Нет. Нет чуда...
   Я ухожу - в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте - вы, неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, - показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины...
   Я ухожу.
   Запись 34-я.
   Конспект:
   ОТПУЩЕННИКИ. СОЛНЕЧНАЯ НОЧЬ. РАДИО-ВАЛЬКИРИЯ.
   О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я действительно - вместе с нею - оказался где-нибудь за Стеной, среди скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не вернулся сюда. В тысячу - в миллион раз легче. А теперь - что же? Пойти и задушить эту... Но разве это чему-нибудь поможет?
   Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую логическую ось - хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг - и, как древний раб, ворочай жернова силлогизмов - пока не запишешь, не обмыслишь всего, что случилось..
   Когда я вошел на "Интеграл"-все уже были в сборе, все на местах, все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб - крошечные муравьиные люди внизу - возле телеграфов, динамо, трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В кают-компании - какие-то над таблицами и инструментами - вероятно, командированные. Научным Бюро. И возле них - Второй Строитель с двумя своими помощниками.
   У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица - серые, осенние, без лучей.
   - Ну, что? - спросил я.
   - Так... Жутковато... - серо, без лучей улыбнулся один. - Может, придется спуститься неизвестно где. И вообще - неизвестно...
   Мне было нестерпимо смотреть на них - на них, кого я, вот этими самыми руками через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне трагические образы "Трех Отпущенников" - история которых известна у нас любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь. Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами
   Это давно, еще в III веке после Скрижали заглядывали внутрь; останавливались на площадях - и по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и строгали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец, на десятый день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений...
   Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.
   - Я только проверю в машинном, - сказал я, - и потом - в путь.
   О чем-то меня спрашивали - какой вольтаж взять для пускового взрыва, сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну Во мне был какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, - внутри, о своем.
   И вдруг в узеньком коридорчике - одно попало мне туда, внутрь - и с того момента, в сущности, началось.
   В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно:
   низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья - тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты - несколько десятков минут... Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) - будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела - слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни - все дрожит...
   Я еще не знаю: здесь ли она Но сейчас уже некогда - за мной прислали, чтобы скорее наверх, в командную рубку, пора в путь. куда?
   Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде. Тяжкие, чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять трубку командного телефона.
   - Вверх - 45°!
   Глухой взрыв - толчок - бешеная бело-зеленая гора воды в корме - палуба под ногами уходит - мягкая, резиновая - и все внизу, вся жизнь, навсегда... На секунду-все глубже падая в какую-то воронку, все кругом сжималось - выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов, одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом - мгновенная ватная занавесь туч - мы сквозь нее - и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили - синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного пота проступают звезды...
   И вот - жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь. Как если бы внезапно вы оглохли, вы еще видите, что ревут трубы, но только видите:
   трубы немые, тишина. Такое было - немое - солнце.
   Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох - что все кругом оробели, притихли. А мне - мне показалось даже легче под этим фантастическим, немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог - и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно быть непохожее, перевернутое...
   - Так держать, - крикнул я в машину, - или не я, а тот самый граммофон во мне - и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей, молекулярной, одному мне слышной дрожью, - побежал вниз, искать...
   Дверь в кают-компанию - та самая: через час она тяжко звякнет, замкнется... Возле двери - какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым, тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.
   Длинная рука вытянулась, загородила:
   - Вам куда?
   Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть:
   может быть - так нужно. И я сверху, намеренно резко:
   - Я Строитель "Интеграла". И я - распоряжаюсь испытаниями. Поняли?
   Руки нет.
   Кают-компания. Над инструментами, картами - объезженные серой щетиной головы - и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть - одним взглядом - и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли, в неперестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи - стрелки на циферблатах...
   И вот - наконец - возле тахометра - он, с низко нахлобученным над записной книжкой лбом...
   - Послушайте... (грохот: надо кричать в самое ухо). - Она здесь? Где она?
   В тени - исподлобья - улыбка:
   - Она? Там. В радиотелефонной...
   И я - туда. Там их - трое. Все - в слуховых крылатых шлемах. И она - будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая - как древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице - это от нее, и от нее здесь - легкий, молнийный, озонный запах.
   - Кто-нибудь... нет, хотя бы - вы... - сказал я ей, задыхаясь (от бега).-Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг... Пойдемте, я продиктую...
   Рядом с аппаратной - маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я нашел, крепко сжал ее руку:
   - Ну, что же? Что же будет?
   - Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно:
   не зная - лететь - все равно куда... И вот скоро двенадцать - и неизвестно что? И ночь... где мы с тобой будем ночью? Может быть - на траве, на сухих листьях...
   От нее - синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне - еще чаще.
   - Запишите, - говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега).-Время-одиннадцать тридцать. Скорость: шесть тысяч восемьсот...
   Она - из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо:
   -... Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской... Я знаю - я все знаю: молчи. Но ведь ребенок - твой? И я ее отправила - она уже там, за Стеною. Она будет жить...
   Я - снова в командной рубке. Снова - бредовая, с черным звездным небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую перехрамывающая стрелка часов на стене; и все, как в тумане, одето тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.
   Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а где-то внизу, ближе к земле.
   - Стоп, - крикнул я в машину.
   Все еще вперед - по инерции, - но медленней, медленней Вот теперь "Интеграл" зацепился за какой то секундный волосок, на миг повис неподвижно, потом волосок лопнул - и "Интеграл", как камень, вниз - все быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут - слышен пульс - стрелка перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я - камень, I - земля, а я - кем-то брошенный камень - и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги... А что, если.., - внизу уже твердый, синий дым туч - а что, если..
   Но граммофон во мне - шарнирно, точно, взял трубку, скомандовал "малый ход" - камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре нижних отростка - два кормовых и два носовых - только, чтобы парализовать вес "Интеграла", и "Интеграл", чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, - стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли
   Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и, перегнувшись через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застойный мир - там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро. На краю синего блюдечка - какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый, высохший палец, должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви
   - Глядите, глядите! Вон там - правее! Там - по зеленой пустыне - коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них - те, караковые, белые, вороные..
   Сзади меня:
   - А я вам говорю: - видел - лицо.
   - Подите вы! Рассказывайте кому другому!
   - Ну нате, нате бинокль..
   Но уже исчезли Бесконечная зеленая пустыня..
   И в пустыне - заполняя всю ее, и всего меня, и всех - пронзительная дрожь звонка: обед, через минуту - 12.
   Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки - мир. На ступеньках -чья-то звонкая золотая бляха - и это мне все равно, вот теперь она хрустнула у меня под каблуком. Голос "А я говорю - лицо!" Темный квадрат: открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы...
   И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:
   - Стойте!
   В ладонь мне впились пальцы - это I, это она рядом:
   - Кто? Ты знаешь его?
   - А разве... а разве это не... Он - на плечах. Над сотнею лиц - его сотое, тысячное и единственное из всех лицо:
   - От имени Хранителей... Вам - кому я говорю, те слышат, каждый из них слышит меня - вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров - но мы знаем все. "Интеграл"-вашим не будет! Испытание будет доведено до конца, и вы же - вы теперь не посмеете шевельнуться - вы же, своими руками, сделаете это. А потом... Впрочем, я кончил...
   Молчание. Стеклянные, плиты под ногами - мягкие, ватные, и у меня мягкие, ватные ноги. Рядом у нее - совершенно белая улыбка, бешеные, синие искры. Сквозь зубы - на ухо мне:
   - А, так это вы? Вы - "исполнили долг"? Ну что же...
   Рука - вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый шлем - где-то далеко впереди. Я - один застыло, молча, как все, иду в кают-компанию...
   - "Но ведь не я же - не я! Я же об этом ни с кем, никому кроме этих белых, немых страниц..."
   Внутри себя - неслышно, отчаянно, громко - я кричал ей это. Она сидела через стол, напротив - и она даже ни разу не коснулась меня глазами. Рядом с ней - чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это - I):
   - "Благородство"? Но, милейший профессор, ведь даже простой филологический анализ этого слова - показывает, что это предрассудок, пережиток древних, феодальных эпох. А мы...
   Я чувствовал: бледнею - и вот сейчас все увидят это... Но граммофон во мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок,
   я заперся в себе, как в древнем непрозрачном доме - я завалил дверь камнями, я завесил окна...
   Потом - в руках у меня командная трубка, и лет - в ледяной, последней тоске - сквозь тучи - в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы. И очевидно во мне все время лихорадочно, полным ходом - мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего пространства- мой письменный стол, над ним - жаберные щеки Ю, забытый лист моих записей. И мне ясно:
   никто кроме нее, - мне все ясно
   Ах, только бы - только бы добраться до радио.. Крылатые шлемы, запах синих молний... Помню - что-то громко говорил ей, и помню - она, глядя сквозь меня, как будто я был стеклянный, - издалека:
   - Я занята- принимаю снизу. Продиктуйте вот ей
   В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо продиктовал
   - Время - четырнадцать сорок. Вниз! Остановить двигатели Конец всего.
   Командная рубка. Машинное сердце "Интеграла" остановлено, мы падаем, и у меня сердце - не поспевает падать, отстает, подымается все выше к горлу. Облака - и потом далеко зеленое пятно - все зеленее, все явственней - вихрем мчится на нас - сейчас конец...
   Фаянсово-белое, исковерканное лицо Второго Строителя. Вероятно, это он - толкнул меня со всего маху, я обо что-то ударился головой и, уже темнея, падая, - туманно слышал:
   - Кормовые - полный ход!
   Резкий скачок вверх... Больше ничего не помню.
   Запись 35-я.
   Конспект:
   В ОБРУЧЕ. МОРКОВКА. УБИЙСТВО.
   Всю ночь не спал. Всю ночь - об одном... Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч, беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я - в одном и том же кованом кругу: убить Ю.
   Убить Ю, - а потом пойти к той и сказать: "Теперь - веришь?" Противней всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову - от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во рту, и я не могу проглотить слюну, все время сплевываю ее в платок, во рту сухо.
   В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня - до последней буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница - бесконечная, ступени - какие-то противно скользкие, жидкие, все время - вытирать рот платком...
   Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток - к контрольному столику...
   Но Ю там не было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня - все работы отменены; все должны на Операцию, и понятно: ей незачем, некого записывать здесь..
   На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было в какой-то момент вчера:
   весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался, висел передо мной в воздухе - и без следа испарялся.
   Как если бы черные, точные буквы на этой странице - вдруг сдвинулись, в испуге расскакались какая куда - и ни одного слова, только бессмыслица: пуг-скак-как. На улице - вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа - прямо, назад, наискось, поперек.
   И уже никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон, во втором этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке - мужчина и женщина - в поцелуе, стоя - она всем телом сломанно отогнулась назад. Это - навеки, последний раз...
   На каком-то углу - шевелящийся колючий куст голов. Над головами-отдельно, в воздухе, - знамя, слова: "Долой Машины! Долой Операцию!" И отдельно (от меня) - я, думающий секундно: "Неужели у каждого такая боль, какую можно исторгнуть изнутри - только вместе с сердцем, и каждому нужно что-то сделать, прежде чем..." И на секунду- ничего во всем мире, кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком...
   Теперь-мальчишка: весь-вперед, под нижней губой - тень. Нижняя губа - вывернута, как обшлаг засученного рукава, - вывернуто все лицо-он ревет - и от кого-то со всех ног - за ним топот...
   От мальчишки: "Да, Ю - должна быть теперь в школе, нужно скорей". Я побежал к ближайшему спуску подземки.
   В дверях кто-то бегом:
   - Не идут! Поезда сегодня не идут! Там - Я спустился. Там был - совершенный бред. Блеск граненых хрустальных солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший поезд.
   И в тишине - голос. Ее - не видно, но я знаю, я знаю этот упругий, гибкий, как хлыст, хлещущий голос - и где-нибудь там вздернутый к вискам острый треугольник бровей... Я закричал:
   - Пустите же! Пустите меня туда! Я должен - Но чьи-то клещи меня - за руки, за плечи, гвоздями. И в тишине- голос:
   -... Нет: бегите наверх! Там вас - вылечат, там вас до отвала накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно, в такт, похрапывая, - разве вы не слышите этой великой симфонии храпа? Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви, мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и слушаете меня. Скорее - наверх - к Великой Операции! Что вам за дело, что я останусь здесь одна? Что вам за дело - если я не хочу, чтобы за меня хотели другие, а хочу хотеть сама, - если я хочу невозможного...
   Другой голос - медленный, тяжелый:
   - Ага! Невозможного? Это значит - гонись за твоими дурацкими фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы - за хвост, да под себя, а потом...
   - А потом - слопаете, захрапите - и, нужен перед носом новый хвост. Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его идти все вперед, все вперед - перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб он не мог ухватить. И если ухватил, слопал..
   Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где говорила она - ив тот же момент все посыпалось, стиснулось - сзади крик: "Сюда, сюда идут!"
   Свет подпрыгнул, погас-кто-то перерезал провод- и лавина, крики, хрип, головы, пальцы...
   Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец: ступеньки - сумерки - все светлее - и мы снова на улице - веером, в разные стороны...
   И вот - один. Ветер, серые, низкие - совсем над головой - сумерки. На мокром стекле тротуара - очень глубоко - опрокинуты огни, стены, движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке - тянет меня вглубь, ко дну.
   Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная - ее комната.
   Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил - закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток... В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой - шишковатая лысина, и лоб - огромная желтая парабола. Морщины на лбу - ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами - и тогда я чувствую: эти желтые строки - обо мне.
   ... Произошло ровно в 21. Пришла Ю-сама. Отчетливо осталось в памяти только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел как-нибудь потише - и не мог.
   Она села, расправила на коленях юнифу. Розово-коричневые жабры трепыхались.
   - Ах, дорогой, - так это правда, вы ранены? Я как только узнала - сейчас же...
   Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место на голове, во рту отвратительно-сладко... платок, но платка нет - сплюнул на пол.
   Тот, за стеной справа, - желтые, пристальные морщины - обо мне. Нужно, чтобы он не видел, еще противней - если он будет смотреть... Я нажал кнопку - пусть никакого права, разве это теперь не все равно, - шторы упали.
   Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но я опередил ее - и громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на голове...
   - Вы... вы с ума сошли! Вы не смеете... - Она пятилась задом - села, вернее, упала на кровать - засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на привязи, я медленно протянул руку к столу-двигалась только одна рука-схватил шток.
   - Умоляю вас! День - только один день! Я завтра - завтра же - пойду и все сделаю...
   О чем она? Я замахнулся...
   И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы имеете право назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову, если бы она не крикнула:
   - Ради... ради... Я согласна - я... сейчас.
   Трясущимися руками она сорвала с себя юнифу - просторное, желтое, висячее тело опрокинулось на кровать... И только тут я понял: она думала, что я шторы - это для того, чтобы - что я хочу...
   Это было так неожиданно, так глупо, что я расхохотался. И тотчас же туго закрученная пружина во мне-лопнула, рука ослабела, шток громыхнул на пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех - самое страшное оружие: смехом можно убить все - даже убийство.
   Я сидел за столом и смеялся - отчаянным, последним смехом - и не видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы развивалось естественным путем - но тут вдруг новая внешняя слагающая: зазвонил телефон.
   Я кинулся, стиснул трубку: может быть, она? - И в трубке чей-то незнакомый голос:
   - Сейчас.
   Томительное, бесконечное жужжание. Издали - тяжелые шаги, все ближе, все гулче, все чугунной - и вот...
   - Д-503? Угу... С вами говорит Благодетель. Немедленно ко мне!
   Динь, - трубка повешена, - динь.
   Ю все еще лежала в кровати, глаза закрыты, жабры широко раздвинуты улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее - сквозь зубы:
   - Ну! Скорее - скорее!
   Она приподнялась на локте, груди сплеснулись набок, глаза круглые, вся повосковела.
   - Как?
   - Так. Ну - одевайтесь же! Она - вся узлом, крепко вцепившись в платье, голос вплющенный.
   - Отвернитесь...
   Я отвернулся, прислонился лбом к стеклу. На черном, мокром зеркале дрожали огни, фигуры, искры. Нет: это - я, это - во мне... Зачем Он меня? Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?
   Ю, уже одетая, у двери. Два шага к ней - стиснул ей руки так, будто именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:
   - Слушайте.. Ее имя - вы знаете, о ком, - вы ее называли? Нет? Только правду - мне это нужно... мне все равно-только правду...
   - Нет.
   - Нет? Но почему же - раз уж вы пошли туда и сообщили...
   Нижняя губа у ней - вдруг наизнанку, как у того мальчишки - и из щек, по щекам капли..
   - Потому что я... я боялась, что если ее... что за это вы можете... вы перестанете лю... О, я не могу - я не могла бы!
   - Я понял: это - правда. Нелепая, смешная, человеческая правда! - Я открыл дверь.
   Запись 36-я.
   Конспект:
   ПУСТЫЕ СТРАНИЦЫ. ХРИСТИАНСКИЙ БОГ. О МОЕЙ МАТЕРИ.
   Тут странно - в голове у меня как пустая, белая страница: как я туда шел, как ждал (знаю, что ждал) - ничего не помню, ни одного звука, ни одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между мною и миром.
   Очнулся - уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза: вижу только Его огромные, чугунные руки - на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо - где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты - он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный человеческий голос.
   - Итак-вы тоже? Вы-Строитель "Интеграла"? Вы-кому дано было стать величайшим конквистадором Вы - чье имя должно было начать новую, блистательную главу истории Единого Государства. Вы?
   Кровь плеснула мне в голову, в щеки - опять белая страница: только в висках - пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова Лишь когда он замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово - медленно поползла - на меня уставился палец
   - Ну? Что же вы молчите? Так или нет? Палач?
   - Так, - покорно ответил я. И дальше ясно слышал каждое Его слово.
   - Что же? Вы думаете - я боюсь этого слова? А вы пробовали когда-нибудь содрать с него скорлупу и посмотреть, что там внутри? Я вам сейчас покажу. Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни - вверху, обрызганные кровью, прибивают тело к кресту, другие - внизу, обрызганные слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних, - самая трудная, самая важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта величественная трагедия? Они были освистаны темной толпой но ведь за это автор трагедии - Бог - должен еще щедрее вознаградить их. А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных - разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А все-таки - поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд! Нет, наоборот:
   написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда - дикий, лохматый - он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству - непременный признак истины - ее жестокость. Как у огня - непременный признак тот, что он сжигает. Покажите мне не жгучий огонь? Ну, - доказывайте же, спорьте!
   Как я мог спорить? Как я мог спорить, когда это были (прежде) мои же мысли - только я никогда не умел одеть их в такую кованую, блестящую броню. Я молчал..
   - Если это значит, что вы со мной согласны, - так давайте говорить, как взрослые, когда дети ушли спать все до конца Я спрашиваю: о чем люди - с самых пеленок - молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь раз навсегда сказал им, что такое счастье - и потом приковал их к этому счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя мечта о рае... Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви, там - блаженные с оперированной фантазией (только потому и блаженные) - ангелы, рабы Божьи... И вот, в тот момент, когда мы уже догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так (-Его рука сжалась: если бы в ней был камень - из камня брызнул бы сок), когда уже осталось только освежевать добычу и разделить ее на куски, - в этот самый момент вы - вы...
   Чугунный гул внезапно оборвался. Я - весь красный, как болванка на наковальне под бухающим молотом. Молот молча навис, и ждать - это еще... страш...
   Вдруг:
   - Вам сколько лет?
   - Тридцать два.
   - А вы ровно вдвое - шестнадцатилетне наивны! Слушайте: неужели вам в самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им - мы еще не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем, - что им вы нужны были только как Строитель "И н т е г. р а л а" - только для того, чтобы через вас...
   - Не надо! Не надо, - крикнул я.
   ... Так же, как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы еще слышите свое смешное "не надо", а пуля - уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.
   Да, да: Строитель "Интеграла"... Да, да... и тотчас же: разъяренное, со вздрагивающими кирпично-красными жабрами лицо Ю - в то утро, когда они обе вместе у меня в комнате...
   Помню очень ясно: я засмеялся - поднял глаза. Передо мною сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине - мелкие капельки пота.
   Как все просто. Как все величественно-банально и до смешного просто.
   Смех душил меня, вырывался клубами. Я заткнул рот ладонью и опрометью кинулся вон.
   Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на бегу: "Нет! Увидеть ее! Только еще раз увидеть ее!"
   Тут - снова пустая, белая страница. Помню только: ноги. Не люди, а именно - ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на мостовую сотни ног, тяжелый дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и крик-должно быть мне: "Эй! Эй! Сюда, к нам!"
   Потом - пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром. Посредине-тусклая, грузная, грозная громада: Машина Благодетеля. И от нее - во мне такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке закинутая назад с полузакрытыми глазами голова: острая, сладкая полоска зубов... И все это как-то нелепо, ужасно связано с Машиной - я знаю как, но я еще не хочу увидеть, назвать вслух - не хочу, не надо.
   Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть шел дождь: лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо - крики Но никто не слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого - спасите!
   Если бы у меня была мать - как у древних: моя - вот именно - мать. И чтобы для нее - я не строитель "Интеграла", и не номер Д-503, и не молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок - кусок ее же самой - истоптанный, раздавленный, выброшенный... И пусть я прибиваю или меня прибивают - может быть это одинаково - чтобы она услышала то, чего никто не слышит, чтобы ее старушечьи, заросшие морщинами губы -
   Запись 37-я.
   Конспект:
   ИНФУЗОРИЯ. СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ. ЕЕ КОМНАТА.
   Утром в столовой - сосед слева испуганно шепнул мне:
   - Да ешьте же! На вас смотрят!
   Я - изо всех сил - улыбнулся. И почувствовал это - как какую-то трещину на лице: улыбаюсь - края трещины разлетаются все шире - и мне от этого все больнее...
   Дальше-так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас же вилка вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку - и вздрогнули, зазвенели столы, стены, посуда, воздух, и снаружи - какой-то огромный, до неба, железный круглый гул - через головы, через дома - и далеко замер чуть заметными, мелкими, как на воде, кругами.
   Я увидел во мгновение слинявшие, выцветшие лица, застопоренные на полном ходу рты, замершие в воздухе вилки.
   Потом все спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с мест (не пропев гимна) - кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за друга:
   "Что? Что случилось? Что?" И - беспорядочные осколки некогда стройной великой Машины - все посыпались вниз, к лифтам - по лестнице - ступени - топот - обрывки слов - как клочья разорванного и взвихренного ветром письма...
   Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту проспект - как капля воды под микроскопом:
   запертые в стеклянно-прозрачной капле инфузории растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.
   - Ага, - чей-то торжествующий голос - передо мною затылок и нацеленный в небо палец - очень отчетливо помню желто-розовый ноготь и внизу ногтя - белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.
   Там, спасаясь от какой-то невидимой погони, мчались, давили, перепрыгивали друг через друга тучи - и окрашенные тучами темные аэро Хранителей с свисающими черными хоботами труб - и еще дальше - там, на западе, что-то похожее...
   Сперва никто не понимал, что это-не понимал даже и я, кому (к несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте - еле заметные быстрые точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли - наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.
...

---