- По-вашему, и чувством надо управлять, как паром, - заметил Александр, - то выпустить немного, то вдруг остановить, открыть клапан или закрыть...
- Да, этот клапан недаром природа дала человеку - это рассудок, а ты вот не всегда им пользуешься - жаль! а малый порядочный!
- Нет, дядюшка, грустно слушать вас! лучше познакомьте меня с этой приезжей барыней...
- С которой? с Любецкой? Она была вчера?
- Была, долго говорила со мной о вас, спрашивала о своем деле.
- Ах да! кстати...
В интернет-магазине мебели «Мебель-РФ» представлена мягкая мебель в ассортименте. Если Вы ищете, где
купить мягкую мебель в москве, то рекомендуем зайти в интернет-магазин «Мебель-РФ», и не тратить свое драгоценное время на поиски нужной модели дивана или кресла, шкафа или кровати. В интернет-магазине всегда в наличии: мягкая мебель, мебель для спальни и прихожей, шкафы-купе, компьютерная мебель.
Дядя вынул из ящика бумагу.
- Отвези ей эту бумагу, скажи, что вчера только, и то насилу, выдали из палаты; объясни ей хорошенько дело: ведь ты слышал, как мы с чиновником говорили?
- Да, знаю, знаю; уж я объясню. Александр обеими руками схватил бумагу и спрятал в карман. Петр Иваныч посмотрел на него.
- Да что ж тебе вздумалось познакомиться с нею? Она, кажется, неинтересна: с бородавкой у носа.
- С бородавкой? Не помню. Как это вы заметили, дядюшка?
- У носа да не заметить! Что ж тебе хочется к ней?
- Она такая добрая и почтенная...
- Как же это ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал, что она добрая и почтенная? это странно. Да позволь... у ней ведь есть дочь-эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь. Так вот отчего ты не заметил бородавки на носу!
Оба засмеялись.
- А я так удивляюсь, дядюшка, - сказал Александр, - что вы прежде заметили бородавку на носу, чем дочь.
- Подай-ка назад бумагу. Ты там, пожалуй, выпустишь все чувство и совсем забудешь закрыть клапан, наделаешь вздору и черт знает что объяснишь...
- Нет, дядюшка, не наделаю. И бумаги, как хотите, не подам, я сейчас же...
И он скрылся из комнаты.
А дело до сих пор шло да шло своим чередом. В службе заметили способности Александра и дали ему порядочное место. Иван Иваныч и ему с почтением начал подносить свою табакерку, предчувствуя, что он, подобно множеству других, послужив, как он говаривал, без году неделю, обгонит его, сядет ему на шею и махнет в начальники отделения, а там, чего доброго, и в вице-директоры, как вон тот, или в директоры, как этот, а начинали свою служебную школу и тот и этот под его руководством. "А я работай за них!" - прибавил он. В редакции журнала Александр тоже сделался важным лицом. Он занимался и выбором, и переводом, и поправкою чужих статей, писал и сам разные теоретические взгляды о сельском хозяйстве. Денег у него, по его мнению, было больше, нежели сколько нужно, а по мнению дяди, еще недовольно. Но не всегда он работал для денег. Он не отказывался от отрадной мысли о другом, высшем призвании. Юношеских его сил ставало на все. Он крал время у сна, у службы и писал и стихи, и повести, и исторические очерки, и биографии. Дядя уж не обклеивал перегородок его сочинениями, а читал их молча, потом посвистывал или говорил: "Да! это лучше прежнего". Несколько статей явилось под чужим именем. Александр с радостным трепетом прислушивался к одобрительному суду друзей, которых у него было множество и на службе, и по кондитерским, и в частных домах. Исполнялась его лучшая, после любви, мечта. Будущность обещала ему много блеску, торжества; его, казалось, ожидал не совсем обыкновенный жребии, как вдруг...
Мелькнуло несколько месяцев. Александра стало почти нигде не видно, как будто он пропал. Дядю он посещал реже. Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался, что Александр задерживает статьи. Дядя обещал при первом случае объясниться с племянником. Случаи представился дня через три. Александр вбежал утром к дяде как сумасшедший. В его походке и движениях видна была радостная суетливость.
- Здравствуйте, дядюшка; ах, как я рад, что вас вижу! - сказал он и хотел обнять его, но тот успел уйти за стол.
- Здравствуй, Александр! Что это тебя давно не видно?
- Я... занят был, дядюшка: делал извлечения из немецких экономистов...
- А! что ж редактор лжет? Он третьего дня сказал мне, что ты ничего не делаешь - прямой журналист! Я ж его, при встрече, отделаю...
- Нет, вы ему ничего не говорите, - перебил Александр, - я ему еще не посылал своей работы, оттого он так и сказал...
- Да что с тобой? у тебя такое праздничное лицо! Асессора, что ли, тебе дали или крест? Александр мотал головой.
- Ну, деньги?
- Нет.
- Так что ж ты таким полководцем смотришь? Если нет, так не мешай мне, а вот лучше сядь да напиши в Москву, к купцу Дубасову, о скорейшей высылке остальных денег. Прочти его письмо: где оно? вот.
Оба замолчали и начали писать.
- Кончил! - сказал Александр через несколько минут.
- Проворно: молодец! Покажи-ка. Что это? Ты ко мне пишешь. "Милостивый государь Петр Иваныч!" Его зовут Тимофей Никоныч. Как пятьсот двадцать рублей! пять тысяч двести! Что с тобой, Александр?
Петр Иваныч положил перо и поглядел на племянника. Тот покраснел.
- Вы ничего не замечаете в моем лице? - спросил он.
- Что-то глуповато... Постой-ка... Ты влюблен? - сказал Петр Иваныч. Александр молчал.
- Так, что ли? угадал?
Александр с торжественной улыбкой, с сияющим взором кивнул утвердительно головой.
- Так и есть! Как это я сразу не догадался? Так вот отчего ты стал лениться, от этого и не видать тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне: где да где Александр Федорыч? он вон где - на седьмом небе!
Петр Иваныч стал опять писать.
- В Наденьку Любецкую! - сказал Александр.
- Я не спрашивал, - отвечал дядя, - в кого бы ни было - все одна дурь. В какую Любецкую! это что с бородавкой?
- Э! дядюшка! - с досадой перебил Александр, - какая бородавка?
- У самого носа. Ты все еще не разглядел?
- Вы все смешиваете. Это, кажется, у матери есть бородавка около носа.
- Ну, все равно.
- Все равно! Наденька! этот ангел! неужели вы не заметили ее? Видеть однажды - и не заметить!
- Да что ж в ней особенного? Чего ж тут замечать? ведь бородавки, ты говоришь, у ней нет?..
- Далась вам эта бородавка! Не грешите, дядюшка: можно ли сказать, что она похожа на этих светских чопорных марионеток? Вы рассмотрите ее лицо: какая тихая, глубокая дума покоится на нем! Это - не только чувствующая, это мыслящая девушка... глубокая натура...
Дядя принялся скрипеть пером по бумаге, а Александр продолжал:
- В разговоре у ней вы не услышите пошлых общих мест. Каким светлым умом блестят ее суждения! что за огонь в чувствах! как глубоко понимает она жизнь! Вы своим взглядом отравляете ее, а Наденька мирит меня с нею.
Александр замолчал на минуту и погрузился совсем в мечту о Наденьке. Потом начал опять:
- А когда она поднимет глаза, вы сейчас увидите, какому пылкому и нежному сердцу служат они проводником! а голос, голос! что за мелодия, что за нега в нем! Но когда этот голос прозвучит признанием... нет выше блаженства на земле! Дядюшка! как прекрасна жизнь! как я счастлив!
У него выступили слезы; он бросился и с размаху обнял дядю.
- Александр! - вскричал, вскочив с места, Петр Иваныч, - закрои скорей свой клапан-весь пар выпустил! Ты сумасшедший! смотри, что ты наделал! в одну секунду ровно две глупости: перемял прическу и закапал письмо. Я думал, ты совсем отстал от своих привычек. Давно ты не был таким. Посмотри, посмотри, ради бога, на себя в зеркало: ну, может ли быть глупее физиономия? а неглуп!
- Ха, ха, ха! я счастлив, дядюшка!
- Это заметно!
- Не правда ли? в моем взоре, я знаю, блещет гордость. Я гляжу на толпу, как могут глядеть только герой, поэт и влюбленный, счастливый взаимною любовью...
- И как сумасшедшие смотрят или еще хуже... Ну, что я теперь стану делать с письмом?
- Позвольте, я соскоблю - и незаметно будет, - сказал Александр. Он бросился к столу с тем же судорожным трепетом, начал скоблить, чистить, тереть и протер на письме скважину. Стол от трения зашатался и толкнул этажерку. На этажерке стоял бюстик, из итальянского алебастра, Софокла или Эсхила. Почтенный трагик от сотрясения сначала раза три качнулся на зыбком пьедестале взад и вперед, потом свергнулся с этажерки и разбился вдребезги.
- Третья глупость, Александр! - сказал Петр Иваныч, поднимая черепки, - а это пятьдесят рублей стоит.
- Я заплачу, дядюшка, о! я заплачу, но не проклинайте моего порыва: он чист и благороден: я счастлив, счастлив! Боже! как хороша жизнь!
Дядя сморщился и покачал головой.
- Когда ты умнее будешь, Александр? Бог знает что говорит!
Он между тем с сокрушением смотрел на разбитый бюст.
- "Заплачу! - сказал он, - заплачу". Это будет четвертая глупость. Тебе, я вижу, хочется рассказать о своем счастии. Ну, нечего делать. Если уж дяди обречены принимать участие во всяком вздоре своих племянников, так и быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно, не сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай, а потом, после этой новой глупости, уходи: мне некогда. Ну... ты счастлив... так что же? рассказывай же поскорее.
- Если и так, дядюшка, то эти вещи не рассказываются, - с скромной улыбкой заметил Александр.
- Я было приготовил тебя, а ты, я вижу, все-таки хочешь начать с обыкновенных прелюдий. Это значит, что рассказ продолжится целый час; мне некогда: почта не будет ждать. Постои, уж я лучше сам расскажу.
- Вы? вот забавно!
- Ну, слушай же, очень забавно! Ты вчера виделся с своей красавицей наедине...
- А вы почему знаете? - с жаром начал Александр, - вы подсылаете смотреть за мной?
- Как же, я содержу для тебя шпионов на жалованье. С чего ты взял, что я так забочусь о тебе? мне что за дело?
Эти слова сопровождались ледяным взглядом.
- Так почему же вы знаете? - спросил Александр, подходя к дяде.
- Сиди, сиди, ради бога, и не подходи к столу: что-нибудь разобьешь. У тебя на лице все написано, я отсюда буду читать. Ну, у вас было объяснение, - сказал он.
Александр покраснел и молчал. Видно, что дядя опять попал.
- Вы оба, как водится, были очень глупы, - говорил Петр Иваныч.
Племянник сделал нетерпеливое движение.
- Дело началось с пустяков, когда вы остались одни, с какого-нибудь узора, - продолжал дядя, - ты спросил, кому она вышивает? она отвечала "маменьке или тетеньке" или что-нибудь подобное, а сами вы дрожали как в лихорадке...
- А вот нет, дядюшка, не угадали: не с узора; мы были в саду... - проговорился Александр и замолчал.
- Ну, с цветка, что ли, - сказал Петр Иваныч, -
может быть, еще с желтого, все равно; тут что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? "Так", - сказала она, и замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись и покраснели.
- Ах, дядюшка, дядюшка, что вы!.. - говорил Александр в сильном смущении.
- Потом, - продолжал неумолимый дядя, - ты начал стороной говорить о том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее... как ее? Марья, что ли?
- Наденька.
- Но видал как будто во сне, предчувствовал встречу с ней, что вас свела симпатия и что, дескать, теперь ты посвятишь ей одной все стихи и прозу... А руками-то, я думаю, как работал! верно, опрокинул или разбил что-нибудь.
- Дядюшка! вы подслушали нас! - вскричал вне себя Александр.
- Да, я там за кустом сидел. Мне ведь только и дела, что бегать за тобой да подслушивать всякий вздор.
- Почему же вы все это знаете? - спросил с недоумением Александр.
- Мудрено! с Адама и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею - только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя, например...
- Поцелуй Наденьки! о, какая высокая, небесная награда! - почти заревел Александр.
- Небесная!
- Что же - материальная, земная, по-вашему?
- Без сомнения, действие электричества; влюбленные - все равно что две лейденские банки: оба сильно заряжены; поцелуями электричество разрешается, и когда разрешится совсем - прости любовь, следует охлаждение...
- Дядюшка...
- Да! а ты думал как?
- Какой взгляд! какие понятия!
- Да, я забыл; у тебя еще будут фигурировать "вещественные знаки". Опять нанесешь всякой дряни и будешь задумываться да разглядывать, а дело в сторону.
Александр вдруг схватился за карман.
- Что, уж есть? будешь делать все то же, что люди делают с сотворения мира.
- Стало быть, то же, что и вы делали, дядюшка?
- Да, только поглупее.
- Поглупее! Не называете ли вы глупостью то, что я буду любить глубже, сильнее вас, не издеваться над чувством, не шутить и не играть им холодно, как вы... и не сдергивать покрывала с священных тайн...
- Ты будешь любить, как и другие, ни глубже, ни сильнее; будешь также сдергивать и покрывало с тайн... но только ты будешь верить в вечность и неизменность любви, да об одном этом и думать, а вот это-то и глупо: сам себе готовишь горя более, нежели сколько бы его должно быть.
- О, это ужасно, ужасно, что вы говорите, дядюшка! Сколько раз я давал себе слово таить перед вами то, что происходит в сердце.
- Зачем же не сдержал? Вот пришел-помешал мне...
- Но ведь вы одни у меня, дядюшка, близкие: с кем же мне разделить этот избыток чувств? а вы без милосердия вонзаете свой анатомический нож в самые тайные изгибы моего сердца.
- Я это не для своего удовольствия делаю: ты сам просил моих советов. От скольких глупостей я остерег тебя!..
- Нет, дядюшка, пусть же я буду вечно глуп в ваших глазах, но я не могу существовать с такими понятиями о жизни, о людях. Это больно, грустно! тогда мне не надо жизни, я не хочу ее при таких условиях - слышите ли? я не хочу.
- Слышу; да что ж мне делать? ведь не могу же я тебя лишить ее.
- Да! - говорил Александр, - вопреки вашим предсказаниям я буду счастлив, буду любить вечно и однажды.
- Ох, нет! Я предчувствую, что ты еще много кое-чего перебьешь у меня. Но это бы все ничего: любовь любовью; никто не мешает тебе; не нами заведено заниматься особенно прилежно любовью в твои лета, но, однако ж, не до такой степени, чтобы бросать дело; любовь любовью, а дело делом...
- Да я делаю извлечения из немецких...
- Полно, никаких ты извлечений не делаешь, предаешься только сладостной неге, а редактор откажет тебе...
- Пусть его! я не нуждаюсь. Могу ли я думать теперь о презренной пользе, когда...
- О презренной пользе! презренная! Ты уж лучше построй в горах хижину, ешь хлеб с водой и пой:
Мне хижина убога
С тобою будет рай... -
но только как не станет у тебя "презренного металла", у меня не проси - не дам...
- Я, кажется, не часто беспокоил вас.
- До сих пор, слава богу, нет, а может случиться, если бросишь дело; любовь тоже требует денег: тут и лишнее щегольство, и разные другие траты... Ох, эта мне любовь в двадцать лет! вот уж презренная, так презренная, никуда не годится!
- Какая же, дядюшка, годится? в сорок?
- Я не знаю, какова любовь в сорок лет, а в тридцать девять...
- Как ваша?
- Пожалуй, как моя.
- То есть никакая.
- Ты почему знаешь?
- Будто вы можете любить?
- Почему же нет? разве я не человек, или разве мне восемьдесят лет? Только если я люблю, то люблю разумно, помню себя, не бью и не опрокидываю ничего.
- Разумная любовь! хороша любовь, которая помнит себя! - насмешливо заметил Александр, -
которая ни на минуту не забудется...
- Дикая, животная, - перебил Петр Иваныч, - не помнит, а разумная должна помнить; в противном случае это не любовь...
- А что же?..
- Так, гнусность, как ты говоришь.
- Вы... любите! - говорил Александр, глядя недоверчиво на дядю, - ха, ха, ха! Петр Иваныч молча писал.
- Кого же, дядюшка? - спросил Александр.
- Тебе хочется знать?
- Хотелось бы.
- Свою невесту.
- Не... невесту! - едва выговорил Александр, вскочив с места и подходя к дяде.
- Не близко, не близко, Александр, закрой клапан! - заговорил Петр Иваныч, увидя, какие большие глаза сделал племянник, и проворно придвинул к себе разные мелкие вещицы, бюстики, фигурки, часы я чернильницу.
- Стало быть, вы женитесь? - спросил Александр с тем же изумлением.
- Стало быть.
- И вы так покойны! пишете в Москву письма, разговариваете о посторонних предметах, ездите на завод и еще так адски холодно рассуждаете о любви!
- Адски холодно - это ново! а аду, говорят, жарко. Да что ты на меня смотришь так дико?
- Вы - женитесь!
- Что ж тут удивительного? - спросил Петр Иваныч, положив перо.
- Как что? женитесь - и ни слова мне!
- Извини, я забыл попросить у тебя позволения.
- Не просить позволения, дядюшка, а надо же мне знать. Родной дядя женится, а я ничего не знаю, мне и не сказали!..
- Вот ведь сказал.
- Сказали, потому что кстати пришлось.
- Я стараюсь, по возможности, все делать кстати.
- Нет, чтоб первому мне сообщить вашу радость: вы знаете, как я люблю вас и как разделю...
- Я вообще избегаю дележа, а в женитьбе и подавно.
- Знаете что, дядюшка? - сказал Александр с живостью, - может быть... нет, не могу таиться перед вами... Я не таков, все выскажу...
- Ох, Александр, некогда мне; если новая история, так нельзя ли завтра?
- Я хочу только сказать, что, может быть... и я близок к тому же счастью...
- Что? - спросил Петр Иваныч, слегка навострив уши, -
это что-то любопытно...
- А! любопытно? так и я помучаю вас: не скажу.
Петр Иваныч равнодушно взял пакет, вложил туда письмо и начал запечатывать.
- И я, может быть, женюсь! - сказал Александр на ухо дяде.
Петр Иваныч не допечатал письма и поглядел на него очень серьезно.
- Закрой клапан, Александр! - сказал он.
- Шутите, шутите, дядюшка, а я говорю не шутя. Попрошу у маменьки позволения.
- Тебе жениться!
- А что же?
- В твои лета!
- Мне двадцать три года.
- Пора! В эти лета женятся только мужики, когда им нужна работница в доме.
- Но если я влюблен в девушку и есть возможность жениться, так, по-вашему, не нужно...
- Я тебе никак не советую жениться на женщине, в которую ты влюблен.
- Как, дядюшка? это новое; я никогда не слыхал.
- Мало ли ты чего не слыхал!
- Я думал все, что супружества без любви не должно быть.
- Супружество супружеством, а любовь любовью, - сказал Петр Иваныч.
- Как же жениться... по расчету?
- С расчетом, а не по расчету. Только расчет этот должен состоять не в одних деньгах. Мужчина так создан, чтоб жить в обществе женщины; ты и станешь рассчитывать, как бы жениться, станешь искать, выбирать между женщинами...
- Искать, выбирать! - с изумлением сказал Александр.
- Да, выбирать. Поэтому-то и не советую жениться, когда влюбишься. Ведь любовь пройдет - это уж пошлая истина.
- Это самая грубая ложь и клевета.
- Ну, теперь тебя не убедишь; увидишь сам со временем, а теперь запомни мои слова только: любовь пройдет, повторяю я, и тогда женщина, которая казалась тебе идеалом совершенства, может быть, покажется очень несовершенною, а делать будет нечего. Любовь заслонит от тебя недостаток качеств, нужных для жены. Тогда как, выбирая, ты хладнокровно рассудишь, имеет ли такая-то или такая женщина качества, какие хочешь видеть в жене: вот в чем главный расчет. И если отыщешь такую женщину, она непременно должна нравиться тебе постоянно, потому что отвечает твоим желаниям. Из этого возникнут между ею и тобою близкие отношения, которые потом образуют...
- Любовь? - спросил Александр.
- Да... привычку.
- Жениться без увлечения, без поэзии любви, без страсти, рассуждать, как и зачем!!
- А ты женился бы, не рассуждая и не спрашивая себя: зачем? так точно, как, поехавши сюда, тоже не спросил себя: зачем?
- Так вы женитесь по расчету? - спросил Александр.
- С расчетом, - заметил Петр Иваныч.
- Это все равно.
- Нет, по расчету значит жениться для денег - это низко; но жениться без расчета - это глупо!.. а тебе теперь вовсе не следует жениться.
- Когда же жениться? Когда состареюсь? Зачем я буду следовать нелепым примерам.
- В том числе и моему? спасибо!
- Я не про вас говорю, дядюшка, а про всех вообще. Услышишь о свадьбе, пойдешь посмотреть - и что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают от кукол, от няни, от детских игр, от танцев, и слава богу, если только от этого; а часто не заглянут в ее сердце, которое, может быть, не принадлежит уже ей. Ее одевают в газ, в блонды, убирают цветами и, несмотря на слезы, на бледность, влекут, как жертву, и ставят - подле кого же? подле пожилого человека, по большей части некрасивого, который уж утратил блеск молодости. Он или бросает на нее взоры оскорбительных желаний, или холодно осматривает ее с головы до ног, а сам думает, кажется: "Хороша ты, да, чай, с блажью в голове: любовь да розы, - я уйму эту дурь, это - глупости! у меня полно вздыхать да мечтать, а веди себя пристойно", или еще хуже - мечтает об ее имении. Самому молодому мало-мало тридцать лет. Он часто с лысиною, правда, с крестом, или иногда со звездой. И говорят ей: "Вот кому обречены все сокровища твоей юности, ему и первое биение сердца, и признание, и взгляды, и речи, и девственные ласки, и вся жизнь". А кругом толпой теснятся те, кто по молодости и красоте под пару ей и кому бы надо было стать рядом с невестой. Они пожирают взглядами бедную жертву и как будто говорят: "Вот, когда мы истощим свежесть, здоровье, оплешивеем, и мы женимся, и нам достанется такой же пышный цветок..." Ужасно!..
- Дико, нехорошо, Александр! пишешь ты уж два года, - сказал Петр Иваныч, - и о наземе, и о картофеле, и о других серьезных предметах, где стиль строгий, сжатый, а все еще дико говоришь. Ради бога, не предавайся экстазу, или, по крайней мере, как эта дурь найдет на тебя, так уж молчи, дай ей пройти, путного ничего не скажешь и не сделаешь:
выйдет непременно нелепость.
- Как, дядюшка, а разве не в экстазе родится мысль поэта?
- Я не знаю, как она родится, а знаю, что выходит совсем готовая из головы, то есть когда обработается размышлением: тогда только она и хороша. Ну, а по-твоему, - начал, помолчав, Петр Иваныч, - за кого же бы выдавать эти прекрасные существа?
- За тех, кого они любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в голове и в сердце - всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас еще блеск, на щеках не остыл румянец, не пропала свежесть - признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства, когда права природы...
- Довольно! то есть за таких молодцов, как ты. Если б мы жили среди полей и лесов дремучих - так, а то жени вот этакого молодца, как ты, - много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей - славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того... а без состояния так еще хуже! есть, говорит, нечего!
Петр Иваныч сделал кислую мину. - "Я, говорит, женат, - продолжал он, - у меня, говорит, уж трое детей, помогите, не могу прокормиться, я беден..." беден! какая мерзость! нет, я надеюсь, что ты не попадешь ни в ту, ни в другую категорию.
- Я попаду в категорию счастливых мужей, дядюшка, а Наденька - счастливых жен. Не хочу жениться, как женится большая часть: наладили одну песню: "Молодость прошла, одиночество наскучило, так надо жениться!" Я не таков!
- Бредишь, милый.
- Да почему вы знаете?
- Потому что ты такой же человек, как другие, а других я давно знаю. Ну, скажи-ка ты, зачем женишься?
- Как зачем! Наденька - жена моя! - воскликнул Александр, закрыв лицо руками.
- Ну, что? видишь - и сам не знаешь.
- У! дух замирает от одной мысли. Вы не знаете, как я люблю ее, дядюшка! я люблю, как никогда никто не любил: всеми силами души - ей всё...
- Лучше бы ты, Александр, выбранил или, уж так и быть, обнял меня, чем повторять эту глупейшую фразу! Как это у тебя язык поворотился? "как никогда никто не любил"!
Петр Иваныч пожал плечами.
- Что ж, разве это не может быть?
- Впрочем, точно, глядя на твою любовь, я думаю, что это даже возможно: глупее любить нельзя!
- Но она говорит; что надо ждать год; что мы молоды, должны испытать себя... целый год... и тогда...
- Год! а! давно бы ты сказал! - перебил Петр Иваныч, - это она предложила? Какая же она умница! Сколько ей лет?
-- Восьмнадцать.
- А тебе - двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там... есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а то через год! до тех пор она еще надует тебя...
- Она - надует, кокетничает! девчонка! она, Наденька! фи, дядюшка! С кем вы жили всю жизнь, с кем имели дела, кого любили, - если у вас такие черные подозрения?..
- Жил с людьми, любил женщину.
- Она обманет! Этот ангел, эта олицетворенная искренность, женщина, какую, кажется, бог впервые создал во всей чистоте я блеске...
- А все-таки женщина, и, вероятно, обманет.
- Вы после этого скажете, что и я надую?
- Со временем - да, и ты.
- Я! про тех, кого вы не знаете, вы можете заключать что угодно; но меня - не грех ли вам подозревать в такой гнусности? Кто же я в ваших глазах?
- Человек.
- Не все одинаковы. Знайте же, что я, не шутя, искренно дал ей обещание любить всю жизнь; я готов подтвердить это клятвой...
- Знаю, знаю! Порядочный человек не сомневается в искренности клятвы, когда дает ее женщине, а потом изменит или охладеет, и сам не знает как. Это делается не с намерением, и тут никакой гнусности нет, некого винить: природа вечно любить не позволила. И верующие в вечную и неизменную любовь делают то же самое, что и неверующие, только не замечают или не хотят сознаться; мы, дескать, выше этого, не люди, а ангелы - глупость!
- Как же есть любовники-супруги, которые вечно любят друг друга и всю жизнь живут?..
- Вечно! кто две недели любит, того называют ветреником, а два, три года - так уж и вечно! Разбери-ка, как любовь создана, и сам увидишь, что она не вечна! Живость, пылкость и лихорадочность этого чувства не дают ему быть продолжительным. Любовники-супруги живут всю жизнь вместе - правда! да разве любят всю жизнь друг друга? будто их всегда связывает первоначальная любовь? будто они ежеминутно ищут друг друга, глядят и не наглядятся? Куда под конец денутся мелочные угождения, беспрестанная внимательность, жажда быть вместе, слезы, восторги - все эти вздоры? Холодность и неповоротливость мужей вошла в пословицу. "Их любовь обращается в дружбу!" - говорят все важно: так вот уж и не любовь! Дружба! А что это за дружба? Мужа с женой связывают общие интересы, обстоятельства, одна судьба, - вот и живут вместе; а нет этого, так и расходятся, любят других, - иной прежде, другой после: это называется изменой!.. А живучи вместе, живут потом привычкой, которая, скажу тебе на ухо, сильнее всякой любви: недаром называют ее второй натурой; иначе бы люди не перестали терзаться всю жизнь в разлуке или по смерти любимого предмета, а ведь утешаются. А то наладили: вечно, вечно!.. не разберут, да и кричат.
- Как же вы, дядюшка, не опасаетесь за себя? Стало быть, и ваша невеста... извините... надует вас?..
- Не думаю.
- Какое самолюбие!
- Это не самолюбие, а расчет.
- Опять расчет!
- Ну, размышление, если хочешь.
- А если она влюбится в кого-нибудь?
- Да этого не надо допускать; а если б и случился такой грех, так можно поискуснее расхолодить...
- Будто это можно? разве в вашей власти...
- Весьма.
- Этак бы делали все обманутые мужья, - сказал Александр, - если б был способ...
- Не все мужья одинаковы, мои милый: одни очень равнодушны к своим женам, не обращают внимания на то, что делается вокруг них, и не хотят заметить; другие из самолюбия и хотели бы, да плохи: не умеют взяться за дело.
- Как же вы сделаете?
- Это мой секрет; тебе не втолкуешь: ты в горячке.
- Я счастлив теперь и благодарю бога; а о том, что будет впереди, и знать не хочу.
- Первая половина твоей фразы так умна, что хоть бы не влюбленному ее сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим; а вторая, извини, никуда не годится. "Не хочу знать, что будет впереди", то есть не хочу думать о том, что было вчера и что есть сегодня; не стану ни соображать, ни размышлять, не приготовлюсь к тому, не остерегусь этого, так, куда ветер подует! Помилуй, на что это похоже?
- А по-вашему, как же, дядюшка? Настанет миг блаженства, надо взять увеличительное стекло, да и рассматривать...
- Нет, уменьшительное, чтоб с радости не одуреть вдруг, не вешаться всем на шею.
- Или придет минута грусти, - продолжал Александр, - так ее рассматривать в ваше уменьшительное стекло?
- Нет, грусть в увеличительное: легче перенесть, когда вообразишь неприятность вдвое больше, нежели она есть.
- Зачем же, - продолжал Александр с досадой, - я буду убивать вначале всякую радость холодным размышлением, не упившись ею, думать: вот она изменит, пройдет? зачем буду терзаться заранее горем, когда оно не настало?
- А зато, когда настанет, - перебил дядя, - так подумаешь - и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни; будешь хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен человек,
...
