В 12 часов-опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка - и, наконец, письмо у меня в руках Не знаю почему, я не прочел его здесь же, а сунул в карман - и скорее к себе в комнату Развернул, пробежал глазами и - сел.. Это было официальное извещение, что на меня записался номер I-330 и что сегодня в 21 я должен явиться к ней - внизу адрес...
   Нет: после всего, что было, после того как я на столько недвусмысленно показал свое отношение к ней. Вдобавок ведь она даже не знала: был ли я в Бюро Хранителей, - ведь ей неоткуда было узнать, что я был болен, - ну, вообще не мог... И несмотря на все...
   В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда -желтое-ландыши-розовый полумесяц... Да, и вот это - и вот это еще: сегодня хотела ко мне зайти О Показать ей это извещение - относительно I 330? Я не знаю: она не поверит (да и как, в самом деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я совершенно. И знаю: будет трудный, нелепый, абсолют но нелогичный разговор... Нет, только не это. Пусть все решится механически: просто пошлю ей копию с извещения.
   Я торопливо засовывал извещение в карман - и увидел эту свою ужасную, обезьянью руку. Вспомнилось, как она, I, тогда на прогулке взяла мою руку, смотрела на нее Неужели она действительно...
   И вот без четверти 21. Белая ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло - не наше, не настоящее, это - тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется, гудит... И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами подымутся вверх купола аудиториумов, и пожилая луна улыбнется чернильно - как та, за столиком нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами.
   Странное ощущение: я чувствовал ребра - это какие-то железные прутья и мешают - положительно мешают сердцу, тесно, не хватает места. Я стоял у стеклянной двери с золотыми цифрами I-330. I, спиною ко мне, над столом, что-то писала. Я вошел
   - Вот.. - протянул я ей розовый билет - Я получил сегодня извещение и явился
   - Как вы аккуратны! Минутку - можно? Присядьте, я только кончу.
   Опять опустила глаза в письмо - и что там у ней внутри за опущенными шторами? Что она скажет - что сделает через секунда? Как это узнать, вычислить, когда вся она - оттуда, из дикой, древней страны снов
   Я молча смотрел на нее Ребра - железные прутья, тесно. Когда она говорит - лицо у ней, как быстрое, сверкающее колесо: не разглядеть отдельных спиц. Но сейчас колесо - неподвижно. И я увидел странное сочетание высоко вздернутые у висков темные брови - насмешливый острый треугольник, обращенный вершиною вверх-две глубокие морщинки, от носа к углам рта. И эти два треугольника как-то противоречили один другому, клали на все лицо этот неприятный, раздражающий Х - как крест: перечеркнутое крестом лицо
   Колесо завертелось, спицы слились..
   - А ведь вы не были в Бюро Хранителей?
   - Я был. Я не мог: я был болен.
   - Да но, я так и думала- что-нибудь вам должно было помешать - все равно что (- острые зубы, улыбка). Но зато теперь вы - в моих руках. Вы помните? "Всякий нумер, в течение 48 часов не заявивший Бюро, считается "
   Сердце стукнуло так, что прутья согнулись. Как мальчишка, - глупо, как мальчишка, попался, глупо молчал. И чувствовал, запутался - ни рукой, ни ногой
   Она встала, потянулась лениво. Надавила кнопку, с легким треском упали со всех сторон шторы. Я был отрезан от мира - вдвоем с ней.
   I была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа шуршала, падала - я слушал - весь слушал. И вспомнилось. нет: сверкнуло в одну сотую секунды...
   Мне пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового типа (теперь эти мембраны, изящно задекорированные, на всех проспектах записывают для Бюро Хранителей уличные разговоры). И помню: вогнутая, розовая трепещущая перепонка - странное существо, состоящее только из одного органа - уха. Я был сейчас такой мембраной.
   Вот теперь щелкнула кнопка у ворота - на груди - еще ниже. Стеклянный шелк шуршит по плечам, коленам - по полу. Я слышу - и это еще яснее, чем видеть - из голубовато-серой шелковой груды вышагнула одна нога и другая...
   Туго натянутая мембрана дрожит и записывает тишину. Нет: резкие, с бесконечными паузами - удары молота о прутья. И я слышу - я вижу: она, сзади, думает секунду.
   Вот - двери шкафа, вот - стукнула какая-то крышка - и снова шелк, шелк...
   - Ну, пожалуйста.
   Я обернулся. Она была в легком, шафранно-желтом, древнего образца платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы она была без всего. Две острые точки - сквозь тонкую ткань, тлеющие розовым - два угля сквозь пепел. Два нежно-круглых колена...
   Она сидела в низеньком кресле. На четырехугольном столике перед ней - флакон с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на ножках. В углу рта у нее дымилось - в тончайшей бумажной трубочке это древнее курение (как называется - сейчас забыл).
   Мембрана все еще дрожала. Молот бил там - внутри у меня - в накаленные докрасна прутья. Я отчетливо слышал каждый удар и... и вдруг она это тоже слышит?
   Но она спокойно дымила, спокойно поглядывала на меня и небрежно стряхнула пепел - на мой розовый билетик.
   Как можно хладнокровнее - я спросил:
   - Послушайте, в таком случае - зачем же вы записались на меня? И зачем заставили меня прийти сюда?
   Будто и не слышит. Налила из флакона в стаканчик, отхлебнула.
   - Прелестный ликер. Хотите? Тут только я понял: алкоголь. Молнией мелькнуло вчерашнее; каменная рука Благодетеля, нестерпимое лезвие луча, но там: на Кубе - это вот, с закинутой головой, распростертое тело. Я вздрогнул.
   - Слушайте, - сказал я, - ведь вы же знаете:
   всех отравляющих себя никотином и особенно алкоголем - Единое Государство беспощадно..
   Темные брови - высоко к вискам, острый насмешливый треугольник:
   - Быстро уничтожить немногих-разумней, чем дать возможность многим губить себя - и вырождение - и так далее Это до непристойности верно.
   - Да... до непристойности.
   - Да компанийку вот этаких вот лысых, голых истин - выпустить на улицу... Нет, вы представьте себе ну, хоть этого неизменнейшего моего обожателя-ну, да вы его знаете, - представьте, что он сбросил с себя всю эту ложь одежд - ив истинном виде среди публики... Ох!
   Она смеялась Но мне ясно был виден ее нижний скорбный треугольник, две глубоких складки от углов рта к носу И почему-то от этих складок мне стало ясно: тот, двоякоизогнутый, сутулый и крылоухий - обнимал ее - такую... Он..
   Впрочем, сейчас я стараюсь передать тогдашние свои - ненормальные - ощущения. Теперь, когда я это пишу, я сознаю прекрасно: все это так и должно быть, и он, как всякий честный нумер, имеет право на радости - и было бы несправедливо. Ну да это ясно.
   I смеялась очень странно и долго. Потом пристально посмотрела на меня - внутрь-
   - А главное - я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый - о, я уверена в этом, - вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я - пью ликер, я - курю. Вы будете больны - или вы будете заняты - или уж не знаю что. Больше: я уверена - вы сейчас будете пить со мной этот очаровательный яд.
   Какой наглый, издевающийся тон. Я определенно чувствовал, сейчас опять ненавижу ее. Впрочем, почему "сейчас"? Я ненавидел ее все время
   Опрокинула в рот весь стаканчик зеленого яду, встала и, просвечивая сквозь шафранное розовым, - сделала несколько шагов - остановилась сзади моего кресла...
   Вдруг - рука вокруг моей шеи - губами в губы...нет, куда-то еще глубже, еще страшнее... Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня, и, может быть, только потому... Ведь не мог же я - сейчас я это понимаю совершенно отчетливо - не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.
   Нестерпимо-сладкие губы (я полагаю - это был вкус "ликера") - и в меня влит глоток жгучего яда - и еще - и еще... Я отстегнулся от земли и самостоятельной планетой, неистово вращаясь, понесся вниз, вниз - по какой-то невычисленной орбите
   Дальнейшее я могу описать только приблизительно, только путем более или менее близких аналогии
   Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову - но ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем огня, скрытого там - в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы увидели..
   Я стал стеклянный. Я увидел - в себе, внутри
   Было два меня Один я - прежний, Д-503, номер Д-503, а другой... Раньше он только чуть высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа трещала, вот сейчас разлетится в куски и.. и что тогда?
   Изо всех сил ухватившись за соломинку - за ручки кресла - я спросил, чтобы услышать себя - того, прежнего:
   - Где... где вы достали этот. этот яд?
   - О, это! Просто один медик, один из моих...
   - "Из моих"? "Из моих" - кого?
   И этот другой - вдруг выпрыгнул и заорал:
   - Я не позволю? Я хочу, чтоб никто, кроме меня. Я убью всякого, кто... Потому что вас - я вас...
   Я увидел: лохматыми лапами он грубо схватил ее, разодрал у ней тонкий шелк, впился зубами - я точно помню именно зубами.
   Уж не знаю как - I выскользнула. И вот - глаза задернуты этой проклятой непроницаемой шторой - она стояла, прислонившись спиной к шкафу, и слушала меня
   Помню- я был на полу, обнимал ее ноги, целовал колени. И молил: "Сейчас - сейчас же - сию же минуту.. "
   Острые зубы - острый, насмешливый треугольник бровей. Она наклонилась, молча отстегнула мою бляху
   - "Да! Да, милая - милая", - я стал торопливо сбрасывать с себя юнифу Но I - так же молчаливо - поднесла к самым моим глазам часы на моей бляхе Было без пяти минут 22.30.
   Я похолодел Я знал, что это значит - показаться на улице позже 22 30 Все мое сумасшествие - сразу как стянуло. Я-был я Мне было ясно одно: я ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!
   Не прощаясь, не оглядываясь - я кинулся вон из комнаты Кое-как прикалывая бляху на бегу, через ступени - по запасной лестнице (боялся - кого-нибудь встречу в лифте) - выскочил на пустой проспект.
   Все было на своем месте - такое простое, обычное, закономерное: стеклянные, сияющие огнями дома, стеклянное бледное небо, зеленоватая неподвижная ночь Но под этим тихим прохладным стеклом - неслось неслышно буйное, багровое, лохматое И я, задыхаясь, мчался - чтобы не опоздать
   Вдруг почувствовал: наспех приколотая бляха - отстегивается - отстегнулась, звякнула о стеклянный тротуар. Нагнулся поднять - и в секундной тишине:
   чей-то топот сзади. Обернулся: из-за угла поворачивало что-то маленькое, изогнутое. Так, по крайней мере, мне тогда показалось.
   Я понесся во весь дух - только в ушах свистело У входа остановился: на часах было без одной минуты 22.30 Прислушался- сзади никого. Все это-явно была нелепая фантазия, действие яда
   Ночь была мучительна Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь подымалась-плыла по синусоиде Я внушал себе: "Ночью - нумера обязаны спать, это обязанность - такая же, как работа днем Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью- преступно. " И все же не мог, не мог.
   Я гибну. Я не в состоянии выполнять свои обязанности перед Единым Государством. Я...
   Запись 11-я.
   Конспект:
   ... НЕТ, НЕ МОГУ, ПУСТЬ ТАК. БЕЗ КОНСПЕКТА.
   Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не видно: что там - дальше, выше. Древние знали, что там их величайший, скучающий скептик - Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, - это вера, У меня была твердая вера в себя, я верил, что знаю в себе все. И вот -
   Я - перед зеркалом. И первый раз в жизни - именно так первый раз в жизни - вижу себя ясно, отчетливо, сознательно - с изумлением вижу себя, как кого-то "его". Вот я - он: черные, прочерченные по прямой брови; и между ними - как шрам - вертикальная морщина (не знаю, была ли она раньше). Стальные, серые глаза, обведенные тенью бессонной ночи; и за этой сталью... оказывается, я никогда не знал, что там. И из "там" (это "там" одновременно и здесь, и бесконечно далеко) - из "там" я гляжу на себя - на него, и твердо знаю: он - с прочерченными по прямой бровями - посторонний, чужой мне, я встретился с ним первый раз в жизни. А я настоящий, я - не - он...
   Нет: точка. Все это - пустяки, и все эти нелепые ощущения - бред, результат вчерашнего отравления... Чем: глотком зеленого яда - или ею? Все равно. Я записываю это, только чтобы показать, как может странно запутаться и сбиться человеческий - такой точный и острый - разум. Тот разум, который даже эту, пугавшую древних, бесконечность сумел сделать удобоваримой - посредством...
   Щелк нумератора - и цифры: R-13. Пусть, я даже рад: сейчас одному мне было бы...
   Через 20 минут:
   На плоскости бумаги, в двухмерном мире - эти строки рядом, но в другом мире... Я теряю цифроощущение: 20 минут - это может быть 200 или 200 000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати - и с любопытством смотрели, как вы, вы же - корчитесь на этой кровати.
   Когда вошел R-13, я был совершенно спокоен и нормален. С чувством искреннего восхищения я стал говорить о том, как великолепно ему удалось хореизировать приговор и что больше всего именно этими хореями был изрублен, уничтожен тот безумец
   -. И даже так если бы мне предложили сделать схематический чертеж Машины Благодетеля, я бы непременно - непременно как-нибудь нанес на этом чертеже ваши хореи, - закончил я.
   Вдруг вижу: у R - матовеют глаза, сереют губы
   - Что с вами?
   - Что-что? Ну. Ну просто надоело: все кругом - приговор, приговор Не желаю больше об этом - вот и все Ну, не желаю!
   Он насупился, тер затылок - этот свой чемоданчик с посторонним, непонятным мне багажом Пауза Вот нашел в чемоданчике что-то, вытащил, развертывает, развернул - залакировались смехом глаза, вскочил.
   - А вот для вашего "И н т е г р а л а" я сочиняю, это - да! Это вот да!
   Прежний: губы шлепают, брызжут, слова хлещут фонтаном.
   - Понимаете ("п" - фонтан) - древняя легенда о рае Это ведь о нас, о теперь. Да! Вы вдумайтесь Тем двум в раю - был предоставлен выбор: или счастье без свободы - или свобода без счастья, третьего не дано. Они, олухи, выбрали свобода - и что же: понятно - потом века тосковали об оковах Об оковах - понимаете, - вот о чем мировая скорбь Века! И только мы снова догадались, как вернуть счастье... Hет, вы дальше - дальше слушайте! Древний Бог и мы - рядом, за одним столом. Да! Мы помогли Богу окончательно одолеть диавола - это ведь он толкнул людей нарушить запрет и вкусить пагубной свободы, он - змий ехидный. А мы сапожищем на головку ему - тррах! И готово: опять рай. И мы снова простодушны, невинны, как Адам и Ева. Никакой этой путаницы о добре, зле, все - очень просто, райски, детски просто. Благодетель, Машина, Куб, Газовый Колокол, Хранители - все это добро, все это - величественно, прекрасно, благородно, возвышенно, кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу - то есть наше счастье. Это древние стали бы тут судить, рядить, ломать голову - этика, неэтика... Ну, да ладно; словом, вот этакую вот райскую поэмку, а? И при этом тон серьезнейший... понимаете? Штучка, а?
   Ну еще бы не понять. Помню, я подумал: "Такая у него нелепая, асимметричная внешность и такой правильно мыслящий ум". И оттого он так близок мне - настоящему мне (я все же считаю прежнего себя - настоящим, все теперешнее - это, конечно, только болезнь).
   R, очевидно, прочел это у меня на лбу, обнял меня за течи, захохотал.
   - Ах вы. Адам! Да, кстати, насчет Евы... Он порылся в кармане, вытащил записную книжку, перелистал.
   - Послезавтра... нет: через два дня - у О розовый талон к вам. Так как вы? По-прежнему? Хотите, чтобы она
   - Ну да, ясно.
   - Так и скажу А то сама она, видите ли, стесняется... Такая, я вам скажу, история! Меня она только так, розово-талонно, а вас... И не говорит, что это четвертый влез в наш треугольник. Кто - кайтесь, греховодник, ну?
   Во мне взвился занавес, и - шелест шелка, зеленый флакон, губы... И ни к чему, некстати - у меня вырвалось (если бы я удержался?):
   - А скажите, вам когда-нибудь случалось пробовать никотин или алкоголь?
   R подобрал губы, поглядел на меня исподлобья. Я совершенно ясно слышал его мысли: "Приятель-то ты приятель.. А все-таки..." И ответ:
   - Да как сказать? Собственно - нет. Но я знал одну женщину.
   - I, - закричал я
   - Как. вы - вы тоже с нею? - налился смехом, захлебнулся и сейчас брызнет.
   Зеркало у меня висело так, что смотреться в него надо было через стол: отсюда, с кресла, я видел только свой лоб и брови.
   И вот я - настоящий - увидел в зеркале исковерканную прыгающую прямую бровей, и я настоящий - услышал дикий, отвратительный крик:
   - Что "тоже"? Нет: что такое "тоже"? Нет - я требую.
   Распяленные негрские губы. Вытаращенные глаза.. Я - настоящий крепко схватил за шиворот этого другого себя - дикого, лохматого, тяжело дышащего. Я - настоящий - сказал ему, R:
   - Простите меня, ради Благодетеля Я совсем болен, не сплю. Не понимаю, что со мной. Толстые губы мимолетно усмехнулись
   - Да да да! Я понимаю - я понимаю! Мне все это знакомо разумеется, теоретически Прощайте!
   В дверях повернулся черным мячиком назад к столу бросил на стол книгу.
   - Последняя моя Нарочно принес - чуть не забыл Прощайте - "п" брызнуло в меня вкатился
   Я - один. Или вернее наедине с этим другим "я". Я в крeсле и положив нога на ногу из какого то "там" с любопытством вижу, как я - я же - корчусь на кровати.
   Отчего - ну отчего цепых три года я и О - жили так дружески - и вдруг теперь одно только слово о той, об Неужели все это сумасшествие - любовь, ревность - не только в идиотских древних книжках? И главное - я! Уравнения, формулы, цифры - и это ничего не понимаю! Ничего Завтра же пойду к R и скажу что...
   Неправда не пойду И завтра, и послезавтра - никогда больше не пойду Не могу, не хочу его видеть Конец! Треугольник наш-развалился.
   Я - один. Вечер. Легкий туман. Небо задернуто молочно золотистой тканью если бы знать что там - выше? И если бы знать кто - я, какой - я?
   Запись 12-я
   Конспект
   ОГРАНИЧЕНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ АНГЕЛ РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПОЭЗИИ.
   Мне все же кажется - я выздоровею, я могу выздороветь Прекрасно спал. Никаких этих снов или иных болезненных явлений Завтра придет ко мне милая О, все будет просто, правильно и ограничено, как круг Я не боюсь этого слова - "ограниченность", работа высшего, что есть в человеке - рассудка - сводится именно к непрерывному ограничению бесконечности, к раздроблению бесконечности на удобные, легко переваримые порции... дифференциалы. В этом именно божественная красота моей стихии - математики И вот понимания этой самой красоты как раз и не хватает той. Впрочем, это так - случайная ассоциация.
   Все это - под мерный, метрический стук колес подземной дороги. Я про себя скандирую колеса - и стихи (его вчерашняя книга). И чувствую сзади, через плечо, осторожно перегибается кто то и заглядывает в развернутую страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые, распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое.. он! Не хотелось мешать ему - и я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут - не знаю: когда я входил в вагон - его как будто не было.
   Это незначительное само по себе происшествие особенно хорошо подействовало на меня, я бы сказал:
   укрепило. Так приятно чувствовать чей-то зоркий глаз, любовно охраняющий от малейшей ошибки, от малейшего неверного шага Пусть это звучит несколько сентиментально, но мне приходит в голову опять все та же аналогия: ангелы-хранители, о которых мечтали древние. Как много из того, о чем они только мечтали, в нашей жизни материализовалось.
   В тот момент, когда я ощутил ангела-хранителя у себя за спиной, я наслаждался сонетом, озаглавленным "Счастье" Думаю - не ошибусь, если скажу, что это редкая по красоте и глубине мысли вещь Вот первые четыре строчки:
   
   Вечно влюбленные дважды два,
   Вечно слитые в страстном четыре,
   Самые жаркие любовники в мире -
   Неотрывающиеся дважды два..
   
   И дальше все об этом: о мудром, вечном счастье таблицы умножения.
   Всякий подлинный поэт - непременно Колумб. Америка и до Колумба существовала века, но только Колумб сумел отыскать ее. Таблица умножения и до R-13 существовала века, но только R-13 сумел в девственной чаще цифр найти новое Эльдорадо. В самом деле: есть ли где счастье мудрее, безоблачнее, чем в этом чудесном мире. Сталь - ржавеет; древний Бог - создал древнего, т.е. способного ошибаться человека - и, следовательно, сам ошибся. Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога: она никогда - понимаете: никогда - не ошибается. И нет счастливее цифр, живущих по стройным вечным законам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждении. Истина-одна, и истинный путь-один, и эта истина - дважды два, и этот истинный путь - четыре И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливо, идеально перемноженные двойки - стали думать о какой-то свободе, т.е. ясно - об ошибке! Для меня - аксиома, что R-13 сумел схватить самое основное, самое..
   Тут я опять почувствовал-сперва на своем затылке, потом на левом ухe - теплое, нежное дуновение ангела-хранителя Он явно приметил, что книга на коленях у меня - уже закрыта и мысли мои - далеко Что ж, я хоть сейчас готов развернуть перед ним страницы своего мозга, это такое спокойное, отрадное чувство. Помню- я даже оглянулся, и настойчиво, просительно посмотрел ему в глаза, но он не понял - или не захотел понять - он ни о чем меня не спросил.. Мне остается одно все рассказывать вам, неведомые мои читатели (сейчас вы для меня так же дороги, и близки, и недосягаемы - как был он в тот момент).
   Вот был мой путь: от части к целом), часть - R-13, величественное целое - наш Институт Государственных Поэтов и Писателей. Я думал: как могло случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и поэзии. Огромнейшая великолепная сила художественного слова - тратилась совершенно зря Просто смешно- всякий писал - о чем ему вздумается. Так же смешно и нелепо, как то, что море у древних круглые сутки тупо билось о берег, и заключенные в волнах силлионы килограммометров - уходили только на подогревание чувств у влюбленных. Мы из влюбленного шепота волн - добыли электричество, из брызжущего бешеной пеной зверя - мы сделали домашнее животное: и точно так же у нас приручена и оседлана когда-то дикая стихия поэзии Теперь поэзия - уже не беспардонный соловьиный свист поэзия - государственная служба, поэзия - полезность
   Наши знаменитые "Математические Ноины": без них - разве могли бы мы в школе так искренне и нежно полюбить четыре правила арифметики? А "Шипы" - это классический образ: Хранители - шипы на розе, охраняющие нежный Государственный Цветок от грубых касаний. Чье каменное сердце останется равнодушным при виде невинных детских уст, лепечущих как молитву: "Злой мальчик розу хвать рукой. Но шип стальной кольнул иглой, шалун - ой, ой - бежит домой" и так далее? А "Ежедневные оды Благодетелю"? Кто, прочитав их, не склонится набожно перед самоотверженным трудом этого Нумера из Нумеров? А жуткие красные "Цветы Судебных приговоров"? А бессмертная трагедия "Опоздавший на работу"? А настольная книга "Стансов о половой гигиене"?
   Вся жизнь во всей ее сложности и красоте - навеки зачеканена в золоте слов
   Наши поэты уже не витают более в эмпиреях: они спустились на землю; они с нами в ногу идут под строгий механический марш Музыкального Завода; их лира - утренний шорох электрических зубных щеток и грозный треск искр в Машине Благодетеля, и величественное эхо Гимна Единому Государству, и интимный звон хрустально-сияющей ночной вазы, и волнующий треск падающих штор, и веселые голоса новейшей поваренной книги, и еле слышный шепот уличных мембран.
   Наши боги - здесь, с нами - в Бюро, в кухне, в мастерской, в уборной; боги стали, как мы: эрго - мы стали, как боги. И к вам, неведомые мои планетные читатели, к вам мы придем, чтобы сделать вашу жизнь божественно-разумной и точной, как наша...
   Запись 13-я.
   Конспект:
   ТУМАН. ТЫ. СОВЕРШЕННО НЕЛЕПОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ.
   На заре проснулся - в глаза мне розовая, крепкая твердь Все хорошо, кругло. Вечером придет О. Я - несомненно уже здоров Улыбнулся, заснул.
   Утренний звонок-встаю - и совсем другое-сквозь стекла потолка, стен, всюду, везде, насквозь - туман Сумасшедшие облака, все тяжелее - и легче, и ближе, и уже нет границ между землею и небом, все летит, тает, падает, не за что ухватиться Нет больше домов: стеклянные стены распустились в тумане, как кристаллики соли в воде. Если посмотреть с тротуаpa - темные фигуры людей в домах - как взвешенные частицы в бредовом, молочном растворе - повисли низко, и выше, и еще выше - в десятом этаже. И все дымится - может быть, какой-то неслышно бушующий пожар.
   Ровно в 1 1.45: я тогда нарочно взглянул на часы - чтоб ухватиться за цифры - чтоб спасли хоть цифры.
   В 11 45, перед тем как идти на обычные, согласно Часовой Скрижали, занятия физическим трудом, я забежал к себе в комнату Вдруг телефонный звонок, голос - длинная, медленная игла в сердце:
   - Ага, вы дома? Очень рада. Ждите меня на углу. Мы с вами отправимся... ну, там увидите куда.
   - Вы отлично знаете: я сейчас иду на работу.
   - Вы отлично знаете, что сделаете так, как я вам говорю. До свидания. Через две минуты...
   Через две минуты я стоял на углу. Нужно же было показать ей, что мною управляет Единое Государство, а не она. "Так, как я вам говорю.." И ведь уверена:
   слышно по голосу. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему..
   Серые, из сырого тумана сотканные юнифы торопливо существовали возле меня секунду и неожиданно растворялись в туман. Я не отрывался от часов, я был - острая, дрожащая секундная стрелка. Восемь, десять минут... Без трех, без двух двенадцать...
   Конечно На работу - я уже опоздал. Как я ее ненавижу Но надо же мне было показать.
   На углу в белом тумане - кровь - разрез острым ножом - губы.
   - Я, кажется, задержала вас. Впрочем, все равно. Теперь вам поздно уже.
   Как я ее... впрочем, да: поздно уж.
   Я молча смотрел на губы. Все женщины - губы, одни губы. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас - ножом, - и еще каплет сладкая кровь.
   Ближе - прислонилась ко мне плечом - и мы одно, из нее переливается в меня - и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким ударом сердца. И такая радость покориться этому "нужно". Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону - и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться - и потом стремглав вниз, наземь И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз - и умереть.
   Помню, я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал:
   - Туман. Очень.
   - Ты любишь туман?
   Это древнее, давно забытое "ты", "ты" властелина к рабу - вошло в меня остро, медленно: да, я раб, и это - тоже нужно, тоже хорошо.
   - Да, хорошо... - вслух сказал я себе. И потом ей: - О ненавижу туман. Я боюсь тумана.
   - Значит - любишь Боишься - потому, что это сильнее тебя, ненавидишь - потому что боишься, любишь - потому что не можешь покорить это себе. Ведь только и можно любить непокорное.
   Да, это так И именно потому - именно потому я...
   Мы шли двое - одно. Где-то далеко сквозь туман чуть слышно пело солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь мир - единая необъятная женщина, и мы - в самом ее чреве, мы еще не родились, мы радостно зреем И мне ясно, нерушимо ясно: все - для меня, солнце, туман, розовое, золотое - для меня.
   Я не спрашивал, куда мы шли. Все равно: только бы идти, идти, зреть, наливаться все упруже...
   - Ну вот... - I остановилась у дверей. - Здесь сегодня дежурит как раз один... Я о нем говорила тогда, в Древнем Доме.
   Я издали, одними глазами, осторожно сберегая зреющее - прочел вывеску "Медицинское Бюро". Все понял.
   Стеклянная, полная золотого тумана, комната. Стеклянные потолки с цветными бутылками, банками. Провода. Синеватые искры в трубках.
   И человечек - тончайший. Он весь как будто вырезан из бумаги, и как бы он ни повернулся - все равно у него только профиль, остро отточенный: сверкающее лезвие - нос, ножницы - губы.
   Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как она говорила, - и чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и врач сказал:
   - Так, так. Понимаю. Самая опасная болезнь - опаснее я ничего не знаю... - засмеялся, тончайшей бумажной рукой быстро написал что-то, отдал листок I, написал - отдал мне.
   Это были удостоверения, что мы - больны, что мы не можем явиться на работу Я крал свою работу у Единого Государства, я - вор, я - под Машиной Благодетеля. Но это мне-далеко, равнодушно, как в книге. Я взял листок, не колеблясь ни секунды; я - мои глаза, губы, руки - я знал: так нужно.
   На углу, в полупустом гараже мы взяли аэро, I опять как тогда села за руль, подвинула стартер на "вперед", мы оторвались от земли, поплыли И следом за нами все: розово-золотой туман, солнце, тончайше-лезвийный профиль врача, вдруг такой любимый и близкий. Раньше-все вокруг солнца; теперь я знал, все вокруг меня - медленно, блаженно, с зажмуренными глазами...
   Старуха у ворот Древнего Дома. Милый, заросший, с лучами-морщинами рот. Вероятно, был заросшим все эти дни - и только сейчас раскрылся, улыбнулся:
   - А-а, проказница! Нет чтобы работать, как все ну уж ладно! Если что - я тогда прибегу, скажу.
   Тяжелая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась, и тотчас же с болью раскрылось сердце широко - еще шире: - настежь. Ее губы - мои, я пил, пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза - и опять...
   Полумрак комнат, синее, шафранно-желтое, темно-зеленый сафьян, золотая улыбка Будды, мерцание зеркал. И - мой старый сон, такой теперь понятны" все напитано золотисто-розовым соком, и сейчас перельется через край, брызнет...
   Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону - я влился в нее. Не было розового талона, не было счета, не было Единого Государства, не было меня Были только нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза - и через них я медленно входил внутрь, все глубже. И тишина - только в углу - за тысячи миль - капают капли в умывальнике, и я - вселенная, и от капли до капли - эры, эпохи...
...

---