- Ага-а, - торжествующий затылок повернулся - я увидел того, исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно какое-то заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на лице у него - около глаз, около губ - пучками волос росли лучи, он улыбался.
   - Вы понимаете, - сквозь свист ветра, крыльев, карканье, - крикнул он мне - Вы понимаете: Стену - Стену взорвали! По-ни-ма-ете?
   Мимоходом, где-то на заднем плане, мелькающие фигуры - головы вытянуты - бегут скорее внутрь, в дома. Посредине мостовой - быстрая и все-таки будто медленная (от тяжести) лавина оперированных, шагающих туда - на запад.
   ... Волосатые пучки лучей около губ, глаз. Я схватил его за руку:
   - Слушайте: где она - где I? Там, за Стеной - или. Мне нужно-слышите? Сейчас же, я не могу...
   - Здесь, - крикнул он мне пьяно, весело - крепкие, желтые зубы... - Здесь она, в городе, действует. Ого - мы действуем!
   Кто - мы? Кто - я?
   Около него - было с полсотни таких же, как он - вылезших из своих темных подлобий, громких, веселых, крепкозубых. Глотая раскрытыми ртами бурю, помахивая такими на вид смирными и нестрашными электрокуторами (где они их достали?), - они двинулись туда же, на запад, за оперированными, но в обход - параллельным, 48-м проспектом...
   Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный, торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен - в нескольких домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись - даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела дня...
   Дом - ее дом. Открытая настежь, растерянная дверь. Внизу, за контрольным столиком - пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я побежал наверх по бесконечной лестнице. Коридор. Быстро - как колесные спицы - цифры на дверях:
   320, 326, ЗЗО... I-330, да!
   И сквозь стеклянную дверь: все в комнате рассыпано, перевернуто, скомкано. Впопыхах опрокинутый стул - ничком, всеми четырьмя ногами вверх - как издохшая скотина. Кровать - как-то нелепо, наискось отодвинутая от стены. На полу - осыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых талонов.
   Я нагнулся, поднял один, другой, третий: на всех было Д-503 - на всех был я - капля меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это все, что осталось...
   Почему-то нельзя было, чтобы они так вот, на полу, и чтобы по ним ходили. Я захватил еще горсть, положил на стол, разгладил осторожно, взглянул - и... засмеялся.
   Раньше я этого не знал - теперь знаю, и вы это знаете: смех бывает разного цвета. Это-только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть - это праздничные, красные, синие, золотые ракеты, может быть - взлетели вверх клочья человеческого тела...
   На талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я не запомнил - только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил на них - на себя каблуком - вот так, так - и вышел...
   Сидел в коридоре на подоконнике против двери - все чего-то ждал, тупо, долго. Слева" зашлепали шаги. Старик: лицо - как проколотый, пустой, осевший складками пузырь - и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно стекает вниз. Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже далеко - я спохватился и окликнул его:
   - Послушайте-послушайте, вы не знаете: номер I-330...
   Старик обернулся, отчаянно махнул рукой и заковылял дальше...
   В сумерках я вернулся к себе, домой. На западе небо каждую секунду стискивалось бледно-синей судорогой - и оттуда глухой, закутанный гул. Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы.
   Я лег на кровать - и тотчас же зверем навалился, придушил меня сон...
   Запись 38-я.
   Конспект:
   (НЕ ЗНАЮ, КАКОЙ. МОЖЕТ БЫТЬ, ВЕСЬ КОНСПЕКТ - ОДНО: БРОШЕННАЯ ПАПИРОСКА.)
   Очнулся - яркий свет, глядеть больно. Зажмурил глаза. В голове - какой-то едучий синий дымок, все в тумане. И сквозь туман:
   "Но ведь я не зажигал свет - как же..."
   Я вскочил - за столом, подперев рукою подбородок, с усмешкой глядела на меня I...
   За тем же самым столом я пишу сейчас. Уже позади эти десять - пятнадцать минут, жестоко скрученных в самую тугую пружину А мне кажется, что вот только сейчас закрылась за ней дверь, и еще можно догнать ее, схватить за руки - и, может быть, она засмеется и скажет..
   I сидела за столом Я кинулся к ней.
   - Ты, ты! Я был - я видел твою комнату - я думал, ты...
   Но на полдороге наткнулся на острые, неподвижные копья ресниц, остановился. Вспомнил: так же она взглянула на меня тогда, на "Интеграле". И вот надо сейчас же все, в одну секунду, суметь сказать ей-так, чтобы поверила-иначе уж никогда..
   - Слушай, I, - я должен... я должен тебе все.. Нет, нет, я сейчас - я только выпью воды...
   Во рту - сухо, все как обложено промокательной бумагой. Я наливал воду - и не могу: поставил стакан на стол и крепко взялся за графин обеими руками
   Теперь я увидел: синий дымок-это от папиросы - Она поднесла к губам, втянула, жадно проглотила дым - так же, как я воду, и сказала:
   - Не надо. Молчи Все равно - ты видишь-я все-таки пришла. Там, внизу - меня ждут. И ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты...
   Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад (там в стене кнопка, и ее трудно достать) - и мне запомнилось, как покачнулось кресло и поднялись от пола две его ножки Потом упали шторы.
   Подошла, обхватила крепко Ее колени сквозь платье - медленный, нежный, теплый, обволакивающий все яд.
   И вдруг... Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон-вдруг что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты... Так сейчас:
   на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны, и на одном: буква Ф и какие-то цифры... Во мне они - сцепились в один клубок, и я даже сейчас не могу сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли вскрикнула...
   Еще одна минута - из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке - закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая, сладкая полоска зубов. И это все время неотвязно, нелепо, мучительно напоминает мне о чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас - не надо. И я все нежнее, все жесточе сжимаю ее - все ярче синие пятна от моих пальцев...
   Она сказала (не открывая глаз - это я заметил):
   - Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?
   - Да, правда.
   И тогда глаза распахнулись - и я с наслаждением смотрел, как быстро бледнело, стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.
   Я рассказал ей все. И только - не знаю почему... нет, неправда, знаю-только об одном промолчал- о том, что Он говорил в самом конце, о том, что я им был нужен только...
   Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо: щеки, белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери шкафа.
   Опять сухо во рту. Я налил себе воды, но пить было противно - поставил стакан на стол и спросил:
   - Ты за этим и приходила - потому что тебе нужно было узнать?
   Из зеркала на меня - острый, насмешливый треугольник бровей, приподнятых вверх, к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не сказала.
   Не нужно. Я знаю.
   Проститься с ней? Я двинул свои - чужие - ноги, задел стул - он упал ничком, мертвый, как там - у нее в комнате. Губы у нее были холодные - когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.
   А когда ушла - я сел на пол, нагнулся над брошенной ее папиросой. -
   Я не могу больше писать - я не хочу больше!
   Запись 39-я.
   Конспект:
   КОНЕЦ.
   Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И мне было ясно: все решено - и завтра утром я сделаю это. Было это то же самое, что убить себя - но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому что ведь только убитое и может воскреснуть.
   На западе, ежесекундно в синей судороге содрогалось небо. Голова у меня горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в семь утра, когда тьма уже втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами кровли...
   Проснулся: уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было). На столе-еще со вчерашнего-стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и побежал мне надо было все это скорее, как можно скорее.
   Небо - пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие углы теней, все вырезано из синего осеннего воздуха - тонкое - страшно притронуться, сейчас же хрупнет, разлетится стеклянной пылью И такое - во мне: нельзя думать, не надо думать, не надо думать, иначе...
   И я не думал, даже, может быть, не видел по-настоящему, а только регистрировал. Вот на мостовой - откуда-то ветки, листья на них зеленые, янтарные, малиновые. Вот наверху - перекрещиваясь, мечутся птицы и аэро. Вот - головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет, каркает, жужжит...
   Потом - пустые, как выметенные какой-то чумой, улицы. Помню: споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки неподвижное. Нагнулся: труп Он лежал на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина. Лицо...
   Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда - я перешагнул через него и побежал - потому что я уже не мог, мне надо было сделать все скорее, иначе - я чувствовал - сломаюсь, прогнусь, как перегруженный рельс...
   К счастью - это было уже в двадцати шагах, уже вывеска - золотые буквы "Бюро Хранителей". На пороге я остановился, хлебнул воздуху, сколько мог - и вошел.
   Внутри, в коридоре - бесконечной цепью, в затылок, стояли нумера, с листками, с толстыми тетрадками в руках. Медленно подвигались на шаг, на два - и опять останавливались.
   Я заметался вдоль цепи, голова расскакивалась, я хватал их за рукава, я молил их - как больной молит дать ему скорее чего-нибудь такого, что секундной острейшей мукой сразу перерубило бы все.
   Какая-то женщина, туго перетянутая поясом поверх юнифы, отчетливо выпячены два седалищных полушара, и она все время поводила ими по сторонам, как будто именно там у нее были глаза. Она фыркнула на меня:
   - У него живот болит! Проводите его в уборную - вон, вторая дверь направо...
   И на меня - смех: и от этого смеха что-то к горлу, и я сейчас закричу или... или...
   Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся: прозрачные, крылатые уши. Но они были не розовые, как обыкновенно, а пунцовые:
   кадык на шее ерзал - вот-вот прорвет тонкий чехол.
   - Зачем вы здесь? - спросил он, быстро ввинчиваясь в меня.
   Я так и вцепился в него:
   - Скорее-к вам в кабинет... Я должен все- сейчас же! Это хорошо, что именно вам... Это может быть ужасно, что именно вам, но это хорошо, это хорошо...
   Он тоже знал ее, и от этого мне было еще мучительней, но, может быть, он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я не буду один в эту последнюю мою секунду...
   Захлопнулась дверь. Помню: внизу под дверью прицепилась какая-то бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом, как колпаком, накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если бы он сказал хоть одно слово - все равно какое - самое пустяковое слово, я бы все сдвинул сразу. Но он молчал.
   И, весь напрягшись до того, что загудело в ушах, - я сказал (не глядя):
   - Мне кажется - я всегда ее ненавидел, с самого начала. Я боролся А впрочем - нет, нет, не верьте мне я мог и не хотел спастись, я хотел погибнуть, это было мне дороже всего. то есть не погибнуть, а чтобы она.. И даже сейчас - даже сейчас, когда я уже все знаю... Вы знаете, вы знаете, что меня вызывал Благодетель?
   - Да, знаю
   - Но то, что Он сказал мне... Поймите же - это вот все равно, как если сейчас выдернуть из-под вас пол - и вы со всем, что вот тут на столе - с бумагой, чернилами, чернила выплеснутся - и все в кляксу..
   - Дальше, дальше! И торопитесь. Там ждут другие.
   И тогда я - захлебываясь, путаясь - все, что было, все, что записано здесь. О себе настоящем и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о моих руках - да, именно с этого все и началось, - и как я тогда не хотел исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там - за Стеною...
   Все это - несуразными комьями, клочьями - я захлебывался, слов не хватало. Кривые, двояко-изогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне нужные слова - я благодарно кивал: да, да... И вот (что же это?) - вот уже говорит за меня он, а я только слушаю: "Да, а потом... Так именно и было, да, да!"
   Я чувствую, как от эфира - начинает холодеть вот тут, вокруг ворота, и с трудом спрашиваю:
   - Но как же - но этого вы ниоткуда не могли... У него усмешка - молча - все кривее... И затем:
   - А знаете - вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы перечислили всех, кого заметили там за Стеной, но одного забыли. Вы говорите - нет? А не помните ли вы, что там мельком, на секунду, - вы видели там... меня? Да, да: меня.
   Пауза.
   И вдруг - мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он - он тоже их... И весь я, все мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил принес сюда, как подвиг - все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме и Исааке. Авраам - весь в холодном поту - уже замахнулся ножом над своим сыном - над собою - вдруг сверху голос: "Не стоит! Я пошутил..."
   Не отрывая глаз от кривеющей все больше усмешки, я уперся руками о край стола, медленно, медленно вместе с креслом отъехал, потом сразу - себя всего - схватил в охапку - и мимо криков, ступеней, ртов - опрометью.
   Не помню, как я очутился внизу, в одной из общественных уборных при станции подземной дороги. Там, наверху, все гибло, рушилась величайшая и разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь - по чьей-то иронии - все оставалось прежним, прекрасным. И подумать: все это - осуждено, все это зарастет травой, обо всем этом - будут только "мифы"...
   Я громко застонал. И в тот же момент чувствую - кто-то ласково поглаживает меня по плечу.
   Это был мой сосед, занимавший сиденье слева. Лоб - огромная лысая парабола, на лбу желтые неразборчивые строки морщин. И эти строки обо мне.
   - Я вас понимаю, вполне понимаю, - сказал он. - Но все-таки успокойтесь: не надо. Все это вернется, неминуемо вернется. Важно только, чтобы все узнали о моем открытии. Я говорю об этом вам первому: я вычислил, что бесконечности нет!
   Я дико посмотрел на него.
   - Да, да, говорю вам: бесконечности нет. Если мир бесконечен, то средняя плотность материи в нем должна быть равна нулю. А так как она не нуль - это мы знаем, - то, следовательно, Вселенная - конечна, она сферической формы и квадрат вселенского радиуса, у = средней плотности, умноженной на... Вот мне только и надо - подсчитать числовой коэффициент, и тогда... Вы понимаете: все конечно, все просто, все - вычислимо; и тогда мы победим философски, - понимаете? А вы, уважаемый, мешаете мне закончить вычисление, вы - кричите...
   Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью в этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только теперь) была записная книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) - оставить свои записки в законченном виде.
   Я попросил у него бумагу - и здесь я записал эти последние строки...
   Я хотел уже поставить точку - так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали мертвых, но вдруг карандаш затрясся и выпал у меня из пальцев...
   - Слушайте, - дергал я соседа. - Да слушайте же, говорю вам! Вы должны - вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная Вселенная? Что там -дальше?
   Ответить он не успел; сверху-по ступеням- топот...
   Запись 40-я.
   Конспект:
   ФАКТЫ. КОЛОКОЛ. Я УВЕРЕН.
   День. Ясно. Барометр 760.
   Неужели я, Д-503, написал эти двести двадцать страниц? Неужели я когда-нибудь чувствовал - или воображал, что чувствую это?
   Почерк - мой. И дальше - тот же самый почерк, но - к счастью, только почерк. Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь - я не могу не улыбаться:
   из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко, пусто Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться (улыбка - есть нормальное состояние нормального человека).
   Факты - таковы. В тот вечер моего соседа, открывшего конечность Вселенной, и меня, и всех, кто был с нами - взяли в ближайший аудиториум (номер аудиториума-почему-то знакомый: 112). Здесь мы были привязаны к столам и подвергнуты Великой Операции.
   На другой день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал ему все, что мне было известно о врагах счастья. Почему раньше это могло мне казаться трудным? Непонятно. Единственное объяснение:
   прежняя моя болезнь (душа).
   Вечером в тот же день - за одним столом с Ним, с Благодетелем - я сидел (впервые) в знаменитой Газовой Комнате. Привели ту женщину. В моем присутствии она должна была дать свои показания. Эта женщина упорно молчала и улыбалась. Я заметил, что у ней острые и очень белые зубы и что это красиво.
   Затем ее ввели под Колокол. У нее стало очень белое лицо, а так как глаза у нее темные и большие - то это было очень красиво. Когда из-под Колокола стали выкачивать воздух - она откинула голову, полузакрыла глаза, губы стиснуты - это напомнило мне что-то. Она смотрела на меня, крепко вцепившись в ручки кресла, - смотрела, пока глаза совсем не закрылись. Тогда ее вытащили, с помощью электродов быстро привели в себя и снова посадили под Колокол. Так повторялось три раза - и она все-таки не сказала ни слова. Другие, приведенные вместе с этой женщиной, оказались честнее: многие из них стали говорить с первого же раза. Завтра они все взойдут по ступеням Машины Благодетеля.
   Откладывать нельзя - потому что в западных кварталах - все еще хаос, рев, трупы, звери и - к сожалению - значительное количество нумеров, изменивших разуму.
   Но на поперечном, 40-м проспекте удалось сконструировать временную Стену из высоковольтных волн. И я надеюсь - мы победим. Больше: я уверен - мы победим. Потому что разум должен победить.
   
   
   
   
   

---