Александр увидел, что ему, несмотря на все усилия, не удастся в тот день ни разу обнять и прижать к груди обожаемого дядю, и отложил это намерение до другого раза.
"Майкопский редукторный завод" основан в 1974 году и специализируется на производстве машиностроительной продукции. Основной продукцией завода являются редукторы и приводы с зубчатыми зацеплениями. В ассортименте завода:
редуктор цилиндрический одноступенчатый и еще более 300 наименований редукторов и приводов различных типоразмеров в диапазоне расстояния тихоходной ступени от 80 до 2900 мм.
- Комната превеселенькая, - начал Петр Иваныч, - окнами немного в стену приходится, да ведь ты не станешь все у окна сидеть; если дома, так займешься чем-нибудь, а в окна зевать некогда. И недорога - сорок рублей в месяц. Для человека есть передняя. Надо приучаться тебе с самого начала жить одному, без няньки: завести свое маленькое хозяйство, то есть иметь дома свой стол, чай, словом, свой угол, - un chez soi, как говорят французы. Там ты можешь свободно принимать кого хочешь...
Впрочем, когда я дома обедаю, то милости прошу и тебя, а в другие дни - здесь молодые люди обыкновенно обедают в трактире, но я советую тебе посылать за своим обедом: дома и покойнее, и не рискуешь столкнуться бог знает с кем. Так ли?
- Я, дядюшка, очень благодарен...
- Что за благодарность? ведь ты мне родня? я исполняю свой долг. Ну, я теперь оденусь и поеду; у меня и служба и завод...
- Я не знал, дядюшка, что у вас есть завод.
- Стеклянный и фарфоровый; впрочем, я не один: нас трое компанионов.
- Хорошо идет?
- Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года - хоть куда! Если бы еще этак лет пять, так и того... Один компанион, правда, не очень надежен - все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, - тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
"Так вот как здесь, в Петербурге... - думал Александр, сидя в новом своем жилище, - если родной дядя так, что ж прочие?.."
Молодой Адуев ходил взад и вперед по комнате в сильной задумчивости, а Евсей говорил сам с собою, убирая комнату.
"Что это за житье здесь, - ворчал он, - у Петра Иваныча кухня-то, слышь, раз в месяц топится, люди-то у чужих обедают... Эко, господи! ну, народец! нечего сказать, а еще петербургские называются! У нас и собака каждая из своей плошки лакает".
Александр, кажется, разделял мнение Евсея, хотя и молчал. Он подошел к окну и увидел одни трубы, да крыши, да черные, грязные, кирпичные бока домов... и сравнил с тем, что видел назад тому две недели из окна своего деревенского дома. Ему стало грустно.
Он вышел на улицу - суматоха, все бегут куда-то, занятые только собой, едва взглядывая на проходящих, и то разве для того, чтоб не наткнуться друг на друга. Он вспомнил про свой губернский город, где каждая встреча, с кем бы то ни было, почему-нибудь интересна. То вот Иван Иваныч идет к Петру Петровичу - и все в городе знают зачем. То Марья Мартыновна едет от вечерни, то Афанасий Савич на рыбную ловлю. Там проскакал сломя голову жандарм от губернатора к доктору, и всякий знает, что ее превосходительство изволит родить, хотя, по мнению разных кумушек и бабушек, об этом заранее знать не следовало бы. Все спрашивают что: дочку или сына? Барыни готовят парадные чепцы. Вон Матвей Матвеич вышел из дому, с толстой палкой, в шестом часу вечера, и всякому известно, что он идет делать вечерний моцион, что у него без того желудок не варит и что он остановится непременно у окна старого советника, который, также известно, пьет в это время чай. С кем ни встретишься - поклон да пару слов, а с кем и не кланяешься, так знаешь, кто он, куда и зачем идет, и у того в глазах написано: и я знаю, кто вы, куда и зачем идете. Если, наконец, встретятся незнакомые, еще не видавшие друг друга, то вдруг лица обоих превращаются в знаки вопроса; они остановятся и оборотятся назад раза два, а пришедши домой, опишут и костюм и походку нового лица, и пойдут толки и догадки, и кто, и откуда, и зачем. А здесь так взглядом и сталкивают прочь с дороги, как будто все враги между собою.
Александр сначала с провинциальным любопытством вглядывался в каждого встречного и каждого порядочно одетого человека, принимая их то за какого-нибудь министра или посланника, то за писателя: "Не он ли? - думал он, - не этот ли?" Но вскоре это надоело ему - министры, писатели, посланники встречались на каждом шагу.
Он посмотрел на домы - и ему стало еще скучнее: на него наводили тоску эти однообразные каменные громады, которые, как колоссальные гробницы, сплошною массою тянутся одна за другою. "Вот кончается улица, сейчас будет приволье глазам, - думал он, - или горка, или зелень, или развалившийся забор", - нет, опять начинается та же каменная ограда одинаких домов, с четырьмя рядами окон. И эта улица кончилась, ее преграждает опять то же, а там новый порядок таких же домов. Заглянешь направо, налево - всюду обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и камень, всё одно да одно... нет простора и выхода взгляду: затерты со всех сторон, - кажется, и мысли и чувства людские также заперты.
Тяжелы первые впечатления провинциала в Петербурге. Ему дико, грустно; его никто не замечает; он потерялся здесь; ни новости, ни разнообразие, ни толпа не развлекают его. Провинциальный эгоизм его объявляет войну всему, что он видит здесь и чего не видел у себя. Он задумывается и мысленно переносится в свой город. Какой отрадный вид! Один дом с остроконечной крышей и с палисадничком из акаций. На крыше надстройка, приют голубей, - купец Изюмин охотник гонять их: для этого он взял да и выстроил голубятню на крыше; и по утрам и по вечерам, в колпаке, в халате, с палкой, к концу которой привязана тряпица, стоит на крыше и посвистывает, размахивая палкой. Другой дом - точно фонарь: со всех четырех сторон весь в окнах и с плоской крышей, дом давней постройки; кажется, того и гляди, развалится или сгорит от самовозгорения; тес принял какой-то светло-серый цвет. Страшно жить в таком доме, но там живут. Хозяин иногда, правда, посмотрит на скосившийся потолок и покачает головой, примолвив: "Простоит ли до весны? Авось!" - скажет потом и продолжает жить, опасаясь не за себя, а за карман. Подле него кокетливо красуется дикенький дом лекаря, раскинувшийся полукружием, с двумя похожими на будки флигелями, а этот весь спрятался в зелени;
тот обернулся на улицу задом, а тут на две версты тянется забор, из-за которого выглядывают с деревьев румяные яблоки, искушение мальчишек. От церквей домы отступили на почтительное расстояние. Кругом их растет густая трава, лежат надгробные плиты. Присутственные места - так и видно, что присутственные места: близко без надобности никто не подходит. А тут, в столице, их и не отличишь от простых домов, да еще, срам сказать, и лавочка тут же в доме. А пройдешь там, в городе, две, три улицы, уж и чуешь вольный воздух, начинаются плетни, за ними огороды, а там и чистое поле с яровым, А тишина, а неподвижность, а скука - и на улице и в людях тот же благодатный застой! И все живут вольно, нараспашку, никому не тесно; даже куры и петухи свободно расхаживают по улицам, козы и коровы щиплют траву, ребятишки пускают змей.
А здесь... какая тоска! И провинциал вздыхает и по заборе, который напротив его окон, и по пыльной и грязной улице, и по тряскому мосту, и по вывеске на питейной конторе. Ему противно сознаться, что Исакиевский собор лучше и выше собора в его городе, что зала Дворянского собрания больше залы тамошней. Он сердито молчит при подобных сравнениях, а иногда рискнет сказать, что такую-то материю или такое-то вино можно у них достать и лучше и дешевле, а что на заморские редкости, этих больших раков н раковин, да красных рыбок, там и смотреть не станут, и что вольно, дескать, вам покупать у иностранцев разные материи да безделушки; они обдирают вас, а вы и рады быть олухами! Зато как он вдруг обрадуется, как посравнит да увидит, что у него в городе лучше икра, груши или калачи. "Так это-то называется груша у вас? - скажет од, - да у нас это и люди не станут есть!.."
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает: вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы; все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню...
Куда! на него едва глядят, морщатся, извиняются занятиями; если есть дело, так назначают такой час, когда не обедают и не ужинают, а адмиральского часу вовсе не знают - ни водки, ни закуски. Хозяин пятится от объятий, смотрит на гостя как-то странно. В соседней комнате звенят ложками, стаканами: тут-то бы и пригласить, а его искусными намеками стараются выпроводить... Все назаперти, везде колокольчики: не мизерно ли это? да какие-то холодные, нелюдимые лица. А там, у нас, входи смело; если отобедали, так опять для гостя станут обедать; самовар утром и вечером не сходит со стола, а колокольчиков и в магазинах нет. Обнимаются, целуются все, и встречный и поперечный. Сосед там - так настоящий сосед, живут рука в руку, душа в душу; родственник - так родственник: умрет за своего... эх, грустно!
Александр добрался до Адмиралтейской площади и остолбенел. Он с час простоял перед Медным всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный Евгений, а с восторженной думой. Взглянул на Неву, окружающие ее здания - и глаза его засверкали. Он вдруг застыдился своего пристрастия к тряским мостам, палисадникам, разрушенным заборам. Ему стало весело и легко. И суматоха и толпа - все в глазах его получило другое значение. Замелькали опять надежды, подавленные на время грустным впечатлением; новая жизнь отверзала ему объятия и манила к чему-то неизвестному. Сердце его сильно билось. Он мечтал о благородном труде, о высоких стремлениях и преважно выступал по Невскому проспекту, считая себя гражданином нового мира... В этих мечтах воротился он домой.
Вечером, в 11 часов, дядя прислал звать его пить чай.
- Я только что из театра, - сказал дядя, лежа на диване.
- Как жаль, что вы не сказали мне давеча, дядюшка: я бы пошел вместе с вами.
- Я был в креслах, куда ж ты, на колени бы ко мне сел? - сказал Петр Иваныч, - вот завтра поди себе один.
- Одному грустно в толпе, дядюшка; не с кем поделиться впечатлением...
- И незачем! надо уметь и чувствовать и думать, словом, жить одному; со временем понадобится. Да еще тебе до театра надо одеться прилично.
Александр посмотрел на свое платье и удивился словам дяди. "Чем же я неприлично одет? - думал он, - синий сюртук, синие панталоны..."
- У меня, дядюшка, много платья, - сказал он, - шил Кенигштейн; он у нас на губернатора работает.
- Нужды нет, все-таки оно не годится; на днях я завезу тебя к своему портному; но это пустяки.
Есть о чем важнее поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?
- Я приехал... жить.
- Жить? то есть если ты разумеешь под этим есть, пить и спать, так не стоило труда ездить так далеко: тебе так не удастся ни поесть, ни поспать здесь, как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое, так объяснись...
- Пользоваться жизнию, хотел я сказать, - прибавил Александр, весь покраснев, - мне в деревне надоело - все одно и то же...
- А! вот что! Что ж, ты наймешь бельэтаж на Невском проспекте, заведешь карету, составишь большой круг знакомства, откроешь у себя дни?
- Ведь это очень дорого, - заметил наивно Александр.
- Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, - сказал Петр Иваныч. - Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты - нет! ты не за тем приехал.
- По словам вашим, дядюшка, выходит, что я как будто сам не знаю, зачем я приехал.
- Почти так; это лучше сказано: тут есть правда; только все еще нехорошо. Неужели ты, как сбирался сюда, не задал себе этого вопроса: зачем я еду? Это было бы не лишнее.
- Прежде, нежели я задал себе этот вопрос, у меня уже был готов ответ! - с гордостью отвечал Александр.
- Так что же ты не говоришь? ну, зачем?
- Меня влекло какое-то неодолимое стремление, жажда благородной деятельности; во мне кипело желание уяснить и осуществить...
Петр Иваныч приподнялся немного с дивана, вынул из рта сигару и навострил уши.
- Осуществить те надежды, которые толпились...
- Не пишешь ли ты стихов? - вдруг спросил Петр Иваныч.
- И прозой, дядюшка; прикажете принести?
- Нет, нет!.. после когда-нибудь; я так только спросил.
- А что?
- Да ты так говоришь...
- Разве нехорошо?
- Нет, - может быть, очень хорошо, да дико.
- У нас профессор эстетики так говорил и считался самым красноречивым профессором, - сказал смутившийся Александр.
- О чем же он так говорил?
- О своем предмете.
- А!
- Как же, дядюшка, мне говорить?
- Попроще, как все, а не как профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нельзя; ты после сам увидишь. Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу припомнить университетские лекции и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, - так ли?
- Да, дядюшка, карьеру...
- И фортуну, - прибавил Петр Иваныч, - что за карьера без фортуны? Мысль хороша - только... напрасно ты приезжал.
- Отчего же? Надеюсь, вы не по собственному опыту говорите это? - сказал Александр, глядя вокруг себя.
- Дельно замечено. Точно, я хорошо обставлен, и дела мои не дурны. Но, сколько я посмотрю, ты и я - большая разница.
- Я никак не смею сравнивать себя с вами...
- Не в том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня... да у тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок - ой, он! Ты вон изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
- Может быть, я в состоянии что-нибудь сделать, если вы не оставите меня вашими советами и опытностью...
- Советовать - боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор - станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь - не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе да на прелестях жизни, на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают... как я отучу тебя от всего этого? - мудрено!
- Я постараюсь, дядюшка, приноровиться к современным понятиям. Уже сегодня, глядя на эти огромные здания, на корабли, принесшие нам дары дальних стран, я подумал об успехах современного человечества, я понял волнение этой разумно-деятельной толпы, готов слиться с нею...
Петр Иваныч при этом монологе значительно поднял брови и пристально посмотрел на племянника. Тот остановился.
- Дело, кажется, простое, - сказал дядя, - а они бог знает что заберут в голову... "разумно-деятельная толпа"!! Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном.
- Как, дядюшка, разве дружба и любовь - эти священные и высокие чувства, упавшие как будто ненарочно с неба в земную грязь...
- Что?
Александр замолчал.
- "Любовь и дружба в грязь упали!" Ну, как ты этак здесь брякнешь?
- Разве они не те же и здесь, как там? - хочу я сказать.
- Есть и здесь любовь и дружба, - где нет этого добра? только не такая, как там, у вас; со временем увидишь сам... Ты прежде всего забудь эти священные да небесные чувства, а приглядывайся к делу так, проще, как оно есть, право лучше, будешь и говорить проще. Впрочем, это не мое дело. Ты приехал сюда, не ворочаться же назад: если не найдешь, чего искал, пеняй на себя. Я предупрежу тебя, что хорошо, по моему мнению, что дурно, а там как хочешь... Попробуем, может быть, удастся что-нибудь из тебя сделать. Да! матушка просила снабжать тебя деньгами... Знаешь, что я тебе скажу: не проси у меня их: это всегда нарушает доброе согласие между порядочными людьми. Впрочем, не думай, чтоб я тебе отказывал: нет, если придется так, что другого средства не будет, так ты, нечего делать, обратись ко мне... Все у дяди лучше взять, чем у чужого, по крайней мере без процентов. Да чтоб не прибегать к этой крайности, я тебе поскорей найду место, чтобы ты мог доставать деньги. Ну, до свиданья. Заходи поутру, мы переговорим, что и как начать.
Александр Федорыч пошел домой.
- Послушай, не хочешь ли ты поужинать? - сказал Петр Иваныч ему вслед.
- Да, дядюшка... я бы, пожалуй...
- У меня ничего нет.
Александр молчал. "Зачем же это обязательное предложение?" - думал он.
- Стола я дома не держу, а трактиры теперь заперты, - продолжал дядя. - Вот тебе и урок на первый случай - привыкай. У вас встают и ложатся по солнцу, едят, пьют, когда велит природа; холодно, так наденут себе шапку с наушниками, да и знать ничего не хотят; светло - так день, темно - так ночь. У тебя вон слипаются глаза, а я еще за работу сяду: к концу месяца надо счеты свести. Дышите вы там круглый год свежим воздухом, а здесь и это удовольствие стоит денег - и всё так! совершенные антиподы! Здесь вот и не ужинают, особенно на свой счет, и на мой тоже. Это тебе даже полезно: не станешь стонать и метаться по ночам, а крестить мне тебя некогда.
- К этому, дядюшка, легко привыкнуть...
- Хорошо, если так. А у вас все еще по-старому: можно прийти в гости ночью и сейчас ужин состряпают?
- Что ж, дядюшка, надеюсь, этой черты порицать нельзя. Добродетель русских...
- Полно! какая тут добродетель. От скуки там всякому мерзавцу рады: "Милости просим, кушай, сколько хочешь, только займи как-нибудь нашу праздность, помоги убить время да дай взглянуть на тебя: все-таки что-нибудь новое; а кушанья не пожалеем: это нам здесь ровно ничего не стоит..." Препротивная добродетель!
Так Александр лег спать и старался разгадать, что за человек его дядя. Он припомнил весь разговор; многого не понял, другому не совсем верил.
"Нехорошо говорю! - думал он, - любовь и дружба не вечны? не смеется ли надо мною дядюшка? Неужели здесь такой порядок? Что же Софье и нравилось во мне особенно, как не дар слова? А любовь ее неужели не вечна?.. И неужели здесь в самом деле не ужинают?"
Он еще долго ворочался в постели: голова, полная тревожных мыслей, и пустой желудок не давали ему спать.
Прошло недели две.
Петр Иваныч день ото дня становился довольнее своим племянником.
- У него есть такт, - говорил он одному своему компаниону по заводу, - чего бы я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный. Есть странности... лезет целоваться, говорит, как семинарист... ну, да от этого отвыкнет: и то хорошо, что он не сел мне на шею.
- Есть состояние? - спросил тот.
- Нет; каких-нибудь сто душонок.
- Что ж! если есть способности, так он пойдет здесь... ведь и вы не с большего начали, а вот, слава богу...
- Нет! куда! ничего не сделает. Эта глупая восторженность никуда не годится, ах да ох! не привыкнет он к здешнему порядку: где ему сделать карьеру! напрасно приезжал... ну, это уж его дело.
Александр долгом считал любить дядю, но никак не мог привыкнуть к его характеру и образу мыслей.
"Дядюшка у меня, кажется, добрый человек, - писал он в одно утро к Поспелову, - очень умен, только человек весьма прозаический, вечно в делах, в расчетах... Дух его будто прикован к земле и никогда не возносится до чистого, изолированного от земных дрязгов созерцания явлений духовной природы человека. Небо у него неразрывно связано с землей, и мы с ним, кажется, никогда совершенно не сольемся душами. Едучи сюда, я думал, что он, как дядя, даст мне место в сердце, согреет меня в здешней холодной толпе горячими объятьями дружбы; а дружба, ты знаешь, второе провиденье. Но и он есть не что иное, как выражение этой толпы. Я думал делить с ним вместе время, не расставаться ни на минуту, но что встретил? - холодные советы, которые он называет дельными; но пусть они лучше будут недельны, но полны теплого, сердечного участия. Он горд не горд, но враг всяких искренних излияний; мы не обедаем, не ужинаем вместе, никуда не ездим. Приехав, он никогда не расскажет, где был, что делал, и никогда также не говорит, куда едет и зачем, кто у него знакомые, нравится ему что, нет ли, как он проводит время. Никогда не сердит особенно, ни ласков, ни печален, ни весел. Сердцу его чужды все порывы любви, дружбы, все стремления к прекрасному. Часто говоришь, и говоришь, как вдохновенный пророк, почти как наш великий, незабвенный Иван Семеныч, когда он, помнишь, гремел с кафедры, а мы трепетали в восторге от его огненного взора и слова; а дядюшка? слушает, подняв брови, и смотрит престранно, или засмеется как-то по-своему, таким смехом, который леденит у меня кровь, - и прощай вдохновение! Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона... Не верит он любви и проч., говорит, что счастья нет, что его никто и не обещал, а что есть просто жизнь, разделяющаяся поровну на добро и зло, на удовольствие, удачу, здоровье, покой, потом на неудовольствие, неудачу, беспокойство, болезни и проч., что на все на это надо смотреть просто, не забирать себе в голову бесполезных - каково? бесполезных! - вопросов о том, зачем мы созданы да к чему стремимся, - что это не наша забота и что от этого мы не видим, что у нас под носом, и не делаем своего дела... только и слышишь о деле! В нем не отличишь, находится ли он под влиянием какого-нибудь наслаждения или прозаического дела: и за счетами, и в театре все одинаков; сильных впечатлений не знает и, кажется, не любит изящного: оно чуждо душе его; я думаю, он не читал даже Пушкина..."
Петр Иваныч неожиданно явился в комнату племянника и застал его за письмом.
- Я пришел посмотреть, как ты тут устроился, - сказал дядя, - и поговорить о деле.
Александр вскочил и проворно что-то прикрыл рукой.
- Спрячь, спрячь свой секрет, - сказал Петр Иваныч, - я отвернусь. Ну, спрятал? А это что выпало? что это такое?
- Это, дядюшка, ничего... - начал было Александр, но смешался и замолчал.
- Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж я видел одно, так покажи и то, что спрятал в руке.
Александр, точно уличенный школьник, невольно разжал руку и показал кольцо.
- Что это? откуда? - спросил Петр Иваныч.
- Это, дядюшка, вещественные знаки... невещественных отношений...
- Что? что? дай-ка сюда эти знаки.
- Это залоги...
- Верно, из деревни привез?
- От Софьи, дядюшка, на память... при прощанье...
- Так и есть. И это ты вез за тысячу пятьсот верст?
Дядя покачал головой.
- Лучше бы ты привез еще мешок сушеной малины: ту, по крайней мере, в лавочку сбыли, а эти залоги...
Он рассматривал то волосы, то колечко; волосы понюхал, а колечко взвесил на руке. Потом взял бумажку со стола, завернул в нее оба знака, сжал все это в компактный комок и - бац в окно.
- Дядюшка! - неистово закричал Александр, схватив его за руку, но поздно: комок перелетел через угол соседней крыши, упал в канал, на край барки с кирпичами, отскочил и прыгнул в воду.
Александр молча, с выражением горького упрека, смотрел на дядю.
- Дядюшка! - повторил он.
- Что?
- Как назвать ваш поступок?
- Бросанием из окна в канал невещественных знаков и всякой дряни и пустяков, чего не нужно держать в комнате...
- Пустяков! это пустяки?
- А ты думал что? - половина твоего сердца... Я пришел к нему за делом, а он вон чем занимается - сидит да думает над дрянью!
- Разве это мешает делу, дядюшка?
- Очень. Время проходит; а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие - ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
- Да... я начал было...
- А к матери писал?
- Нет еще, я хотел завтра.
- Отчего же завтра? К матери завтра, а к Софье, которую через месяц надо забыть, сегодня...
- Софью? можно ли ее забыть?
- Должно. Не брось я твоих залогов, так, пожалуй, чего доброго, ты помнил бы ее лишний месяц. Я оказал тебе вдвойне услугу. Через несколько лет эти знаки напомнили бы тебе глупость, от которой бы ты краснел.
- Краснеть от такого чистого, святого воспоминания? это значит не признавать поэзии...
- Какая поэзия в том, что глупо? поэзия, например, В письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна... как я стал читать - мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж я ли не отвык краснеть!
- Это ужасно, ужасно, дядюшка! стало быть, вы никогда не любили?
- Знаков терпеть не мог.
- Это какая-то деревянная жизнь! - сказал в сильном волнении Александр, - прозябание, а не жизнь! прозябать без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви...
- И без волос! - прибавил дядя.
- Как вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что есть лучшего на земле? ведь это преступление... Любовь... святые волнения!
- Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки - так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того... Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
- Да разве любовь не дело?
- Нет: приятное развлечение, только не нужно слишком предаваться ему, а то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя. - Дядя покачал головой. - Я почти нашел тебе место: ты ведь хочешь служить? - сказал он.
- Ах, дядюшка, как я рад!
Александр бросился и поцеловал дядю в щеку.
- Нашел-таки случай! - сказал дядя, вытирая щеку, - как это я не остерегся! Ну, так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным.
- Я знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное права, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию...
- Постой, постой! а умеешь ли ты порядочно писать по-русски? Теперь пока это нужнее всего.
- Какой вопрос, дядюшка: умею ли писать по-русски! - сказал Александр и побежал к комоду, из которого начал вынимать разные бумаги, а дядя между тем взял со стола какое-то письмо и стал читать.
Александр подошел с бумагами к столу и увидел, что дядя читает письмо. Бумаги у него выпали из рук.
- Что это вы читаете, дядюшка? - сказал он в испуге.
- А вот тут лежало письмо, к другу, должно быть. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.
- И вы прочитали его?
- Да, почти - вот только две строки осталось, - сейчас дочитаю; а что? ведь тут секретов нет, иначе бы оно не валялось так...
- Что же вы теперь думаете обо мне?..
- Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко...
- Стало быть, вы не прочли, что тут написано? - с живостью спросил Александр.
- Нет, кажется, все, - сказал Петр Иваныч, поглядев на обе страницы, - сначала описываешь Петербург, свои впечатления, а потом меня.
- Боже мой! - воскликнул Александр и закрыл руками лицо.
- Да что ты? что с тобой?
- И вы говорите это покойно? вы не сердитесь, не ненавидите меня?
- Нет! из чего мне бесноваться?
- Повторите, успокойте меня.
- Нет, нет, нет.
- Мне все не верится: докажите, дядюшка...
- Чем прикажешь?
- Обнимите меня.
- Извини, не могу.
- Почему же?
- Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был женщина - так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
- Чувство, дядюшка, просится наружу, требует порыва, излияния...
- У меня не просится и не требует, да если б и просилось, так я бы воздержался - и тебе тоже советую.
- Зачем же?
- А затем, чтоб после, когда рассмотришь поближе человека, которого обнял, не краснеть за свои объятия.
- Разве не случается, дядюшка, что оттолкнешь человека и после раскаешься?
- Случается; оттого я никогда никого и не отталкиваю.
- Вы и меня не оттолкнете за мой поступок, не назовете чудовищем?
- У тебя кто напишет вздор, тот и чудовище. Этак бы их развелось несметное множество.
- Но читать про себя такие горькие истины - и от кого же? от родного племянника!
- Ты воображаешь, что написал истину?..
- О дядюшка!.. конечно, я ошибся... я переправлю... простите...
- Хочешь, я тебе продиктую истину?
- Сделайте милость.
- Садись и пиши.
Александр вынул лист бумаги и взял перо, а Петр Иваныч, глядя на прочтенное им письмо, диктовал:
- "Любезный друг". Написал?
- Написал.
- "Петербурга и впечатлений своих описывать тебе не стану".
- "Не стану", - сказал Александр, написав.
- "Петербург уже давно описан, а что не описано, то надо видеть самому; впечатления мои тебе ни на что не годятся. Нечего по-пустому тратить время и бумагу. Лучше опишу моего дядю, потому что это относится лично до меня".
- "Дядю", - сказал Александр.
- Ну, вот ты пишешь, что я очень добр и умен, - может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмем лучше середину, пиши: "Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра..."
- Дядюшка! я умею ценить и чувствовать... - сказал Александр и потянулся поцеловать его.
- "Хотя и не вешается мне на шею, - продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место. - А желает добра, потому что не имеет причины и побуждения желать зла и потому, что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит, что меня не любит - и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и я еще не люблю его, хотя и уверяю в противном".
...
