Домбровский Юрий Осипович

   Зыбин больше всего любил именно эти ряды. Но сейчас он не дошел до них, а свернул направо к рыбным ларькам. Рыбу тут выносили разную - копченую, нежно золотистую, как будто обернутую в увядающий пальмовый лист, даже металлически-фиолетовую. Она лежала на прилавке, висела пучками, плескалась в цинковых чанах и судках. Зыбина хватали за руки, ему предлагали залом с Каспия, сома из Аральска, карасиков с Сиротских прудов. Он ничего не покупал, ни к чему не приценивался, он дошел до конца рядов и повернул обратно.
   
   Журнал для женщин – это всегда подсказка милым дамам в поиске нового стиля в одежде, эффективной диеты для похудения, новых кулинарных рецептов. Для современной женщины женский журнал - это уже необходимость. В таких журнала можно подсмотреть имена девочек, имена мальчиков и выбрать одежду для новорожденного.
   
   - А маринки у вас сегодня нет? - спросил он у высокого пожилого торговца. Тот стоял, засунув руки под клеенчатый фартук, и молча наблюдал за ним.
   - Ну откуда она сейчас будет? - спросил продавец. - Маринку сейчас вы не найдете. Только если у кого вяленая осталась. Мы такой не торгуем.
   - Вяленая, говорите?
   - Исключительно вяленая. На другую сейчас запрет. Как же! План не выполнен. Только если украдут где. Вот приходите через месяц - тогда будет.
   Помолчали, переглянулись, но еще не полностью поверили друг другу.
   - Жаль, жаль, - сказал Зыбин. - А мне как раз позарез надо маринки.
   - Свежую?
   - Хоть свежую, хоть копченую. Копченую лучше. Торговец посмотрел, примерился и спросил:
   - Много?
   - Да сколько есть, столько возьму. Сестра из Вятки просит. - И он достал из кармана какое-то письмо.
   - Сейчас не Вятка, а город Киров, - поправил торговец. - Тогда вам только на Или надо ехать. Там ее сколько хочешь. Как пойдете по берегу, так и увидите - тони, тони. Колхоз "Первый май". Там любой колхозник вам устроит с пудик.
   - А к кому там зайти? Не знаете? Продавец снова подумал, опять они посмотрели друг на друга и наконец окончательно поняли друг друга.
   - Тогда, в таком разе, как дойдете до правления колхоза - это у моста, сразу же - спросите Павла Савельева. Он шофером работает. Скажите, от Шахворостова Ивана Петровича.
   - Спасибо, сейчас запишу - значит, от Шахворостова Ивана Петровича, так! А вот скажите, Юмашева Ивана Антоновича вы не слышали? Дружок у меня был такой, он, кажется, и сейчас еще там.
   - Как - Юмашев? Да нет, что-то не помню. Я ведь там мало кого знаю из новых, может, не Юмашева вам нужно, а Ишимова? Так такой есть действительно. Весовщик.
   - Нет, точно Юмашев, - сказал Зыбин и слегка наклонился. - Ну спасибо, сейчас же поеду. Значит, Павел Савельев! Спасибо.
   Он пошел и снова остановился. У резных ворот с надписью "За колхозное изобилие" толпились люди. Курили, чадили, лузгали семечки. Он протиснулся и увидал художника над мольбертом. Зыбин этого чудака знал. Месяц тому назад он подал объяснение в милицию (нажаловались соседи) и подписался так: "Гений I ранга Земли и Галактики, декоратор-исполнитель Балета им. Абая Сергей Иванович Калмыков". Гением человечества, как известно, в то время на земле числился только один человек, и такая штучка могла выйти очень боком - ведь черт его знает, что за этим титулом кроется, может быть, насмешка или желание поконкурировать. Кажется, такие сомнения в сферах высказывались, но дальше них дело все-таки не пошло. Может быть, кто-то из власть предержащих повстречал Калмыкова на улице и решил, что, мол, на этой голове много не заработаешь. А зря! Голова была стоящая. Когда художник появлялся на улице, вокруг него происходило легкое замешательство. Движение затормаживалось. Люди останавливались и смотрели. Мимо них проплывало что-то совершенно необычайное: что-то красное, желтое, зеленое, синее - все в лампасах, махрах и лентах. Калмыков сам конструировал свои одеяния и следил, чтоб они были совершенно ни на что не похожи. У него на этот счет была своя теория.
   "Вот представьте-ка себе, - объяснял он, - из глубин вселенной смотрят миллионы глаз, и что они видят? Ползет и ползет по земле какая-то скучная одноцветная серая масса, и вдруг как выстрел - яркое красочное пятно! Это я вышел на улицу".
   И сейчас он был тоже одет не для людей, а для галактики. На голове его лежал плоский и какой-то стремительный берет, на худых плечах висел голубой плащ с финтифлюшками, а из-под него сверкало что-то невероятно яркое и отчаянное - красное-желтое-сиреневое. Художник работал. Он бросал на полотно один мазок, другой, третий - все это небрежно, походя, играя, - затем отходил в сторону, резко опуская кисть долу, - толпа шарахалась, художник примеривался, приглядывался и вдруг выбрасывал руку - раз! - и на полотно падал черный жирный мазок. Он прилипал где-то внизу, косо, коряво, будто совсем не у места, но потом были еще мазки и еще несколько ударов и касании кисти, то есть пятен - желтых, зеленых, синих - и вот уже на полотне из цветного тумана начинало что-то прорезываться, сгущаться, показываться. И появлялся кусок базара: пыль, зной, песок, накаленный до белого звучания, и телега, нагруженная арбузами. Солнце размыло очертания, обесцветило краски и стесало формы. Телега струится, дрожит, расплывается в этом раскаленном воздухе.
   Художник творит, а люди смотрят и оценивают. Они толкаются, смеются, подначивают друг друга, лезут вперед. Каждому хочется рассмотреть получше. Пьяные, дети, женщины. Людей серьезных почти нет. Людям серьезным эта петрушка ни к чему! Они и заглянут, да пройдут мимо. "Мазило, - говорят о Калмыкове солидные люди, - и рожа дурацкая, и одет под вид попки! Раньше таких из безумного дома только по большим праздникам к родным отпускали". Вот именно такой разговор и произошел при Зыбине. Подошел, протолкался и встал впереди всех хотя, видно, и слегка подвыпивший, но очень культурный дядечка - эдакий Чапаев в усах, сапогах и френче. Постоял, посмотрел, погладил усы, хмыкнул и спросил очень вежливо:
   - Вы, извините, из Союза художников?
   - Угу, - ответил Калмыков. Дядька деловито прищурился, еще постоял и подумал.
   - А что же это вы, извините, рисуете? - спросил он ласково.
   Калмыков рассеянно кивнул на площадь.
   - А вон те возы с арбузами.
   - Так где же они у вас? - изумился дядечка. Он весь был беспощадно вежливый, ироничный, строгий и всепонимающий.
   Калмыков отошел на секунду от полотна, прищурился, вдруг что-то выхватил из воздуха, поймал на кисть и бросил на полотно.
   - Смотрите лучше! - крикнул он весело. Но дядечка больше ничего не стал смотреть. Он покачал головой и сказал:
   - Да, при нас так не малевали. При нас если рисовали, то хотелось его взять, съисть, что яблоко, что арбуз, что окорок, - а это что? Это вот я когда день в курятнике не приберусь, у меня пол там такой же!
   Калмыков весело покосился на него и вдруг наклонился над полотном. Кисть так и замелькала. Вдохновили ли его слова дядьки, или, может быть, как раз в эту минуту он ухватил самое нужное? В общем, он заработал и обо всем забыл. Культурный дядька еще постоял, посмотрел, покачал головой и вдруг грубо спросил:
   - А что это вы оделись-то как? Для смеха, что ли? Людей удивлять. Художник! Раньше такого бы художника сразу бы за милую душу за шиворот да в участок, а теперь, конечно, валяй, маляй!
   И ушел, сердито и достойно унося под мышкой черную тугую трубку - лебединое озеро на клеенке.
   А Калмыков продолжал ожесточенно писать. Никто его ни о чем больше не спрашивал. Как-то очень хорошо, легко и с большим достоинством он провел этот разговор, и Зыбин тогда же подумал: "Ну бог его знает что он за художник, но цену он себе знает".
   Он повернулся и вышел из толпы.
   Он вспомнил об этой встрече через много лет, когда ему попала в руки записная книжка Калмыкова. Это было уже после смерти художника. Книжка эта валялась на полу в комнате покойного. Зыбин незаметно поднял ее, унес к себе и стал читать. Все записи шли в строго алфавитном порядке (и книжка-то называлась алфавитной). Покойный записывал все, что ему вспоминалось или приходило в голову: старые стихи, строчки из газет, расходы. Так вот под буквой "Н" Зыбин прочитал: "Никто больше меня не любит рисовать на улице. В этом моя сила! Кругом смотрят, зевают, глазеют, кто во что горазд. Младенцы видят первый раз! Другие завидуют, скучают, задирают. Я ораторствую, огрызаюсь, острю - словом, чувствую себя в своей тарелке, в своей сфере! Здесь нет мне равного! Казалось, меня надо было на руках носить за все это, я же всю жизнь делаю это задаром! За десятерых! А всем все равно, и дуракам наплевать, но я задам всем жару!"
   И еще (уже на букву "К"):
   "Когда много говоришь о самом главном - все бегут, всем некогда слушать длинные разговоры о серьезных вещах, - то при постоянном ежедневном говорении то с одним, то с другим на улицах вырабатывается вечная манера говорить о всем очень смачно и эффектно, и после этого приходят в голову самые удачные формулировки! Вот! Вернулся с улицы, и в голове есть находка! Я молча шел и говорил про себя..."
   Да, он был именно таким - очень уверенным в себе, недосягаемым для насмешек, недоступным для критики, скрытым от мира гением, которому и не требуется никакого признания. Положительно только к нему одному из всех известных Зыбину художников, поэтов, философов больших и малых, удачливых и нет он мог с таким полным правом отнести пушкинское "ты царь - живи один". Калмыков так и жил, так и чувствовал свое первородство. И смущала этого царя только какая-нибудь мелочь. Ну что-нибудь вроде этого: "Есть восковка за ! р. 54 копейки, событие! А у меня только 80". Да, и это его огорчало, но тоже не очень, не очень. Из алфавитной книги это видно очень ясно. Нет так нет, и нечего думать об этом. Очень хорошо и твердо он понимал это железное слово - "нет".
   Прошло много лет. Калмыков умер, и первая статья о покойнике кончалась так:
   "По улицам Алма-Аты ходил странный человек - лохматая голова в старинном берете, широкие брюки из мешковины, сшитой цветными нитками большими стежками, с огромной расписной сумкой на боку. В последние годы им сделана в дневнике такая запись: "Что мне какой-то там театр? Или цирк? Для меня весь мир театр".
   Нет, даже не мир, а целая галактика. Однако все это было совершенно неясно в том, !?37 году.
   Известно было другое. Именно в это время журнал "Литературный Казахстан" поместил статью о юбилейной выставке Союза художников. Там о Калмыкове говорилось примерно следующее: "Совершенно непонятно, каким образом и зачем устроители выставки пропустили картины некоего Калмыкова. На одной из них стоят два гражданина и размахивают чемоданами. И, очевидно, чемоданы эти пустые, потому что набитыми так не помахаешь. Неприятная бездарная мазня". Вот и все. Гнать палкой. Неприятная и бездарная мазня. А ведь именно в это время художником были исполнены те великолепные серии рисунков, которые он называл странно и, как всегда, не совсем понятно:
   "Кавалер Мот", "Лунный джаз". Об этих листах писать невозможно - надо видеть очарование этих тончайших линий, этих переливов человеческого тела. У Калмыкова в его бесчисленных листах много женщин, и все они красавицы - надо думать даже, что он как художник вообще был не в силах изобразить уродливое женское лицо. Его женщины похожи на пальмы, на южные удлиненные плоды, у них тонкие руки и миндальные глаза (здесь не стоит бояться этих слов). Они очень высоки и стройны. Они выше всех. Стоя или лежа они заполняют целый лист. У некоторых из них крылышки - и поэтому они, очевидно, феи. Другие просто женщины, и все. Вот, например (если подбирать специально опубликованные рисунки), красавица в длинном, тяжелом, мягком халате. Он не надет, а наброшен так, что видна нога, грудь, талия. Красавица несет восточный высокогорлый сосуд. На столике горит канделябр. Он похож на распустившуюся ветку с тремя цветками. Рядом раскрытая книга и закладка на ней. Тишина, ночь, никого нет. Куда идет эта одинокая красавица? За ней бежит какое-то странное существо, не то кошка, не то собачка - не поймешь точно кто. И больше ничего нет.
   На этом листе музыкально все. Все оркестровано в одном тоне - и три цветка на канделябре, и скатерть, сливающаяся с мягко льющимся халатом, и тело женщины, и это странное существо с собачьими ушами и кошачьей статью. Ритм достигается крайней простотой, лаконичностью и гибкостью линий.
   И другой лист. Только он называется "Лунный джаз". На нем официантка с мотыльковыми крылышками. Это такая же высокая, нежная и холодная красавица блондинка (Калмыков, видно, признавал только один тип женской красоты). Она несет поднос. На подносе узкогорлая бутылка и ваза с веткой. На ней такие легкие одежды, что видно все ее тело. Или иначе: все ее тело-это единая переливающаяся линия, заключенная в овал одежды. Ночь. Лестница, открытая эстрада. По ступенькам спускается слуга в диковинной шляпе и плаще. Вот и опять почти все. И опять-никак не опишешь и не передашь словами очарование этого рисунка.
   И таких рисунков-сюит, джазов, набросков - после Калмыкова осталось великое множество, может, двести или триста листов. Они исполнены в разной технике. Пунктир! и линии, пустые и закрашенные контуры - карандаш и акварель.
   ! "Большое место в творчестве С. И. Калмыкова занимает серия фантастических пейзажей в стиле монстр Это рисунки, выполненные строго в стиле линией, составленной из точек" (М. Меллер)
   Так, например, между других работ есть лист "Кавалер Мот". Внешне кавалер очень напоминает Калмыкова. Такой же бурный плащ, такой же берет, такая же мантилья сумасшедшего цвета. И ордена, ордена, ордена! Ордена всех несуществующих государств мира. Идет, смеется и весело смотрит на вас. Но вот этого у Калмыкова не было совершенно - он всегда оставался серьезным. Спрашивали - охотно отвечал на все вопросы, но никогда не заговаривал первым. А вот что "никто больше меня не любит рисовать на улице" - это точно. Но в тот мир, где играли лунные джазы, парили крылатые красавицы и расхаживали бравые кавалеры Мот, он не допускал никого. Там он был всегда один!
   Всего этого Зыбин не знал да и не мог знать, а если говорить с полной откровенностью, и не захотел бы тогда знать. Не очень это время подходило для лунных джазов и кавалеров Мот. Но всего этого Зыбин опять-таки попросту не знал. И в тот день на Зеленом базаре, глядя на художника, он тоже ничего не понял и ничего не вспомнил. Статья о пустых чемоданах (которую, кстати, он же редактировал и правил) просто пришла ему в голову. Он только подумал: вот чудак-то! И как хорошо, что на одного чудака в Алма-Ате стало больше. Но встречать Калмыкова он встречал, и вот по какому поводу. Однажды недели за две до этого директор сказал ему:
   - Ты в этот выходной что делаешь? Никуда не собираешься? Ну и отлично! Так вот, в выходной я к тебе заеду, и поедем на Алмаатинку. Хорошо?
   - Хорошо, - ответил он, хотя немного удивился. Ему даже подумалось, не хочет ли директор пригласить его в шашлычную. В это время лета они вырастают на каждом камешке. Но директор тут же пояснил:
   - Мы там филиал около парка Горького строим, "Наука и религия". Там у меня дед уже со вчерашнего утра с артелью плотников орудует. Так вот, сходим посмотреть как и что.
   Он пожал плечами.
   - А что я в этом понимаю?
   - В плотничьем деле? - удивился директор. - Да ровно ничего. Ты, я смотрю, и гвоздя как следует не можешь забить. Вон тот тигр у тебя как-нибудь рухнет со стены и расшибется к чертовой матери.
   На стене висело "Нападение тигра на роту солдат вблизи города Верного" - картина старинная, темная, сухая, плохая и в музее очень ценимая. С нее даже в вестибюле снимки продавали. Еще бы! Такой сюжет!
   - Ее как раз дед-то и вешал, - сказал Зыбин.
   - Да? Ах, старый черт! Смотри, прямо в кирпич гвоздь ведь вогнал и погнул. Ну скажу я ему при случае. Видишь, там художник у нас один работает. Калмыков, не слышал? (Зыбин покачал головой. Он действительно не знал, кто это.) Да знаешь ты его, знаешь. Он по улицам в берете и голубых штанах этаким принцем-нищим ходит! Что, неужели не видал?
   - Ну, ну, - ответил Зыбин и засмеялся. Засмеялся и директор.
   - Ну, вспомнил. Так вот художник-то он все-таки отличный. И что надо, то он нам сделает. Да и работает он вроде по тому же самому делу. Пишет декорации в оперном. Я ему сказал: "Рисуй так, чтобы посетитель и замирал на месте, и чтоб у него родимчик делался". Он говорит: "Сделаю". Завтра обещал прийти и эскизы принести. Так вот поедем посмотрим, что он там сочинил.
   На Алмаатинку они пришли рано утром и сразу увидели, что дело кипит.
   На большой синей глыбине стояли дед и художник Калмыков. Дед держал в руках развернутый лист ватмана, а Калмыков что-то тихо и убедительно объяснял деду. Дед слушал и молчал.
   - А вот дед, между прочим, его не одобряет, - сказал директор. - Вот все его финтифлюшки он никак не одобряет, дед любит строгость. Он, будь его власть, сейчас бы его обрил наголо и в холщовые штаны засунул. А ну подойдем.
   Они подошли, Калмыков приветствовал их строго и достойно. Слегка поклонился, сохраняя полную одеревенелую неподвижность туловища, и дотронулся пальцем до берета. Поклонился и директор. Все трое вдруг стали серьезными и сухими, как на приеме.
   - А ну покажите эскиз, - сказал директор. На большом листе ватмана было изображено золотое небо астрологов. По кругу знаки зодиака, затем созвездия Девы, Андромеды, Медведица Большая и Малая, еще что-то подобное же, а внизу два черных сфинкса и огромная триумфальная арка с Дворцовой площади. В арку въезжает трактор - обыкновенный "ЧТЗ", и едет он прямо-прямо в небо, в его золотые созвездия. Все это было нарисовано твердо, четко, с ясностью, красочностью и наглядностью учебных пособий. Но кроме этой ясности было в ватмане и кое-что иное, уже относящееся к искусству. Только художник мог изобразить такое глубокое таинственное небо. До того синее, что оно казалось черным, и до того глубокое, что звезды в нем действительно сверкали как бы из бесконечности, из разных точек ее. А ведь краски-то Калмыков употреблял самые обычные, простые, школьные, и все-таки получилось все: и бескрайность полотна, и огромность неба, и сама вечность, выраженная в этих таинственных, слегка отливающих черным светом сфинксах. А в дворцовую арку, альбомную, плакатную, запетую и затертую миллионными тиражами, въезжал рядовой трактор "ЧТЗ", и за его рулем сидел парень в рабочей куртке. Все это разнородное, разномастное - небесное и земное, тот мир и этот - было сведено в простую и ясную композицию. В ее четкости, нерасторжимости и естественности и выражалась, видимо, мысль художника.
   - Это что же будет? - спросил директор. - Вход?
   - Нет, - ответил художник, - для входа я сделал другой эскиз. А это стенная роспись.
   - Так, - сказал директор. - Та-ак. Ну, хранитель, твое мнение?
   Зыбин пожал плечами.
   - Все это, конечно, произведет впечатление. Но уж очень необычайна сама композиция.
   - Чем же? - ласково спросил художник.
   - Так ведь это павильон "Наука и религия"? - сказал Зыбин. - Значит, откуда тут взялось звездное небо, понятно. Понятны, пожалуй, и сфинксы. Но вот трактор и эта арка...
   - А через эту арку красногвардейцы шли на приступ Зимнего, - напомнил директор.
   - И трактор как живой, - похвалил дед. - На такой у меня внучок ездит. Только вот флажка нет.
   Опять они стояли, молчали и думали. Зыбин видел:
   эскиз директору явно нравился, но он чувствовал его необычность и боялся, не пострадает ли от этого доходчивость. Все ли поймут замысел художника.
   - Ну, ну, высказывайся, хранитель, - сказал он настойчиво. - Давай обсуждать.
   - И пространство у вас какое-то странное, - сказал Зыбин. - Как бы не полностью разрешенное. Это не плоскость и не сфера. Вещи лишены перспективы, все они как бы не одновременны.
   Калмыков вдруг остро взглянул на него.
   - Вот именно, - сказал он, - вот именно. Вы это очень хорошо подметили. Время я тут уничтожил, я... - Он сделал паузу и выговорил ясно и четко, глядя в глаза Зыбину: - Я нарушил тут равновесие углов и линий, а стоит их нарушить, как они станут удлиненными до бесконечности. Вы представляете себе, что такое точка?
   Зыбин представлял себе, что такое точка, но на всякий случай отрицательно покачал головой.
   - Вот, - сказал художник с глубоким удовлетворением, - один вы из всех мне известных людей сознались, что не знаете. Точка есть нулевое состояние бесконечного количества концентрических кругов, из которых одни под одним знаком распространяются вокруг круга, а другие под противоположным знаком распространяются от нулевого круга внутрь. Точка может быть и с космос.
   Он сказал, вернее, выпалил это одним духом и победно посмотрел на всех.
   Но директор недовольно поморщился. Сейчас он понял: нет, до масс это не дойдет. Сложно.
   - У нас это не пойдет, - сказал он коротко. - Трактор и арку уберите, а небо можно оставить. Но еще что-нибудь надо, на другие стены. Ну, суд над Галилеем. Битва динозавров. Не бог сотворил человека, а человек бога по образу и подобию своему. Завтра зайдете ко мне, посмотрим вместе, подберем.
   - Понятно. Будет сделано, - сказал художник и молча отошел к берегу Алмаатинкн. Там у него стоял мольберт и уже собирались зеваки и ребята. А кто-то длинный и пьяный важно объяснял, что этого художника он хорошо знает и он постоянно ходит в зеленых штанах, потому что у него такая вера.
   Подошел к мольберту и Зыбин.
   - Можно взглянуть? - спросил он. Калмыков пожал плечами.
   - Пожалуйста, - сказал он равнодушно, - только что смотреть? Ничего еще не закончено... Вот если бы вы зашли ко мне домой, я бы показал вам кое-что. - И вдруг обернулся к нему. - Так, может, зайдете?
   - Спасибо, - сказал Зыбин, - обязательно зайду. Дайте только адрес, сегодня же и зайду.
   Через много лет он написал:
   "Попал к нему я, однако, только через черверть века. Потому что в тот день как-то у меня не оказалось времени, а потом он уже и не звал к себе. А затем мы разъехались в разные стороны, и я совсем забыл о художнике Калмыкове. Знал только, что из театра он ушел на пенсию, получил однокомнатную квартиру где-то в микрорайоне (а раньше жил в старых казарменных бараках) и теперь живет один, питается молоком и кашей (он заядлый вегетарианец). Его часто видят на улицах. В прошлые мои приезды я тоже видел его раза три, но он на меня, как и на всех окружающих, никакого внимания не обратил, и поэтому я молча прошел мимо. Я заметил, что он похудел, пожелтел, что у него заострилось и старчески усохло лицо. И еще глубже прорезались у носа прямые глубокие морщины. "Лицо измятое, как бумажный рубль", - написал где-то Грин о таких лицах. А надето на нем было что-то уж совершенно невообразимое - балахон, шаровары с золотистыми лампасами и на боку что-то вроде огромного бубна с вышитыми на нем языками разноцветного пламени. Ярко-красные, желтые, фиолетовые, багровые шелковые нитки. Он стоял около газетного киоска и покупал газеты. Великое множество газет, все газеты, какие только были у киоскера. Я вспомнил об этом, когда на третий день после смерти художника вошел в его комнату. Газет в ней было великое множество. Из всех видов мебели он знал только пуфы, сделанные из связок газет. Больше ничего не было. Стол. На столе чайник, пара стаканов, и все. Да и что ему надо было больше?
   Безумно счастливый, целеустремленный и цельный человек жил, двигался и говорил среди этих газетных пуфов и папок с бесконечными романами.
   На этих пуфах ему снились раскрашенные сны, и тогда он записывал в алфавитную книгу (на "Э"):
   "Энное количество медведей, белых, арктических, северных, понесли меня в черных лакированных носилках! Бакстовские негры возглавляли шествие! Маленькие обезьяны капуцины следовали за ними!"
   Или же (на "Я"):
   "Я видел анфилады залов, сверкающих разноцветными изразцами!"
   "Я проходил по палатам, испещренным всякими знаками".
   Да, в очень красивом и необычайном мире жил бывший художник-исполнитель Оперного театра имени Абая Сергей Иванович Калмыков.
   И вот тут, среди действительно блистающих изразцов, лунных джазов, фей и кавалеров, я увидел на куске картона нечто совершенно иное - что-то мутное, перекрученное, вспененное, мучительное, почти страшное. Посмотрел на дату и вдруг понял - у меня в руках именно то, что Калмыков писал четверть века назад, в тот день нашего единственного с ним разговора Крупными мазками белил, охры и берлинской лазури (так, что ли, называют эти краски художники?) Калмыков изобразил то место, где по мановению директора на берегу Алмаатинки должен был возникнуть волшебный павильон "Наука и религия".
   Глыбы, глыбины, мелкая цветастая галька, острый щебень, изрытый пологий берег, бурное, пенистое течение с водоворотами и воронками - брызги и гул, а на самых больших глыбинах разлеглись люди в трусиках и жарятся под солнцем. Вот в солнце и заключалось все - его прямой луч все пронизывал и все преображал, он подчеркивал объемы, лепил формы. И все предметы под его накалом излучали свое собственное сияние - жесткий, желтый, пронизывающий свет.
   От этого солнца речонка, например, напоминала тело с содранной кожей. Ясно видны пучки мускулов, белые и желтые бугры, застывшие в судорогах, перекрученные фасции Картина так дисгармонична, что от нее рябит в глазах. Она утомляет своей напряженностью. Ведь такой вид не повесишь у себя в комнате. Но вот если ее выставить в галерее, то сколько бы полотен ни висело бы там еще, вы обязательно остановитесь именно перед этим напряженным, неприятным и мало на что похожим. Конечно, постоите, посмотрите да и пройдете мимо, может быть, еще плечами пожмете - ну и нарисовал! это что же, Алмаатинка наша такая?!
   Но вот что обязательно случится потом: на улице ли или вечером за чаем, а то уже лежа в кровати, без всякого на то повода вы вспомните: "А та речка-то! Что он хотел ею сказать? Мысль-то, мысль-то какая заложена во всем этом?" И примерно через неделю именно это и произошло со мной, я вдруг понял, что же именно здесь изображено. Калмыков написал землю. Землю вообще. Такую, какой она ему представилась в то далекое утро. Чуждую, еще до сих пор не обжитую планету. Вместилище диких, неуравновешенных сил. Ничего, что тут ребята, ничего, что они купаются и загорают, - до них речке никакого дела нет: у нее свой космический смысл, своя цель, и она выполняет его со спокойной настойчивостью всякой косной материи. Поэтому она и походит на обнаженную связку мускулов, поэтому все в ней напряжено, все на пределе. И глыбы ей тоже под стать - потому что и не глыбы они вовсе, а осколки планеты, куски горного хребта. И цвета у них дикие, приглушенные - такие, какие никогда не используют люди. И совсем тут не важно, что речонка паршивенькая, а глыбы не глыбы даже, а попросту большие обкатанные валуны. Все равно, это сама природа - natura naturata, как говорили древние: природа природствующая. И здесь, на крохотном кусочке картона, в изображении десятка метров городской речонки бушует такой же космос, как и там, наверху, в звездах, галактиках, метагалактиках, еще бог знает где. А ребята пусть у ног ее играют в камушки, пусть загорают, пусть себе, пусть! Ей до этого никакого дела нет. Вот отсюда и жесткость красок, - и резкость света, и подчеркнутость объемов- это все родовые черты неживой материи, свидетельство о тех грозных силах, которыми они созданы. Да они и сами, эти камни, просто-напросто разлетевшиеся и застывшие сгустки ее мощи. Так изобразил художник Алмаатинку в тот день, когда он развертывал перед нами свои первый лист ватмана с древним астрологическим небом и трактором, въезжающим через дворцовую арку на самый Млечный Путь. Это Алмаатинка, увиденная из туманности Андромеды. А сейчас эта картина висит у меня над книжным шкафом, и я каждый день смотрю на нее. Оказывается, от этого можно даже получать удовольствие - до того здорово сделано. А сейчас картины художника Калмыкова находятся в Художественной галерее Казахстана, их свалили навалом и привезли туда. Если когда-нибудь их выставят, советую: посмотрите, многое вам покажется чудовищным или непонятным, но не осуждайте, не осуждайте сразу же, с ходу художника. Так, зазря, не обдумав, художник Калмыков ничего не творил, во всех его набросках есть свой смысл, своя идея, только доискаться до них порой не так уж просто. Что поделать, ведь существуют же такие странные, ничем не управляемые вещи, как мечты, фантазия и просто свое видение мира".
   ...Он повернулся, выбрался из толпы и пошел в музей. Дверь в отдел хранения оказалась полуоткрытой. Он вошел и увидел, что Клара сидит за столом, облокотилась подбородком на руки и смотрит прямо на него. Лицо у нее спокойное, ясное. А вот глаза больные. В них не осталось даже того сухого, скорбного блеска, что он подметил часа два тому назад, когда они разговаривали о черепе. И череп этот тоже лежал рядом, и из его глазниц уже свисала свежая белая этикетка на красной ниточке. Зыбин вошел и остановился у притолоки. Клара молчала. Он хотел что-то сказать ей, но она прямо смотрела на него, и он никак не улавливал смысла ее взгляда. Так они и глядели друг на друга в страшной неудобности, близости и связанности. И вдруг он понял, что она попросту не видит его.
   - Клара, - позвал он тихо.
   Она не двинулась и еще какие-то секунды пробыла так в своей отрешенности, а потом вдруг тихо вздохнула и совершенно спокойно, без всякого перехода сказала:
   - Проходите, Георгий Николаевич. Я уже заинвентаризировала череп. Можете брать, если нужно.
   Тогда он быстро прошел к ней, положил ей обе руки на плечи, слегка встряхнул их и сказал ласково и настойчиво:
   - Кларочка, милая, ну что с вами такое? Ну что? Случилось что-нибудь?
   Она слегка вздохнула и наклонила голову. Тогда он тихонько примостился рядом и обнял ее за плечи.
   - Может, я обидел вас чем-нибудь? - сказал он и сразу подумал: "Ах, дурак, дурак".
   Почти незаметным гибким движением плеча она освободилась и встала.
   - Ну что вы, - сказала она спокойно, отметая все. - Так, значит, черепа вам не надо? Тогда я его спрячу в шкаф. Посмотрите только правильно ли я в карточке переписала.
   Он не глядя отодвинул карточку.
   - Правильно, моя усуньская царевна, - сказал он нежно. - Совершенно все правильно. А знаете, кто это была?
   - Кто? - спросила она.
   Он молча взял ее за виски, повернул к себе и поцеловал в оба глаза крепко и бережно. Потом еще и еще. И вдруг ее лицо покрылось испариной и рот дрогнул, как у маленькой.
   - Это ваша прабабушка, моя дорогая, - сказал он. - Ваша родная прабабушка, моя колдунья!
   Она открыла шкаф, положила череп на полку, снова закрыла дверцы шкафа и простояла так с минуту спиной к нему.
   - Вы к директору? Лучше всего, если вы сейчас не пойдете к нему, - сказала она не поворачиваясь. - Он, по-моему, что-то не очень в духе. Я с ним говорила и...
   Вот какой разговор у нее произошел с директором. - Я, Кларочка, потому попросил вас остаться, что хочу серьезно поговорить о нашем хранителе, - сказал директор, смущаясь и не глядя на нее. - Ведь, кроме вас, у него, дурака, никого нет.
   Он поднял со стола какую-то папку и сердито бросил ее обратно.
   Клара посмотрела на директора. Он поймал ее взгляд и нахмурился.
   - Ну я-то не в счет, - сказал он сварливо. - Я человек старый, служебный, и поэтому он смотрит на меня вот так. - Директор сделал кулак трубкой и поднес к глазу. - Оно, конечно, по совести, может быть, так оно и есть, но если взглянуть по-деловому... Ну нельзя так, как он! Ну никак нельзя! Не то время! А он ничего не понимает! Ну вот что вы, например, думаете о Корнилове?
   Она сделала какой-то неопределенный жест.
...

---