Она, очевидно, заметила - вся стала кругло-розовая, и розовая улыбка.
   - Я так счастлива-так счастлива... Я полна-понимаете: вровень с краями. И вот - хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю внутри, в себе...
   Я молчал. На лице у меня - что-то постороннее, оно мешало - и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она схватила мою руку - и у себя на руке я почувствовал ее губы... Это-первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее-такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.
   - Слушайте - вы с ума сошли! И не столько это - вообще вы... Чему вы радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас - так все равно через месяц, через два месяца...
   Она - потухла; все круги - сразу прогнулись, покоробились. А у меня в сердце - неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с ощущением жалости (сердце - не что иное, как идеальный насос; компрессия, сжатие - засасывание насосом жидкости - есть технический абсурд; отсюда ясно, на сколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все "любви", "жалости" и все прочее, вызывающее такую компрессию).
   Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены - слева. Темно-красная громада - впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде равнодействующей - как мне кажется, блестящую идею.
   - Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать своего ребенка - и затем умереть. Вы сможете выкормить его - понимаете - вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть, наливаться, как плод...
   Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.
   - Вы помните ту женщину... ну, тогда, давно, на прогулке. Так вот: она сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все устрою немедля.
   Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами - вот она уже там, среди цветов, трав, листьев... Но она отступила от меня назад, рожки розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.
   - Это-та самая, - сказала она.
   - То есть... - Я почему-то смутился. - Ну да: та самая.
   - И вы хотите, чтобы я пошла к ней - чтобы я просила ее - чтобы я... Не смейте больше никогда мне об этом!
   Согнувшись, она быстро пошла от меня. Будто еще что-то вспомнила - обернулась и крикнула:
   - И умру - да, пусть! И вам никакого дела - не все ли вам равно?
   Тишина Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах - куски синих башен и стен, но им еще часы-может быть дни-лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо - и никак их не стряхнуть, никак не отделаться от них.
   Я медленно иду к Древнему Дому. В сердце - абсурдная, мучительная компрессия...
   Запись 30-я.
   Конспект:
   ПОСЛЕДНЕЕ ЧИСЛО. ОШИБКА ГАЛИЛЕЯ. НЕ ЛУЧШЕ ЛИ?
   Вот мой разговор с I - там, вчера, в Древнем Доме, среди заглушающего логический ход мыслей пестрого шума - красные, зеленые, бронзово-желтые, белые, оранжевые цвета... И все время - под застывшей на мраморе улыбкой курносого древнего поэта.
   Я воспроизвожу этот разговор буква в букву - потому что он, как мне кажется, будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого Государства - и больше: Вселенной И затем - здесь вы, неведомые мои читатели, быть может, найдете некоторое оправдание мне..
   I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:
   - Я знаю, послезавтра у вас - первый, пробный полет "Интеграла". В этот день - мы захватим его в свои руки.
   - Как? Послезавтра?
   - Да. Сядь, не волнуйся. Мы не может терять ни минуты. Среди сотен, наудачу взятых вчера Хранителями, - попало двенадцать Мефи. И упустить два три дня - они погибнут.
   Я молчал.
   - Чтобы наблюдать за ходом испытания - к вам должны прислать электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в двенадцать - запомни - когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся в коридоре, запрем всех в столовой - и "Интеграл" наш Ты понимаешь: это нужно во что бы то ни стало. "И нтеграл" в наших руках - это будет оружие, которое поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро... ха! Это будет просто ничтожная мошкара против коршуна. И потом:
   если уж это будет неизбежно-можно будет направить вниз дула двигателей и одной только их работой...
   Я вскочил:
   - Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, - это революция?
   - Да, революция! Почему же это нелепо?
   - Нелепо - потому что революции не может быть Потому что наша - это не ты, а я говорю - наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому...
   Насмешливый, острый треугольник бровей:
   - Милый мой: ты - математик. Даже - больше:
   ты философ - от математики. Так вот: назови мне последнее число.
   - То есть? Я... я не понимаю: какое - последнее?
   - Ну - последнее, верхнее, самое большое.
   - Но, I, - это же нелепо. Раз число чисел - бесконечно, какое же ты хочешь последнее?
   - А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней - нет, революции - бесконечны. Последняя - это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо - чтобы дети спокойно спали по ночам...
   - Но какой смысл - какой же смысл во всем этом - ради Благодетеля? Какой смысл, раз все уже счастливы?
   - Положим... Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?
   - Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи что-нибудь детям - все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а зачем?
   - Дети - единственно смелые философы. И смелые философы - непременно дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?
   - Ничего нет дальше! Точка. Во всей Вселенной - равномерно, повсюду - разлито...
   - Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть - энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, - разве не ясно, что только разности - разности... температур, только тепловые контрасты - только в них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые - или одинаково прохладные тела... Их надо столкнуть - чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы - столкнем
   - Но, I, - пойми же, пойми: наши предки - во время Двухсотлетней Войны - именно это и сделали...
   - О, и они были правы - тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число - какого нет в природе, нет. Их ошибка - ошибка Галилея: он был прав, что Земля движется вокруг Солнца, но он не знал, что вся солнечная система-движется еще вокруг какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита Земли - вовсе не наивный круг...
   - А вы?
   - А мы - пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем. Нет: даже наверное - забудем, когда состаримся - как неминуемо старится все. И тогда мы - тоже неизбежно вниз - как осенью листья с дерева - как послезавтра вы... Нет, нет, милый, - не ты. Ты же - с нами, ты - с нами!
   Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая - я никогда еще не видел ее такой - она обняла меня собою, вся. Я исчез...
   Последнее - глядя прочно, твердо в глаза мне:
   - Так помни же: в двенадцать. И я сказал:
   - Да, я помню.
   Ушла. Я один - среди буйного, разноголосого гама - синих, красных, зеленых, бронзово-желтых, оранжевых..
   Да, в 12... - и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего, осевшего на лицо - чего никак не смахнуть. Вдруг - вчерашнее утро, Ю - и то, что она кричала тогда в лицо I... Почему? Что за абсурд.
   Я поторопился выйти наружу - и скорее домой, домой...
   Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди, в закатном солнце-из малинового кристаллизованного огня - шары куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе - шпиц аккумуляторной башни. И все это- всю эту безукоризненную, геометрическую красоту - я должен буду сам, своими руками Неужели - никакого выхода, никакого пути?
   Мимо какого-то аудиториума (номер его не помню). Внутри-грудой сложены скамьи; посредине - столы, покрытые простынями из белоснежного стекла; на белом - пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто какое-то неведомое - потому жуткое - завтра. Это противоестественно: мыслящему - зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных, иксов. Вот если бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать, спотыкаться, и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко - край, один только шаг - и от вас останется только сплющенный, исковерканный кусок мяса. Разве это не то же самое?
   ... А что если не дожидаясь - самому вниз головой? Не будет ли это единственным и правильным, сразу распутывающим все?
   Запись 31-я.
   Конспект:
   ВЕЛИКАЯ ОПЕРАЦИЯ. Я ПРОСТИЛ ВСЕ. СТОЛКНОВЕНИЕ ПОЕЗДОВ.
   Спасены! В самый последний момент, когда уже казалось - не за что ухватиться, казалось - уже все кончено...
   Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы в последний раз в жизни, - скорее - глотаете глазами синее небо...
   И вдруг: все это - только "сон". Солнце - розовое и веселое, и стена-такая радость погладить рукой холодную стену - и подушка - без конца упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке...
   Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, - я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно- пусть, пусть они останутся, как память о том невероятном, что могло быть - и чего уже не будет... да, не будет!..
   На первой странице Государственной Газеты сияло:
   "Радуйтесь,
   Ибо отныне вы - совершенны! До сего дня ваши же детища, механизмы - были совершеннее вас. Чем?
   Каждая искра динамо - искра чистейшего разума; каждый ход поршня - непорочный силлогизм. Но разве не тот же безошибочный разум и в вас?
   Философия у кранов, прессов и насосов - законченна и ясна, как циркульный круг. Но разве ваша философия менее циркульна?
   Красота механизма - в неуклонном и точном, как маятник, ритме. Но разве вы, с детства вскормленные системой Тэйлора, - не стали маятниково-точны?
   И только одно:
   У механизмов нет фантазии.
   Вы видели когда-нибудь, чтобы во время работы на физиономии у насосного цилиндра - расплывалась далекая, бессмысленно-мечтательная улыбка? Вы слышали когда-нибудь, чтобы краны по ночам, в часы, назначенные для отдыха, беспокойно ворочались и вздыхали?
   Нет!
   А у вас - краснейте! - Хранители все чаще видят эти улыбки и вздохи. И - прячьте глаза - историки Единого Государства просят отставки, чтобы не записывать постыдных событий.
   Но это не ваша вина - вы больны. Имя этой болезни:
   фантазия.
   Это - червь, который выгрызает черные морщины на лбу. Это - лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше - хотя бы это "дальше" начиналось там, где кончается счастье. Это - последняя баррикада на пути к счастью.
   И радуйтесь: она уже взорвана.
   Путь свободен.
   Последнее открытие Государственной Науки:
   центр фантазии - жалкий мозговой узелок в области Варолиева моста. Трехкратное прижигание этого узелка Х-лучами - и вы излечены от фантазии - навсегда.
   Вы - совершенны, вы - машиноравны, путь к стопроцентному счастью - свободен. Спешите же все - стар и млад - спешите подвергнуться Великой Операции. Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция. Да здравствует Великая Операция. Да здравствует Единое Государство, да здравствует Благодетель!"
   ... Вы - если бы вы читали все это не в моих записях, похожих на какой-то древний, причудливый роман, - если бы у вас в руках, как у меня, дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист - если бы вы знали, как я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя, - разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве - как у меня сейчас - не кружилась бы у вас голова? Разве - по спине и рукам - не бежали бы у вас эти жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам, что вы - гигант. Атлас - и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о стеклянный потолок?
   Я схватил телефонную трубку:
   - I-330... Да, да: 330, - и потом, захлебываясь, крикнул: - Вы дома, да? Вы читали - вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!
   - Да...-долгое, темное молчание. Трубка чуть слышно жужжала, думала что-то. - Мне непременно надо вас увидеть сегодня. Да, у меня после шестнадцати. Непременно.
   Милая! Какая-какая милая!"Непременно"... Я чувствовал: улыбаюсь - и никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку - как фонарь, высоко над головой...
   Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек. Но мне только еще веселее. Вопи, вой - все равно: теперь тебе уже не свалить стен. И над головой рушатся чугунно-летучие тучи - пусть: вам не затемнить солнца - мы навеки приковали его цепью к зениту - мы, Иисусы Навины.
   На углу - плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в стекло стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики - нагнулись к изголовью, белая рука - протянула руке наполненный чем-то шприц.
   - А вы - что ж не идете, - спросил я - никого, или, вернее, всех.
   - А вы, - обернулся ко мне чей-то шар.
   - Я - потом. Мне надо еще сначала... Я, несколько смущенный, отошел. Мне действительно сначала надо было увидеть ее, I. Но почему "сначала" - я не мог ответить себе...
   Эллинг. Голубовато-ледяной, посверкивал, искрился "Интеграл". В машинном гудела динамо- ласково, одно и то же какое-то слово повторяя без конца - как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную холодную трубу двигателя. Милая... какая - какая милая. Завтра ты - оживешь, завтра - первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем чреве...
   Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное чудовище, если бы все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 - я предам его... да, предам...
   Осторожно - за локоть сзади. Обернулся; тарелочное, плоское лицо Второго Строителя.
   - Вы уже знаете, - сказал он.
   - Что? Операция? Да, не правда ли? Как- все, все - сразу...
   - Да нет, не то: пробный полет отменили, до послезавтра. Все из-за Операции этой... Зря гнали, старались...
   "Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не видит дальше своей тарелки. Если бы он знал, что не будь Операции - завтра в 12 он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...
   У меня в комнате, в 15.30. Я вошел - и увидел Ю. Она сидела за моим столом - костяная, прямая, твердая, - утвердив на руке правую щеку. Должно быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне - на щеке у ней так и остались пять ямок от пальцев.
   Одну секунду во мне - то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола - она рядом с I, разъяренная... Но только секунду - и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в комнату, по рассеянности повернули выключатель-лампочка загорелась, но как будто ее и нет-такая смешная, бедная, ненужная...
   Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все - она схватила мои обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как древние украшения, щеками, - сказала:
   - Я ждала... я только на минуту... я только хотела сказать: как я счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете; завтра-послезавтра - вы совершенно здоровы, вы заново - родились...
   Я увидел на столе листок - последние две страницы вчерашней моей записи: как оставил их там с вечера - так и лежали. Если бы она видела, что я писал там... Впрочем, все равно: теперь это-только история, теперь это - до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...
   - Да, - сказал я, - и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него - тень на мостовой. И понимаете: тень - светится. И мне кажется - ну вот я уверен - завтра совсем не будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце - сквозь все... Она - нежно и строго:
   - Вы - фантазер! Детям у меня в школе - я бы не позволила говорить так..
   И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на Операцию, и как их там пришлось связать, и о том, что "любить - нужно беспощадно, да, беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...
   Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро - обклеила всего меня улыбкой, ушла.
   И - к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце бежало, и вот уже 16, я стучу в дверь- сердце стучит..
   - Войдите!
   На пол - возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх, смотреть в глаза - поочередно, в один и в другой - ив каждом видеть себя - в чудесном плену...
   А там, за стеною, буря, там - тучи все чугуннее- пусть! В голове - тесно, буйные - через край - слова, и я вслух вместе с солнцем лечу куда-то... нет, теперь мы уже знаем, куда - и за мною планеты - планеты, брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами - и планеты немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества - планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья...
   И вдруг - сверху:
   - А ты не думаешь, что вершина - это именно объединенные в организованное общество камни? И все острее, все темнее треугольник!
   - А счастье... Что же? Ведь желания - мучительны, не так ли? И ясно: счастье - когда нет уже никаких желаний, нет ни одного... Какая ошибка, какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем - ставили знак плюс, перед абсолютным счастьем - конечно, минус - божественный минус.
   Я - помню - растерянно пробормотал:
   - Абсолютный минус - 273°...
   - Минус 273 - именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не доказывает, что мы - на вершине.
   Как тогда, давно-она говорила как-то за меня, мною - развертывала до конца мои мысли. Но было в этом что-то такое жуткое-я не мог - и с усилием вытащил из себя "нет".
   - Нет, - сказал я. - Ты... ты шутишь... Она засмеялась, громко - слишком громко. Быстро, в секунду, досмеялась до какого-то края - оступилась-вниз... Пауза.
   Встала. Положила мне руки на плечи. Долго, медленно смотрела. Потом притянула к себе - и ничего нет; только ее острые, горячие губы.
   - Прощай!
   Это - издалека, сверху, и дошло до меня нескоро - может быть, через минуту, через две.
   - Как так "прощай"?
   - Ты же болен, ты из-за меня совершал преступления, - разве тебе не было мучительно? А теперь Операция - и ты излечишься от меня. И это - прощай.
   - Нет, - закричал я.
   Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:
   - Как? Не хочешь счастья?
   Голова у меня расскакивалась, два логических поезда столкнулись, лезли друг на друга, крушили, трещали...
   - Ну что же, я жду - выбирай: Операция и стопроцентное счастье - или...
   - "Не могу без тебя, не надо без тебя", - сказал я или только подумал - не знаю, но I слышала.
   - Да, я знаю, - ответила мне. И потом - все еще держа у меня на плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз:
   - Тогда - до завтра. Завтра - в двенадцать:
   ты помнишь?
   - Нет. Отложено на один день... Послезавтра...
   - Тем лучше для нас. В двенадцать - послезавтра...
   Я шел один - по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал - как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели - сквозь бесконечность им лететь еще день, два... Меня задевали юнифы встречных - но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, я не хочу спасения...
   Запись 32-я.
   Конспект:
   Я НЕ ВЕРЮ. ТРАКТОРЫ. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЩЕПОЧКА.
   Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертей, я - человек: следовательно... Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю: случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, - будут желтые, ледяные...
   Нет: конечно, не верите - и оттого до сих пор не прыгнули с десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу, бреетесь, улыбаетесь, пишете...
   То же самое - да, именно то же самое - сегодня со мной. Я знаю, что эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи, снова медленно подымется вверх, перешагнет какую-то последнюю черту - и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю-или может быть мне кажется, что двадцать четыре часа - это двадцать четыре года. И оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы, взбираться по трапу вверх на "И н т е г. р а л". Я чувствую еще, как он покачивается на воде, и понимаю - что надо ухватиться за поручень - и под рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "Интеграл" страшной взрывной пищей для двигателей. И внизу на реке - я вижу ясно синие, вздувшиеся от ветра водяные жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня, посторонне, плоско - как чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское, чертежное лицо Второго Строителя - вдруг говорит:
   - Так как же: сколько берем топлива для двигателей? Если считать три... ну, три с половиной часа...
   Передо мною - в проекции, на чертеже - моя рука со счетчиком, логарифмический циферблат, цифра 15.
   - Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...
   Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра...
   И я вижу со стороны - как чуть заметно начинает дрожать моя рука с циферблатом.
   - Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это - на неделю. Куда - на неделю: больше!
   - Мало ли что... кто знает...
   - Я знаю...
   Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху. Мне трудно дышать, трудно идти - и трудно, медленно, не останавливаясь ни на секунду, - ползет стрелка на часах аккумуляторной башни, там в конце проспекта. Башенный шпиц - в тучах - тусклый, синий и глухо воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.
   Как всегда - рядами, по четыре. Но ряды - какие-то непрочные, и, может быть, от ветра - колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием комок, у всех сразу - длинные, гусиные шеи.
   - Глядите! Нет, глядите - вон там, скорей!
   - Они! Это они!
   -... А я - ни за что! Ни за что-лучше голову в Машину...
   - Тише! Сумасшедший...
   На углу, в аудиториуме - широко разинута дверь, и оттуда - медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" - это не то: не ноги - а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса; не люди - а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем - и в лучах надпись: "Мы первые! Мы - уже оперированы! Все за нами!"
   Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу - и ясно, будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом - они все так же, не останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот - они уже на середине проспекта. Свинтившись под руку - растянулись в цепь, лицом к нам. И мы - напряженный, ощетинившийся головами комок - ждем. Шеи гусино вытянуты. Тучи. Ветер свистит.
   Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро за гнулись - и на нас - все быстрее - как тяжелая машина под гору - обжали кольцом - и к разинутым дверям, в дверь, внутрь...
   Чей-то пронзительный крик:
   - Загоняют! Бегите!
   И все ринулось. Возле самой стены - еще узенькие живые воротца, все туда, головами вперед - головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне - двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши - и уж его нет, сквозь землю - и я один - среди секундных рук, ног - бегу...
   Передохнуть в какой-то подъезд - спиною крепко к дверям - и тотчас же ко мне как ветром прибило маленькую человеческую щепочку.
   - Я все время... я за вами... Я не хочу - понимаете - не хочу. Я согласна...
   Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она, О. И вот, как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я - над ней, глажу ее по голове, по лицу - руки мокрые. Так:
   будто я очень большой, а она - совсем маленькая - маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным детям.
   Внизу - сквозь руки, закрывающие лицо, - еле слышно:
   - Я каждую ночь... Я не могу - если меня вылечат... Я каждую ночь - одна, в темноте думаю о нем - какой он будет, как я его буду... Мне же нечем тогда жить - понимаете? И вы должны - вы должны...
   Нелепое чувство - но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое - потому что этот мой долг - еще одно преступление. Нелепое - потому что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление - не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка...
   - Ну хорошо - только не надо, только не надо... - говорю я. - Вы понимаете: я должен повести вас к I - как я тогда предлагал, чтобы она...
   - Да... (-тихо, не отнимая рук от лица).
   Я помог встать ей. И молча, каждый о своем - или, может быть, об одном и том же - по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра...
   В какой-то прозрачной, напряженной точке - я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся - среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч-увидел S. Тотчас же у меня - посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О-что завтра... да, завтра-первый полет "Интеграла", это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
   О - изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко, бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова - я говорю, говорю. А внутри, отдельно- это слышно только мне-лихорадочно жужжит и постукивает мысль: "Нельзя... надо как-то... Нельзя вести его за собою к I.. "
   Вместо того, чтобы свернуть влево - я сворачиваю вправо. Мост подставляет свою покорно, рабски согнутую спину - нам троим: мне, О - и ему, S, сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни, разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер гудит - как где-то невысоко натянутая канатнобасовая струна. И сквозь бас - сзади все время...
   Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:
   - Нет! Вы же обещали...
   Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь - и мы внутри, в вестибюле. Над контрольным столиком - знакомые, взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом - плотная кучка нумеров - какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, - поодиночке сбегают вниз. Но это - потом, потом... А сейчас я скорее увлек О в противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот
   О - медленно оседала в своем кресле - будто под юнифой испарялось, таяло тело, и только одно пустое платье и пустые - засасывающие синей пустотой - глаза. Устало:
   - Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?
   - Нет... Тише! Смотрите туда: видите - за стеной?
   - Да. Тень.
   - Он - все время за мной. Я не могу. Понимаете - мне нельзя. Я сейчас напишу два слова - вы возьмете и пойдете одна. Я знаю. он останется здесь
   Под юнифой - снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел живот, на щеках - чуть заметный рассвет, заря.
   Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку, последний раз зачерпнул глазами из ее синих глаз.
   - Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь...
   Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла - два шага - быстро повернулась - и вот опять рядом со мной Губы шевелятся - глазами, губами - вся - одно и то же, одно и то же мне какое-то слово - и какая невыносимая улыбка, какая боль.
   А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная тень за стеной - не оглядываясь, быстро - все быстрее...
   Я подошел к столику Ю Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она сказала мне
   - Вы понимаете - все как с ума сошли! Вот он уверяет, будто сам видел около Древнего Дома какого-то человека - голый и весь покрыт шерстью...
   Из пустой, ощетинившейся головами кучки - голос:
   - Да! И еще раз повторяю: видел, да.
   - Ну, как вам это нравится, а? Что за бред! И это "бред" - у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя: "Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг меня за последнее время?"
   Но взглянул на свои волосатые руки - вспомнилось: "В тебе, наверно, есть капля лесной крови... Может быть, я тебя оттого и..."
   Нет: к счастью - не бред. Нет: к несчастью - не бред.
   Запись 33-я.
   Конспект:
   (ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)
   Этот день - настал.
   Скорей за газету: быть может - там... Я читаю газету глазами (именно так: мои глаза сейчас - как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь, в руках-это постороннее, это инструмент).
   Там - крупно, во всю первую страницу:
   - "Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за счастье! Завтра приостанавливаются работы - все нумера явятся для Операции. Неявившиеся - подлежат Машине Благодетеля".
   Завтра! Разве может быть-разве будет какое-нибудь завтра?
   По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке - вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный зологом переплет. И на пути:
   - "Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату-я уже никогда больше, никогда..."
   И газета из рук - на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю, всю комнату, я поспешно забираю с собой - я лихорадочно запихиваю в невидимый чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I - а я внизу, на полу... Кровать.
   Потом минуту, две - нелепо жду какого-то чуда, быть может - зазвонит телефон, быть может, она скажет, чтоб...
...

---