину. - Значит, революция рабов, да? И еще ждать мне пятьсот пятьдесят лет, а? А? А не пошли бы вы все в это самое? А? А? А?
Эти дни потом Корнилову приходилось вспоминать очень часто. Все самое непоправимое, страшное в его жизни началось именно с этого дня. А в памяти от него осталось что-то очень немногое: во-первых, яркий белый огонь керосиновой лампы под матовым шаром, ее все прикручивают и прикручивают (что-то, наверно, случилось с ГЭС). Под ним сверкает широкими гранями высокий белый самовар, а на нем чайник, белый и круглый, как свернувшийся котенок. Затем розовая Даша - тонкая, красивая, мягкая, в белом шелковом платье с красными мячиками. Она напевает и ходит по комнате. Тогда он что-то вспоминает и кричит ей:
"Артистка, артистка!" Она улыбается, и все смеются тоже.
- Ну ожил, - ворчливо говорит Потапов. А потом сразу опять темнота, тишина, умиротворенье. Пахнет каким-то соленьем, квасом и плесенью. Не то рядом стоит бочка с огурцами, не то капусту квасят. За перегородкой рукомойник: кал, кап, кап... За минуту одна капля. А когда он утром очнулся окончательно, то увидал над собой тусклое серое окно, и кто-то рядом с ним расположился на двух скамейках.
Он поднял голову. И тот тоже зашевелился. Значит, пожалуй, не спал, а следил
- Ну как вы себя чувствуете? - спросил тот, второй, и тут он узнал Зыбина. Узнал и испугался уже по-настоящему. До этого у него в голове ничего не было, так, плыла какая-то муть, клочки какие-то, что-то туманное и нехорошее. А тут ему вдруг вспомнились все вчерашние разговоры. То есть не все, конечно, но и то, что он помнил из них, тоже было достаточно для всяческих выводов - а дальше что?
"Боже мой, - подумал он, - боже мой, вот попал-то. Я ведь кричал. Они меня вели, а я что-то такое выкрикивал. Два свидетеля. Да по закону больше их и не требуется".
- Воды дайте, - попросил он хрипло. - Что, я вчера здорово набрался?
- Да нет, чепуха, - беззаботно отмахнулся Зыбин, - мы вас сразу же сюда притащили.
- А кричал? - спросил Корнилов, замирая.
- Да кричали что-то. Пить хотите? Стойте, сейчас. Он вышел и сейчас же вернулся с огромной эмалированной кружкой.
- Вот пейте, - сказал он, наклонясь над ним. - Сколько только можете, столько и пейте.
- Ой, что это? - Корнилов сделал глоток и оттолкнул кружку.
- Огуречный рассол. Да вы не спрашивайте, а пейте, пейте.
Он заставил его выпить чуть не половину, а потом сказал:
- Ну вот и хорошо. А теперь усните.
Ушел и кружку унес.
Потом, через полчаса, когда он уже верно спал и проснулся от скрипа двери, вошел Потапов в галошах на босу ногу, в незаправленной рубахе и встал над ним. Но он лежал вытянувшись, с закрытыми глазами, еще сонно посапывал, и тот немного постоял, постоял и ушел. А затем был какой-то мутный бред. Он не то спал, не то просто валялся в забытьи и в жару. А когда уж окончательно проснулся, было полное утро: светло, солнечно, птицы поют вовсю. В соседней комнате разговаривали и смеялись. Потапов что-то резко, но тихо выговаривал Зыбину. Тот отвечал так же тихо, но каким-то странным, не то уговаривающим, не то извиняющимся голосом. Он понял, что это говорят о нем, встал, подошел к двери, накинул крючок и прижал ухо к щели. Последние слова Потапова, которые он ухватил, были: "Вот этого я уж никак не терплю". Затем заговорил Зыбин. Говорил он медленно, задумчиво, как будто размышляя.
- Так ведь действительно ничего не разберешь.
- У нас вчера одного бригадира забрали, - сказал Потапов.
- Ну вот видишь, забрали бригадира. А за что? Наверное никто не знает. (Потапов что-то буркнул.) Ну вот видишь. А Владимира выслали из Ленинграда, тоже, конечно, ни за что. Отец у него какая-то там шишка был при царе. А ведь дети за отцов не ответчики-это вождь сказал. Вот Корнилов все время настороже, нервы у него напряжены. Иногда, конечно, и сорвется. Затем еще одно: роем, роем, а ведь, кроме этой помойки, так ничего и не раскопали. Затем эта идиотская история с удавом. Она знаешь сколько крови нам стоила. А ведь все молча переживали.
- Да он-то не молчал, - презрительно усмехнулся бригадир, - он все ходил за мной да агитировал. "В чем дело, Иван Семенович, может, мы вам чем можем помочь?" Так он мне надоел со своим сочувствием. Я однажды ему отрезал: "Отвяжись, говорю, худая жизнь, и без тебя тошно". ("Ничего подобного, ничего подобного никогда не было!" - быстро подумал Корнилов.)
И вдруг тут в разговор вмешался женский голос:
- Вот вы всегда так, никому не верите. Человек в самом деле вам сочувствовал, хотел помочь, а вы... Что-то скрипнуло-пол или табуретка.
- У меня этих самых помощничков знаешь сколько развелось? - сказал Потапов с веселым ожесточением. - Вот и ты мне помогаешь. Денно и нощно помогаешь. Как зальешься на сеновал с книжечкой...
- Ну, нашел что сказать, - засмеялся Зыбин. - Она на сеновале как раз и работает. Вот станет великой актрисой, тогда узнаешь.
- Хм! - недобро засмеялся и заворочался Потапов. - Я и так уж все про нее знаю - что было, что есть, что будет. А тот что, все спит? Буди, буди, второй раз кипятить не будем. Ты что? Его с собой захватишь?
- Ну куда же, - отмахнулся Зыбин. - Ведь опять его растрясет дорогой, пусть уж спит.
"Э, какой ты хитренький, раньше меня хочешь с Полиной увидеться. Нет, не проходит", - подумал Корнилов. Он кашлянул, чертыхнулся, откинул крючок и предстал перед ними. Мятый, всклокоченный, с больной головой, но, кажется, абсолютно трезвый. Предстал и увидел: стол накрыт, самовар блестит. Зыбин,
38
как обычно, вышагивает по комнате, Потапов сидит у окна на табуретке, а Даша у стола перетирает чашки.
- Здравствуйте, товарищи, - сказал громко Корнилов. - Ух и зверский же рассол у тебя, Иван Семенович, как хватил, сразу полегчало. Лег и заснул.
- Рассол у нас мировой, - благодушно согласился Потапов. - Хозяйка его специально держит для таких случаев. Дарья, да брось ты это дело, налей ему чай, да покрепче, покрепче. Одну черноту лей. Это ему сейчас первое дело.
Даша налила ему полный до краев стакан чая - горького и черно-красного, как марганец. Он опорожнил его с двух глотков и подал Даше пустой стакан; она вновь налила доверху. Он поглядел на нее и вдруг опять увидел, что она очень красивая и ладная - этакая тоненькая, длинноногая штучка в легком платьице - и так ласково на него смотрит, так хорошо, ясно улыбается, от нее так и веет свежестью и чистотой. И ведь сразу заступилась за него, и эдак горячо, искренне. От этих мыслей ему стало так тепло, что он вдруг просто так, ни на что не надеясь, спросил: "Ну а если мне полтораста?" - в сам же первый засмеялся, показывая, что это только шутка. И произошло невероятное: Даша молча встала, подошла к буфету, вынула оттуда графин и налила ему полный тонкостенный стакан.
- Пожалуйста, - сказала она ему.
- Дарья, да ты что это? - ошалело выпучил на нее глаза Потапов.
Она, улыбаясь, посмотрела на него.
- Да вы сами, дядя Ваня, когда голова болит...
- Да ты... да ты... в самом деле, что? - зарычал, вскочил, забрызгал слюной и оскалился на нее Потапов.
Но тут вмешался Зыбин.
- Все, все! - сказал он. - Все! Сядь! Молодец, хозяйка! Пейте, Володя!
Потапов взглянул на Зыбина и смолк. С некоторых пор он вообще ему ни в чем не противоречил.
- И правда, - сказал он, хмуро отворачиваясь. - Пей, да потом опять ори, вылупя глаза. Может, и наорешь что хорошего.
Корнилов посмотрел на него, на нее, сразу потупившуюся, заалевшую, слабо улыбающуюся, вдруг осушил стакан одним глотком и стукнул его на стол.
- Во как! - сказал Потапов насмешливо. - Уж совсем впился.
И тут Даша закраснелась еще больше, поднесла ему бутерброд с килькой и сказала:
- Закусывайте!
Все это, и Даша в особенности, то, как она смотрела на него, как покорно стояла перед ним и держала тарелку, как улыбалась, взорвало его опять. Он сел и сидел, смотря на них всех, затаившийся, радостно-злой, готовьте взорваться по первому поводу. Но повода-то не было. Пошел какой-то мелкий, совершенно незначительный разговор про яблоки, музей. (Потапова кто-то научил выращивать яблоки, на которых проступали совершенно ясные изображения Ленина или Сталина... Пять из этих яблок экспонировались в музее. Сейчас Потапов вырастил и хотел прислать еще три, с лозунгами и государственным гербом.) Корнилов слушал этот разговор и молча кипел, раскачиваясь на стуле. Наконец Потапов вздохнул и сказал, кивая на шкаф:
- Ну что ж, в таком случае и нам по одной разве.
- Нет, нет, - быстро ответил Зыбин и даже рукой махнул. - Мне сейчас ведь ехать надо. Ну а вы, конечно...
- Я с вами тоже поеду, - сказал Корнилов. Зыбин вскинул на него глаза и медленно, как бы обдумывая, ответил:
- А стоит ли? Не стоит, пожалуй. Я уж в случае чего сам позвоню.
- Почему это не стоит? - спросил Корнилов, готовый кинуться в сражение. - А если у меня есть дела личные, понимаете, личные, так сказать, долг чести? Я обещал Полине Юрьевне...
- Ну как знаете, как знаете, - быстро уступил Зыбин. - Только дайте задание рабочим и поставьте кого-нибудь, ну хоть Митрича. Иван Семенович, - обернулся он к Потапову, - ты их не поторопишь? Уже пора и выезжать.
- Даша, - сказал Потапов, - сходи, милая. И та уж подошла к двери, сняла с гвоздя косынку,
как Корнилов вскочил вдруг и сказал, протягивая руку к ней:
- Сидите, сидите, я сейчас сам схожу. Нет, нет, сидите.
И выбежал.
- Слаб, - сказал Потапов, смотря ему вслед. - Эх, слаб. Ну куда таким пить? - Он посмотрел на Дашу и опять нахмурился. - Слушай, а ты с чего взяла такую волю? Смотри какая героиня! Он и так ходит как занюханный, а ты ему еще подносишь.
Она загадочно улыбнулась, и тут он совсем взвился.
- И смеяться тут нечего, дрянь ты эдакая. Тут и полсмеха даже нет. Вот найдет на него опять лунатик, начнет буровить, я тогда тебе.. - Он посмотрел на Зыбина и обеспокоился уже по-настоящему. - Слушай, и ты с ним будь покороче, с ним так можно вляпаться, что и не вылезешь.
- Да что вы такое говорите? - обиженно крикнула Даша.
- То самое, что слышите, - огрызнулся Потапов. - Вот еще нашел себе пьяница заступницу. Кто он такой тебе, что ты так за него свободно рот дерешь, а? Бессовестная! - Он был не только рассержен, но и ошарашен.
- Да он просто хороший человек, - сказала Даша, - хороший, честный, он всюду правду говорит. Другие хитрят, таятся, а он прямо, без никаких.
Потапов быстро взглянул на Зыбина. Тот молчал и неотрывно смотрел на Дашу. Выражение его лица Потапов понять не смог.
- Ну, ну, что ж ты вдруг замолчала? - спросил он. - В чем же это он прав, а?
- Да во всем, во всем. - По щекам Даши уже текли слезы, и она смахнула их рукой. - Он говорит, а все молчат. Говорят одно, а думают другое. Вчера был героем, наркомом, портреты его висели, кто о нем плохо сказал, того на десять лет. А сегодня напечатали в газете пять строк - и враг народа, фашист... И опять - кто хорошо о нем скажет, того на десять лет. Ну какой же это порядок, какая же тут правда? Вот дядя Петя...
Тут Потапов так ухнул кулаком по столу, что чашки зазвенели. Он даже покраснел от злости.
- Ты про дядю Петю, дрянь такая, чтоб не сметь... - сипло зашипел он, - чтоб мне не сметь этого больше слышать... Я тебе за дядю Петю... Я тебе не тетка... Я тебя в лучшем виде... Нет, ты слышишь, ты слышишь, что она буровит? - чуть не плача повернулся он к Зыбину. - Видишь, чему он ее учит? Да за такие слова тут нас всех сразу же... и следа не найдешь.
Тут встал со стула Зыбин.
- Не кричи, - сказал он досадливо, - оглохнуть можно. Даша, вы не правы. То есть вы, может быть, правы - вообще, по-человечески, но сейчас фактически, физически, исторически и всячески - нет. Я не про дядю Петю говорю, тут, конечно, очевидная ошибка. А вот про наркомов и военачальников. Ведь вы решаете вопрос сами по себе. Просто так - может или не может? Может ли, спрашиваете вы,
большой человек, преданный делу, жертвовавший за него жизнью, а теперь победивший и осыпанный всем с головы до ног - ну деньгами, почестями, дачами, всякими такими возможностями, о которых мы и понятия не имеем, - может ли вот такой человек оказаться предателем? И отвечаете - нет, то есть никогда и ни при каких обстоятельствах. А ведь все именно и зависит от обстоятельств, от обстоятельств времени, места и образа действия. Не от вопроса - кто он? а от вопросов - когда? во имя чего? где? В сугубо мирное время, в обстановке душевного равновесия? Безусловно нет - не может он быть предателем. Во время величайших исторических сдвигов-войн, революций, переворотов - к сожалению, да, может! Вся история наполовину и состоит из таких предательств. Ведь вот Мирабо и Дантон оказались все-таки предателями. А ведь революцию делали они! А историю Азефа вы никогда не читали? Ну, начальник боевой организации партии социалистов-революционеров, хранитель самого святого из святых, вернейший из всех верных, тот, у кого ключи от царства господня, как говорят о папе римском. "Есть ли в революции какая-нибудь фигура более блестящая и крупная, чем Азеф?" - спросили члены суда его обвинителя на партийном суде над Азефом. И обвинитель ответил суду: "Нет, более блестящей фигуры в революции нету". И добавил:
"Если он только не провокатор". Так вот, он все-таки оказался провокатором. Даша молчала и слушала.
- Так что видите, насколько все это сложно.
- Для них ничего нет сложного, - буркнул Потапов, - для них все простое простого. И что ты с ней...
- Нет, говорите, говорите, - попросила Даша и даже руки сложила.
- Ведь вы вот что поймите, - продолжал Зыбин. - Дело прежде всего заключается вот в чем: что происходит с идеей, когда она становится действительностью? Очень много с ней неожиданного и неладного происходит тогда. Появляется она совсем не похожей на себя. Иногда такие гады вместо ангелов повыползут, что хочется махнуть рукой да и послать всех к шаху-монаху. Ничего, мол, не вышло, просто напороли чепухи, пора кончать. Ведь вот что порой приходит в голову самым сильным и верным. Они ведь тоже люди, Даша, вот в чем их беда! Кроме того, у идеи в действительности не одно или два лица, а добрый десяток их. Только проявляются они не сразу. Вначале прекрасное личико, а потом хари, хари, хари, и как их увидишь, иногда и жить не хочется. А кому жить не хочется, тому ровно ничего не жаль, он на все пойдет. Ставить смерть в условиях договора - умри, но не сдайся - нигде никому нельзя. Обязательно подведет, и сдастся, и тебя еще продаст.
- Говорите, говорите, - попросила снова Даша, но он больше ничего не сказал, потому что услышал скрип двери.
Оглянулся и увидел Корнилова.
- Кончайте-ка трепаться, - сказал тот грубо, - поезжайте скорее в город, там беда. Паспорта пропали.
- Какие паспорта? - удивился Зыбин.
- Те, что оставались у директора под залогом, ну этих... ну кладоискателей. Ни кладоискателей, ни паспортов. Клара звонила. Сейчас же просила приехать. Поезжайте. Я останусь тут.
ГЛАВА II
Вот что случилось в музее: перед самым выездом в горы на директора вдруг накатил приступ великодушия - с ним иногда случалось такое. Он посмотрел на кладоискателей - они стояли понурясь: отдали золото, а деньгами-то и не пахнет, - подмигнул им, сел за стол, вырвал лист из настольного блокнота и размашисто начертал:
"Бухг.
Выдать рабочим суконного завода т. т. Юмашеву и Сучкову 300 (триста) руб. в счет покупки экспонатов. Актом оформим после".
Сделал росчерк, промокнул, посмотрел, протянул записку и бодро скомандовал:
- А ну паспорта, ребята, и быстро, быстро валите в бухгалтерию, пока кассир не ушел.
Юмашев, высокий, пожилой, с сухим, желтым, длинным лицом, очень похожий на китайца - он первый обнаружил клад, - дисциплинированно вынул из пиджака книжечку в твердой зеленой обложке с золотыми буквами и положил ее на стол. Деньгам он ровно как бы и не обрадовался.
И Вася Сучков - паренек призывного возраста - поспешно вынул свою книжку в положил рядом.
- Пожалуйста, - сказал он. - Это всегда при себе. Директор взял книжечки, посмотрел, полистал. Правильно, Василий Сучков, тринадцатого года, рабочий. Юмашев Иван Антонович, !880 года, прописка, штамп. Юмашев женат. Сучков холост.
Директор хотел спросить что-то еще, но тут зазвонил телефон, и он бросил паспорта, поднял трубку. Говорил заместитель наркома Мирошников. Дело шло о смете. Мирошникову было что-то там непонятно и против чего-то он возражал. Пока директор вникал, Юмашев и Сучков стояли и ждали. Во время одной из пауз (Мирошников все время прерывался, чтоб что-то найти на столе и прочесть) директор обернулся и сердито спросил:
- Ну что еще?
И Юмашев деликатно ответил:
- Квитанция, товарищ директор, в моем паспорте под обложкой, на ремонт велосипеда, уж пять дней пропущено, а то завтра опять выходной.
Но тут замнаркома Мирошников нашел свой документ и заговорил. Директор крикнул Юмашеву:
- Возьми! - И Мирошникову: - Не туда смотришь, ты смотри графу - научная работа. - Отвернулся и весь ушел в трубку.
Кладоискатели достали из паспорта квитанцию и вышли.
Вот и все. Паспортов на другой день не оказалось. Вместо них лежали корочки. Позвонили в милицию, назвали фамилии. Милиция запросила адресный стол, адресный стол выписал около десятка справок, и все они оказались не те - не тот Сучков и не тот Юмашев. Тех вообще не числилось ни в Алма-Ате, ни в Каскелене, ни в Талгаре, ни в каких других пригородах. И ни на каком заводе они, конечно, тоже не работали.
- Вот так и учат дураков, - сказал директор, заканчивая рассказ. - И винить некого. Сам все отдал. Теперь как хочешь, так и ищи, хоть цыганке ручку золоти, хоть по тому черепу гадай. - И он скверно выругался.
- Это по какому же черепу? - спросил Зыбин. Было раннее розовое утро. Еще и петухи не откричали. В парке женщины в серых халатах скребли фонтан. Стулья в кафе напротив стояли вверх ногами на столах. Пальмы вынесли на улицу. Зыбин положил акт, ничего существенного в нем не было. Просто крупным Клариным почерком сообщалось о том, что музей принял такие-то и такие-то экспонаты, обнаруженные на реке Карагалинке. Но где именно их нашли, как? Написано: рядом с останками человека. С какими же именно? Где теперь эти останки? Почему они не вписаны в акт?
- Где же он, этот череп? - спросил Зыбин.
- Да у Клары валяется, посмотри, - сердито усмехнулся директор. Он был страшно раздражен, фыркал, и ему все не терпелось что-нибудь выкинуть. - Ты ведь, кажется, колдун? Ну как же не колдун, если "Масонство" читаешь. Так вот погадай на черепе, куда наше золото уплыло.
Он быстро сделал последнюю затяжку, растер папиросу о дно пепельницы и сказал уже деловой скороговоркой.
- Ты вот что, ты иди сейчас к деду, опроси его и запиши, чтоб хоть один настоящий документ у нас был. А я наверх побегу, а то опять сейчас эти придут по мою душу.
- Кто эти?
- Ангелы! Увидишь кто! Тебя уж они никак не минуют!
И вот что рассказал дед (утренняя четвертинка уже валялась у него под верстаком).
- С нами, дураками, и сам господь бог отказался без палки толковать, учит он нас, учит, а мы... Ну, выхожу я, значит, утром из столярки. В парк, значит, выхожу. А энти самые... артисты на лавочке. Притулились. Двое - старый и молодой. Я вышел из столярки, иду, значит, по парку, а они, смотрю, на меня приглядывают. Я сразу обратил внимание, что приглядывают. Кто такие? - думаю. Вот молодой что-то того, старшего, спросил, потом встал, подходит ко мне и здоровкается. "Вы из музея?" - "Так точно". - "А вот мы кое-какие вещицы принесли". - "А вон, - говорю, - контора, туда и неси". Да и пошел себе, значит, по парку. Смотрю, он опять меня через сколько-то догоняет. "Уважаемый, а вы не взглянете?" - и платок мне сует, там вся эта премудрость и была.
- И череп тоже?
- Нет, черепка тогда не было. Я его уже опосля увидел, я сейчас до него дойду, ты не торопи! "Ну что ж, - говорю, - пойдите сдайте, заплатят". - "А возьмут?" - "Ну, может быть, в помойку выбросят. Так у нас тоже бывает". И интересуюсь - что это, у тебя в рундучке, что ли, лежало? От матери-праматери досталось? "Да нет, - говорит, - это мы сами нашли". Ну, значит, и рассказывает мне эту самую байку. Я вижу, что вещи ценные, исторически значимые, и говорю...
...
