Домбровский Юрий Осипович

   А зек лежал.
   Он как-то очень вольготно и приятно лежал: скрючил ноги, вобрал голову, свернулся калачиком и покоился как на перине. В обыкновенных карцерах полагаются на ночь деревянные плахи: просто три или четыре плотно сбитых горбыля. Их приносят в карцер в одиннадцать часов и забирают с подъемом в шесть; они голые, они мокрые и сучковатые, и лежать на них очень трудно, но в этой камере и таких не было. Заключенный лежал просто на цементе. Днем лежать не полагалось, и корпусной для порядка стукнул пару раз ключом и крикнул: "Эй, не лежать! Встаньте! Слышите, зек? Встаньте сейчас же!" И отошел. Азек и не шевельнулся.
   
   Чтобы облегчить жизнь своей любимой, купите ей стиральную машину. И это не прихоть, а возможность сэкономить силы и время, которое можно потратить на мужа и детей. Выбор стиральных машин очень велик. Да и цены радуют. Пожалуй еще не одна женщина не пожалела о том, что она не проводит сутки напролет в ванной стирая вручную, а может воспользоваться «помощницей» в её нелегком труде.
   
   - Прокурора вызывает? - спросил он у коридорного. - Ну будет ему, кажется, прокурор. Стой здесь, не отходи. Пойду докладывать.
   - И чего они с ним нянчатся? - болезненно скривился заместитель начальника тюрьмы по оперативной части, выслушав все. - Хорошо! Я приду.
   Корпусной хотел ему рассказать, что заключенный каждое утро здоровается с товарищем Сталиным да и днем тоже обращается к нему по нескольку раз, но подумал и ничего не сказал. А только, выйдя от начальства, опять зашел в коридор и объявил надзирателю:
   - Черт с ним, пусть лежит - но только головой к двери! И еще смотри, чтоб рубашку не скидывал!
   Скинутой рубашки здесь боялись. В прошлом году один зек исхитрился, разорвал пиджак на полосы, свил петлю, прикрепил ее к спинке кровати, лег и как-то очень ловко и быстро сумел удавиться лежа. Но случилось это не в карцере, а в камере. А в карцере и петлю привязать не к чему. Пусто. Но все равно часовой стукнул ключом несколько раз в железную обшивку: "Заключенный, повернитесь головой ко мне! Заключенный, вы слышите?"
   Заключенный, конечно, гад такой, слышал, но даже не пошелохнулся. Да и солдат кричал не особо, он понимал, что здесь его власть, и даже не его, а всей системы, - кончилась. Потому что ничего уже более страшного для этого зека выдумать она не в состоянии. Поэтому солдат только пригрозил: "Ну подожди же!" И отошел от глазка.
   И чуть нос к носу не столкнулся с прокурором.
   Прокурор входил в камеру в сопровождении начальника тюрьмы, полного и с виду добродушного казаха. Зыбин знал его. В прошлое благословенное лето тридцать шестого года в городе сразу открылось несколько новых кабачков и пятачков, и все они были превеселыми. А начальник обладал характером легким, жизнерадостным и своей мрачной должности соответствовал не больно (то есть, конечно, соответствовал, и вполне даже, иначе разве бы его держали? Но, очевидно, соответствие это шло по особым каким-то, простым глазом не видимым основаниям). Как бы там ни было, они встречались довольно часто, а один раз даже преотлично и весело просидели целый вечер в ресторане. Ели шашлык, пили коньяк, заказывали музыку и угощали друг друга анекдотами. Сейчас, войдя в камеру и увидя зека на полу носом к стене, задом к ним, начальник мгновенно побагровел и гаркнул: "Встать!" Но зек даже и не шевельнулся. Начальник скрипнул зубами, наклонился и схватил зека за плечо. Но прокурор сделал какой-то почти неразличимый жест, и начальник сразу же спокойно выпрямился.
   - Здравствуйте, Георгий Николаевич, - почтительно сказал прокурор, - моя фамилия Мячин. Я пришел по вашему заявлению. Вы говорить можете?
   Зек повернулся, поднялся и сел.
   Прокурор по спецделам Мячин был упитанным, хорошо выглаженным, краснощеким, благоухающим товарищем. Он носил зачес назад и роговые очки.
   "Какие они все благородные!" - вскользь подумал Зыбин и хмуро сказал:
   - Я вас жду уже пять дней.
   - А я вернулся из командировки только вчера, - мягко съязвил и даже слегка словно поклонился Мячин. - Здесь не вполне удобно говорить, так, может, пройдем в кабинет?
   Выводить голодающих из камеры не полагалось. Тюрьма не отпускала их даже на допросы (поэтому следствие тормозилось, следователи гуляли - начальство терпеть не могло такие истории, и опытные, старые зеки этим широко пользовались). Зыбин свободно мог отказаться, но он оперся о пол, встал. И тут его так мотнуло и качнуло, что он больно приложился о косяк.
   - Тише! - крикнул начальник тюрьмы, бросаясь вперед и вытягивая руки, но зек удержался. Он прислонился к стене и несколько секунд простоял так. Потом вздохнул, открыл глаза и вышел в открытую дверь.
   - Помогите же! - шипанул прокурор коридорному и не оглядываясь пошел вперед. Эта история здорово начинала ему действовать на нервы. И какого черта они с ним путаются? Ведь уже ясно, что тут где сядешь, там и слезешь. Вот следствие только началось, а он уже сидит в карцере, объявил голодовку. А сегодня с утра смертельную - что же дальше? Бить его? Вязать? Ну молоти его, пожалуй, вяжи ему ласточки, а он будет держать голодовку, и все. А ты полмесяца пробудешь в простое и получишь строгача! А потом и вообще по шее! И иди в коллегию защитников или директором картины "Амангельды". Потому что надо соображать, а не воображать! Не надо воображать из себя черт знает что! За братцем ты погнался! За начальником следственного отдела прокуратуры Союза. Как он сочиняет процессы в Москве, так ты хочешь того же в Алма-Ате. Дурак! Да до братца тебе, как свинье до неба! Обрадовался приказу наркома об активных методах допроса. Болван! Приказ этот для настоящих людей-троцкистов, японских и немецких шпионов, начальников железных дорог, секретарей ЦК. А это кто? Говнюк! Пьяница! Трепач! Таких, как он, только в этом году стали подбирать по-настоящему, а ты его хочешь оформлять в лидеры!
   Прокурор зашел в кабинет начальника тюрьмы по оперработе, махнул ему рукой, чтоб он не вставал, и сказал:
   - С Зыбиным надо кончать! Я вчера просматривал его дело. Вот буду говорить с Нейманом. Что они там затеяли, честное слово! Здесь даже и на одиннадцатый пункт не натянешь. Ведь кроме него никто не привлекается, значит, ОСО, восемь лет Колымы, вот и все.
   Прокурор был симпатяга, он не строил из себя Вышинского и не показывал, что он какого-то другого, высшего, угэбэвского круга. А просто приходил, садился за стол, и если ты пил чай, то и он с тобой тоже пил чай. А за чаем делился вот подобными соображениями. И служащие тюрьмы это ценили и тоже не позволяли себе принимать ею простоту в полный серьез, задавать вопросы или советовать. Люди тут были дисциплинированные, и каждый сверчок отлично знал свой шесток. Поэтому сейчас зам по оперчасти только скромно развел руками.
   Прокурор удобно уселся, протянул ноги и поднял газету.
   - "Новые времена"! - прочел он. - Чарли Чаплин! Так что ж, покажут нам, в конце концов, Чарли Чаплина или нет? Мы, выходит, уже самые последние, до нас весь город посмотрел.
   - Хотели завтра сделать ночной сеанс, - ответил замнач. по оперчасти, - да женщины запротестовали: мы, мол, хотим детей привести, а куда же ночью! Странно, конечно, что ж, на весь город один экземпляр, что ли? - Он пожал плечами.
   - План, план! - проворчал прокурор. - Хозрасчет, дорогой! Валютка! Потому его и не покупают у нас. А наше культурное воспитание дело десятое. Слава богу, двадцать лет революции. Сами уж других должны воспитывать!
   Он усмехнулся, показывая, что хотя это и так, но говорит он все-таки не в полный серьез, несколько, так сказать, сгущает краски, опошляет действительность, как он непременно квалифицировал бы эти слова ("высказывания"), если бы их произнес не он, а кто-то другой, и не в кабинете начальника, а, скажем, выходя из кино.
   - Да, это точно, - согласился замначальника по оперчасти, улыбаясь и показывая этим, что он все эти оттенки понимает отлично, - да, это так.
   Он обожал ходить на закрытые особые просмотры. Происходили они в самом здании наркомата после работы. Иногда действительно ночью. В просмотровый зал тогда сходились все - от наркома до машинисток и работников тюрьмы. Зал был большой, светлый - горели белые трубки, - очень уютный, в скромных зеленых сукнах. И люди рассаживались неторопливо, по-семейному здороваясь, улыбаясь, уступая друг другу дорогу. Каждый старался держаться как можно дружелюбнее и скромнее. А в длинном узком фойе висели картины самого что ни на есть мирного штатского содержания: "Грачи прилетели", "Девятый вал", "Аленушка", "Мишки на лесозаготовках" (за эту вот шуточку кое-кто и в самом деле поехал на лесозаготовки к этим самым мишкам), "Вождь за газетой "Правда", "Великая стройка". И около буфета, где стояли столики с пирожным и пивом, тоже было тихо, скромно и уютно. Каждый, конечно, знал свое место, но все уважали друг друга и были как одна семья. Тут замнаркома, например, мог запросто опуститься около коридорного и завести с ним разговор о матче "Спартак" - "Динамо" либо справиться, где тот думает проводить отпуск, и даже порекомендовать что-нибудь стоящее из собственного опыта, скажем, ехать не в Сочи, а в Геленджик: там народу меньше. Или рассказать очень по-простецки о том, как они взялись раз с товарищем плыть наперегонки да и заплыли до самой запретки, а береговая охрана прилетела за ними на моторке: "Кто вы такие? Откуда? Предъявите документы". И тут оба собеседника добродушно смеялись" тоже ведь бдительность проявляют! Вот это приобщение, эту вхожесть в высший мир замнач. по оперчаети ценил больше всего. И, пожалуй, не только от одного чувства приобщенности, но еще и потому, что вместе с этим он приобретал еще целый ряд чувств, ему при его работе совершенно необходимых. Он тут ощущал "чувство локтя", спайку коллектива - одним словом, настоящую демократию. Все, с кем он тут встречался - от наркома до такого же маленького администратора, как он, - все Друг с другом были вежливы, добропорядочны, честны. И невольно припоминалось другое, совсем недавнее. Когда жена работала в детской кухне и приходила поздно, усталая и взбудораженная, и сколько же всяких разговоров о склоках, подсиживаниях, доносах, анонимках, подхалимаже, хамстве, мелком ловкачестве приносила она ему каждый день! Разве здесь могло быть что-нибудь подобное? Да никогда! Здесь чистота! Но было и еще одно. Таинственное и жутковатое. Там, в гражданке, все эти начальники, замы, завы, просто служащие слетали с места, как чурки в игре в городки, - шумно, легко, бестолково. Они ходили, жаловались, сплетничали, писали заявления то туда, то сюда, оправдывались, валили на других, и иногда это им даже удавалось.
   Здесь люди просто пропадали. Был - и нет. И никто не вспомнит. И было в этом что-то совершенно мистическое, никогда не постижимое до конца, но неотвратимое, как рок, как внезапная смерть в фойе за стаканом пива (он видел однажды такое). Человек сразу изглаживался из памяти. Даже случайно вспомнить о нем считалось дурным тоном или бестактностью. Зона всеобщего кругового молчания существовала здесь, как и везде... Но тут она была совсем иной - глубоко осознанной и потому почти естественной, свободной (назвал же кто-то из классиков марксизма свободу осознанной необходимостью).
   И лишь однажды Гуляев - какая-то очень высокая и особая шишка - нарушил этот закон. На том сеансе их места оказались рядом, и, пока еще было светло, Гуляев спросил его:
   - Вы своего нового начальника совсем раньше не знали?
   Речь шла о том, что прежний начальник тюрьмы был вызван в Москву на совещание и исчез сразу же. Осталась от него только одна телеграмма: "Долетел благополучно. Целую".
   И в тот же день в его кабинете появился новый человек из охраны первого секретаря ЦК. Первого секретаря точно так же месяц назад вызвали в Москву, и он оттуда уже давал уличающие показания. И по ним тоже сажали. Так и попал комендант его дачи в начальники тюрьмы. А когда-то они оба работали дежурными комендантами в так называемом тире (а это был тот тир!), и раз случилось, что на наркоматовских соревнованиях по револьверной стрельбе их обоих наградили одинаковыми грамотами и именными часами.
   Он сказал об этом Гуляеву. Этой подробности Гуляев почему-то не знал и очень ей обрадовался
   - Ах, значит, вон он откуда! - воскликнул он и вдруг спросил: - А с Назаровым (тем исчезнувшим) вы, кажется, ладили?
   Вопрос был задан легким, ничего не значащим тоном, поэтому он так же легко и ответил:
   - А что же не ладить? Выпить он, правда, любил. А так что же... - Сказал и спохватился: а не лишнее ли"? Но Гуляев только улыбнулся и коротко кивнул ему головой. А тут уже и свет потушили. И так и осталось у замначальника впечатление легкой интимности, мимолетной откровенности, которая связала их обоих - Гуляева и его.
   Нет, любил, любил замначальника тюрьмы по оперчасти эти закрытые, недоступные простым смертным кинопросмотры.
   - Надо вообще ввести какие-то определенные дни для просмотров, - сказал вдруг деловито прокурор Мячин - Почему обязательно ходить в кино ночью? У меня вот дочь приезжает из Москвы на каникулы.
   Потом он сразу посерьезнел.
   - Сейчас буду разговаривать с Зыбиным, - сказал он и поморщился. - После голодовки он падает - так чтобы не подниматься на второй этаж, можно у вас?
   - Да, пожалуйста, пожалуйста, - учтиво всполошился замначальника и начал поспешно собирать бумаги.
   - Да нет, сидите, сидите, вы, может быть, как раз и понадобитесь, - остановил его прокурор, - он что, так все время и лежит?
   - А что с ним поделаешь? - развел руками замначальника - Он ведь уже бредит
   - Бредит? - удивился прокурор.
   - Бредит. Я подошел раз к двери, а он лежит и с товарищем Сталиным беседует.
   - То есть как же? - встрепенулся и всполошился прокурор - С товарищем...? - И они оба невольно обернулись к двери. - Ругает его?
   - Нет! Просто говорит. "Товарищ Сталин идет обедать. Товарищ Сталин сел за стол. За столом гости. "Посмотрим, чем нас будут кормить", - говорит товарищ Сталин гостям. Вот так.
   - Черт знает что! - выругался прокурор. - А вы следователю говорили?
   - Да нет, только вот вам, - сказал замнач. по оперчасти и искренне поглядел на прокурора.
   Прокурор с минуту молча смотрел в окно и о чем-то думал.
   - Вот что, - решил он наконец, - вы его психиатру покажите. Я распоряжусь. Не по следственной части, а сами, от тюрьмы. Может, он просто сумасшедший. Я слышал, и на воле-то он был тоже фик-фок! Может, тут и дела нет никакого, а отправить его в Казань в специзолятор, и пусть там сдыхает.
   В это время в дверь постучали, привели зека.
   Зек шел твердо и ровно. По дороге он попросился в уборную и там несколько раз накрепко обтер ладонями лицо. Утром он объявил сухую, а уж на второй день сухой рот воспаляется, губы трескаются, сочатся и начинает пахнуть трупом. Зыбин знал это и поэтому сегодня тщательно ополоснул рот и вычистил пальцем зубы. Однако пить ему еще не хотелось.
   Вместе с ним вошли начальник тюрьмы и корпусной.
   - Вот, пожалуйста, сюда, - сказал ласково прокурор и показал Зыбину на шахматный столик около окна.
   Зыбин сел и чуть не вскрикнул. Окно было большое, полное солнца и выходило оно на тюремный двор в аллею тополей. Тополя эти посадили еще при самом основании города. Тогда тут была не тюрьма, а просто шла широкая дорога в горы, и вдоль ее обочины и шумели эти тополя.
   И Зыбин растерялся, сбился с толку перед этим несчитанным богатством. Веток, сучьев, побегов. Все они шумели, переливались, жили ежеминутно, ежесекундно каждым листиком, каждым отросточком, каждой жилкой! Они были веселые, свободные, живые. И ему, в течение стольких дней видевшему только серый цемент пола, да белую лампу в черной клетке, да гладкую стену цвета болотной тины, на которой глазу не за что зацепиться, это сказочное богатство и нежность показались просто чудом. Он уже и позабыл, что и такое существует. А ведь оно-то и есть самое главное.
   Он смотрел и не мог глаз отвести. Гулял небольшой ветерок, и листья поднимались, опадали, ползли - дерево дышало, по его жилкам пробегала зеленая кровь, в нем бились миллионы крохотных сердечек. И какими же живыми, дружественными, сердечными, настоящими показались ему эти тополя. И плевать ему было в ту минуту на начальников! И плевать ему было на тюрьму, прокурора, оперативников!
   И, наверно, это отразилось на его лице, потому что прокурор глядел на зека и тоже молчал. Наконец зек вздохнул, оторвался от окна и повернулся к нему. Все! Он опять был в тюрьме, сидел в камере и держал смертельную голодовку.
   - Так я получил ваше заявление, - сказал прокурор ласково. - Но я не особенно понял, что вы хотите.
   - Следствия, - ответил Зыбин.
   - А это не следствие? Зыбин пожал плечами.
   - Ну так что, следователь кричит на вас, бьет, искажает ваши показания? Вы говорите одно, а он пишет другое? Чем вы конкретно недовольны? Но только конкретно, конкретно!
   Зыбин подумал.
   - Следователь хочет, чтобы я сам себе придумывал дело, а меня это не устраивает, я на это не подряжался. Хочет получать зарплату, пусть работает. Это ему не баранку крутить!
   - Какую баранку? - снова удивился и улыбнулся прокурор.
   - Ну он же из бывших шоферов. Раньше начальников возил, а теперь сам начальником стал.
   - Ай-ай-ай! "Из грязи в князи". Так? Нехорошо. Недемократично! - сказал Мячин с легкой укоризной. - Значит, по-вашему, все дело в следователе. Этот следователь плох и поэтому держит, а другой, хороший, взял бы да отпустил. Да как же вы не понимаете того, что если бы он, я, майор Нейман вместе с вами бы сели за этот стол и стали придумывать, как бы вас вызволить и освободить, то и тогда из этого ничего не вышло бы!
   - Да, пожалуй, - согласился Зыбин, - это тот лабиринт! Войти войдешь, а выйти - черта выйдешь.
   - Вот именно! - воскликнул Мячин. - Преступление всегда лабиринт! Вот поэтому я смотрю на вас и удивляюсь: умный человек, а доводит себя черт знает до чего. Что невозможно-то невозможно. Ну вот стена - бейтесь об нее головой, что выйдет?
   - У одного вышло, - усмехнулся Зыбин.
   - Что?
   - Сдох!
   Прокурор засмеялся.
   - И вы верите этим парашам? Нет, Георгий Николаевич, ничего тут выйти не может. Шишку набьете - это да, а сдохнуть не дадим! Лабиринт! Так что глупо все это, - он развел руками, - и карцеры ваши глупые, и голодовка глупая, и то, что вы от воды отказываетесь, - глупо все это.
   - Да, - согласился Зыбин, - очевидно, в этом вы правы - глупо. Но все равно работать я за вашего работника не буду. Пусть сам себе ломает башку.
   - Ну а правду-то говорить будете?
   - Да я только и делаю, что говорю ее. Только не нужна она тут никому.
   - Ну так вот мне она нужна. Давайте-ка потолкуем немного. Без всякой записи. Тут и для вас кое-что прояснится. Скажите, ваша работа в музее вас удовлетворяла? Вы были довольны тем, как работаете?
   Зыбин подумал. Работали они плохо, и он ответил коротко:
   - Нет.
   - Отлично, - мотнул головой Мячин, - чему же вы это приписываете? Себе? Своим сотрудникам? Руководству?
   - Прежде всего себе, конечно. Хуже всего было то, что мы влезли в эту экспедицию. Надо было просто писать в Москву и требовать специалистов. Но мы решили, что раз это просто разведка, то покопаем, обнаружим что-нибудь стоящее, тогда и напишем. Вот и копали. А копать не умели. Я не археолог, Корнилов - тот археолог, но никогда он в поле не был. Получалось не то.
   - И все же это с ведома директора? Зыбин помолчал, подумал.
   - Да, конечно. Но что вы из этого заключаете?
   - Ну вот, - засмеялся Мячин, - вот теперь мне и понятно, что у вас происходит со следователем. Где вам надо ему отвечать, там вы его спрашиваете. Нет, Георгий Николаевич, тут спрашиваю только я. А вы отвечаете мне. И таким образом мы оба и доходим до истины. А какое я буду из этого делать заключение- это вас не касается. Понятно? Идем дальше. Вот про эту самую экспедицию. Какой ветер занес вас в этот фруктовый колхоз? Яблочек вам захотелось? Или ближе к городу? Утром там, вечером тут?
   - Да очень просто. Нам принесли черепки крупных сосудов с узорами согдианского типа, и мы решили...
   - А, извините, кто это вы? Вы, Георгий Николаевич? Корнилов? Директор ведь ничего не решал, он мог только поверить вам на слово и отпустить средства.
   Он и отпустил. И вы на них поехали на колхозные прилавки и начали раскапывать старое скотское кладбище. Отчего пошли всякие слухи о сапе и прочие неприятности. А золото, настоящее, натуральное золото, которого никогда не было в этих местах, тем временем спокойно утекло. Прямо из музея. Из-под вашего, так сказать, носа. Ясно?
   - Меня тогда там не было.
   - Правильно, не было, а вы обязаны были быть. Вы же все время говорили и даже писали, что золото где-то ходит по рукам. Почему же, как только директор показал вам это золото, вы не плюнули на ваши бараньи мослаки, не сели в его машину и не поехали в город? Вот и цело было бы золото! Ну? (Зыбин молчал.) Ну, ну, Георгий Николаевич! Как это надо нам расценивать?
   - Как бесхозяйственность?
   - А если поточнее?
   - Халатность?
   - А если еще точнее?
   - Преступная халатность?
   - Не то, не то, Георгий Николаевич, не те слова, не тот язык.
   - Злоупотребление по должности? Должностное преступление?
   - Уже ближе, но тоже не то. Вы все выражаетесь бытовым языком, газетным языком, а вы перейдите на язык политический - и мы сразу сговоримся. Скажите "вредительство". И все.
   - Здорово!
   - Да нет, еще не здорово. Пойдем дальше. Копали вы около города, диадему нашли тоже около города, только в другой стороне, на реке Карагалинке, а арестовали-то вас на Или, за пятьдесят верст от города. После пропажи вы сразу туда махнули. Что вам там понадобилось? Вы никому ничего не объяснили. Быстро собрались, накупили продуктов, забрали с собой свою сотрудницу и исчезли. Ей сказали: поедем, мол, купаться! Странно? Странно! Дальше. Как выяснилось, в музее вы потребовали себе все карты - все они крупномасштабные, с подробным обозначением, я смотрел их. А места эти вплотную прилегают к границе.
   - Да карты же археологические! Им в обед сто лет!
   - Да хоть порнографические! С бабами! Важно не название, а масштабность и район, А что в обед сто лет, то ведь рельефы-то тут все в основном сохранились. Скажите, как все это объяснить? Я вот не знаю как.
   - Хорошо! Вы сказали, что я взял сотрудницу. Какую роль вы ей отводите?
   - Ну вот опять вы меня спрашиваете. Действительно бедный ваш следователь. Так вот, Георгий Николаевич, пока никакой роли я никому не отвожу, а только прошу мне объяснить. Ведь как разворачиваются события? В музей поступают сигналы: где-то обнаружено археологическое золото. Вы быстро сколачиваете так называемую партию и едете копать землю в колхоз "Горный гигант", то есть туда, где никакого золота заведомо быть не может. Копаете, конечно, впустую. Тут приезжает к вам директор и сообщает, что где-то возле Карагалинки обнаружен большой клад. Показывает вам кое-что, говорит, что завтра эти люди к нему явятся и он с ними отправится на место находки. Вы очень этому радуетесь, но в город почему-то с ним не едете, чего-то как будто ожидаете. Чего? На следующий день вам сообщают, что в музее произошла кража. Кладоискатели выкрали свои документы и скрылись. Тут вы уж сразу прилетаете в город и берете старые архивные карты. Но изучаете-то вы их как-то странно. С директором смотрите карты Карагалинского района, а у себя в кабинете просматриваете карты Или, то есть пограничного района. Даже заносите в блокнот какой-то чертежик. К пропавшему золоту он никакого отношения не имеет. Дальше, вы закупаете много водки, уйму всяких продуктов и, сговорившись с той самой сотрудницей, которая последняя видела пропавших златоискателей, самым ранним поездом отправляетесь на Или. Еще раз подчеркиваю, Георгий Николаевич, на Или, а не на Карагалинку. Зачем? С кем вы там должны были встретиться? Кому предназначалась эта водка? Для вас одного много даже при ваших уникальных способностях, девушка вообще не пьет - так что ж, вы действительно купаться поехали или хотели кого-то встретить и распить все это? Объясните, пожалуйста.
   Зыбин молчал.
   - Видите, на все эти вопросы при всей вашей находчивости вы ответить не можете. Хорошо, сейчас у нас не допрос, вы подумаете и ответите следователю. Дальше. Вы жалуетесь на Хрипушина? Хорошо. Мы назначим другого. Но давайте сразу же - вот тут, при товарище начальнике - сговоримся: вы будете не спрашивать, а отвечать, рассказывать. И расскажете все. И об этой странной поездке расскажете, и о том, что происходило в музее в последнее время, расскажете, и о вашей настроенности, и о вашем окружении, ну и так далее.
   Зыбин поднял голову. До сих пор он сидел и слушал.
   - Если вас интересует мое настроение, то я могу хоть сейчас.
   Прокурор засмеялся.
   - Настроенность! Настроенность, а никак не настроение нас интересует, Георгий Николаевич, - сказал он. - Настроение-это одно, сейчас оно такое, через час другое. Оно для романов хорошо, а не для следственного производства. - Он обернулся к начальнику тюрьмы по оперработе. - Так вот, Георгий Николаевич голодовку снимает. Переведете его в хорошую камеру, дайте хлеба, воды, пусть немножко отдохнет. А дня через три переведете опять в прежнюю. Ну, - он поднялся, - я надеюсь, Георгий Николаевич, что на этом наши недоразумения кончились. Будем работать вместе.
   Он сказал, что товарищ Сталин проснулся. Он зря это сказал. Было еще десять часов утра, и товарищ Сталин спал. Он спал на спине, спокойно, ровно, крепко, ни разу не пробуждаясь, но, как и всегда, тяжело. Вчера он из Москвы вернулся поздно, прихватил с собой еще несколько человек, и они часов до двух сидели за столом, и он за разговором, потихоньку-помаленечку, а рюмка за рюмкой выпил, наверно, с полбутылки красного вина. Вино это было из самых его любимых - красное, терпкое, очень кислое, такое делали только в одной местности в Грузии. Году в восьмом или девятом он в этом местечке по обстоятельствам, теперь уже забытым, а тогда для него чрезвычайно важным, прожил целое лето и пристрастился к этому вину. Там был такой дядя Шалва, который всегда ставил перед ним на стол целый глиняный кувшинчик. С тех пор прошла целая вечность, и он забыл и это место, и дядю Шалву, и длинный строганый стол в холодном полутемном погребке, где они сидели, разговаривали и потягивали вино. И вдруг совсем недавно в Тбилиси перед ним на столе появился точно такой же кувшинчик из той же крепкой красной глины, и в сопровождении первого секретаря вошел самый настоящий дядя Шалва - такой же усатый, быстроглазый, жуликоватый, как в те годы, и лет ему было примерно столько же. Оказалось, что племянник дяди Шалвы, замнаркома НКВД. Это пришлось очень кстати, у Лаврентия в этом отношении был безупречный нюх. И только они уселись и он пригубил стакан, как вместе с острой терпкостью, терновой кислинкой и вкусом сырости и свежести к нему пришли все обстоятельства того лета, и он вспомнил как есть все.
   Память тела, вкус, запахи, мускульные ощущения у него всегда были очень сильны и крепки. Достаточно было какой-нибудь малости-запаха, ветерка, песни, ветки, ударившей по лицу, - и он сразу вспоминал все давно забытое. С иной памятью у него становилось с последними годами хуже. Кое-что он забывал совершенно или вспоминал не так, как оно было. Но сейчас с этим вином у него сплелась история совсем иного рода. Вчера Берия передал ему письмо одного заключенного. Он прочел его и засмеялся. И весь остаток дня был в хорошем настроении. Это была хорошая, грустная и веселая история. Ее можно было рассказывать за столом и даже, пожалуй, пустить в народ.
   Завтракая, а потом просматривая газеты, он все еще был под этим впечатлением и внутренне улыбался, пока ему не попался номер "Большевика" со статьей Молотова. Тогда он вспомнил, что вчера между прочим зашел разговор и о ней, то есть о том, что нельзя сейчас поручать техническое обследование предприятий, если поступили сигналы, одним специалистам, какого бы высокого ранга они ни были. Вредители, диверсанты, троцкисты прошли хорошую партийную выучку, точно такую же, как и все они, старые большевики, и всегда сумеют обвести вокруг пальца самого прозорливого специалиста. Об этом говорил Молотов, и говорил, как всегда, когда его особенно что-то задевало, в повышенном тоне, краснел и заикался больше чем обычно. И он, хозяин стола, догадывался, что стоит за этим разговором. Очевидно, Молотову кто-то аккуратно и ласково положил что-то на стол или просто ткнул носом. Лаврентий умеет это делать вежливо и неотвратимо. Он, Сталин, никогда не был особенно по-человечески привязан к Молотову, но ценил его чрезвычайно. Молотова, например, невозможно было заставить сорваться. Он был туп, упрям, последователен и, как утюг, начисто выжигал и проглаживал полосу за полосой. И это было таким его исконным природным качеством, что даже то, что последнее время он бывал груб, нетерпим, запальчив и мог на каком-нибудь совещании хозяйственников (всегда, впрочем, не особенно ответственном) оборвать оратора на полуслове, а то и выставить из зала, никак не отменяло это качество. Тут, на этих малых высотах, он просто разрешал себе разряжаться. И это тоже было правильно. Ну а Берия, конечно, мог поднести ему любую пилюлю. Перелистывая журнал, Сталин нашел то, о чем говорили вчера. Это была, так сказать, директивная статья ЦК. Вся печать ее обязана была перепечатать. Он читал:
   "Секретарем парткомитета на Уралвагонстрое был вредитель троцкист Шалико Окуджава. Несколько месяцев как вредители разоблачены. В феврале сего года по поручению Наркомтяжпрома для проверки вредительских дел на Уралвагонстрой выехала специальная авторитетная комиссия. Во главе этой комиссии были поставлены такие тт., как нач. Главстройпрома товарищ Гинзбург и кандидат в члены ЦК ВКП(б) Павлунский. Эта комиссия не привела ни одного факта вредительства на стройке. Получается, что матерый вредитель Марьясин вместе с другим вредителем, Окуджавой, сами на себя наклеветали. Между тем, пока комиссия ездила на Урал, Марьясин дал новые показания, где более конкретно указывает, в чем заключалась его вредительская работа на стройке. Он указывает при этом на целый ряд фактов вредительства на Уралвагонстрое, которые прошли мимо глаз уважаемой комиссии".
   Это место он прочел еще раз и поморщился: опять Наркомтяжпром! Распустил же Серго эту публику! Бесценный был когда-то работник, борец, герой, а уже, оказывается, давно не годился в дело. Было ему отчего в горький час раздумья и раскаянья пустить себе пулю!
   От мысли о Серго ему стало грустно. Но по-хорошему, по-красивому грустно. Он уважал и любил себя в такие минуты. Он встал и подошел к двери. Она вела на террасу, большую, открытую, каменную, перед ней на небольшой лужайке росла молодая березовая рощица, вся белая, светлая насквозь, сияющая каким-то особым, ясным внутренним светом.
   Он спустился с террасы и пошел к ней. Вина его, конечно, совсем не в том, в чем обвинила его эта сумасшедшая Зинаида. Когда они все приехали на квартиру Серго, она лежала на диване без чувств. Как вбежала в кабинет на выстрел и увидела мужа на полу возле письменного стола, а рядом браунинг, так вот и рухнула. Потом уж ее перенесли на диван, и когда она пришла в себя и увидела их всех - его, Молотова, Кагановича, Микояна, Ежова и Берию, - то вскочила и крикнула: "Вы не сумели его сохранить ни для меня, ни для себя!" Тогда и он не выдержал - сам был подавлен и расстроен и вообще терпеть не мог бабьих истерик, его начинало мутить от них, - тогда он выступил вперед и сказал ей тихо и вразумительно: "Зина, держи язык за зубами! Ты меня знаешь! Я очень прошу, держи язык за зубами". И тут она разревелась, а он вышел. Да, хороший был человек Серго, очень хороший.
   И вдруг чей-то голос совершенно явственно спросил его: "А разве Авель Енукидзе, крестный отец твоей жены, был плох?! А этот Окуджава? А...? А...? А...?" Он проглотил ряд имен.
...

---