Домбровский Юрий Осипович

   Он остановился, вобрал в себя полной грудью воздух и сказал:
   - То есть так произошло искупление, друзья мои. Человек был снова восстановлен в своих правах.
   - Чтоб наш любимый вождь через две тысячи лет мог сказать: "Самое дорогое, что есть на свете, - это человек", - ответил Корнилов.
   - Ах, как он неосмотрительно сказал это, - покачал головой отец Андрей. - Ах, как неосмотрительно. И не ко времени!
   
   Книги, которые сложно найти в книжных магазинах, можно отыскать в сети интернет. Если у Вас быстрый интернет, удобно скачивать книги со специализированных сайтов и завести свою электронную библиотеку. При этом, Вы можете не тратить большие средства на покупку нужной литературы, а скачивать книги бесплатно.
   
   Что они потом говорили и где были, Корнилов помнит очень плохо. Кажется, вдвоем они провожали Марью Григорьевну. Кажется, потом Марья Григорьевна проводила их. Затем как будто бы они шли вдвоем с отцом Андреем и тот ему о чем-то толковал. Отрезвление наступило внезапно. Впереди вдруг вспыхнул прямой зеленый луч фонарика, ослепил его и осветил высокую, тонкую женскую фигуру на тропинке. Голос из этого луча позвал:
   - Владимир Михайлович...
   - Даша! - крикнул он, бросаясь вперед, и сразу же стало опять темно. Пропал ли отец Андрей сейчас же или все время был с ними третьим, но стоял в темноте - он так и не помнит и потом тоже выяснил не с полной точностью. Во всяком случае, голоса он больше не подал.
   - Дядю сегодня увезли, - сказала Даша из темноты.
   - Что? Как? - крикнул Корнилов и стиснул ее руку.
   С этой минуты все, что он говорил ей и слышал от нее, он помнит в каких-то отрывках, словно в скачущем луче фонарика. То свет, то темнота. Он хорошо помнит, что она сказала:
   - Постучался один военный. Очень вежливый. Поздоровался. Попросил поехать с ним на час. Сказал, что потом доставит обратно. Я ждала, ждала, потом пошла к вам.
   - Я ничего не знал, - быстро ответил он зачем-то, а потом добавил: - Это, наверно, по поводу Зыбина. Ведь его тоже...
   Она вцепилась ему в руку.
   - Как?
   - Да вот так, - ответил он.
   Потом они стояли, молчали, подавленные всем этим, и вдруг он обнял ее за плечи и сказал:
   - Ничего, ничего, все образуется! - и в эту минуту ему действительно стало казаться, что все образуется. Что все так не важно, что об этом не стоит и думать. Потом Даша вдруг заплакала. Просто уткнулась ему в грудь и заплакала тихо, горько, как маленькая. А он гладил ее по волосам как сильный, старший и повторял:
   "Ничего, ничего".
   И спросил:
   - А бумажку какую-нибудь он показывал? Оказалось, нет, не показывал. Просто военный сказал: "Я вас попрошу только на час, а потом сам вас довезу до дома..." И дядя как-то незаметно вздохнул и ответил: "Ну что ж, едемте!" И поглядел на нее, будто хотел что-то сказать, но так ничего и не сказал. Просто снял пиджак, оделся и вышел за военным. А на дороге, под горой, стояла, светила лиловыми фарами машина, и за рулем сидел шофер. Вот так все и случилось.
   - Да, - сказал Корнилов, - да, это уже случилось. Ну что ж, пойдемте ко мне.
   И опять он был совершенно спокоен. Когда они вошли, он повернул выключатель. Зажегся свет.
   - Вы смотрите, починили-таки электростанцию! - удивился он, и хотя это было совершеннейшим пустяком, он почему-то очень обрадовался. Подошел к столу, отодвинул стул и сказал Даше просто и обыденно: - Садитесь, пожалуйста! Не убрано у меня, конечно, и грязюка страшенная, но...
   - Ничего, ничего! - ответила она так же обыденно, по-школьному и - вот странность - улыбнулась!
   И он тоже улыбнулся.
   Отчаянность и бесшабашность, как крепкое вино, били ему в голову.
   - Ничего, как увезли, так и привезут, - сказал он бодро и твердо. - Вот что с нами-то будет... Она воскликнула:
   - С вами?!
   - С нами, - кивнул он головой, - со мной, с Зыбиным.
   - А его не... - Она сидела выпрямившись и смотрела на него блестящими, большими от слез глазами (в комнате было очень светло).
   - Нет, - ответил он, - нет, его-то не отпустят, он ведь не ваш дядя. Нет, нет, нас если берут, то уж совсем. Придут с ордером, возьмут, и тогда, как говорится, отрывай подковки!
   Ему доставляло какое-то жестокое удовольствие и сознавать и говорить это.
   - Как, как? - переспросила она. - Отрывай...
   - Подковки, подковки, - повторил он, улыбаясь, - так дед-столяр говорит. Ну тот старик, что был как-то у вас в гостях вместе с директором.
   Даша все смотрела на него.
   - А за что? - спросила она. Он рассмеялся.
   - Милая, да это вы их спросите. И знаете, как на этот вопрос они вам ответят?
   - Как?
   Он опять улыбнулся и махнул рукой.
   - Даша, Даша, - сказал он с какой-то страдальческой нежностью, - какая вы еще маленькая.
   И такой у него был ласковый и хороший голос, когда он произносил вот это "маленькая", что она невольно улыбнулась сквозь слезы. Он подошел и обнял ее за плечи.
   - Вот слушайте, что я вам сейчас скажу, - произнес он, наклоняясь над ней. - Дядя ваш, может быть, уже сейчас дома. Но придете, не говорите ему, что вы были у меня.
   - Почему?
   - Ну просто не надо, и все. Слушайте дальше. Его привезут, и он, наверно, с час будет молча ходить по комнате. Потом выпьет водки. Много. Наверно, стакана полтора. Потом подзовет вас и скажет, чтоб вы никому не рассказывали о том, что его куда-то увозили. "А то пойдут лишние разговоры. Зачем? Не надо", - скажет он. Вы ему должны ответить: "Хорошо, дядя". - "И Корнилову ни-ни", - скажет он. И вы опять ответите: "Хорошо". Вот и все. А дядя ваш, вот вы увидите, как он изменится с этой ночи. К лучшему, к лучшему, Дашенька! Будет ласковым, тихим, общительным, только, пожалуй, один на один начнет еще больше на вас цыкать, чтоб вы не распускали язычок. Гости у вас начнут появляться всякие, компании одна веселей другой.
   - Дядя всегда любил гостей, - сказала Даша, словно защищаясь от чего-то. Она сейчас смотрела на него почти испуганно.
   - А это не то, не то! - отмахнулся Корнилов. - Не тех гостей он любил. Вы теперь совсем новых увидите. Таких, которых раньше он и близко не подпускал, называл сволочами, трепачами, элементом.
   - Я не понимаю вас, - сказала Даша жалобно. - Я ничего не понимаю, что вы такое говорите. Вы мне объясните, пожалуйста.
   А он все ходил по комнате, и веселая злость захлестывала его все больше и больше.
   - Впрочем, он, может быть, будет и совсем другим - гостей тогда вы больше вообще не увидите. Он сделается угрюмым и неразговорчивым. Кроме работы, ничего не захочет знать. В компанию его не затянешь, скажет: "Ну их всех! Надоели!" Но это вряд ли. Очевидно, все пойдет так, как я вначале говорил.
   - Как?
   - Очень весело и шумно.
   - Вы очень страшно говорите, - сказала Даша жалобно.
   - Да, страшно. Да ведь все то, что сейчас происходит, это очень страшное и, главное, непонятное, ну то есть я-то этого понять не могу, а другие-то все понимают. Вот, например, Георгий Николаевич, вы ведь, кажется, хорошо к нему относитесь? Этот все, все понимает. До точки. И не только понимает, но и объяснить все может. Своими словами! А своих слов у него сколько угодно, и все они как на подбор хорошие.
   - Почему вы так говорите?
   - А потому, что слышал, как вам он пел про изменников и предателей. Лежал рядом в кладовке и заслушивался. Очень современные мысли товарищ высказывал! Очень! Эх, много бы я дал за то, чтобы послушать, как он там-то с ними разговаривает! Нелегко им придется.
   - Вы правда так думаете? - спросила Даша.
   - Клянусь последним днем творенья! Следователь ведь может только орать и материться. А тут они в один голос с ним вдруг запоют. Кто кого перепоет!
   Знаете, как волк с лисой спорил о том, кто больше медведя любит?
   - Ну зачем вы так? - огорчилась Даша. - Он такой хороший.
   - А мы что, плохие? Мы ведь тоже ничего себе. Одна только беда - не понимаем мы многого. Вот Зыбина посадили, и вы не понимаете, как, за что и почему, а вот если бы вас посадили бы или меня, он сразу понял бы и почему и за что. Он ведь историю французской революции назубок знает! Он столько вам умных да красивых слов выскажет о том, что никому на свете верить нельзя, кроме него, конечно. Он - сама истина. А вот видите - оказывается, и истине этой кто-то взял да и не поверил.
   - А вы радуетесь? - спросила Даша горько. Корнилов с разбегу остановился в посмотрел на нее.
   - Радуюсь? - повторил он как бы в раздумье, печально и вдруг согласился, кивнул головой. - Да, пожалуй, я радуюсь. Горько радуюсь: ведь и меня ждет то же самое! Возьмут, привезут куда надо и спросят:
   "А почему ты медведя не любишь?" И ничего не поделаешь - не люблю! Ох как не люблю его, мохнатого! А ведь это смертный грех - не любить медведя! А вот Зыбин любит! Только сейчас ему другие люди - тоже языкастые - объясняют, что он еще недостаточно медведя любит, что он еще недостаточно идеологически, недиалектично его любит. А любить медведя не так - это страшный грех. Медведя надо любить не за то, что он мохнатый и столько людей подрал и пожрал - нет! это боже избави! - а за то, что он рвет и ревет: "Помните, самое ценное на свете - человек". - И Корнилов засмеялся длинно, оскорбительно, глумливо.
   - А что, разве не так? - спросила Даша.
   - Чепуха! Бред собачий! "Дрянь и мерзость всяк человек", - сказал Гоголь, вот это точно! Так оно и есть! Тряпка рваная больше стоит, чем человек! Навоз и то удобрение, и то его не бросают зря. А меня вот взяли однажды ночью за шиворот из того дома, где я родился, выбросили. Даже вещей как следует собрать не дали! Три дня на ликвидацию дел - и лети, буржуй, воробышком! За что, почему, как? Никто не объяснял! "Высылка без предъявления обвинений" - есть у нас такая юридическая формула. С тобой не говорят, тебя не спрашивают, тебе ничего не объясняют, потому что объяснять-то нечего. Просто кто-то, кто тебя и не видел никогда, решил по каким-то своим шпаргалкам, что ты опасный человек. И вот тебя взяли за шиворот и выбросили. Ходи по какому-нибудь районному центру и не смей поднимать глаз. На тебя взглянут, а ты поскорее глаза в сторонку, голову пониже и бочком, бочком мимо. А самое-то главное - не смей никому говорить, что не знаешь, за что тебя забросили сюда. Должен знать! Обязан! И переживать свою вину тоже обязан! А главное - каяться должен! И вздыхать! Иначе же ты нераскаянный. Ничего не понял. А знаете, как теперь допрашивают? Первый вопрос: "Ну, рассказывайте". - "Что рассказывать?" - "Как что рассказывать? За что мы вас арестовали, рассказывайте". - "Так я жду, чтобы вы мне это рассказали". - "Что? Я тебе буду рассказывать? Да ты что? Вправду ополоумел! Ах ты вражина! Ах проститутка! А ну-ка встань! Как стоишь? Как стоишь, проститутка?" - там это слово особенно любят. "Ты что, проститутка, стоишь, кулаки сучишь? В карцер просишься? У нас это скоро! А ну рассказывай!" - "Да что, что рассказывать?" - "Что? Мать твою! Про свою гнусную антисоветскую деятельность рассказывай! Как ты свою родную советскую власть продавал, вот про что рассказывай!" И матом! И кулаком! И раз по столу! И раз по скуле! Вот и весь разговор.
   - Нет, вы шутите? - спросила Даша. Он усмехнулся.
   - За такие шуточки сейчас знаете?.. Шучу? Нет, это не я шучу. Это еще кто-то с нами шутит, и бес его знает, до чего он дошутится. Но до чего-то до своего он обязательно дошутится. До собачьего ящика себе, кажется, дошутится! В это я верю! Ну да ладно, что об этом говорить. Так вот, любопытствую я очень, что им сейчас на эти самые вопросики отвечает Зыбин? Опять что-нибудь про французскую революцию? Он мастер на это! А вот что я-то запою... Даша, - воскликнул он вдруг, - что с вами, дорогая? Ну я же вам сказал, вернется, вернется ваш дядя. Он им совсем не нужен. Мы, мы им нужны: я, Зыбин.
   Она вдруг встала и подошла к нему.
   - Если вас возьмут, Владимир Михайлович, - сказала она твердо, - тогда я не знаю, что со мной и будет. Вот так и знайте.
   И сама обняла его за шею.
   
   ГЛАВА II
   Он ожидал чего-то страшного и немедленного: то ли обыска, то ли ареста, то ли вызова в органы. Но о нем словно забыли. Даша больше не показывалась. Директора телефонограммой вызвали в военный округ, и он не вернулся. Из музея не звонили. Только приехал кассир и раздал рабочим деньги. И под конец Корнилов не выдержал - он пошел к леснику, забрал у него меч Ильи Муромца (он оказался обыкновенной бутафорской шпагой), и Потапов, хмурый и иронически брезгливый, довез его на колхозном "газике" до музея. "Ну, с легким паром до будущих веников", - сказал он на прощанье, и это была единственная шутка, которую Корнилов услышал за эту неделю (о разговоре с Дашей Потапов, видимо, ничего не знал).
   В кабинете директора сидел ученый секретарь: лощеный молодой человек, недавно переброшенный в музей из политпросвета. Когда Корнилов вошел в кабинет, лицо ученого секретаря сразу посуровело и стало напряженным, как футбольный мяч. Но Корнилов как будто ничего не заметил - он поздоровался и передал находку. Молодой человек так в нее и вцепился.
   - Что? Откопали? Ну наконец-то показались ощутимые научные результаты! Докладную приготовили?
   Он раньше преподавал историю в пятых классах, потом заведовал отделом музеев в наркомате, но ровно ничего не понимал ни в истории, ни в раскопках.
   Корнилов терпеливо все ему объяснил, а от докладной отказался.
   - Я ведь не специалист по древнерусскому оружию, - сказал он. - Вот уж вернется товарищ Зыбии... И тут ученый секретарь даже подскочил в кресле.
   - То есть это как же он вернется? - спросил он скандализированно. - Зыбин арестован органами.
   - Что-о? - У Корнилова это получилось почти искренне.
   - А вы разве не знали? - изумился ученый секретарь. - То есть как, совсем ничего?..
   - Ну откуда же, - пробормотал Корнилов. - Откуда? Я ведь в горах был. Он сказал, что директор вызывает, может задержать на несколько дней. Я решил: послали в командировку.
   - Как, как? - оживился ученый секретарь. - Задержать? В командировку? И это он вам так сказал? Обязательно расскажите это следствию.
   Корнилов простодушно развел руками.
   - Так меня никто ни о чем не спрашивает. Секретарь подумал и решил:
   - Вот что, поезжайте сейчас же обратно. У вас тут больше никаких дел нет?
   - Дел-то нет, но я хотел...
   Ученый секретарь поморщился и сказал резко и раздельно:
   - Знаете, я бы вам очень посоветовал сейчас ничего не хотеть и никого не видеть. Поезжайте обратно. А этот меч что? Он найден уже без него? Ну и отлично! Всего доброго!
   Корнилов пошел, но на пороге остановился.
   - А за что арестован Зыбин? Неизвестно?
   - Как-то есть неизвестно? - строго и холодно отбросил вопрос секретарь. - Он арестован как враг народа.
   Тон был твердый и исчерпывающий.
   - А-а, - сказал Корнилов и вышел.
   Через час, трясясь на маленьком голубом автобусе - такие ходят по пригородам, - он вспоминал: а ведь Зыбин был с этим фруктом приятелем. Вместе пили, вместе куда-то ныряли и один раз даже вместе в милицию попали.
   Автобус осторожно пробирался по горному шоссе. Утренние горы поднимались спокойные, ясные, в матовом серебре и сизом сорочьем оперении. "Как он их любил! - подумал Корнилов и впервые почувствовал, что Зыбина ему все-таки жаль. - Да, отрывай подковки. А если все бросить и уехать к шаху-монаху?! Деньги же в кармане! Нет, правда, вот сойду сейчас и поеду обратно! А Даша? Да что мне Даша?.."
   - Колхоз "Горный гигант", конечная остановка, - сказал громко шофер и вышел из кабины.
   "Ну что ж, - подумал Корнилов и поднялся тоже, - ехать так ехать! Так, кажется, сказал попугай, когда кошка тащила его за хвост из клетки. Будем ждать".
   Ждать, однако, не пришлось. На следующий же день его вызвали в контору к телефону. Звонили оттуда. Лейтенант Смотряев поздоровался, назвал себя и спросил, свободен ли он завтра, и если свободен, то не может ли вот в такое же время, ну, чуть позже, чуть пораньше, зайти в Наркомат внутренних дел в двести пятую комнату. Пропуск будет выписан Голос у лейтенанта был такой, что можно было подумать:
   никакого значения своему звонку Смотряев не придает и тревожит Корнилова только потому, что так уж положено. Вот это Корнилову почему-то не понравилось больше всего. Вечер он провел у грустной Волчихи (отец Андрей как ушел тогда, так и не показывался), а утром минута в минуту уже стучал в комнату двести пять. Чувствовал он себя очень неважно. Уж самое здание на площади всегда убивало его своей однотонностью, безысходностью и мертвой хваткой. Было оно узкое, серое, плоское и намертво зажимало целый квартал. Но внутри все было как в дорогом отеле:
   светлые лестницы, красные дорожки на них, распахнутые окна, холлы и даже пальмы. В комнате двести пять сидели и скучали два великолепных парня. Смотряев оказался молодым, хотя уже и порядком потяжелевшим лейтенантом. У него были голубые воловьи глаза с поволокой. Он был на редкость румян, белокур и белозуб. А китель сидел на нем как влитой. Через расстегнутый ворот выглядывала свежайшая белая майка. На соседе же напротив и кителя не оказалось - одна голубая шелковая майка. Корнилову они оба очень обрадовались. Ну еще бы - свежий человек! Археолог! С гор! Если бы он знал, горный человек, до чего нудно сидеть в такое прекрасное солнечное утро над бумагами. Из окна-оно открыто прямо в детский парк - так и тянет сосной! Вон солнце залило всю комнату! А шуму-то, шуму! Ребята визжат! Качели скрипят! Оркестр играет! Затейники в рупор орут! А ты вот сиди тут! И ничего не попишешь - такая работа. Тут оба сразу посерьезнели и начали расспрашивать Корнилова о раскопках. Потом про музей. Потом про золото. Затем Смотряев к слову очень складно рассказал об одном огромном кладе, зарытом запорожцами лет триста назад возле его родного города.
   - Но жив еще один казачий есаул, - сказал он, - вот этот, говорят, точно знает, где зарыт клад. Сын его на коленях умолял открыть место, но старик притворился чокнутым, и все! И наш классный руководитель тоже чуть не помешался на этом кладе. Соберет нас, бывало, и начнет: "Триста пудов валюты, вы сочтите, ребята, сколько это тракторов и локомотивов!" И каждый год нас таскал землю рыть. Рыли мы, рыли, а ничего, кроме старой шашки, не нашли. Но старик упорный был! Фанатик! Все равно, говорит, не уйдет! Загоню я его! Всем учреждениям рассылал письма под копирку. Из школы все уйдут, а он сидит в канцелярии, печатает.
   - Ну уж это, правда, того... - сказал тот, в шелковой майке.
   - Вроде бы! Ну а под конец совсем рехнулся. В прошлом году был я у родителей, зашел к нему. Живет на самой окраине у какой-то ларешницы. Детей своих нет, так ходит играть с ними в городки на чужой двор. Пчел у него три колоды собственные в саду. Целый день с ними возится. Заговорил я с ним про клад. Он только рукой машет: "А-а! Глупость! Ничего нет!" "А как же вы искали?" Молчит. Заговорили о политике. "Не интересуюсь". - "Да как же? Вы ведь историю преподавали?" - "А что мне история? Вот живу, пенсию получаю, а если какая-нибудь власть найдет мое существование излишним - так она сразу меня и уничтожит". Вот и весь его разговор. А ведь был революционер. Каторгу отбывал. Только Февральская освободила.
   "Да ведь ты небось к нему в этой форме и приперся", - подумал Корнилов.
   - Меньшевичок, наверно, - отозвался тот, в майке. - Они под старость совсем обалдевают. Читают газеты и думают, что это все про них.
   - Нет, он и газеты не читает. Выписывает №Ве-стник палеонтологии", и все.
   - Палеонтология, палеонтология... постой, это... Тут на столе зазвонил телефон.
   - Младший лейтенант Суровцев слушает, - весело гаркнул в трубку тот, в майке. - Есть, товарищ капитан! - Он вынул из ящика стола какую-то папку, запер ящик на ключ, подергал, ключ спрятал в карман и сказал Смотряеву: - Ну, это, значит, опять до ночи. Так я к тебе забегу. До свиданья, товарищ Корнилов. Я вам тоже хотел кое-что рассказать. У меня одна древняя книжка есть, "Феатр истории". И такое вот круглое "Ф" с перекладиной. Это что такое - феатр? Театры
   - Театр.
   - Да ровно книга-то не театральная. Все про этих царей да цезарей.
   Он ушел, а Смотряев вздохнул и сказал прочувствованно и задумчиво:
   - Да, Иван Петрович Шило - мой классный руководитель. Ничего не скажу - хороший был преподаватель, многим мы ему обязаны. Старой школы человек. Знаете, "сейте разумное, доброе, вечное...". Вот Иван Петрович такой был. - Он сунул Корнилову коробку "Казбека". - Курите? Нет? Счастливый человек! А я вот не могу! Так вот, у меня будет с вами один маленький разговор, или, вернее, даже обмен мнениями. Но сначала я бы хотел, - он наклонился над столом, вынул из ящика папку и открыл ее, - кое-что вам...
   Но тут опять зазвонил телефон. Смотряев снял трубку, послушал и сказал:
   - Да! Да! Да! Нет! Слушаюсь, товарищ майор. Иду! - И слегка дотронулся до плеча Корнилова. - Пройдем к майору.
   И захватил с собой папку.
   У майора и фамилия оказалась подходящая - Хрипушин. Хрипушин сидел за столом, сцепив на настольном стекле большие квадратные пальцы, и неподвижно смотрел на них.
   - Здравствуйте, - сказал он, еще помолчал, посмотрел на Корнилова и прибавил: - Садитесь!
   Они сели. Каждый на свое место. Смотряев прошел к письменному столу и уселся сбоку, Корнилову же показали столик у стены. Майор, не спуская с Корнилова глаз, достал портсигар, выбрал папиросу, звонко щелкнул и закурил.
   - Я хочу задать вам несколько вопросов, - сказал он. - Какого вы мнения о Зыбине? Корнилов добросовестно подумал.
   - Да ведь я его только по работе и знаю, - сказал он.
   - А что по работе знаете?
   - Ну что? Он мой начальник. Директор его хвалил, - ответил Корнилов.
   - Это за что же?
   - Ну, за эрудицию, за работоспособность, за дисциплинированность.
   - Так ведь он горький пьяница! - воскликнул Хрипушин и возмущенно посмотрел на голубоглазого Смотряева.
   - Да, зашибает, зашибает мужчина, крепко зашибает, - добродушно подтвердил и Смотряев.
   - А напившись, несет черт знает что! - раздраженно крикнул Хрипушин и грозно взглянул на Корнилова.
   Тот молчал.
   - Ну, несет?
   Корнилов слегка развел руками.
   - Не знаю.
   - То есть как же вы не знаете? - грозно удивился Хрипушин.
   - Не пил с ним и не знаю.
   - Вы что же, трезвенник? - усмехнулся Хрипушин.
   - Нет.
   - Так что же?
   - Ну просто с Зыбиным пить не приходилось.
   - Почему? Объясните! Не доверял он вам? Сторонился?
   - Да нет как будто...
   - Так почему?
   - Не получалось как-то...
   - Как-то! И он ни разу не предложил выпить?
   - Нет.
   - Ив свою компанию не звал?
   - Нет.
   - Хм! - Хрипушин вынул снова портсигар и открыл его. - Курите?
   - Нет.
   - Не пьете, не курите, насчет женщин тоже, кажется, не шибко? Ну правда, что с такого человека спрашивать? Но вы ведь вот только что сказали: в свою компанию он меня не звал. Значит, какая-то компания у Зыбина была и вы про нее знаете, так?
   - Да нет, не так, товарищ майор, - искренне ответил Корнилов - Я же только ответил вам на ваш вопрос, приглашал ли Зыбин меня в свою компанию, - нет, не приглашал.
   - А куда тогда он вас приглашал?
   - Да никуда не приглашал. Сидели мы, правда, однажды с ним как-то за одним столом. Но там было много посторонних. Так это и компанией не назовешь. Это когда мы продали костный материал Ветзооинституту.
   - О Ветзооинституте мы с вами еще поговорим, - многообещающе взглянул на него Хрипушин. - Так, значит, вы сидели за одним столом, пили нарзан и молчали как убитые, так?
   - Нет, зачем же, наоборот, много разговаривали о работе, но ведь вас же не это интересует.
   - А что нас интересует?
   - Ну, очевидно, вас интересуют его настроения, так я про них ровно ничего не знаю.
   - И никаких антисоветских высказываний вы, его ближайший сотрудник, работая бок о бок с этим убежденным врагом, от него не слышали?
   - Нет, конечно. Почему он со мной должен откровенничать? Мы не были близки.
   - А близкие люди, по-вашему, ведут меж собой антисоветские разговоры?
   Это был вполне бесполезный разговор - толчение воды в ступе. Ни черта лысого тут не могло получиться. Это понимали все трое. Корнилов смотрел на Хрипушина и видел его насквозь. Тот, кто сидел перед ним, был бездарной и скучной скотиной, выуженной ловцами душ человеческих, вернее всего, со дна какого-то вуза, где он вяло перетаскивался с курса на курс. Его приметили и вытащили за душу, распахнутую настежь, за любовь к искренним разговорам и исповеди в кабинете профкома, за способность все понимать и все считать правильным, за то, что среди студентов у него была масса собутыльников и ни одного друга. К тому же он был мускулист, горласт и на редкость бессовестен. Если бы кто-нибудь к тому же его назвал еще аполитичным, он, конечно, искренне обиделся бы, но он был действительно глубоко аполитичен, и аполитичен по самому строю души, по всей сути своего сознания и существования. То есть он был, конечно, аполитичен в том специальном готтентотском смысле этого слова, когда человек считает справедливым только такой строй, который нуждается в таких людях, как он, выделяет их, пригревает и хорошо оплачивает. Все остальное, что несет этот строй, такие люди принимают автоматически, но преданы-то они действительно не только за страх, но и за совесть, и поэтому враги существующего порядка вещей и их враги. В этом Хрипушин действетельно не лгал. Врагов он ненавидел и боялся. Эта-то особенность, конечно, учитывалась и ценилась паче всего. Но кроме того у него, наверное, были и другие какие-то качества, делающие его пригодным для той работы, которая заглатывает человека целиком, без остатка и возврата, а дает взамен не так уж и много - повышенное жалованье, ускоренную пенсию, удобную квартиру, особый дом отдыха, а главное-пустоту и молчаливый страх вокруг, страх, в котором непонятным образом смешалась обывательская боязнь, мещанское уважение и нормальная человеческая брезгливость
   - Так-так, - сказал Хрипушин, поднялся из-за стола и прошелся по кабинету, - так-так! Занятно! Значит, близкие люди ведут меж собой антисоветские разговоры. Ну вот что! - Он вплотную подошел к Корнилову. - Что нам тут валять дурака? Вы же советский человек. Так мы все здесь считаем. Прошлое прошло и кануло, а ваше настоящее у нас перед глазами. Вы советский человек, Владимир Михайлович?
   - Спасибо, - ответил Корнилов растроганно, - вы абсолютно правы! Я гражданин Советского Союза и я...
   - Ну вот видите! - радостно воскликнул Хрипушин - Видите! Помогите же нам, Владимир Михайлович, вы же знаете, в какое время мы живем. Около нас несколько месяцев бок о бок работает враг. Самый настоящий, умный, энергичный, хорошо замаскированный враг. И свою подрывную работу проводит очень умело.
   -Да, - убито кивнул головой Корнилов. - Если так, то на редкость умный и хорошо замаскированный.
   - Ну вот видите! Но вы сумели его разглядеть, понять его, да?
   - Да, да! Теперь-то и я его понял. Он мне же, негодяй, говорил то же самое, что и вы.
   - Что такое? - Хрипушин обрадованно вцепился ему в плечо. - Что он говорил?
   - Говорил: "Вы, Володя, знаете, в какое время мы живем? Надо быть бдительным".
   - Да? Вот как? - отшатнулся от него Хрипушин. - Интересуюсь, по какому же поводу он вам так говорил?
   В кабинет мягко постучались, и сейчас же, не ожидая ответа, вошел человек в глухой военной форме. Он был плечист и низкоросл; у него были мясистые африканские губы и курчавая шевелюра. А глаза, не в пример Хрипушину, у него были острые, быстрые, мышиные и не бегали, а сверлили. Он слегка кивнул Корнилову, улыбнулся Смотряеву, спросил нарочито почтительно Хрипушина: "Разрешите присутствовать?" Дождался разрешения, прошел к столу и встал около стены.
   - Ну, поводов было много, - ответил Корнилов, - события на Западе, речь Вождя, арест нашего завхоза.
   - Ну и что он конкретно говорил про аресты? - спросил Хрипушин.
   - Говорил, во всем виновата наша идиотская болезнь благодушия. Вот проглядели преступника. Надо быть бдительным.
   - Кому же он так говорил? - с интересом спросил губастый, взял со стола дело и начал перелистывать. Дело было толстое, с закладками, с жирными красными пометками и отчерками на полях.
   - Мне он говорил, директору, бригадиру Потапову, много кому.
   - Ну а еще что он говорил? - спросил губастый, продолжая листать дело.
   - Рассказывал о французской революции.
   - Ну? О французской? - весело изумился губастый, нашел что-то отчеркнутое, показал Хрипушину и снисходительно улыбнулся. Хрипушин тоже прочел, кивнул головой и вперился в Корнилова. - Как-то не совсем естественно это у вас получается, - сказал губастый, отрываясь от дела. - Прочел Зыбин статью в газете о врагах народа, сказал "надо быть бдительным" и сразу же начал рассказывать о французской революции. Франция-то Францией, а что про врагов-то народа он говорил?
   - Он говорил о том, как трудно распознать врага. Вот, говорит, Азеф был руководителем боевой организации - это самое святое святых, что было у эсеров, а оказался предателем. Так он говорил.
   - И все? - спросил Хрипушин, а губастый опять нашел что-то в деле и поднес Хрипушину. Тот прочел, нахмурился и впился глазами в Корнилова: и чего ты, мол, туман нагоняешь"! и так все ясно.
   "Ну и дураки, - подумал Корнилов в ответ, - на что покупаете. Да этой штуке в обед сто лет".
   - Ну и все, - ответил он даже резковато, - больше никаких разговоров не было.
   - Вы вот что - Хрипушин ударил пальцем по столу и начал было медленно подниматься, но тут губастый ласково спросил:
   - И он никогда не заикался о своем желании перейти китайскую границу!? И Хрипушин сел опять.
   - А зачем бы он мне стал бы говорить об этом? - искренне удивился Корнилов. - Чем бы я ему мог помочь!!
   Тут губастый быстро вынул из кармана блокнот, что-то написал и сунул Хрипушину. Тот прочел, кивнул головой, некоторое время они оба сосредоточенно листали дело. Потом Хрипушин сбычился на Корнилова, помолчал и сказал:
   - Ну ладно. Сегодняшнее ваше показание мы записывать не будем. Это не показание даже. Через несколько дней мы вас вызовем опять и потолкуем. Постарайтесь быть к этому разговору более подготовленным, а сейчас... Товарищ лейтенант! - И он сделал какое-то приглашающее слабое движение рукой по направлению Корнилова.
   - Да, да, - поднялся Смотряев, - нам тоже нужно товарища Корнилова на пару слов. Идемте, товарищ Корнилов, поговорим.
   - Так вот какое дело, - сказал светловолосый и светлоглазый лейтенант Смотряев, усаживая Корнилова напротив. - Вы сейчас беседовали с майором, но я хочу, чтоб вы знали не майор вас вызывал, вызывали мы, а майор просто захотел попутно с вами побеседовать вот об этом Зыбине. Но у нас-то к вам дело совсем иного порядка... Я вам рассказал про своего старого учителя, так вот...
   Кабинет, в котором они сидели, был таким маленьким, что в нем только и умещался стол и пара стульев.
...

---