Гюго Виктор Мари

   Козетта подняла голову и ответила:
   - Да, сударь.
   - Дай, я понесу, - сказал он.
   
   Для книги, всегда найдется место в доме умного человека. Книга дает знание, опыт, мудрость, в конце концов. Если мы будем приучать детей с малолетства читать больше, и меньше смотреть телевизор, нам в последствии будет легче понять их мировоззрение, а детям наше. Заходите с детьми чаще в книжный магазин. И выбирайте достойную книгу. Пусть это будет постоянной привычкой для ребёнка.
   
   Козетта выпустила дужку ведра. Человек пошел рядом с ней.
   - Это действительно очень тяжело, -пробормотал он и спросил: - Сколько тебе лет, малютка?
   - Восемь лет, сударь.
   - И ты идешь издалека?
   - От ручья, который в лесу.
   - А далеко тебе еще идти?
   - Добрых четверть часа.
   Путник помолчал немного, потом вдруг спросил:
   - Значит, у тебя нет матери?
   - Я не знаю, - ответила девочка и, прежде чем он успел снова заговорить, добавила: - Думаю, что нет. У других есть. А у меня нет. Наверно, никогда и не было, - помолчав, сказала она.
   Человек остановился. Он поставил ведро на землю, наклонился и положил обе руки на плечи девочки, стараясь в темноте разглядеть ее лицо.
   Худенькое, жалкое личико Козетты смутно проступало в белесовато-сером свете.
   - Как тебя зовут?
   - Козетта.
   Прохожий вздрогнул, словно от электрического тока. Он снова взглянул на нее, затем снял руки с плеч Козетты, схватил ведро и зашагал.
   Спустя мгновение он опросил:
   - Где ты живешь, малютка?
   - В Монфермейле, - может, вы знаете, где это?
   - Мы идем туда?
   - Да, сударь.
   Немного погодя он снова спросил:
   - Кто же это послал тебя в такой поздний час за водой в лес?
   - Госпожа Тенардье.
   - А чем эта твоя госпожа Тенардье занимается? -спросил незнакомец; он старался говорить равнодушным тоном, но голос у него как-то странно дрожал.
   - Она моя хозяйка, - ответила девочка - Она содержит постоялый двор.
   - Постоялый двор? - переспросил путник - Хорошо, там я и переночую сегодня. Проводи-ка меня.
   - А ведь мы туда идем, - ответила девочка.
   Человек шел довольно быстро. Козетта легко поспевала за ним. Она больше не чувствовала усталости. Время от времени она посматривала на него с каким-то удивительным спокойствием, с каким-то невыразимым доверием. Ее никто никогда не учил молиться богу. Однако она испытывала нечто похожее на радость и надежду, устремленную к небесам.
   Прошло несколько минут. Незнакомец заговорил снова:
   - Разве у госпожи Тенардье нет служанки?
   - Нет, сударь
   - Разве ты у нее одна?
   - Да, сударь.
   Снова наступило молчание. Потом Козетта сказала:
   - Правда, у нее есть еще две маленькие девочки.
   - Какие маленькие девочки?
   - Понина и Зельма.
   Так упрощала Козетта романтические имена, столь любезные сердцу трактирщицы.
   - Кто же они, эти Понина и Зельма?
   - Это барышни госпожи Тенардье. Ну, просто ее дочери.
   - А что же они делают?
   - О! - воскликнула Козетта - У них красивые куклы, разные блестящие вещи, у них много всяких дел. Они играют, забавляются.
   - Целый день?
   - Да, сударь.
   - А ты?
   - А я работаю.
   - Целый день?
   Девочка подняла свои большие глаза, в которых угадывались слезы, скрытые ночным мраком, и кротко ответила:
   - Да, сударь.
   Помолчав, Козетта добавила:
   - Иногда, когда я кончу работу и когда мне позволят, я тоже могу поиграть.
   - Как же ты играешь?
   - Как могу. Мне не мешают. Но у меня мало игрушек. Понина и Зельма не хотят, чтобы я играла в их куклы. У меня есть только оловянная сабелька, вот такая.
   Девочка показала мизинчик.
   - Ею ничего нельзя резать?
   - Можно, сударь, - ответила девочка, - например, салат и головы мухам.
   Они дошли до села; Козетта повела незнакомца по улицам. Они прошли мимо булочной, но Козетта не вспомнила о хлебе, который должна была принести. Человек перестал расспрашивать ее - теперь он хранил мрачное молчание. Когда они миновали церковь, незнакомец, видя все эти разбитые под открытым небом лавчонки, спросил:
   - Тут что же, ярмарка?
   - Нет, сударь, это Рождество.
   Когда они подходили к постоялому двору, Козетта робко дотронулась до его руки.
   - Сударь!
   - Да, дитя мое?
   - Вот мы уже совсем близко от дома.
   - И что же?
   - Можно мне теперь взять у вас ведро?
   - Зачем?
   - Если хозяйка увидит, что мне помогли его донести, она меня прибьет.
   Человек отдал ей ведро. Минуту спустя они были у дверей харчевни.
   
   Глава восьмая.
   О ТОМ, КАК НЕПРИЯТНО ВПУСКАТЬ В ДОМ БЕДНЯКА, КОТОРЫЙ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ БОГАЧОМ
   Козетта не могла удержаться, чтобы украдкой не взглянуть на большую куклу, все еще красовавшуюся в витрине игрушечной лавки, затем постучала в дверь. На пороге показалась трактирщица со свечой в руке.
   - А, это ты, бродяжка! Наконец-то! Куда это ты запропастилась? По сторонам глазела, срамница!
   - Сударыня! -задрожав, сказала Козетта. - Этот господин хочет переночевать у нас.
   Угрюмое выражение на лице тетки Тенардье быстро сменилось любезной гримасой, - это мгновенное превращение свойственно кабатчикам. Она жадно всматривалась в темноту, чтобы разглядеть вновь прибывшего.
   - Это вы, сударь?
   - Да, сударыня, - ответил человек, дотронувшись рукой до шляпы.
   Богатые путешественники не бывают столь вежливы. Этот жест, а также беглый осмотр одежды н багажа путешественника, который произвела хозяйка, заставили исчезнуть ее любезную гримасу, сменившуюся прежним угрюмым выражением.
   - Входите, милейший, - сухо сказала г-жа Тенардье.
   "Милейший" вошел. Тенардье вторично окинула его взглядом, уделив особое внимание его изрядно потертому сюртуку и слегка помятой шляпе, потом, кивнув в его сторону головой, сморщила нос и, подмигнув, вопросительно взглянула на мужа, продолжавшего бражничать с возчиками. Супруг ответил незаметным движением указательного пальца, одновременно оттопырив губы, что в таких случаях означало у него: "Голь перекатная".
   - Ах, любезный! -воскликнула трактирщица. - Мне очень жаль, но у меня нет ни одной свободной комнаты.
   - Поместите меня, куда вам будет угодно -на чердак, в конюшню. Я заплачу, как за отдельную комнату, -сказал путник.
   - Сорок су.
   - Сорок су? Ну что ж!
   - Ладно!
   - Сорок су! - шепнул один из возчиков кабатчице -Да ведь комната стоит всего-навсего двадцать!
   - А ему она будет стоить сорок, - ответила она тоже шепотом. - Дешевле я с бедняков не беру.
   - Правильно, - кротко заметил ее муж, - пускать к себе такой народ - только портить добрую славу заведения.
   Тем временем человек, положив на скамью узелок и палку, присел к столу, на который Козетта поспешила поставить бутылку вина и стакан. Торговец, потребовавший ведро воды для своей лошади, отправился поить ее. Козетта опять уселась на свое обычное место под кухонным столом и взялась за вязание.
   Человек налил себе вина и, едва пригубив, с каким-то особым вниманием стал разглядывать ребенка.
   Козетта была некрасива. Возможно, будь она счастливым ребенком, она была бы миловидна. Мы уже бегло набросали этот маленький печальный образ. Козетта была худенькая, бледная девочка, на вид лет шести, хотя ей шел восьмой год. Ее большие глаза, окруженные синевой, казались почти тусклыми от постоянных слез. Уголки рта были опущены с тем выражением привычного страданья, которое бывает у приговоренных к смерти и у безнадежно больных. Руки ее, как предугадала мать, "потрескались от мороза". При свете, падавшем на Козетту и подчеркивавшем ее ужасающую худобу, отчетливо были видны ее торчащие кости. Ее постоянно знобило, и от этого у нее образовалась привычка плотно сдвигать колени. Ее одежда представляла собой лохмотья, которые летом возбуждали сострадание, а зимой внушали ужас. Ее прикрывала дырявая холстина; ни лоскутка шерсти! Там и сям просвечивало голое тело, на котором можно было разглядеть синие или черные пятна-следы прикосновения хозяйской длани. Тонкие ножки покраснели от холода. В глубоких впадинах над ключицами было что-то до слез трогательное. Весь облик этого ребенка, его походка, его движения, звук его голоса, прерывистая речь, его взгляд, его молчание, малейший жест-все выражало и обличало одно: страх.
   Козетта была вся проникнута страхом, он как бы окутывал ее. Страх вынуждал ее прижимать к груди локти, прятать под юбку ноги, стараться занимать как можно меньше места, еле дышать; страх сделался, если можно так выразиться, привычкой ее тела, способной лишь усиливаться. В глубине ее зрачков таился ужас.
   Этот страх был так велик, что, хотя Козетта вернулась домой совершенно мокрая, она не посмела приблизиться к очагу, чтобы обсушиться, а тихонько принялась за работу.
   Взгляд восьмилетнего ребенка был всегда так печален, а порой так мрачен, что в иные минуты казалось, что она недалека от слабоумия или от помешательства.
   Мы уже упоминали, что она не знала, что такое молитва, никогда не переступала церковного порога. "Разве у меня есть для этого время?" - говорила ее хозяйка.
   Человек в желтом рединготе не спускал глаз с Козетты.
   Вдруг трактирщица воскликнула:
   - Постой! А хлеб где?
   Стоило хозяйке повысить голос, и Козетта, как всегда, быстро вылезла из-под стола.
   Она совершенно забыла о хлебе. Она прибегла к обычной уловке запуганных детей. Она солгала.
   - Сударыя! Булочная была уже заперта.
   - Надо было постучаться.
   - Я стучалась, сударыня.
   - Ну и что же?
   - Мне не отперли.
   - Завтра я проверю, правду ли ты говоришь, - сказала Тенардье, - и если соврала, то ты у меня запляшешь. А покамест дай сюда пятнадцать су.
   Козетта сунула руку в карман фартука и помертвела. Монетки там не было.
   - Ну! - крикнула трактирщица. - Оглохла ты, что ли?
   Козетта вывернула карман. Пусто. Куда могла деться денежка? Несчастная малютка не находила слов. Она окаменела.
   - Ты, значит, потеряла деньги, потеряла целых пятнадцать су? - прохрипела Тенардье. - А может, ты вздумала их украсть?
   С этими словами она протянула руку к плетке, висевшей на гвозде возле очага.
   Это грозное движение вернуло Козетте силы.
   - Простите! Простите! Я больше не буду! - закричала она.
   Тенардье сняла плеть.
   В это время человек в желтом рединготе, незаметно для окружающих, пошарил в жилетном кармане. Впрочем, остальные посетители пили, играли в кости и ни на что не обращали внимания.
   Козетта в смертельном страхе забилась в угол за очагом, стараясь сжаться в комочек и как-нибудь спрятать свое жалкое полуобнаженное тельце. Трактирщица занесла руку.
   - Виноват, сударыня, - вмешался неизвестный, - я только что видел, как что-то упало из кармана этой малютки и покатилось по полу. Не эти ли деньги?
   Он наклонился, делая вид, будто что-то ищет на полу.
   - Так и есть, вот она, - сказал он, выпрямляясь, и протянул тетке Тенардье серебряную монетку.
   - Она самая! - воскликнула тетка Тенардье. Отнюдь не "она самая", а монета в двадцать су, но для трактирщицы это было выгодно. Она положила деньги в карман и удовольствовалась тем, что, злобно взглянув на ребенка, сказала: "Чтоб это было в последний раз!"
   Козетта опять забралась в свою "нору", как называла это место тетка Тенардье, и ее большие глаза, устремленные на незнакомца, мало-помалу приобретали совершенно несвойственное им выражение. Пока это было лишь наивное удивление, но к нему примешивалась уже какая-то безотчетная доверчивость.
   - Ну как, будете ужинать? -спросила трактирщица у приезжего.
   Он ничего не ответил. Казалось, он глубоко задумался.
   - Кто он, этот человек? - процедила она сквозь зубы - Уверена, что за ужин ему заплатить нечем. Хоть бы за ночлег расплатился. Все-таки мне повезло, что ему не пришло в голову красть деньги, валявшиеся на полу.
   Тут дверь отворилась, и вошли Эпонина и Азельма.
   Это были две хорошенькие девочки, скорее горожаночки, чем крестьяночки, премиленькие, одна - с блестящими каштановыми косами, другая - с длинными черными косами, спускавшимися по спине. Оживленные, чистенькие, полненькие, свежие и здоровые, они радовали глаз. Девочки были тепло одеты, но благодаря материнскому искусству плотность материи нисколько не умаляла кокетливости их туалета. Одежда приноровлена была к зиме, не теряя вместе с тем изящества весеннего наряда. Эти две малютки излучали свет. Кроме того, они были здесь повелительницами. В их одежде, в их веселости, в том шуме, который они производили, чувствовалось сознание своей верховной власти. Когда они вошли, трактирщица сказала ворчливо, но с обожанием:
   - А, вот, наконец, и вы пожаловали!
   Притянув поочередно каждую к себе на колени, мать пригладила им волосы, поправила ленты и, потрепав с материнской нежностью, отпустила.
   - Хороши, ничего не скажешь! - воскликнула она.
   Девочки уселись в углу, возле очага. Они принялись тормошить куклу, укладывали ее то у одной, то у другой на коленях и весело щебетали. Время от времени Козетта поднимала глаза от вязанья и печально глядела на них.
   Эпонина и Азельма не замечали Козетту. Она была для них чем-то вроде собачонки. Этим трем девочкам вместе не было и двадцати четырех лет, но они уже олицетворяли собой человеческое общество: с одной стороны - зависть, с другой - пренебрежение.
   Кукла у сестер Тенардье была полинявшая, старая, поломанная, но Козетте она казалась восхитительной- ведь у нее за всю жизнь не было куклы, настоящей куклы, - это выражение понятно всем детям.
   Вдруг тетка Тенардье, продолжавшая ходить взад и вперед по комнате, заметила, что Козетта отвлекается и, вместо того чтобы работать, глядит на играющих детей.
   - А вот я тебя и поймала! - крикнула она. - Так-то ты работаешь? Погоди, вот возьму плетку, она тебя заставит работать!
   Незнакомец, не вставая со стула, повернулся к трактирщице.
   - Сударыня! - улыбаясь почти робко, промолвил он. - Ну что уж там, пусть поиграет!
   Со стороны любого посетителя, съевшего кусок жаркого, выпившего за ужином две бутылки вина и не производящего впечатления оборванца, подобное желание равносильно было бы приказу. Но чтобы человек, обладающий такой шляпой, позволил себе высказать какое бы то ни было пожелание, чтобы человек, у которого был такой редингот, смел выражать свою волю, - этого трактирщица допустить не могла.
   - Раз девчонка ест мой хлеб, она должна работать, - резко сказала она. - Я кормлю ее не для того, чтобы она бездельничала.
   - Что же это она делает? - спросил незнакомец мягким тоном, какого трудно было ожидать от человека, одетого, словно нищий, с плечами, широкими, словно у носильщика.
   Трактирщица снизошла до того, что ответила ему:
   - Чулки вяжет, если вам угодно знать. Чулочки для моих дочурок. Старые все, можно сказать, износились. Скоро мои дочки останутся босые.
   Человек взглянул на жалкие, красные ножки Козетты и продолжал:
   - Когда же она окончит эту пару?
   - Она будет над ней корпеть по крайней мере дня три, а то и четыре. Этакая лентяйка!
   - Сколько могут стоить эти чулки, когда они будут готовы?
   Трактирщица окинула его презрительным взглядом.
   - Не меньше тридцати су.
   - А вы бы уступили их за пять франков? - снова спросил человек.
   - Черт возьми! - засмеявшись грубым смехом, вскричал возчик, слышавший этот разговор. - Пять франков? Тьфу ты пропасть! Я думаю! Целых пять монет!
   Тут Тенардье решил, что пора ему вмешаться в разговор.
   - Хорошо, сударь, ежели такова ваша прихоть, то вам отдадут эту пару чулок за пять франков. Мы ни в чем не отказываем путешественникам.
   - Но денежки на стол! - резко и решительно заявила его супруга.
   - Я покупаю эти чулки, - ответил незнакомец и, вынув из кармана пятифранковую монету и протянув ее кабатчице, добавил: -И плачу за них.
   Потом он повернулся к Козетте!
   - Теперь твоя работа принадлежит мне. Играй, дитя мое.
   Возчик был так потрясен видом пятифранковой монеты, что бросил пить вино и подбежал взглянуть на нее.
   - И вправду, гляди-ка! -воскликнул он. -Настоящий пятифранковик! Не фальшивый!
   Тенардье подошел и молча положил деньги в жилетный карман.
   Супруге возразить было нечего. Она кусала себе губы, лицо ее исказилось злобой.
   Козетта вся дрожала. Она отважилась, однако, спросить:
   - Сударыня! Это правда? Я могу поиграть?
   - Играй! - в бешенстве крикнула тетка Тенардье.
   - Спасибо, сударыня, -молвила Козетта.
   Уста ее благодарили хозяйку, а ее маленькая душа возносила благодарность незнакомцу.
   Тенардье снова уселся пить. Жена прошептала ему на ухо:
   - Кто он, этот желтый человек?
   - Мне приходилось встречать миллионеров, которые носили такие же рединготы, - с величественным видом ответил Тенардье.
   Козетта перестала вязать, но не покинула своего места. Она всегда старалась двигаться как можно меньше. Она вытащила из коробки, стоявшей позади, какие-то старые лоскутики и свою оловянную сабельку.
   Эпонина и Азельма не обращали никакого внимания на происходившее вокруг. Они только что успешно завершили ответственную операцию - завладели котенком. Бросив на пол куклу, Эпонина, которая была постарше, пеленала котенка в голубые и красные лоскутья, невзирая на его мяуканье н судорожные движения. Поглощенная этой важной и трудной работой, она болтала с сестрой на том нежном, очаровательном детском языке, обаяние которого, как и великолепие крыльев бабочки, исчезает, как только ты попытаешься запечатлеть его.
   - Знаешь, сестричка, вот эта кукла смешнее той. Смотри, она шевелится, пищит, она тепленькая. Знаешь, сестричка, давай с ней играть. Она будет моей дочкой. Я буду мама. Я приду к тебе в гости, а ты на нее посмотришь. Потом ты увидишь ее усики и удивишься. А потом увидишь ее ушки, а потом хвостик, и ты очень удивишься. И ты мне скажешь; "Боже мой!" А я тебе скажу: "Да, сударыня, это у меня такая маленькая дочка. Теперь все маленькие дочки такие".
   Азельма с восхищением слушала Эпонину.
   Между тем пьяницы затянули непристойную песню и так громко хохотали при этом, что дрожали стены. А Тенардье подзадоривал их и вторил им.
   Как птицы из всего строят гнезда, так дети из всего мастерят себе куклу. Пока Азельма и Эпонина пеленали котенка, Козетта пеленала саблю. Потом она взяла ее на руки и, тихо напевая, стала ее убаюкивать.
   Кукла - одна из самых настоятельных потребностей и вместе с тем воплощение одного из самых очаровательных женских инстинктов у девочек. Лелеять, наряжать, украшать, одевать, раздевать, переодевать, учить, слегка журить, баюкать, ласкать, укачивать, воображать, что нечто есть некто, - в этом все будущее женщины. Мечтая и болтая, готовя игрушечное приданое и маленькие пеленки, нашивая платьица, лифчики и крошечные кофточки, дитя превращается в девочку, девочка - в девушку, девушка - в женщину. Первый ребенок - последняя кукла.
   Маленькая девочка без куклы почти так же несчастна и точно так же немыслима, как женщина без детей.
   Козетта сделала себе куклу из сабли.
   Тетка Тенардье подошла к "желтому человеку". "Мой муж прав, - решила она, - может быть, это сам господин Лафит. Бывают ведь на свете богатые самодуры!"
   Она облокотилась на стол.
   - Сударь...-сказала она.
   При слове "сударь" незнакомец обернулся. Трактирщица до сих пор называла его или "милейший", или "любезный".
   - Видите ли, сударь, - продолжала она (ее слащавая вежливость была еще неприятней ее грубости),-мне очень хочется, чтобы этот ребенок играл, я ничего не имею против, если вы так великодушны, но это хорошо один раз. Видите ли, ведь у нее никого нет. Она должна работать.
   - Значит, это не ваш ребенок? - спросил незнакомец.
   - Что вы, сударь! Это нищенка, которую мы приютили из милости. Она вроде как дурочка. У нее, должно быть, водянка в голове. Видите, какая у нее большая голова. Мы делаем для нее все, что можем, но мы сами небогаты. Вот уж полгода, как мы пишем к ней на родину, а нам не отвечают ни слова. Ее мать, надо думать, умерла.
   - Вот как! - проговорил незнакомец и снова задумался.
   - Хороша же была эта мать! -добавила трактирщица. - Бросила родное дитя!
   В продолжение этой беседы Козетта, словно ей подсказал инстинкт, что речь шла о ней, не сводила глаз с хозяйки. Но слушала она рассеянно, до нее долетали лишь обрывки фраз.
   Между тем гуляки, почти все захмелевшие, с удвоенным азартом повторяли гнусный припев. То была крайняя непристойность, куда были приплетены Пресвятая дева и младенец Иисус. Трактирщица направилась к ним, чтобы принять участие в общем веселье. Козетта, сидя под столом, глядела на огонь, отражавшийся в ее неподвижных глазах; она опять принялась укачивать подобие младенца в пеленках, которое она соорудила себе, и, укачивая, тихо напевала: "Моя мать умерла!.. Моя мать умерла!.. Моя мать умерла!"
   Уступая настояниям хозяйки, "желтый человек", "миллионер", согласился, наконец, поужинать.
   - Что прикажете вам подать, сударь?
   - Хлеба и сыру, - ответил он.
   "Наверно, нищий", - решила тетка Тенардье.
   Пьяницы продолжали петь свою песню, а ребенок под столом продолжал петь свою.
   Вдруг Козетта умолкла: обернувшись, она заметила куклу, которую девочки Тенардье позабыли, занявшись котенком, и бросили в нескольких шагах от кухонного стола.
   Она выпустила из рук запеленутую саблю, которая не могла удовлетворить ее вполне, затем медленно обвела глазами комнату. Тетка Тенардье шепталась с мужем и пересчитывала деньги; Эпонина и Азельма играли с котенком; посетители кто ужинал, кто пил вино, кто пел, - на нее никто не обращал внимания. Каждая минута была дорога. Она на четвереньках выбралась из-под стола, еще раз удостоверилась в том, что за ней не следят, затем быстро подползла к кукле и схватила ее. Мгновение спустя она снова была на своем месте и сидела неподвижно, но повернувшись таким образом, чтобы кукла, которую она держала в объятиях, оставалась в тени. Счастье поиграть куклой было редким для нее - оно таило в себе неистовство наслаждения.
   Никто ничего не заметил, кроме незнакомца, медленно жевавшего хлеб с сыром - из этого состоял весь его скудный ужин.
   Это блаженство длилось с четверть часа.
   Но как осторожна ни была Козетта, она не заметила, что одна нога куклы выступила из мрака, и теперь ее освещал яркий огонь очага. Эта розовая, блестящая нога поразила взгляд Азельмы, и она сказала Эпонине:
   - Гляди-ка, сестрица!
   Девочки остолбенели. Козетта осмелилась взять куклу!
   Эпонина встала и, не отпуская котенка, подошла к матери и стала дергать ее за юбку.
   - Да оставь ты меня в покое! Ну! Что тебе надо? - спросила мать.
   - Мама! - сказала девочка. - Посмотри!
   Она показала пальцем на Козетту.
   А Козетта, в порыве восторга, ничего не видела и не слышала.
   Лицо кабатчицы приняло то особенное выражение, которое возникает по пустякам и за которое такие женщины получают прозвище "мегеры".
   На этот раз уязвленная гордость еще сильнее разожгла ее гнев. Козетта преступила все границы, Козетта совершила покушение на куклу "барышень"! Русская царица, которая увидела бы, что мужик примеряет голубую орденскую ленту ее августейшего сына, была бы разгневана не больше.
   Охрипшим от возмущения голосом она крикнула:
   - Козетта!
   Козетта вздрогнула, словно под ней заколебалась земля. Она обернулась.
   - Козетта! - повторила кабатчица.
   Козетта взяла куклу и со смешанным чувством благоговения и отчаяния осторожно положила ее на пол. Потом, не сводя с куклы глаз, она сжала ручки и - страшно было видеть этот жест у восьмилетнего ребенка! -заломила их. Наконец пришло то, чего не вызвало у Козетты ни путешествие в лес, ни тяжесть полного ведра, ни потеря денег, ни плетка, ни зловещие слова хозяйки, - пришли слезы. Она захлебывалась от рыданий.
   Незнакомец встал из-за стола.
   - Что случилось? - спросил он.
   - Да разве вы не видите? - воскликнула кабатчица, указывая на вещественное доказательство преступления, лежавшее у ног Козетты.
   - Ну и что же? - снова спросил человек.
   - Эта сквернавка осмелилась дотронуться до куклы моих детей! - ответила Тенардье.
   - И только-то? -сказал незнакомец. -Что ж тут такого, если она даже и поиграла в эту куклу?
   - Она трогала ее своими грязными руками! Своими отвратительными руками! -продолжала кабатчица.
   При этих словах рыдания Козетты усилились.
   - Да замолчишь ты наконец! - крикнула тетка Тенардье.
   Незнакомец направился к входной двери, открыл ее и вышел.
   Как только он скрылся, кабатчица, воспользовавшись его отсутствием, так пнула ногой Козетту, что девочка громко вскрикнула.
   Дверь отворилась, незнакомец появился вновь. Он нес в руках ту самую чудесную куклу, о которой мы уже говорили и на которую деревенские ребятишки любовались весь день. Он поставил ее перед Козеттой и сказал:
   - Возьми Это тебе.
   По всей вероятности, в продолжение того часа, который он пробыл здесь, погруженный в задумчивость, он успел разглядеть игрушечную лавку, до того ярко освещенную плошками и свечами, что сквозь окна харчевни это обилие огней казалось иллюминацией.
   Козетта подняла глаза. Человек, приближавшийся к ней с куклой, казался ей надвигавшимся на нее солнцем, ее сознания коснулись неслыханные слова: "Это тебе", она поглядела на него, поглядела на куклу, потом медленно отступила и забилась под стол в самый дальний угол, к стене.
   Она больше не плакала, не кричала, -казалось, она не осмеливалась дышать.
   Кабатчица, Эпонина и Азельма стояли как истуканы. Пьяницы, и те умолкли. В харчевне воцарилась торжественная тишина.
   Тетка Тенардье, окаменевшая и онемевшая от изумления, снова принялась строить догадки: "Кто же он, этот старик? То ли бедняк, то ли миллионер? А может быть, и то и другое - то есть вор?"
   На лице супруга Тенардье появилась та выразительная складка, которая так подчеркивает характер человека всякий раз, когда господствующий инстинкт проявляется в нем во всей своей животной силе. Кабатчик смотрел то на куклу, то на путешественника; казалось, он прощупывал этого человека, как ощупывал бы мешок с деньгами. Но это продолжалось одно мгновение. Подойдя к жене, он шепнул:
   - Кукла стоит по меньшей мере тридцать франков. Не дури! Распластайся перед этим человеком!
   Грубые натуры имеют общую черту с натурами наивными: у них нет постепенных переходов от одного чувства к другому.
   - Ну что ж ты, Козетта, - сказала тетка Тенардье кисло-сладким тоном, свойственным злой бабе, когда она хочет казаться ласковой, - почему ты не берешь куклу?
   Только тут Козетта осмелилась выползти из своего угла.
   - Козетточка! -ласково подхватил Тенардье. - Господин дарит тебе куклу. Бери ее. Она твоя.
   Козетта глядела на волшебную куклу с ужасом. Ее лицо было еще залито слезами, но глаза, словно небо на утренней заре, постепенно светлели, излучая необычайное сияние счастья. Если бы вдруг ей сказали: "Малютка! Ты -королева Франции", она испытала бы почти такое же чувство. Ей казалось, что как только она дотронется до куклы, ударит гром.
   До некоторой степени это было верно, так как она не сомневалась, что хозяйка прибьет ее и выругает.
   Однако сила притяжения победила. Козетта, наконец, приблизилась к кукле и, обернувшись к кабатчице, застенчиво прошептала:
   - Можно, сударыня?
   Нет слов передать этот тон, в котором слышались отчаяние, испуг и восхищение.
   - Понятно, можно! - ответила кабатчица. - Она твоя. Господин дарит ее тебе.
   - Правда, сударь? - переспросила Козетта. - Разве это правда? Она моя, эта дама?
   Глаза у незнакомца были полны слез. Он, видимо, находился на той грани волнения, когда молчат, чтобы не разрыдаться. Он кивнул Козетте головой и вложил руку "дамы" в ее ручонку.
   Козетта быстро отдернула свою руку, словно рука "дамы" жгла ее, и потупилась. Мы вынуждены отметить, что в эту минуту у нее высунулся язык. Внезапно она обернулась и порывистым движением схватила куклу.
   - Я буду звать ее Катериной, - сказала она. Странно было видеть, как лохмотья Коэетты коснулись и слились с лентами и ярко-розовым муслиновым платьицем куклы.
   - Сударыня! А можно мне посадить ее на стул? - спросила она.
   - Можно, дитя мое, - ответила кабатчица.
   Теперь пришел черед Азельмы и Эпонины с завистью глядеть на Козетту.
   Козетта посадила Катерину на стул, а сама села перед нею на пол и, неподвижная, безмолвная, погрузилась в созерцание.
   - Играй же, Козетта! - сказал незнакомец.
   - О, я играю! - ответила девчурка.
   Этого проезжего, этого неизвестного, которого, казалось, само провидение послало Козетте, кабатчица ненавидела сейчас больше всего на свете. Однако надо было сдерживаться. Как ни привыкла она скрывать свои чувства, стараясь подражать мужу, это было свыше ее сил. Она поспешила отправить дочерей спать и спросила у желтого человека "позволения" отправить и Козетту. "Она сегодня здорово уморилась", -с материнской заботливостью добавила кабатчица. Козетта ушла спать, унося в объятиях Катерину.
   Время от времени тетка Тенардье удалялась в противоположный угол залы, где сидел ее муж, чтобы, по ее выражению, "отвести душу". Она обменивалась с ним несколькими словами, тем более злобными, что не решалась произносить их громко.
   - Старая бестия! Какая муха его укусила? Только растревожил нас! Он, видите ли, хочет, чтобы эта маленькая уродина играла! Дарит ей куклу! Куклу в сорок франков этой паршивой собачонке, которую, всю как есть, я отдала бы за сорок су! Еще немного, и он начнет величать ее "ваша светлость", словно герцогиню Беррийскую! Да в здравом ли он уме? Или совсем уже рехнулся, старый дурак?
   - Ничего не рехнулся! Все это очень просто, - возразил Тенардье. -А если ему так нравится? Тебе вот нравится, когда девчонка работает, а ему нравится, когда она играет. Он имеет на это право. Путешественник, если платит, может делать все, что хочет. Если этот старичина - филантроп, тебе-то что? Если он дурак, тебя это не касается. Чего ты суешься, раз у него есть деньги?
   Это была речь главы дома и доводы трактирщика; ни тот, ни другой не терпели возражений.
   Неизвестный облокотился на стол и снова задумался. Прочие посетители, торговцы и возчики, отошли подальше и перестали петь. Они взирали на него издали с каким-то почтительным страхом. Этот бедно одетый чудак, вынимавший столь непринужденно из кармана пятифранковики и щедро даривший огромные куклы маленьким замарашкам в сабо, был, несомненно, удивительный, но и опасный человек.
   Прошло несколько часов. Полунощница отошла, ужин рождественского сочельника закончился, бражники разошлись, кабак закрылся, комната опустела, огонь потух, а незнакомец продолжал сидеть все на том же месте и в той же позе. Порой он только менял руку, на которую опирался. Вот и все. Но с тех пор, как ушла Козетта, он не произнес ни слова.
   Супруги Тенардье из любопытства и приличия остались в комнате.
   - Всю ночь он, что ли, собирается так провести? - ворчала Тенардье.
   Когда пробило два, она сдалась.
   - Я иду спать, - заявила она мужу. - Делай с ним что хочешь.
   Супруг присел к столу, зажег свечу и начал читать Французский вестник.
   Так прошел час. Почтенный трактирщик прочел по крайней мере раза три Французский вестник от даты выхода и до фамилии издателя. Незнакомец не трогался с места.
   Тенардье шевельнулся, кашлянул, сплюнул, высморкался, скрипнул стулом. Человек остался неподвижен. "Уж не заснул ли он?" - подумал Тенардье. Человек не спал, но ничто не могло отвлечь его от дум.
   Наконец Тенардье, сняв колпак, осторожно подошел к нему и осмелился спросить:
   - Не угодно ли вам, сударь, идти почивать? Сказать "идти спать" казалось ему слишком грубым и фамильярным. В слове "почивать" ощущалась пышность и вместе с тем почтительность. Такие слова обладают таинственным, замечательным свойством раздувать на следующий день сумму счета. Комната, где "спят", стоит двадцать су; комната, где "почивают", стоит двадцать франков.
   - Да, - сказал незнакомец, - вы правы. Где ваша конюшня?
   - Сударь! - усмехаясь, произнес Тенардье. - Я провожу вас, сударь.
   Он взял подсвечник, незнакомец взял узелок и палку, и Тенардье повел его в комнату на первом этаже, убранную с необыкновенной роскошью: там была мебель красного дерева, кровать в виде лодки и занавески из красного коленкора.
   - Это что такое? - спросил путник.
   - Это наша спальня, - ответил трактирщик. - Мы с супругой теперь спим в другой комнате. Сюда входят не чаще двух-трех раз в год.
   - Мне больше по душе конюшня, -резко сказал незнакомец.
   Тенардье сделал вид, что не расслышал этого неучтивого замечания.
   Он зажег две неначатые восковые свечи, украшавшие камин, внутри которого пылал довольно яркий огонь.
   На каминной доске под стеклянным колпаком лежал женский головной убор из серебряной проволоки и цветов померанца.
   - А это что такое? - спросил незнакомец
   - Это подвенечный убор моей супруги, - ответил Тенардье.
   Незнакомец окинул убор взглядом, который словно говорил: "Значит, даже это чудовище когда-то было невинной девушкой!"
   Но Тенардье лгал. Когда он снял в аренду этот домишко, чтобы открыть в нем кабак, эта комната была именно так обставлена; он купил эту мебель и цветы, рассчитывая, что все это окружит ореолом изящества его "супругу" и придаст его дому то, что у англичан называется "респектабельностью".
   Когда путешественник оглянулся, хозяин уже исчез. Тенардье скрылся незаметно, не осмелившись пожелать спокойной ночи, так как не желал выказывать оскорбительную сердечность человеку, которого предполагал на следующее утро ободрать как липку.
   Трактирщик удалился в свою комнату. Жена лежала в постели, но не спала. Услыхав шаги мужа, она обернулась и сказала:
   - Знаешь, завтра я выгоню Козетту вон.
...

---