"И что это за любовь! - думал он, - какая-то сонная, без энергии. Эта женщина поддалась чувству без борьбы, без усилий, без препятствий, как жертва: слабая, бесхарактерная женщина! осчастливила своей любовью первого, кто попался; не будь меня, она полюбила бы точно так же Суркова, и уже начала любить: да! как она ни защищайся - я видел! приди кто-нибудь побойчее и поискуснее меня, она отдалась бы тому... это просто безнравственно! Это ли любовь! где же тут симпатия душ, о которой проповедуют чувствительные души? А уж тут ли не тянуло душ друг к другу: казалось, слиться бы им навек, а вот поди ж ты! Черт знает, что это такое, не разберешь!" - шепнул он с досадой.
Интернет-магазин часов Charmtime.ru осуществляет продажу широкого ассортимента наручных часов и аксессуаров. В
магазине часов представлены следующие бренды: APPELLA, BOCCIA, BRUNO SOHNLE, BULOVA, CASIO, CHARMEX, CHRISTINA WATCHES, CITIZEN, COPHA, COVER, EPOS, HAAS & Cie, INGERSOLL, KOLBER, MARVIN, ORIENT, PHILIP WATCH, RODANIA, SECTOR, TIMEX, WENGER.
- Что вы там делаете? О чем думаете? - спросила Юлия.
- Так... - сказал он, зевая, и сел на диван подальше от нее, обхватив одной рукой угол шитой подушки.
- Сядьте здесь, поближе.
Он не сел и ничего не отвечал.
- Что с вами? - продолжала она, подходя к нему, - вы несносны сегодня.
- Я не знаю... - сказал он вяло, - мне что-то... как будто я...
Он не знал, что отвечать ей и самому себе. Он еще все хорошенько не объяснил себе, что с ним делается.
Она села подле него, начала говорить о будущем и мало-помалу оживилась. Она представляла счастливую картину семейной жизни, порой шутила и заключила очень нежно:
- Вы - мой муж! смотрите, - сказала она, показывая вокруг, - скоро все это будет ваше. Вы здесь будете владычествовать в доме, как у меня в сердце. Я теперь независима, могу делать что хочу, поехать куда глаза глядят, а тогда ничто здесь не тронется с места без вашего приказания; я сама буду связана вашей волей; но какая прекрасная цепь! Заковывайте же поскорей; когда же?.. Всю жизнь мечтала я о таком человеке, о такой любви... и вот мечта исполняется... и счастье близко... я едва верю... Знаете ли: это мне кажется сном. Не награда ли это за все мои прошедшие страдания?..
Александру мучительно было слышать эти слова
- А если б я вас разлюбил? - вдруг спросил он, стараясь придать голосу шутливый тон.
- Я бы вам уши выдрала! - отвечала она, взяв его за ухо, потом вздохнула и задумалась от одного шутливого намека. Он молчал.
- Да что с вами? - вдруг спросила она с живостию, - вы молчите, едва слушаете меня, смотрите в сторону...
Тут она подвинулась к нему и, положив ему на плечо руку, стала говорить тихо, почти шепотом, на ту же тему, но не так положительно. Она напомнила начало их сближения, начало любви, первые ее признаки и первые радости. Она почти задыхалась от неги ощущений; на бледных ее щеках зарделись два розовые пятнышка. Они постепенно разгорались, глаза блистали, потом сделались томны и полузакрылись; грудь дышала сильно. Она говорила едва внятно и одной рукой играла мягкими волосами Александра, потом заглянула ему в глаза. Он тихо освободил голову от ее руки, вынул из кармана гребенку и тщательно причесал приведенные ею в беспорядок волосы. Она встала и посмотрела на него пристально.
- Что с вами, Александр? - спросила она с беспокойством.
"Вот пристала! почем я знаю?" - думал он, но молчал.
- Вам скучно? - вдруг сказала она, и в голосе ее слышались и вопрос и сомнение.
"Скучно! - подумал он, - слово найдено! Да! это мучительная, убийственная скука! вот уж с месяц этот червь вполз ко мне в сердце и точит его... О, боже мой, что мне делать? а она толкует о любви, о супружестве. Как ее образумить?"
Она села за фортепиано и сыграла несколько любимых его пьес. Он не слушал и все думал свою думу.
У Юлии опустились руки. Она вздохнула, завернулась в шаль и бросилась в другой угол дивана, откуда взорами с тоской наблюдала за Александром.
Он взял шляпу.
- Куда вы? - опросила она с удивлением.
- Домой.
- Еще нет одиннадцати часов.
- Мне надо писать к маменьке: я давно не писал к ней.
- Как давно: вы третьего дня писали. Он молчал: сказать было нечего. Он точно писал и как-то вскользь сказал ей тогда об этом, но забыл;
а любовь не забывает ни одной мелочи. В глазах ее все, что ни касается до любимого предмета, все важный факт. В уме любящего человека плетется многосложная ткань из наблюдений, тонких соображений, воспоминаний, догадок обо всем, что окружает любимого человека, что творится в его сфере, что имеет на него влияние. В любви довольно одного слова, намека... чего намека! взгляда, едва приметного движения губ, чтобы составить догадку, потом перейти от нее к соображению, от соображения к решительному заключению и потом мучиться или блаженствовать от собственной мысли. Логика влюбленных, иногда фальшивая, иногда изумительно верная, быстро возводит здание догадок, подозрений, но сила любви еще быстрее разрушает его до основания: часто довольно для этого одной улыбки, слезы, много, много двух, трех слов - и прощай подозрения. Этого рода контроля ни усыпить, ни обмануть невозможно ничем. Влюбленный то вдруг заберет в голову то, чего другому бы и во сне не приснилось, то не видит того, что делается у него под носом, то проницателен до ясновидения, то недальновиден до слепоты.
Юлия вскочила с дивана, как кошка, и схватила его за руку.
- Что это значит? куда вы? - спросила она.
- Да ничего, право, ничего; ну, мне просто спать хочется: я нынче мало спал - вот и все.
- Мало спали! как же сами сказали давеча утром, что спали девять часов и что у вас даже оттого голова заболела?..
Опять нехорошо.
- Ну, голова болит... - сказал он, смутившись немного, - оттого и еду.
- А после обеда сказали, что голова прошла.
- Боже мой, какая у вас память! Это несносно! Ну, мне просто хочется домой.
- Разве вам здесь нехорошо? Что у вас там, дома?
Она, глядя ему в глаза, недоверчиво покачала головой. Он кое-как успокоил ее и уехал.
"Что, ежели я не поеду сегодня к Юлии?" - задал себе вопрос Александр, проснувшись на другой день поутру.
Он прошелся раза три по комнате. "Право, не поеду!" - прибавил ан решительно.
- Евсей! одеваться. - И пошел бродить по городу.
"Как весело, как приятно гулять одному! - думал он, - пойти - куда хочется, остановиться, прочитать вывеску, заглянуть в окно магазина, зайти туда, сюда... очень, очень хорошо! Свобода - великое благо! Да! именно: свобода в обширном, высоком смысле значит - гулять одному!"
Он постукивал тростью по тротуару, весело кланялся со знакомыми. Проходя по Морской, он увидел в окне одного дома знакомое лицо. Знакомый приглашал его рукой войти. Он поглядел. Ба! да это Дюмэ! и вошел, отобедал, просидел до вечера, вечером отправился в театр, из театра ужинать. О доме он старался не вспоминать: он знал, что там ждет его.
В самом деле, по возвращении он нашел до полдюжины записок на столе и сонного лакея в передней. Слуге не ведено было уходить, не дождавшись его. В записках - упреки, допросы и следы слез. На другой день надо было оправдываться. Он отговорился делом по службе. Кое-как помирились.
Дня через три и с той и с другой стороны повторилось то же самое. Потом опять и опять. Юлия похудела, никуда не выезжала и никого не принимала, но молчала, потому что Александр сердился за упреки.
Недели через две после того Александр условился с приятелями выбрать день и повеселиться напропалую; но в то же утро он получил записку от Юлии с просьбой пробыть с ней целый день и приехать пораньше. Она писала, что она больна, грустна, что нервы ее страдают и т. п. Он рассердился, однако ж поехал предупредить ее, что он не может остаться с ней, что у него много дела.
- Да, конечно: обед у Дюмэ, театр, катанье на горах - очень важные дела... - сказала она томно.
- Это что значит? - спросил он с досадой, - вы, кажется, присматриваете за мной? я этого не потерплю.
Он встал и хотел идти.
- Постойте, послушайте! - сказала она, - поговоримте.
- Мне некогда.
- Одну минуту: сядьте.
Он сел нехотя на край стула.
Она, сложив руки, беспокойно вглядывалась в него, как будто старалась прочесть на лице его заранее ответ на то, что ей хотелось сказать.
Он от нетерпения вертелся на месте.
- Поскорей! мне некогда! - сказал он сухо. Она вздохнула.
- Вы меня уж не любите? - спросила она, слегка качая головой.
- Старая песня! - сказал он, поглаживая шляпу рукавом.
- Как она вам надоела! - отвечала она. Он встал и начал скорыми шагами ходить по комнате. Через минуту послышалось всхлипыванье.
- Этого только недоставало! - сказал он почти с яростью, остановись перед ней, - мало вы мучили меня!..
- Я мучила! - воскликнула она и зарыдала сильнее.
- Это нестерпимо! - сказал Александр, готовясь уйти.
- Ну, не стану, не стану! - торопливо заговорила она, отирая слезы, - видите, я не плачу, только не уходите, сядьте.
Она старалась улыбнуться, а слезы так и капали на щеки. Александр почувствовал жалость. Он сел и начал качать ногой. Он стал задавать себе мысленно вопрос за вопросом и дошел до заключения, что он охладел, не любит Юлию. А за что? Бог знает! Она любит его с каждым днем сильнее и сильнее; не оттого ли? Боже мой! какое противоречие! Все условия счастья тут. Ничто не препятствует им, даже и другое чувство не отвлекает, а он охладел! О, жизнь! Но как успокоить Юлию! Пожертвовать собой? влачить с нею скучные, долгие дни; притворяться - он не умеет, а не притворяться - значит видеть ежеминутно слезы, слышать упреки, мучить ее и себя... Заговорить ей вдруг о дядиной теории измен и охлаждении - прошу покорнейше: она, ничего не видя, плачет, а тогда! что делать?
Юлил, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил свою руку. Он не только не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него свою руку и вспыхнула. В ней проснулась женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд. Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.
- Оставьте меня! - сказала она отрывисто. Он проворно пошел вон, без всякого возражения.
Но когда шум шагов его стал затихать, она бросилась вслед за ним.
- Александр Федорыч! Александр Федорыч! - закричала она. Он воротился.
- Куда же вы?
- Да ведь вы велели уйти.
- А вы и рады бежать. Останьтесь!
- Мне некогда!
Она взяла его за руку и - опять полилась нежная, пламенная речь, мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни словом, ни движением не обнаружил сочувствия, - стоял точно деревянный, переминаясь с ноги на ногу. Его хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки. Кто бы узнал в ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились, глаза горели лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. "Как она нехороша!" - думал Александр, глядя на нее с гримасой.
- Я отмщу вам, - говорила она, - вы думаете, что так легко можно шутить судьбой женщины? Вкрались в сердце лестью, притворством, овладели мной совершенно, а потом кинули, когда я уж не в силах выбросить вас из памяти... нет! я вас не оставлю: я буду вас всюду преследовать. Вы никуда не уйдете от меня: поедете в деревню - и я за вами, за границу - и я туда же, всегда и везде. Я не легко расстанусь с своим счастьем. Мне все равно, какова ни будет жизнь моя... мне больше нечего терять; но я отравлю и вашу: я отмщу, отмщу; у меня должна быть соперница! Не может быть, чтоб вы так оставили меня... я найду ее - и посмотрите, что я сделаю: вы не будете рады и жизни! С каким бы наслаждением я услыхала теперь о вашей гибели... я бы сама убила вас! - крикнула она дико, бешено.
"Как это глупо! нелепо!" - думал Александр, пожимая плечами.
Видя, что Александр равнодушен и к угрозам, она вдруг перешла в тихий, грустный тон, потом молча глядела на него.
- Сжальтесь надо мной! - заговорила она, - не покидайте меня; что я теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте: женщины любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь - все, особенно для меня: другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не привыкла к этому, у меня другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего на свете...
Александр обнаружил нетерпение.
- Ну хорошо! не любите меня, - с живостию продолжала она, - но исполните ваше обещание: женитесь на мне, будьте только со мной... вы будете свободны: делайте, что хотите, даже любите, кого хотите, лишь бы я иногда, изредка видела вас... О, ради бога, сжальтесь, сжальтесь!..
Она заплакала и не могла продолжать. Волнение истощило ее, она упала на диван, закрыла глаза, зубы ее стиснулись, рот судорожно искривился. С ней сделался истерический припадок. Через час она опомнилась, пришла в себя. Около нее суетилась горничная. Она огляделась кругом. "А где же?.." - спросила она.
- Они уехали!
- Уехал! - уныло повторила она и долго сидела молча и неподвижно.
На другой день записка за запиской к Александру. Он не являлся и не давал ответа. На третий, на четвертый день то же. Юлия написала к Петру Иванычу, приглашая его к себе по важному делу. Жену его она не любила, потому что она была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
Петр Иваныч застал ее не шутя больной, чуть не умирающей. Он пробыл у ней часа два, потом отправился к Александру.
- Каков притворщик, а! - сказал он.
- Что такое? - спросил Александр.
- Смотрите, как будто не его дело! Не умеет влюбить в себя женщину, а сам с ума сводит.
- Я не понимаю, дядюшка...
- Чего тут не понимать? понимаешь! Я был у Тафаевой: она мне все сказала.
- Как! - пробормотал Александр в сильном смущении. - Все сказала!
- Все. Как она любят тебя! Счастливец! Ну, вот ты все плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится... Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот ты женщин стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет... она как-то говорила... а вот за каким: ну, дело!
- Зачем же вы у ней были?
- Она звала, жаловалась на тебя. В самом деле, как тебе не стыдно так неглижировать? четыре дня глаз не казал - шутка ли? Она, бедная, умирает! Ступай, поезжай скорее...
- Что ж вы ей сказали?
- Обыкновенно что: что ты также ее любишь без ума; что ты давно искал нежного сердца; что тебе страх как нравятся искренние излияния и без любви ты тоже не можешь жить; сказал, что напрасно она беспокоится: ты воротишься; советовал не очень стеснять тебя, позволить иногда и пошалить... а то, говорю, вы наскучите друг другу... ну, обыкновенно, что говорится в таких случаях. Она стала такая веселая, проговорилась, что у вас положено быть свадьбе, что и жена моя тут вмешалась. А мне ни слова - каковы! Ну, что ж: дай бог! у этой хоть что-нибудь есть; проживете вдвоем. Я сказал ей, что ты непременно исполнишь свое обещание... Я уж нынче постарался для тебя, Александр, в благодарность за услугу, которую ты мне оказал... уверил ее, что ты любишь так пламенно; так нежно...
- Что вы наделали, дядюшка! - заговорил Александр, меняясь в лице, - я... я не люблю ее больше!.. я не хочу жениться! Я холоден к ней, как лед!.. скорей в воду... чем...
- Ба, ба, ба! - сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, - тебя ли я слышу? Да не ты ли говорил, - помнишь? - что презираешь человеческую натуру и особенно женскую; что нет сердца в мире, достойного тебя?.. Что еще ты говорил?.. дай бог памяти...
- Ради бога, ни слова, дядюшка: довольно и этого упрека; зачем еще нравоучение? Вы думаете, что я так не понимаю... О, люди! люди!
Он вдруг начал хохотать, а с ним и дядя.
- Вот так-то лучше! - сказал Петр Иваныч, - я говорил, что ты сам будешь смеяться над собою - вот оно...
И опять оба захохотали.
- Ну-ка, скажи, - продолжал Петр Иваныч, - какого ты мнения теперь об этой... как ее?.. Пашенька, что ли, с бородавкой-то?
- Дядюшка, это невеликодушно!
- Нет, я только говорю, чтоб узнать, все ли ты еще презираешь ее?
- Оставьте это, ради бога, а лучше помогите мне теперь выйти из ужасного положения. Вы так умны, так рассудительны...
- А! теперь комплименты, лесть! Нет, ты женись-ка поди!
- Ни за что, дядюшка! Умоляю, помогите!..
- То-то и есть, Александр: хорошо, что я давно догадался о твоих проделках...
- Как, давно!
- Да так: я знаю о твоей связи с самого начала.
- Вам, верно, сказала ma tante.
- Как не так! я ей сказал. Что тут мудреного? у тебя все на лице было написано. Ну, не тужи: я уж помог тебе.
- Как? когда?
- Сегодня же утром. Не беспокойся: Тафаева больше не станет тревожить тебя...
- Как же вы сделали? Что вы ей сказали?
- Долго повторять, Александр: скучно.
- Но, может быть, вы бог знает что наговорили ей. Она ненавидит, презирает меня...
- Не все ли равно? я успокоил ее - этого и довольно; сказал, что ты любить не можешь, что не стоит о тебе и хлопотать...
- Что ж она?
- Она теперь даже рада, что ты оставил ее.
- Как, рада! - сказал Александр задумчиво.
- Так, рада.
- Вы не заметили в ней ни сожаления, ни тоски? ей все равно? Это ни на что не похоже!
Он начал в беспокойстве ходить по комнате.
- Рада, покойна! - твердил он, - прошу покорнейше! сейчас же еду к ней.
- Вот люди! - заметил Петр Иваныч, - вот сердце: живи им - хорошо будет. Да не ты ли боялся, чтоб она не прислала за тобой? не ты ли просил помочь? а теперь встревожился, что она, расставаясь с тобой, не умирает с тоски.
- Рада, довольна! - говорил, ходя взад и вперед, Александр, и не слушая дяди. - А! так она не любила меня! ни тоски, ни слез. Нет, я увижу ее.
Петр Иваныч пожал плечами.
- Воля ваша: я не могу оставить так, дядюшка! - прибавил Александр, хватаясь за шляпу.
- Ну так поди к ней опять: тогда и не отвяжешься, а уж ко мне потом не приставай: я не стану вмешиваться; и теперь вмешался только потому, что сам же ввел тебя в это положение. Ну, полно, что еще повесил нос?
- Стыдно жить на свете!.. - сказал со вздохом Александр.
- И не заниматься делом, - примолвил дядя. - Полно! приходи сегодня к нам: за обедом посмеемся над твоей историей, а потом прокатаемся на завод.
- Как я мелок, ничтожен! - говорил в раздумье Александр, - нет у меня сердца! я жалок, нищ духом!
- А все от любви! - прервал Петр Иваныч. - Какое глупое занятие; предоставь его какому-нибудь Суркову. А ты дельный малый: можешь заняться чем-нибудь поважнее. Полно тебе гоняться за женщинами.
- Но ведь вы любите же вашу жену?..
- Да, конечно. Я очень к ней привык, но это не мешает мне делать свое дело. Ну, прощай же, приходи.
Александр сидел смущенный, угрюмый. К нему подкрался Евсей с сапогом, в который опустил руку.
- Извольте-ка посмотреть, сударь, - сказал он умильно, - какая вакса-то: вычистишь, словно зеркало, а всего четвертак стоит.
Александр очнулся, посмотрел машинально на сапог, потом на Евсея.
- Пошел вон! - сказал он, - ты дурак!
- В деревню бы послать... - начал опять Евсей.
- Пошел, говорю тебе, пошел! - закричал Александр, почти плача, - ты измучил меня, ты своими сапогами сведешь меня в могилу... ты... варвар!
Евсей проворно убрался в переднюю.
IV
- Отчего это Александр не ходит к нам? я его месяца три не видал, - спросил однажды Петр Иваныч у жены, воротясь откуда-то домой.
- Я уж потеряла надежду когда-нибудь увидеться с ним, - отвечала она.
- Да что с ним? Опять влюблен, что ли?
- Не знаю.
- Он здоров?
- Здоров.
- Напиши, пожалуйста, к нему, мне нужно поговорить с ним. У них опять перемены в службе, а он, я думаю, и не знает. Не понимаю, что за беспечность.
- Я уж десять раз писала, звала. Он говорит, что некогда, а сам играет с какими-то чудаками в шашки или удит рыбу. Поди ты лучше сам; ты бы узнал, что с ним.
- Нет, не хочется. Послать человека.
- Александр не пойдет.
- Попробуем.
Послали. Человек вскоре воротился.
- Ну что, он дома? - спросил Петр Иваныч.
- Дома-с. Кланяться приказали.
- Что он делает?
- Лежат на диване.
- Как, об эту пору?
- Они, слышь, всегда лежат.
- Да что ж он, спит?
- Никак нет-с. Я сам сначала думал, что почивают, да глазки-то у них открыты: на потолок изволят смотреть.
Петр Иваныч пожал плечами.
- Он придет сюда? - спросил он.
- Никак нет-с. "Кланяйся, говорит, доложи дяденьке, чтоб извинили; не так, дескать, здоров"; и вам сударыня, кланяться приказали.
- Что еще там с ним? Это удивительно, право! Ведь уродится же этакой! Не вели откладывать кареты. Нечего делать, съезжу. Но уж, право, в последний раз.
И Петр Иваныч застал Александра на диване. Он при входе дяди привстал и сел.
- Ты нездоров? - спросил Петр Иваныч.
- Так... - отвечал Александр, зевая.
- Что же ты делаешь?
- Ничего.
- И ты можешь пробыть без дела?
- Могу.
- Я слышал, Александр, сегодня, что будто у вас Иванов выходит.
- Да, выходит.
- Кто же на его место?
- Говорят, Иченко.
- А ты что?
- Я? ничего.
- Как ничего? Отчего же не ты?
- Не удостоивают. Что ж делать: верно, не гожусь.
- Помилуй, Александр, надо хлопотать. Ты бы съездил к директору.
- Нет, - сказал Александр, тряся головой.
- Тебе, по-видимому, все равно?
- Все равно.
- Да ведь уж тебя в третий раз обходят.
- Все равно: пусть!
- Вот посмотрим, что-то скажешь, когда твой бывший подчиненный станет приказывать тебе или когда войдет, а тебе надо встать и поклониться.
- Что ж: встану и поклонюсь.
- А самолюбие?
- У меня его нет.
- Однако ж у тебя есть же какие-нибудь интересы в жизни?
- Никаких. Были, да прошли.
- Не может быть: одни интересы сменяются другими. Отчего ж у тебя прошли, а у других не проходят? Рано бы, кажется: тебе еще и тридцати лет нет...
Александр пожал плечами.
Петру Иванычу уж и не хотелось продолжать этого разговора. Он называл все это капризами; но он знал, что по возвращении домой ему не избежать вопросов жены, и оттого нехотя продолжал:
- Ты бы развлекся чем-нибудь, посещал бы общество, - сказал он, - читал бы.
- Не хочется, дядюшка.
- Про тебя уж начинают поговаривать, что ты того... этак... тронулся от любви, делаешь бог знает что, водишься с какими-то чудаками... Я бы для одного этого пошел.
- Пусть их говорят, что хотят.
- Послушай, Александр, шутки в сторону. Это все мелочи; можешь кланяться или не кланяться, посещать общество или нет - дело не в том. Но вспомни, что тебе, как и всякому, надо сделать какую-нибудь карьеру. Думаешь ли ты иногда об этом?
- Как же не думаю: я уж сделал.
- Как так?
- Я очертил себе круг действия и не хочу выходить из этой черты. Тут я хозяин: вот моя карьера.
- Это лень.
- Может быть.
- Ты не вправе лежать на боку, когда можешь делать что-нибудь, пока есть силы. Сделано ли твое дело?
- Я делаю дело. Никто не упрекнет меня в праздности. Утро я занят в службе, а трудиться сверх того-это роскошь, произвольная обязанность. Зачем я буду хлопотать?
- Все хлопочут из чего-нибудь: иной потому, что считает своим долгом делать сколько есть сил, другой из денег, третий из почета... Ты что за исключение?
- Почет, деньги! особенно деньги! Зачем они? ведь я сыт, одет: на это станет.
- И одет-то теперь плохо, - заметил дядя. - Да будто тебе только и надобно?
- Только.
- А роскошь умственных и душевных наслаждений, а искусство... - начал было Петр Иваныч, подделываясь под тон Александра. - Ты можешь идти вперед: твое назначение выше; долг твой призывает тебя к благородному труду... А стремления к высокому - забыл?
- Бог с ними! Бог с ними! - сказал с беспокойством Александр. - И вы, дядюшка, начали дико говорить! Этого прежде не водилось за вами. Не для меня ли? Напрасный труд! Я стремился выше - вы помните? Что ж вышло?
- Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу написать - смотришь, и того... Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось - и нос повесили.
- Да я стремиться выше не хочу. Я хочу так остаться, как есть: разве я не вправе избрать себе занятие, ниже ли оно моих способностей, или нет - что нужды? если я делаю дело добросовестно - я исполняю свой долг. Пусть упрекают меня в неспособности к высшему: меня нисколько не огорчило бы, если б это была и правда. Сами же вы говорили, что есть поэзия в скромном уделе, а теперь упрекаете, что я избрал скромнейший. Кто мне запретит сойти несколькими ступенями ниже и стать на той, которая мне нравится? Я не хочу высшего назначения - слышите ли, не хочу!..
- Слышу! я не глух, только все это жалкие софизмы.
- Нужды нет. Вот я нашел себе место и буду сидеть на нем век. Нашел простых, незатейливых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу - и прекрасно! Пусть я, по-вашему, буду наказан за это, пусть лишусь наград, денег, почета, значения - всего, что так льстит вам. Я навсегда отказываюсь...
- Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а в твоих словах так и кипит досада: ты и говоришь как будто не словами, а слезами. Много желчи в тебе: ты не знаешь, на кого излить ее, потому что виноват только сам.
- Пусть! - сказал Александр.
- Что ж ты хочешь? Человек должен же хотеть чего-нибудь?
- Хочу, чтоб мне не мешали быть в моей темной сфере, не хлопотать ни о чем и быть покойным.
- Да разве это жизнь?
- А по-моему, та жизнь, которою вы живете, не жизнь: стало быть, и я прав.
- Тебе бы хотелось переделать жизнь по-своему: я воображаю, хороша была бы. У тебя, я думаю, среди розовых кустов гуляли бы всё попарно любовники да друзья...
Александр ничего не сказал.
Петр Иваныч молча глядел на него. Он опять похудел. Глаза впали. На щеках и лбу появились преждевременные складки.
Дядя испугался. Душевным страданиям он мало верил, но боялся, не кроется ли под этим унынием начало какого-нибудь физического недуга. "Пожалуй, - думал он, - малый рехнется, а там поди разделывайся с матерью: то-то заведется переписка! того гляди, еще прикатит сюда".
- Да ты, Александр, разочарованный, я вижу, - сказал он.
"Как бы, - думал он, - повернуть его назад, к его любимым идеям. Постой-ка, я прикинусь..."
- Послушай, Александр, - сказал он, - ты очень опустился. Стряхни с себя эту апатию. Нехорошо! И отчего? Ты, может быть, принял слишком горячо к сердцу, что я иногда небрежно отзывался о любви, о дружбе. Ведь это я делал шутя, больше для того, чтоб умерить в тебе восторженность, которая в наш положительный век как-то неуместна, особенно здесь, в Петербурге, где все уравнено, как моды, так и страсти, и дела, и удовольствия, все взвешено, узнано, оценено... всему назначены границы. Зачем одному отступать наружно от этого общего порядка? Не ужели же ты в самом деле думаешь, что я бесчувственный, что я не признаю любви? Любовь - чувство прекрасное: нет ничего святее союза двух сердец, или дружба, например... Я внутренне убежден, что чувство должно быть постоянно, вечно... Александр засмеялся.
- Что ты? - спросил Петр Иваныч.
- Дико, дико говорите, дядюшка. Не прикажете ли сигару? закурим: вы будете продолжать говорить, а я послушаю.
- Да что с тобой?
- Так, ничего. Вздумали поддеть меня! А называли когда-то неглупым человеком! хотите играть мной, как мячиком, - это обидно! Не век же быть юношей. К чему-нибудь да пригодилась школа, которую я прошел. Как вы пустились ораторствовать! будто у меня нет глаз? Вы только устроили фокус, а я смотрел.
"Не за свое дело взялся, - подумал Петр Иваныч, - к жене послать".
- Приходи к нам, - сказал он, - жена очень хочет видеть тебя.
- Не могу, дядюшка.
- Хорошо ли ты делаешь, что забываешь ее?
- Может быть, очень дурно, но, ради бога, извините меня и теперь не ждите. Погодите еще несколько времени, приду.
- Ну, как хочешь, - сказал Петр Иваныч. Он махнул рукой и поехал домой.
Он сказал жене, что отступается от Александра, что как он хочет, так пусть и делает, а он, Петр Иваныч, сделал все, что мог, и теперь умывает руки.
Александр, бежав Юлии, бросился в вихрь шумных радостей. Он твердил стихи известного нашего поэта:
Пойдем туда, где дышит радость,
Где шумный вихрь забав шумит,
Где не живут, но тратят жизнь и младость!
Среди веселых игр за радостным столом,
На час упившись счастьем ложным,
Я приучусь к мечтам ничтожным,
С судьбою примирюсь вином.
Я сердца усмирю заботы,
Я думам не велю летать;
Небес на тихое сиянье
Я не велю глазам своим взирать,
и проч.
Явилась семья друзей, и с ними неизбежная чаша. Друзья созерцали лики свои в пенистой влаге, потом в лакированных сапогах. "Прочь горе, - восклицали они, ликуя, - прочь заботы! Истратим, уничтожим, испепелим, выпьем жизнь и молодость! Ура!" Стаканы и бутылки с треском летели на пол.
На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску. Но все одно, да одно, обеды у рестораторов, те же лица с мутными глазами; ежедневно все тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок: нет, это не по нем. Слабый организм тела и душа Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один в своей комнате, наедине с собой, с забытыми книгами. Но книга вываливалась из рук, перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную сторону человечества - светлой он не замечал: ему было не до нее.
...
