Александр ничего не отвечал, но на лице у него мелькнуло выражение тонкой, едва заметной иронии. Он улыбнулся. Ни это выражение, ни улыбка не ускользнули от Петра Иваныча. Он переглянулся с женой, та потупила глаза.
Компания «Тонер-Маркет» предлагает
картриджи для принтеров, технику для офиса, бумагу и расходные материалы. В ассортименте: черные тонер-картриджи для лазерных принтеров; цветные тонер-картриджи для лазерных принтеров; барабаны для копиров; тонер-картриджи для факсов и МФУ; совместимые картриджи для лазерных принтеров, копиров, МФУ; термопленки для факсов; картриджи для кассовых аппаратов; картриджи для матричных принтеров.
- Ну, а ты сам что за зверь? - спросил Петр Иваныч.
- Я не сделал людям зла! - с достоинством произнес Александр, - я исполнил в отношении к ним все... У меня сердце любящее; я распахнул широкие объятия для людей, а они что сделали?
- Что это, как он смешно говорит! - заметил Петр Иваныч, обратясь к жене.
- Тебе все смешно! - отвечала она.
- И сам я от людей не требовал, - продолжал Александр, - ни подвигов добра, ни великодушия, ни самоотвержения... требовал только должного, следующего мне по всем правам...
- Так ты прав! Вышел совсем сух из воды. Постой же, я выведу тебя на свежую воду...
Лизавета Александровна заметила, что супруг ее заговорил строгим тоном, и встревожилась.
- Петр Иваныч! - шептала она, - перестань...
- Нет, пусть выслушает правду. Я мигом кончу. Скажи, пожалуйста, Александр, когда ты клеймил сейчас своих знакомых то негодяями, то дураками, у тебя в сердце не зашевелилось что-нибудь похожее на угрызение совести?
- Отчего же, дядюшка?
- А оттого, что у этих зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием; положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. - прибавил серьезно Петр Иваныч. - Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
Александр весь вспыхнул.
- Я приписывал их внимательность к себе вашей рекомендации, - отвечал он, но уже без достоинства, а довольно смиренно. - Притом это светские отношения...
- Ну, хорошо; возьмем несветские. Я уж доказывал тебе, не знаю только, доказал ли, что к своей этой... как ее? Сашеньке, что ли? ты был несправедлив. Ты полтора года был у них в доме как свой: жил там с утра до вечера, да еще был любим этой презренной девчонкой; как ты ее называешь. Кажется, это не презрения заслуживает...
- А зачем она изменила?
- То есть полюбила другого? И это мы решили удовлетворительно. Да неужели ты думаешь, что если б она продолжала любить тебя, ты бы не разлюбил ее?
- Я? никогда.
- Ну, так ты ничего не смыслишь. Пойдем дальше. Ты говоришь, что у тебя нет друзей, а я все думал, что у тебя их трое.
- Трое? - воскликнул Александр, - был когда-то один, да и тот...
- Трое, - настойчиво повторил Петр Иваныч. - Первый, начнем по старшинству, этот один. Не видавшись несколько лет, другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришел с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег - да! а в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство... нет, ты познакомь меня с ним: он, я вижу, человек порядочный... а по-твоему коварный. Александр стоял, потупя голову.
- Ну, как ты думаешь, кто твой второй друг? - спросил Петр Иваныч.
- Кто? - сказал с недоумением Александр, - да никто...
- Бессовестный! - перебил Петр Иваныч, - а? Лиза! и не краснеет! а я как довожусь тебе, позволь спросить!
- Вы... родственник.
- Важный титул! Нет, я думал - больше. Нехорошо, Александр: это такая черта, которая даже на школьных прописях названа гнусною и которой, кажется, у Крылова нет.
- Но вы всегда отталкивали меня... - робко говорил Александр, не поднимая глаз.
- Да, когда ты хотел обниматься.
- Вы смеялись надо мной, над чувством...
- А для чего, а зачем? - спросил Петр Иваныч.
- Вы следили за мной шаг за шагом.
- А! договорился! следил! Найми-ка себе такого гувернера! Из чего я хлопотал? Я мог бы еще прибавить кое-что, но это походило бы на пошлый упрек...
- Дядюшка!.. - сказал Александр, подходя к нему и протягивая обе руки.
- На свое место: я еще не кончил! - холодно сказал Петр Иваныч. - Третьего и лучшего друга, надеюсь, назовешь сам...
Александр опять смотрел на него и, кажется, спрашивал: "Да где же он?" Петр Иваныч указал на жену.
- Вот она.
- Петр Иваныч, - перебила Лизавета Александровна, - не умничай, ради бога, оставь...
- Нет, не мешай.
- Я умею ценить дружбу тетушки... - бормотал Александр невнятно.
- Нет, не умеешь: если б умел, ты бы не искал глазами друга на потолке, а указал бы на нее. Если б чувствовал ее дружбу, ты из уважения к ее достоинствам не презирал бы людей. Она одна выкупила бы в глазах твоих недостатки других. Кто осушал твои слезы да хныкал с тобой вместе? Кто во всяком твоем вздоре принимал участие, и какое участие! Разве только мать могла бы так горячо принимать к сердцу все, что до тебя касается, и та не сумела бы. Если б ты чувствовал это, ты не улыбнулся бы давеча иронически, ты бы видел, что тут нет ни лисы, ни волка, а есть женщина, которая любит тебя, как родная сестра...
-Ax! ma tante! - сказал Александр, растерянный и совсем уничтоженный этим упреком, - неужели вы думаете, что я не ценю этого и не считаю вас блистательным исключением из толпы? Боже, боже! клянусь...
- Верю, верю, Александр! - отвечала она, - вы не слушайте Петра Иваныча: он из мухи делает слона: рад случаю поумничать. Перестань, ради бога, Петр Иваныч.
- Сейчас, сейчас, кончу - еще одно, последнее сказанье! Ты сказал, что исполняешь все, что требуют от тебя твои обязанности к другим?
Александр уже ни слова не отвечал и не поднимал глаз.
- Ну, скажи, любишь ли ты свою мать? Александр вдруг ожил.
- Какой вопрос? - сказал он, - кого после этого любить мне? Я ее обожаю, я отдал бы за нее жизнь...
- Хорошо. Стало быть, тебе известно, что она живет, дышит только тобою, что всякая твоя радость и горе - радость и горе для нее. Она теперь время считает не месяцами, не неделями, а вестями о тебе и от тебя... Скажи-ка, давно ли ты писал к ней?
Александр встрепенулся.
- Недели... три, - пробормотал он.
- Нет: четыре месяца! Как прикажешь назвать такой поступок? Ну-ка, какой ты зверь? Может быть, оттого и не называешь, что у Крылова такого нет.
- А что? - вдруг с испугом спросил Александр.
- А то, что старуха больна с горя.
- Ужели? Боже! боже!
- Неправда! неправда! - сказала Лизавета Александровна и тотчас же побежала к бюро и достала оттуда письмо, которое подала Александру. - Она не больна, но очень тоскует.
- Ты балуешь его, Лиза, - сказал Петр Иваныч.
- А ты уж не в меру строг. У Александра были такие обстоятельства, которые отвлекали его на время...
- Для девчонки забыть мать - славные обстоятельства!
- Да полно, ради бога! - сказала она убедительно и указала на племянника.
Александр, прочитав письмо матери, закрыл им себе лицо.
- Не мешайте дядюшке, ma tante: пусть он гремит упреками; я заслужил хуже: я чудовище! - говорил он, делая отчаянные гримасы.
- Ну, успокойся, Александр! - сказал Петр Иваныч, - таких чудовищ много. Увлекся глупостью и на время забыл о матери - это естественно; любовь к матери - чувство покойное. У ней на свете одно - ты: оттого ей естественно огорчаться. Казнить тебя тут еще не за что; скажу только словами любимого твоего автора: Чем кумушек считать трудиться.
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться? - и быть снисходительным к слабостям других. Это такое правило, без которого ни себе, ни другим житья не будет. Вот и все. Ну, я пойду уснуть.
- Дядюшка! вы сердитесь? - сказал Александр голосом глубокого раскаяния.
- С чего ты это взял? Из чего я стану себе портить кровь? и не думал сердиться. Я только хотел разыграть роль медведя в басне "Мартышка и зеркало". Что, ведь искусно разыграл? Лиза, а?
Он мимоходом хотел ее поцеловать, но она увернулась.
- Кажется, я в точности исполнил твои приказания, - прибавил "Петр Иваныч, - что же ты?.. да: забыл одно... в каком положении твое сердце, Александр? - спросил он.
Александр молчал.
- А денег не нужно? - спросил опять Петр Иваныч.
- Нет, дядюшка...
- Никогда не попросит! - сказал Петр Иваныч, затворяя за собою дверь.
- Что будет думать обо мне дядюшка? - спросил Александр, помолчав.
- То же, что и прежде, - отвечала Лизавета Александровна. - Вы думаете, что он говорил вам все это с сердцем, от души?
- А как же?
- И! нет. Поверьте, что он поважничать хотел. Видите, как он все это методически сделал? расположил доказательства против вас по порядку: прежде слабые, а потом посильнее; сначала выведал причину ваших дурных отзывов о людях... а потом уж... везде метода! Теперь и забыл, я думаю.
- Сколько ума! какое знание жизни, людей, уменье владеть собой!
- Да, много ума и слишком много уменья владеть собой, - задумчиво говорила Лизавета Александровна, - но...
- А вы, ma tante, вы перестанете уважать меня? Но поверьте, только такие потрясения, какие были со мной, могли отвлечь меня... Боже! бедная маменька!
Лизавета Александровна подала ему руку.
- Я, Александр, не перестану уважать в вас сердце, - сказала она. - Чувство вовлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их.
- Ax, ma tante! вы идеал женщины!
- Просто женщина.
На Александра довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с теткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость и преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр был глух и нем. На него как будто вылили ушат холодной воды.
- Что с вами? отчего вы такие? - спрашивала тетка.
- Да так, ma tante: что-то невесело на сердце. Дядюшка дал мне понять меня самого: славно растолковал!
- Вы не слушайте его: он иногда и неправду говорит.
- Нет, не утешайте меня. Я теперь гадок самому себе. Презирал, ненавидел людей, а теперь и себя. От людей можно скрыться, а от себя куда уйдешь? Так все ничтожно: все эти блага, вся пустошь жизни, и люди, и сам...
- Ах, этот Петр Иваныч! - промолвила с глубоким вздохом Лизавета Александровна, - он хоть на кого нагонит тоску!
- Одно только отрицательное утешение и осталось мне, что я не обманул никого, не изменил ни в любви, ни в дружбе...
- Вас не умели ценить, - промолвила тетка, - но поверьте, найдется сердце, которое вас оценят: я вам порука в том. Вы еще так молоды, забудьте это все, займитесь: у вас есть талант: пишите... Пишете ли вы что-нибудь теперь?
- Нет.
- Напишите.
- Боюсь, ma tante...
- Не слушайте Петра Иваныча: рассуждайте с ним о политике, об агрономии, о чем хотите, только не о поэзии. Он вам никогда об этом правды не скажет. Вас оценит публика - вы увидите... Так будете писать?
- Хорошо.
- Скоро начнете?
- Как только могу. Теперь на одно это и осталась надежда...
Петр Иваныч, выспавшись, пришел к ним, одетый совсем и со шляпой в руках. Он тоже посоветовал Александру заняться делом по службе и по отделу сельского хозяйства для журнала.
- Постараюсь, дядюшка, - отвечал Александр, - но вот я обещал тетушке...
Лизавета Александровна сделала ему знак, чтоб он молчал, но Петр Иваныч заметил.
- Что, что обещал? - спросил он.
- Привезти новые ноты, - отвечала она.
- Нет, неправда; что такое, Александр?
- Написать повесть или что-нибудь...
- Ты еще не отказался от изящной литературы? - говорил Петр Иваныч, обирая пылинки с платья. - А ты, Лиза, сбиваешь его с толку - напрасно!
- Я не вправе отказаться от этого, - заметил Александр.
- Кто ж тебя неволит?
- Зачем я самовольно и неблагодарно отвергну почетное назначение, к которому призван? Одна светлая надежда в жизни и осталась, а я уничтожу и ее? Если я погублю, что свыше вложено в меня, то погублю и себя...
- Да что вложено в тебя такое, растолкуй мне, пожалуйста?
- Этого я, дядюшка, не могу растолковать вам. Надо понимать самому. Воздымались ли у вас на голове волосы от чего-нибудь, кроме гребенки?
- Нет! - сказал Петр Иваныч.
- Ну вот видите. Бушевали ли в вас страсти, кипело ли воображение и создавало ли вам изящные призраки, которые просились воплотиться? билось ли сердце особенным биением?
- Дико, дико! Ну так что ж? - спросил Петр Иваныч.
- А то, что с кем этого не бывало, так тому и растолковать нельзя, почему хочется писать, когда какой-то беспокойный дух твердит и днем и ночью, и во сне и наяву: пиши, пиши...
- Да ведь ты не умеешь писать?
- Полно, Петр Иваныч: сам не умеешь, так зачем же мешать другим? - сказала Лизавета Александровна.
- Извините, дядюшка, если замечу, что вы не судья в этом деле.
- Кто ж судья? она?
Петр Иваныч указал на жену.
- Она - нарочно, а ты веришь, - прибавил он.
- Да и сами вы в начале моего приезда сюда советовали писать, испытывать себя...
- Ну так что ж? Попробовал - не выходит ничего: и бросить бы.
- Неужели вы никогда не нашли у меня ни дельной мысли, ни удачного стиха?
- Как не найти! есть. Ты не глуп: как же у неглупого человека в нескольких пудах сочинений не найти удачной мысли? Так ведь это не талант, а ум.
- Ах! - сказала Лизавета Александровна, с досадой повернувшись на стуле.
- А биение сердца, трепет, сладостная нега и прочее такое - с кем не бывает?
- Да с тобой, я думаю, первым! - заметила жена.
- Ну вот! А помнишь, я, бывало, восхищался...
- Чем это? не помню.
- Все испытывают эти вещи, - продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, - кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях - это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти...
- Петр Иваныч! тебе пора ехать, - сказала Лизавета Александровна.
- Сейчас.
- Отличиться хочется? - продолжал он, - тебе есть чем отличиться. Редактор хвалит тебя, говорит, что статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль - все показывает, говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: "Ба! думаю, Адуевы все не без головы!" - видишь: и у меня есть самолюбие! Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя.
- Хороша известность: писатель о наземе.
- Всякому свое: одному суждено витать в небесных пространствах, а другому рыться в наземе и оттуда добывать сокровища. Я не понимаю, отчего пренебрегать скромным назначением? и оно имеет свою поэзию. Вот ты бы выслужился, нажил бы трудами денег, выгодно женился бы, как большая часть... Не понимаю, чего еще? Долг исполнен, жизнь пройдена с честью, трудолюбиво - вот в чем счастье! по-моему, так. Вот я статский советник по чину, заводчик по ремеслу; а предложи-ка мне взамен звание первого поэта, ей-богу, не возьму.
- Послушан, Петр Иваныч: ты, право, опоздаешь! - перебила Лизавета Александровна, - скоро десять часов.
- В самом деле, пора. Ну, до свидания. А то вообразят себя, бог знает с чего, необыкновенными людьми, - ворчал Петр Иваныч, уходя вон, - да и того...
II
Александр, возвратись домой от дяди, сел в кресло и задумался. Он припомнил весь разговор с дядей и теткой и потребовал строгого отчета от самого себя.
Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при женщине; чтобы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
"Где же, - думал он, - после этого преимущество молодости, свежести, пылкости ума и чувств, когда человек, с некоторою только опытностью, но с черствым сердцем, без энергии, уничтожает его на каждом шагу, так, мимоходом, небрежно? Когда же спор будет равен и когда наконец перевес будет на его стороне? А на его стороне, кажется, и талант, и избыток душевных сил... а дядя является исполином в сравнении с ним. С какою уверенностью он спорит, как легко устраняет всякое противоречие и достигает цели, шутя, с зевотой, насмехаясь над чувством, над сердечными излияниями дружбы и любви, словом, над всем, в чем пожилые люди привыкли завидовать молодым".
Перебирая все это в уме, Александр покраснел от стыда. Он дал себе слово строго смотреть за собой и при первом случае уничтожить дядю: доказать ему, что никакая опытность не заменит того, что вложено свыше; что как он, Петр Иваныч, там себе ни проповедуй, а с этой минуты не сбудется ни одно из его холодных методических предсказаний. Александр сам найдет свой путь и пойдет по нем не робкими, а твердыми и ровными шагами. Он теперь не то, что был три года назад. Он проник взглядом в тайники сердца, рассмотрел игру страстей, добыл себе тайну жизни, конечно, не без мучений, но зато закалил себя против них навсегда. Будущее ему ясно, он восстал, окрылился, - он не ребенок, а муж, - смело вперед! Дядя увидит и в свою очередь разыграет впоследствии перед ним, опытным мастером, роль жалкого ученика; он узнает, к удивлению своему, что есть иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме жалкой карьеры, которую он себе избрал и которую навязывает и ему, может быть, из зависти. Еще, еще одно благородное усилие - и борьба кончена!
Александр ожил. Он опять стал творить особый мир, несколько помудрее первого. Тетка поддерживала в нем это расположение, но тайком, когда Петр Иваныч спал или уезжал на завод и в английский клуб.
Она расспрашивала Александра о занятиях. А уж как это нравилось ему. Он рассказывал ей план своих сочинений и иногда, в виде совета, требовал одобрения.
Она часто спорила с ним, но еще чаще соглашалась.
Александр привязался к труду, как привязываются к последней надежде. "За этим, - говорил он тетке, - ведь уж нет ничего: там голая степь, без воды, без зелени, мрак, пустыня, - что тогда будет жизнь? хоть в гроб ложись!" И он работал неутомимо.
Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется - и за перо: и напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям, - смотришь - и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка была в восхищении.
В этой повести действие происходило уже не в Америке, а где-то в тамбовской деревне. Действующие лица были обыкновенные люди: клеветники, лжецы и всякого рода изверги - во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках. Все было прилично, на своих местах.
- Я думаю, ma tante, это можно показать дядюшке?
- Да, да, конечно, - отвечала она, - а впрочем... не лучше ли отдать напечатать так, без него? Он всегда против этого: скажет что-нибудь... Вы знаете, это кажется ему ребячеством.
- Нет, лучше показать! - отвечал Александр. - Я после вашего суда и собственного сознания не боюсь никого, а между тем пусть он увидит...
Показали. Петр Иваныч, увидя тетрадь, немного нахмурился и покачал головой.
- Что это, вы вдвоем сочинили? - спросил он, - что-то много. Да как мелко писано: охота же писать!
- Ты погоди качать головой, - отвечала жена, - а прежде выслушай. Прочтите нам, Александр. Только ты выслушай внимательно, не дремли и скажи потом свой приговор. Недостатки везде можно найти, если захочешь искать их. А ты будь снисходителен.
- Нет, зачем? будьте только справедливы, - прибавил Александр.
- Нечего делать; я выслушаю, - сказал Петр Иваныч со вздохом, - только с условием, во-первых, не после обеда вскоре читать, а то я за себя не ручаюсь, что не засну. Этого, Александр, на свой счет не принимай; что бы ни читали после обеда, а меня всегда клонит сон; а во-вторых, если это что-нибудь дельное, то я скажу свое мнение, а нет - я буду только молчать, а вы там как себе хотите.
Стали читать. Петр Иваныч ни разу не вздремнул, слушал, не сводя глаз с Александра, даже редко мигал, а два раза так одобрительно кивнул головой.
- Видишь! - сказала жена вполголоса. - Я тебе говорила.
Он и ей кивнул.
Читали два вечера сряду. В первый вечер, после чтения, Петр Иваныч рассказал, к удивлению жены, все, что будет дальше.
- Ты почему знаешь? - спросила она.
- Мудрено! Идея уж не новая, - тысячу раз писали об этом. Дальше и читать бы не нужно, да посмотрим, как она развилась у него.
Когда на другой вечер Александр дочитывал последнюю страницу, Петр Иваныч позвонил. Вошел человек.
- Приготовь одеться, - сказал он. - Извини, Александр, что перервал: тороплюсь, - опоздаю в клуб к висту.
Александр кончил. Петр Иваныч проворно пошел вон.
- Ну, до свиданья! - сказал он жене и Александру. - Я уж не заеду сюда.
- Постой! постой! - закричала жена, - что ж ты ничего не скажешь о повести?
- По уговору не следует! - отвечал он и хотел идти.
- Это упрямство! - сказала она. - О, он упрям - я его знаю! Вы не смотрите на это, Александр.
"Это недоброжелательство! - подумал Александр. - Он меня хочет втоптать в грязь, стащить в свою сферу. Все-таки он умный чиновник, заводчик - и больше ничего, а я поэт..."
- Это из рук вон, Петр Иваныч! - начала жена чуть не со слезами. - Ты хоть что-нибудь скажи. Я видала, что ты в знак одобрения качал головой, стало быть, тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь сознаться. Как сознаться, что нам нравится повесть! Мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо.
- Я качал головой потому, что и из этой повести видно, что Александр умен, но он неумно сделал, что написал ее.
- Однако ж, дядюшка, суд такого рода...
- Послушай: ведь ты мне не веришь, нечего и спорить; изберем лучше посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором этой повести и отошлю ее к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его знаешь и, вероятно, положишься на его суд. Он человек опытный.
- Хорошо, посмотрим.
Петр Иваныч сел к столу и наскоро написал несколько строк, потом передал письмо Александру.
"Я, на старости лет, пустился в авторство, - писал он, - что делать: хочется прославиться, взять и тут, - с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу".
Уверенный в благоприятном отзыве о повести, Александр покойно ожидал ответа. Он даже радовался, что дядя упомянул в записке о деньгах.
"Очень, очень умно, - думал он. - Маменька жалуется, что хлеб дешев: пожалуй, не скоро пришлет денег; а тут оно и кстати получить тысячи полторы".
Прошло, однако же, недели три, ответа все не было. Вот наконец однажды утром к Петру Иванычу принесли большой пакет и письмо.
- А! назад прислали! - сказал он, лукаво взглянув на жену.
Он не распечатал записки и не показал жене, как она ни просила. В тот же день вечером, перед тем как ехать в клуб, он сам отправился к племяннику.
Дверь была не заперта. Он вошел. Евсей храпел, растянувшись в передней диагонально на полу. Светильня страшно нагорела и свесилась с подсвечника. Он заглянул в другую комнату: темно.
- О, провинция! - проворчал Петр Иваныч. Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью. В третьей комнате за столом сидел Александр, положив руки на стол, а на руки голову, и тоже спал. Перед ним лежала бумага. Петр Иваныч взглянул - стихи.
Он взял бумагу и прочитал следующее:
Весны пора прекрасная минула,
Исчез навек волшебный миг любви,
Она в груди могильным сном уснула
И пламенем не пробежит в крови!
На алтаре ее осиротелом
Давно другой кумир воздвигнул я,
Молюсь ему... но...
- И сам уснул! Молись, милый, не ленись! - сказал вслух Петр Иваныч. - Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрек себе.
- А! - сказал Александр, потягиваясь, - вы все еще против моих сочинений! Скажите, дядюшка, откровенно, что заставляет вас так настойчиво преследовать талант, когда нельзя не признать...
- Да зависть, Александр. Посуди сам: ты приобретешь славу, почет, может быть, еще бессмертие, а я останусь темным человеком и принужден буду довольствоваться названием полезного труженика. А ведь я тоже Адуев! воля твоя, обидно! Что я такое? прожил век свой тихо, безвестно, исполнил только свое дело и был еще горд и счастлив этим. Не жалкий ли удел? Когда умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов не станут говорить обо мне, отдаленные века, потомство, мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства. Какая разница ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать под облаками, мне придется утешаться только тем, что в массе человеческих трудов есть капля и моего меда, как говорит твой любимый автор.
- Оставьте его, ради бога, в стороне; что он за любимый автор! Издевается только над ближним.
- А! издевается! Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него свой портрет? A propos! знаешь ли, что твоя будущая слава, твое бессмертие у меня в кармане? но я желал бы лучше, чтоб там были твои деньги: это вернее.
- Какая слава?
- А ответ на мою записку.
- Ах! дайте, ради бога, скорее. Что он пишет?
- Я 'не читал; прочитай сам, да вслух.
- И вы могли утерпеть?
- Да мне-то что?
- Как что! Ведь я ваш родной племянник: как не полюбопытствовать? Какая холодность! это эгоизм, дядюшка!
- Может быть: я не запираюсь. Впрочем, я знаю, что тут написано. На, читай!
Александр начал читать громко, а Петр Иваныч постукивал палкой по сапогам. В записке было вот что:
"Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы пишете повести! Да кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и, перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения..."
У Александра голос вдруг упал.
"Но я отвергаю такое обидное подозрение на ваш счет", - продолжал он робко и тихо.
- Не слышу, Александр, погромче! - сказал Петр Иваныч.
Александр продолжал тихим голосом:
"Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны".
Александр остановился и перевел дух. Петр Иваныч закурил сигару и пустил кольцо дыму. Лицо его, по обыкновению, выражало совершенное спокойствие. Александр продолжал читать глухим, едва слышным голосом:
"Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием-ленью, - вот причины этого зла. Наука, труд, практическое дело - вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодежь".
- Все дело можно бы в трех строках объяснить, - сказал Петр Иваныч, поглядев на часы, - а он в приятельском письме написал целую диссертацию! ну, не педант ли? Читать ли дальше, Александр? брось: скучно. Мне бы надо тебе кое-что сказать...
- Нет, дядюшка, позвольте, уж я выпью чашу до дна: дочитаю.
- Ну, читай на здоровье.
"Это печальное направление душевных способностей, - читал Александр, - обнаруживается в каждой строке присланной вами повести. Скажите же вашему protege*, что писатель тогда только, во-первых, напишет дельно, когда не будет находиться под влиянием личного увлечения и пристрастия. Он должен обозревать покойным и светлым взглядом жизнь и людей вообще, - иначе выразит только свое я, до которого никому нет дела. Этот недостаток сильно преобладает в повести. Второе и главное условие-этого, пожалуй, автору не говорите из сожаления к молодости и авторскому самолюбию, самому беспокойному из всех самолюбии, - нужен талант, а его тут и следа нет. Язык, впрочем, везде правилен и чист; автор даже обладает слогом..." - насилу дочитал Александр.
* подопечному (франц.).
- Вот давно бы так! - сказал Петр Иваныч, - а то бог знает что наговорил! О прочем мы с тобой и без него рассудим.
У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушенный неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч взял у него письмо и прочитал в Р. S. следующее: "Если вам непременно хочется поместить эту повесть в наш журнал - пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я помещу, но о вознаграждении и думать нельзя".
- Ну, что, Александр, как ты себя чувствуешь? - спросил Петр Иваныч.
- Покойнее, нежели можно было ожидать, - отвечал с усилием Александр. - Чувствую, как человек, обманутый во всем.
- Нет, как человек, который обманывал сам себя да хотел обмануть и других...
Александр не слыхал этого возражения.
- Ужели и это мечта?.. и это изменило?.. - шептал он. - Горькая утрата! Что ж, не привыкать стать обманываться! Но зачем же, я не понимаю, вложены были в меня все эти неодолимые побуждения к творчеству?..
- Вот то-то! в тебя вложили побуждения, а самое творчество, видно, и забыли вложить, - сказал Петр Иваныч, - я говорил!
Александр отвечал вздохом и задумался. Потом вдруг с живостью бросился отворять все ящики, достал несколько тетрадей, листков, клочков и начал с ожесточением бросать в камин.
- Вот это не забудь! - сказал Петр Иваныч, подвигая к нему листок с начатыми стихами, лежавший на столе.
- И это туда же! - говорил Александр с отчаянием, бросая стихи в камин.
...
