Гюго Виктор Мари

   К этому-то постоялому двору, лучшему в городе, и направился путник. Он вошел в кухню, двери которой открывались прямо на улицу. Все кухонные печи топились, жаркий огонь весело пылал в камине. Трактирщик, он же и старший повар, с озабоченным видом переходил от очага к кастрюлям, наблюдая за приготовлением великолепного обеда, который предназначался для возчиков, чей шумный говор и смех разда° вались в соседней комнате. Всякий, кому приходилось путешествовать, знает, что никто не любит так хорошо поесть, как возчики.
   
   Василий Васильевич Кандинский яркая и богатая личность. Он является первым основоположником российского абстракционизма. Карьеру художника он начал поздно, но несмотря на это, преуспел в графике и живописи. Знаменитые картины Кандинского «Синий всадник», «В лесу», «Зимний пейзаж» и многие другие находятся в лучших музеях мира.
   
   Жирный сурок с белыми куропатками и тетеревами по бокам крутился на длинном вертеле перед огнем; на плите жарились два крупных карпа из озера Лозе и форель из озера Алоз.
   Услыхав, что дверь отворилась и вошел новый посетитель, трактирщик, не поднимая глаз от плиты, спросил:
   - Что вам угодно, сударь?
   - Поесть и переночевать, - ответил вошедший.
   - Это можно, - сказал трактирщик. Потом обернулся и, смерив вновь прибывшего взглядом, добавил: - Разумеется, за плату.
   Пришелец вытащил из кармана блузы туго набитый кожаный кошелек.
   - Деньги у меня есть, - сказал он.
   - В таком случае к вашим услугам, - ответил трактирщик.
   Незнакомец снова сунул кошелек в карман, снял ранец, поставил его на пол у двери и, не выпуская из рук палки, присел на низенький табурет перед камином. Динь лежит в горах. Октябрьские вечера там очень холодны.
   Между тем трактирщик, продолжая сновать взад и вперед, внимательно разглядывал путника.
   - Скоро ли обед? - спросил тот.
   - Сейчас будет готов, - ответил трактирщик.
   Пока пришелец грелся у огня, повернувшись к хозяину спиной, почтенный трактирщик Жакен Лабар вынул из кармана карандаш и оторвал уголок старой газеты, валявшейся на столике у окна. Написав на полях несколько слов, он сложил этот клочок бумаги и, не запечатывая, вручил мальчугану, который, как видно, служил ему одновременно и поваренком и рассыльным. Трактирщик что-то шепнул на ухо поваренку, и тот бегом пустился по направлению к мэрии.
   Путник ничего не заметил.
   Он снова спросил:
   - Скоро ли обед?
   - Сейчас будет готов, -ответил трактирщик.
   Мальчик вернулся. Он принес записку обратно. Хозяин, видимо ожидавший ответа, поспешно развернул ее. Внимательно прочитав написанное, он покачал головой и на минуту задумался. Затем подошел к путнику, который казался погруженным в далеко не веселые размышления.
   - Сударь! - сказал он. - Я не могу оставить вас у себя.
   Незнакомец привстал.
   - Как так? Вы боитесь, что я не заплачу? Хотите, я отдам плату вперед? Говорят вам, у меня есть деньги.
   - Дело не в этом.
   - А в чем же?
   - У вас есть деньги...
   - Да, - еще раз подтвердил незнакомец.
   - Но у меня-то, - продолжал трактирщик, - нет свободной комнаты.
   - Так устройте меня в конюшне, - спокойно возразил незнакомец.
   - Не могу.
   - Почему?
   - Там нет места - все занято лошадьми.
   - Ну что ж, - снова возразил незнакомец,- в таком случае отведите мне уголок на чердаке. Дайте охапку соломы. Впрочем, мы потолкуем об этом после обеда.
   - Я не могу дать вам обед.
   Эти слова, произнесенные сдержанным, но решительным тоном, заставили незнакомца насторожиться. Он встал.
   - Ах, вот оно что! - вскричал он. - Но послушайте, я умираю от голода. Я без отдыха иду с самого восхода солнца. Я прошел двенадцать лье. Я плачу деньги. И хочу есть.
   - У меня ничего нет, - сказал трактирщик.
   Незнакомец захохотал и повернулся к камину и к плите.
   - Ничего? А все это?
   - Все это заказано другими.
   - Кем?
   - Господами возчиками.
   - Сколько же их?
   - Двенадцать.
   - Да тут хватит еды на двадцать человек.
   - Все это они заказали для себя и уплатили вперед.
   Незнакомец сел на прежнее место и сказал, не повышая голоса:
   - Я в трактире, я голоден и остаюсь здесь.
   Тогда трактирщик наклонился к нему и сказал ему на ухо таким тоном, что тот вздрогнул:
   - Уходите отсюда.
   В эту минуту путник, нагнувшись, подталкивал в огонь угольки железным наконечником своей палки; он живо обернулся и уже открыл рот, чтобы возразить что-то, но трактирщик пристально посмотрел на него и добавил все так же тихо:
   - Послушайте, довольно лишних слов. Сказать вам, как вас зовут? Ваше имя - Жан Вальжан. А теперь -сказать вам, кто вы такой? Когда вы вошли, я кое-что заподозрил, послал в мэрию, и вот что мне ответили. Вы умеете читать?
   С этими словами он протянул незнакомцу развернутую записку, которая успела пропутешествовать из трактира в мэрию и из мэрии обратно в трактир. Незнакомец пробежал ее взглядом. Немного помолчав, трактирщик сказал:
   - Я привык вежливо обращаться со всеми. Уходите отсюда.
   Незнакомец опустил голову, поднял с пола свой ранец и ушел.
   Он направился вдоль главной улицы. Он шагал наудачу, держась поближе к домам, униженный и печальный. Он ни разу не обернулся. Если бы он обернулся, то увидел бы, что хозяин "Кольбасского креста" стоит на пороге и, окруженный всеми постояльцами своего заведения и всеми прохожими, оживленно говорит им что-то, указывая на него пальцем; и тут подозрительные, испуганные взгляды всех этих людей сказали бы ему: что его появление не замедлит всполошить весь город.
   Но ничего этого он не видел. Те, кто удручен горем, не оглядываются назад. Они слишком хорошо знают, что их злая участь идет за ними следом.
   Так он брел некоторое время, все вперед, выбирая наудачу улицы, которых не знал, и забыв об усталости, как это бывает в минуты уныния. Вдруг он снова почувствовал сильный голод. Надвигалась ночь. Он осмотрелся по сторонам, надеясь найти какое-нибудь пристанище.
   Богатый трактир закрыл перед ним свои двери; теперь он искал какой-нибудь скромный кабачок, какую-нибудь убогую лачугу.
   Вдруг в конце улицы блеснул огонек; сосновая ветка, подвешенная к железной балке, ясно вырисовывалась на бледном фоне сумеречного неба. Он направился к ней.
   Это и в самом деле был кабачок, - кабачок на улице Шафо.
   На секунду путник остановился и заглянул через окно в низенькую залу кабачка, освещенную стоявшей на столе маленькой лампой, а также ярким пламенем очага. Какие-то люди сидели там и пили. Хозяин грелся у огня. Подвешенный на крюке железный котелок кипел над очагом.
   В этом кабачке, являвшемся также и своего рода постоялым двором, были две двери. Одна открывалась на улицу, а другая вела во дворик, заваленный навозом.
   Путник не решился войти с улицы. Он проскользнул во двор, опять остановился, потом робко нажал на щеколду и толкнул дверь.
   - Кто там? - спросил хозяин.
   - Человек, который хотел бы поужинать и переночевать.
   - За чем же дело стало? Здесь получите и ужин и ночлег.
   Он вошел. Все посетители, пившие за столом, обернулись. Лампа освещала пришельца с одной стороны, огонь очага-с другой. Пока он отвязывал свой ранец, все внимательно разглядывали его.
   Кабатчик сказал:
   - Вот огонь. В этом котелке варится ужин. Подойдите ближе и погрейтесь, приятель.
   Путник сел перед очагом. Он протянул к огню нывшие от усталости ноги; вкусный запах шел от котелка. Лицо пришельца, насколько его можно было разглядеть из-под низко надвинутой на лоб фуражки, приняло выражение какого-то неопределенного удовлетворения, к которому примешивался скорбный оттенок, придаваемый длительной привычкой к страданию.
   Вообще у него был мужественный, энергичный и вместе с тем грустный вид. Это лицо производило какое-то странное, двойственное впечатление: сначала оно казалось кротким, а потом суровым. Глаза из-под бровей сверкали, словно пламя из-под груды валежника.
   Один из посетителей, сидевших за столом, был рыбный торговец; прежде чем прийти в этот кабачок, он заходил к Лабару, чтобы поставить к нему в конюшню свою лошадь. По воле случая, утром того же дня он повстречался с этим подозрительным незнакомцем, когда тот шел по дороге между Бра д'Асс и... (забыл название, -кажется, Эскублоном). И вот, поравнявшись с ним, прохожий, который уже и тогда казался очень усталым, попросил подвезти его, в ответ на что рыбный торговец лишь подхлестнул лошадь. Полчаса назад этот самый торговец находился среди людей, окружавших Жакена Лабара, и рассказал посетителям "Кольбасского креста" о своей неприятной утренней встрече. Не вставая с места, он сделал кабатчику незаметный знак. Тот подошел к нему. Они шепотом обменялись несколькими словами. Путник тем временем снова погрузился в свои думы.
   Кабатчик подошел к очагу, грубо взял незнакомца за плечо и сказал:
   - Немедленно убирайся отсюда.
   Незнакомец обернулся и кротко ответил:
   - Ах, так? Вы уже знаете?..
   - Да.
   - Меня прогнали из одного трактира.
   - А теперь тебя выгоняют из этого.
   - Куда же мне деваться?
   - Куда хочешь.
   Путник взял свою палку, ранец и вышел.
   На улице мальчишки, которые провожали его от самого "Кольбасского креста" и, видимо, поджидали здесь, стали бросать в него камнями. Он в гневе повернул назад и погрозил им палкой; детвора рассыпалась в разные стороны, словно птичья стайка.
   Oн зашагал дальше и оказался напротив тюрьмы. У ворот весела железная цепь, прикрепленная к колокольчику. Он позвонил.
   Окошечко в воротах приоткрылось.
   - Господин привратник! -сказал прохожий, почтительно снимая фуражку. - Сделайте милость, откройте н дайте мне приют на одну ночь.
   Голос ответил ему:
   - Тюрьма не постоялый двор. Пусть тебя арестуют, тогда открою.
   Окошечко захлопнулось.
   Он забрел в переулок, где было много садов. Некоторые вместо забора были обнесены живой изгородью, что придает улице веселый вид. Посреди этих садов и изгородей путник увидел маленький одноэтажный домик с освещенным окном. Он заглянул в это окно, как раньше в окно кабачка. Перед ним была большая, выбеленная комната, с кроватью, затянутой пологом из набивного ситца, детской люлькой в углу, несколькими деревянными стульями и двуствольным ружьем, висевшим на стене. Посреди комнаты стоял накрытый стол. Медная лампа освещала грубую белую холщовую скатерть, оловянный кувшин, блестевший, как серебро, и полный вина, и коричневую суповую мяску, от которой шел пар. За столом сидел мужчина лет сорока с веселым, открытым лицом; он подбрасывал на коленях ребенка. Сидевшая рядом с ним молоденькая женщина кормила грудью второго ребенка. Отец смеялся, ребенок смеялся, мать улыбалась.
   На миг незнакомец остановился в задумчивости перед этой мирной, отрадной картиной. Что происходило в его душе? Ответить на этот вопрос мог бы он один. Вероятно, он подумал, что этот дом, где царит радость, не откажет ему в гостеприимстве и что там, где он видит столько счастья, быть может, найдется для него крупица сострадания.
   Он сЂукнул в окно тихо и нерешительно.
   Никто не услышал его.
   Он стукнул еще раз.
   И услыхал, как женщина сказала:
   - Послушай, муженек, мне кажется, кто-то стучится.
   - Нет, - ответил муж.
   Он стукнул в третий раз.
   Муж встал, взял лампу, подошел к двери и отворил ее.
   Это был мужчина высокого роста, полукрестьянин, полуремесленник. Широкий кожаный передник слева доходил ему до плеча; из-за нагрудника, словно из кармана, торчал молоток, красный носовой платок, пороховница и разные другие предметы, поддерживаемые снизу кушаком. Он стоял, - подняв голову; открытый ворот расстегнутой рубахи обнажал белую бычью шею. У него были густые брови, огромные черные бакенбарды, глаза навыкате, выступавшая вперед нижняя челюсть и то не поддающееся описанию выражение лица, которое свойственно человеку, знающему, что он у себя дома.
   - Извините, сударь, - сказал путник, - не можете ли вы за плату дать мне тарелку похлебки и угол для ночлега вон в том сарае, что стоит у вас в саду? Могли бы? За плату?
   - Кто вы такой? - спросил хозяин дома.
   Человек ответил:
   - Я иду из Пюи -Муасона. Шел пешком целый день. Я прошагал двенадцать лье. Скажите, вы могли бы? За плату.
   - Я бы не отказался пустить к себе хорошего человека, который согласен заплатить, - сказал крестьянин. - Но почему вы не идете на постоялый двор?
   - Там нет места.
   - Ну, этого не может быть. Ведь сейчас не ярмарка и не базарный день. У Лабара вы были?
   - Да.
   - И что же?
   - Не знаю, право, но он меня не пустил, - в замешательстве ответил путник.
   - А были вы у этого, как бишь его? Ну, что на улице Шафо?
   Замешательство незнакомца возрастало.
   - Он тоже не пустил меня, - пробормотал он.
   Лицо крестьянина отразило недоверие; он оглядел пришельца с головы до ног и вдруг в ужасе вскричал:
   - Да уж не тот ли вы человек?
   Он снова оглядел незнакомца, отступил на три шага, поставил лампу на стол и снял со стены ружье.
   Между тем, услышав слова крестьянина: "Да уж не тот ли вы человек?", женщина вскочила с места, схватила детей на руки и поспешно, даже не прикрыв обнаженную грудь, спряталась за спиной мужа, со страхом уставившись на незнакомца и тихо шепча про себя. "Воровское отродье!".
   Все это произошло с невероятной быстротой. Несколько секунд хозяин рассматривал незнакомца так, словно перед ним была ядовитая змея, потом снова подошел к двери и сказал:
   - Убирайся.
   - Ради бога, хоть стакан воды! -попросил путник.
   - А не хочешь ли пулю в лоб? - ответил крестьянин и захлопнул дверь; путник услышал, как заскрипели один за другим два тяжелых железных засова. Через минуту окно закрылось ставнем, задвинулся поперечный железный брус.
   Между тем мрак все сгущался. С Альп дул холодный ветер. При слабом свете угасавшего дня незнакомец разглядел в одном из садов, окаймлявших улицу, что-то вроде землянки, как ему показалось, крытой дерном. Он смело перепрыгнул через дощатый забор и очутился в саду. Затем подошел к землянке, дверью ей служило узкое, очень низкое отверстие; она походила на те шалаши, которые обычно сооружают себе шоссейные рабочие на краю дороги. Должно быть, незнакомец решил, что это и в самом деле такой шалаш; он страдал от холода и голода; с голодом он уже примирился, но перед ним было по крайней мере убежище от стужи. Обычно такого рода жилище по ночам пустует. Он лег на живот и ползком пролез в землянку. Внутри было тепло, он нашел там довольно сносную соломенную подстилку. С минуту он лежал, вытянувшись на этой подстилке, не в силах сделать ни одного движения, до того он устал. Затем, чувствуя, что ранец на спине мешает ему, и сообразив, что он может заменить ему подушку, путник начал отстегивать один из ремней. В этот момент раздалось грозное рычание. Он поднял глаза. Голова огромного пса показалась в темном отверстии землянки.
   Он попал в собачью конуру.
   Он и сам был силен и страшен; вооружившись палкой и превратив свой ранец в щит, он кое-как выбрался из землянки, причем прорехи в его рубище сделались еще шире.
   Он выбрался из сада, пятясь к выходу и размахивая палкой; чтобы удержать пса на почтительном расстоянии, он был вынужден прибегнуть к приему, известному среди мастеров фехтовального искусства под названием "закрытая роза".
   Когда он не без труда вторично перелез через забор и опять оказался на улице, один, без жилья, без крова, без приюта, лишившись даже соломенной подстилки, выгнанный из жалкой собачьей конуры, он тяжело опустился на камень; говорят, что какой-то прохожий слышал, как он воскликнул: "Собаке -и той лучше, чем мне!"
   Вскоре он встал и снова отправился в путь. Он вышел из города, надеясь найти в поле дерево или стог сена, где можно было бы укрыться.
   Долго брел он так, низко опустив голову. Наконец, очутившись вдали от всякого человеческого жилья, он поднял глаза и осмотрелся по сторонам. Он был в поле; перед ним простирался пологий холм с низким жнивьем, - такие холмы после жатвы напоминают стриженую голову.
   Горизонт был совершенно черен - и не только из-за ночного мрака: темноту сгущали низкие облака, которые, казалось, прилегали к самому холму и, поднимаясь кверху, заволакивали все небо. Но так как вскоре должна была взойти луна, а в зените еще реяли отблески сумеречного света, эти облака образовали в высоте нечто вроде белесоватого свода, отбрасывавшего на землю бледный отсвет.
   Земля из -за этого была освещена ярче, чем небо, что всегда производит особенно зловещее впечатление; холм с его однообразными, унылыми очертаниями, мутным сизым пятном вырисовывался на темном горизонте. Все вместе создавало впечатление чего-то отталкивающего, убогого, угрюмого, давящего. На все поле и на весь холм - только одно уродливое дерево; качаясь и вздрагивая под ветром, оно стояло в нескольких шагах от путника.
   Человек этот, по-видимому, не принадлежал к числу людей тонкого духовного и умственного склада, чутко воспринимающих таинственную сторону явлений; однако это небо и холм, равнина и дерево дышали такой безотрадной тоской, что после минуты неподвижного созерцания он внезапно повернул назад. Бывают мгновенья, когда сама природа кажется враждебной.
   Он пустился в обратный путь. Городские ворота были уже закрыты. В 1815 году Динь, выдержавший во времена религиозных войн три осады, был еще окружен старинными крепостными стенами с четырехугольными башнями, которые были снесены лишь впоследствии. Путник отыскал пролом в стене и снова вошел в город.
   Было около восьми часов. Не зная города, он опять отправился наудачу.
   Он дошел до префектуры, потом очутился у семинарии. Проходя по Соборной площади, он погрозил кулаком церкви.
   На углу площади находится типография. Именно здесь были впервые отпечатаны воззвания императора и императорской гвардии к армии, привезенные с острова Эльбы и продиктованные самим Наполеоном.
   Выбившись из сил и ни на что больше не надеясь, путник растянулся на каменной скамье у дверей типографии.
   В это время из церкви вышла старая женщина. Она заметила лежащего в темноте человека.
   - Что вы здесь делаете, друг мой? -спросила она.
   - Разве вы не видите, добрая женщина? Я ложусь спать, -ответил он резко и злобно.
   Доброй женщиной, вполне достойной этого имени, была маркиза де Р.
   - На этой скамье? - снова спросила она.
   - Девятнадцать лет я спал на голых досках, - сказал человек, - сегодня досплю на голом камне.
   - Вы служили в солдатах?
   - Да, добрая женщина, в солдатах.
   - Почему же вы не идете на постоялый двор?
   - Потому что у меня нет денег.
   - Как жаль! -сказала маркиза де Р.-У меня в кошельке только четыре су.
   - Все равно. Давайте.
   И он взял четыре су. Маркиза де Р. продолжала:
   - Этих денег вам не хватит на постоялый двор. Но, скажите, пытались ли вы устроиться где-нибудь? Не можете же вы провести так всю ночь. Вам, наверное, холодно, вы голодны. Кто-нибудь мог бы приютить вас просто из сострадания.
   - Я стучался во все двери.
   - И что же?
   - Меня отовсюду гнали.
   Добрая женщина прикоснулась к плечу незнакомца и указала ему на низкий домах, стоявший по ту сторону площади, рядом с епископским дворцом.
   - Вы говорите, что стучались во все двери? - еще раз спросила она.
   - Да.
   - А в эту?
   - Нет.
   - Так постучитесь.
   
   Глава вторая
   МУДРОСТЬ, ПРЕДОСТЕРЕГАЕМАЯ БЛАГОРАЗУМИЕМ
   В этот вечер, после обычной прогулки по городу, епископ Диньский довольно долго сидел, затворившись у себя в комнате. Он был занят обширным трудом на тему об обязанностях, который, к сожалению, так и остался незавершенным. Он тщательно собирал вое сказанное отцами церкви и учеными по этому важному вопросу. Его труд делился на две части: в первой говорилось об обязанностях общечеловеческих, во второй - об обязанностях каждого человека, в зависимости от общественного его положения. Общечеловеческие обязанности -суть великие обязанности. Их четыре. Апостол Матфей определяет их так: обязанности по отношению к богу (Матф., VI), обязанности по отношению к самому себе (Матф., V. 29, 30), обязанности по отношению к ближнему (Матф., VII, 12}, обязанности по отношению к творениям божиим (Матф., VI, 20, 25). А что до остальных обязанностей, то епископ нашел их обозначенными и предписанными в других местах: обязанности государей и подданных - в Послании к Римлянам; судей, жен, матерей и юношей -у апостола Петра; мужей, отцов, детей и слуг -в Послании к Ефесянам; верующих - в Послании к Евреям; девственниц - в Послании к Коринфянам. Все эти предписания он старательно объединял в одно гармоническое целое, которое ему хотелось сделать достоянием человеческих душ.
   В восемь часов вечера он еще работал, держа на коленях раскрытую толстую книгу и ухитряясь при этом делать записи на четвертушках бумаги. Как всегда в это время, в комнату вошла Маглуар, чтобы взять столовое серебро из шкафчика, висевшего над его кроватью. Через минуту, вспомнив, что стол накрыт и что сестра, должно быть, уже ждет его, епископ закрыл книгу, встал из-за стола и вышел в столовую.
   Столовая представляла собой продолговатую комнату с камином, с дверью, выходившей прямо на улицу (мы уже говорили об этом), и окном в сад.
   Маглуар действительно кончала накрывать на стол.
   Не отрываясь от дела, она разговаривала с Батистиной.
   На столе горела лампа; стол стоял близко от камина, где был разведен довольно яркий огонь.
   Нетрудно представить себе этих двух женщин, из которых каждой было за шестьдесят: Маглуар - низенькую, полную, подвижную; Батистину - кроткую, худощавую, хрупкую, немного выше ростом, чем ее брат, в шелковом платье красновато-бурого цвета, которое было модно в 1806 году в Париже, когда она купила его, и которое верно служило ей до сих пор. Употребляя простонародное выражение, имеющее ту заслугу, что оно одним словом передает мысль, на которую едва хватило бы целой страницы, скажем, что с виду Маглуар была "из простых", а Батистина - "из господ". Маглуар носила на голове белый чепец с гофрированными оборками, а на шее золотой крестик - единственное золотое женское украшение, которое можно было найти в этом доме; белоснежная косынка оживляла ее черное платье из толстой шерстяной материи с широкими короткими рукавами; передник из бумажной ткани в красную и зеленую клетку, перехваченный на талии зеленым кушаком, и такой же нагрудник, приколотый сверху двумя булавками, довершал ее туалет; на ногах у нее были грубые башмаки и желтые чулки, какие носят жительницы Марселя. Платье Батистины было скроено по фасону 1806 года; короткая талия, узкая юбка, рукава с наплечниками, клапаны и пуговки. Свои седые волосы она прикрывала завитым париком, причесанным "под ребенка", как тогда говорили. Маглуар производила впечатление неглупой, живой и добродушной женщины, хотя неодинаково приподнятые углы рта и верхняя губа, которая была у нее толще нижней, придавали выражению ее лица оттенок грубоватости и властности. Пока монсеньор молчал, она разговаривала с ним весьма решительно, сочетая почтительность с фамильярностью, но стоило монсеньору заговорить, и - мы уже убедились в этом - она повиновалась так же беспрекословно, как и ее хозяйка. Батистина даже не разговаривала. Она ограничивалась тем, что повиновалась и одобряла. Даже в молодости она не отличалась миловидностью: у нее были большие голубые глаза навыкате и длинный, с горбинкой, нос, но все лицо ее, все ее существо - мы уже говорили об этом вначале - дышало невыразимой добротой. Она и всегда была предрасположена к кротости, а вера, милосердие, надежда - эти три добродетели, согревающие душу, - мало-помалу возвысили эту кротость до святости. Природа сделала ее агнцем, религия превратила ее в ангела. Бедная святая девушка! Милое исчезнувшее воспоминание!
   Батистина так часто рассказывала о том, что произошло в епископском доме в тот вечер, что многие из тех, кто еще остался в живых, помнят все до мельчайших подробностей.
   В ту минуту, когда вошел епископ, Маглуар что-то горячо говорила Батистине. Она беседовала с Батистиной на свою излюбленную тему, к которой епископ уже успел привыкнуть. Речь шла о щеколде у наружной двери.
   По-видимому, Маглуар, закупая провизию для ужина, наслушалась разных разностей. Поговаривали о каком-то бродяге подозрительного вида, о том, что в городе появился опасный незнакомец, что он шатается по улицам и что у тех, кому бы вздумалось поздно вернуться домой этой ночью, может произойти неприятная встреча. Говорили также, что полиция никуда не годится, потому что префект и мэр не ладят между собой и, стараясь подставить друг другу ножку, нарочно устраивают всякие происшествия. Поэтому люди благоразумные должны сами взять на себя обязанности полиции, быть настороже и позаботиться о том, чтобы их дома были закрыты, входы загорожены, а двери снабжены засовами и накрепко заперты.
   Маглуар особенно подчеркнула последние слова, но епископ, войдя в столовую из своей комнаты, где было холодновато, теперь грелся, сидя у камина, и вообще думал о другом. Он оставил без внимания многозначительную фразу Маглуар. Она повторила ее. Тогда Батистина, которой хотелось доставить удовольствие Маглуар, не вызвав при этом неудовольствия брата, осмелилась робко спросить у него:
   - Вы слышите, братец, что говорит госпожа Маглуар?
   - Да, я мельком слышал об этом, - ответил епископ.
   Отодвинув стул и опершись обеими руками о колени, он обратил к старой служанке свое приветливое, веселое лицо, освещенное снизу пламенем камина, и спросил:
   - Итак, в чем же дело? Что случилось? Нам, стало быть, угрожает большая опасность?
   Маглуар начала всю историю сначала, немного прикрашивая ее, незаметно для себя самой. Выходило так, что в городе находится какой-то цыган, какой-то оборванец, какой-то опасный нищий. Он хотел остановиться у Жакена Лабара, но тот не пустил его к себе. Люди видели, что он прошел по бульвару Гассенди и бродил по городу до самых сумерек. Наружность у него самая разбойничья - настоящий висельник.
   - В самом деле? - спросил епископ.
   Этот снисходительный вопрос ободрил Маглуар; она решила, что епископ уже близок к тому, чтобы обеспокоиться, и с торжеством продолжала:
   - Да, ваше преосвященство. Так оно и есть. Нынешней ночью в городе непременно случится несчастье. Все это говорят. А полиция никуда не годится (полезное повторение). Жить в горной местности и не поставить на улице ни одного фонаря! Выходишь, а кругом тьма кромешная! Вот я и говорю, ваше преосвященство, да и барышня тоже говорит, что...
   - Я ничего не говорю, - прервала ее Батистина - Все, что делает мой брат, хорошо!
   Словно не слыша этого возражения, Маглуар продолжала:
   - Вот мы и говорим, что наш дом ненадежен и что если его преосвященство позволит, я схожу к Полену Мюзбуа, к слесарю, и скажу ему, чтобы он приладил к дверям те задвижки, что были прежде; они в сохранности, так что это минутное дело. Право, ваше преосвященство, задвижки необходимы, хотя бы только на нынешнюю ночь, потому что, право, нет ничего ужаснее, чем дверь на щеколде, которую может открыть снаружи любой прохожий. И потом ваше преосвященство имеет привычку всегда говорить: "Войдите", будь это хоть глухой ночью. О господи, да чего уж тут! Незачем и спрашивать разрешения...
   В эту минуту кто-то громко постучал в дверь.
   - Войдите! - сказал епископ.
   
   Глава третья
   ГЕРОИЗМ СЛЕПОГО ПОВИНОВЕНИЯ
   Дверь открылась.
   Она открылась широко, настежь; видимо, кто-то толкнул ее решительно и сильно.
   Вошел человек.
   Мы уже знаем его. Это тот самый путник, который только что блуждал по городу в поисках ночлега.
   Он вошел, сделал шаг вперед и остановился, не закрывая за собой двери. На плече у него висел ранец, в руке он держал палку, выражение его глаз было жесткое, дерзкое, усталое и злобное. Огонь камина ярко освещал его. Он был страшен. В этой внезапно появившейся фигуре было что-то зловещее.
   У Маглуар не хватило сил даже вскрикнуть. Она задрожала и словно остолбенела.
   Батистина обернулась, увидела входящего человека и в испуге приподнялась со стула; потом, медленно повернув голову в сторону камина, посмотрела на брата, и лицо ее снова стало безмятежным и ясным.
   Епископ устремил на вошедшего пристальный и спокойный взгляд.
   Он уже открыл рот, видимо, собираясь спросить у пришельца, что ему угодно, но человек обеими руками оперся на палку, окинул взглядом старика и обеих женщин и, не ожидая, пока заговорит епископ, начал громким голосом:
   - Вот что. Меня зовут Жан Вальжан. Я каторжник. Я пробыл на каторге девятнадцать лет. Четыре дня назад меня выпустили, и я иду в Понтарлье, к месту назначения. Вот уже четыре дня, как я иду пешком из Тулона. Сегодня я прошел двенадцать лье. Вечером, придя в этот город, я зашел на постоялый двор, но меня выгнали из-за моего желтого паспорта, который я предъявил в мэрии. Ничего не поделаешь! Я зашел на другой постоялый двор. Мне сказали: "Убирайся!" Сначала на одном, потом на другом. Никто не захотел впустить меня. Я был и в тюрьме, но привратник не открыл мне. Я залез в собачью конуру. Собака укусила меня и выгнала вон, словно это не собака, а человек. Можно подумать, что она знала, кто я такой. Я вышел в поле, чтобы переночевать под открытым небом. Но небо заволокло тучами. Я решил, что пойдет дождь и что нет бога, который мог бы помешать дождю, и я вернулся в город, чтобы устроиться хотя бы в какой-нибудь нише. Здесь, на площади, я уже хотел было лечь спать на каменной скамье, но какая-то добрая женщина показала мне на ваш дом и сказала: "Постучись туда". Я постучался. Что здесь такое? Постоялый двор? У меня есть деньги Целый капитал Сто девять франков пятнадцать су, которые я заработал на каторге за девятнадцать лет... Я заплачу. Отчего же не заплатить? У меня есть деньги. Я очень устал, я шел пешком двенадцать лье и сильно проголодался. ВЋ позволите мне остаться?
   - Госпожа Маглуар! -сказал епископ. -Поставьте на стол еще один прибор.
   Человек сделал несколько шагов вперед и подошел к столу, на котором горела лампа.
   - Погодите, - продолжал он, словно не поверив своим ушам, - тут что-то не то. Вы слышали? Я каторжник Галерник Я прямо с каторги.
   Он вынул из кармана большой желтый лист бумаги и развернул его.
   - Вот мой паспорт. Как видите - желтый. Это для того, чтобы меня гнали отовсюду, куда бы я ни пришел. Хотите прочитать? Я и сам умею читать. Выучился в заключении. Там есть школа для тех, кто желает учиться. Посмотрите, вот что они вписали в паспорт "Жан Вальжан, освобожденный каторжник, уроженец..."-ну да это вам безразлично...-"пробыл на каторге девятнадцать лет. Пять лет за кражу со взломом. Четырнадцать за четырехкратную попытку к побегу. Человек этот весьма опасен". Ну вот! Все меня выбрасывали вон. А вы? Согласны вы пустить меня к себе? Это что, постоялый двор? Согласны вы дать мне поесть и переночевать? У вас найдется конюшня?
   - Госпожа Маглуар! -сказал епископ.-- Постелите чистые простыни на кровати в алькове.
   Мы уже говорили о том, как повиновались епископу обе женщины.
   Маглуар вышла исполнить его приказания.
   Епископ обратился к незнакомцу:
   - Сядьте, сударь, и погрейтесь. Сейчас мы будем ужинать, а тем временем вам приготовят постель.
   Только теперь смысл сказанного дошел до сознания путника. На его лице, до этой минуты суровом и мрачном, изобразилось чрезвычайное изумление, недоверие, радость. Он забормотал, словно помешанный:
   - Правда? Быть этого не может! Вы оставите меня здесь? Не выгоните вон? Меня? Каторжника? Вы называете меня "сударь", вы не говорите мне "ты". "Убирайся прочь, собака!" -вот как всегда обращаются со мной. Я был уверен, что вы тоже прогоните меня. Ведь я сразу сказал вам, кто я такой. Спасибо той славной женщине, что научила меня зайти сюда! Сейчас я буду ужинать! Кровать с матрацем и с простынями, как у всех людей! Кровать! Вот уже девятнадцать лет, как я не спал на кровати! Вы позволили мне остаться? Право, вы добрые люди! Впрочем, у меня есть деньги. Я хорошо заплачу вам. Прошу прощенья, как вас зовут, господин трактирщик? Я заплачу, сколько потребуется. Вы славный человек. Ведь вы трактирщик, правда?
   - Я священник и живу в этом доме, - сказал епископ.
   - Священник! - повторил пришелец. - Ох, и славный же вы священник! Вы, значит, не спросите с меня денег? Вы - кюре, не так ли? Кюре из этой вот большой церкви? Ну и дурак же я, право! Не заметил вашей скуфейки.
   С этими словами он поставил в угол ранец и палку, положил в карман паспорт и сел. Батистина кротко смотрела на него. Он продолжал:
   - Вы добрый человек, господин кюре, вы никем не гнушаетесь. Это так хорошо-хороший священник! Вам, значит, не понадобятся мои деньги?
   - Нет, - ответил епископ, - оставьте ваши деньги при себе. Сколько у вас? Кажется, вы сказали - сто девять франков?
   - И пятнадцать су, -добавил путник.
   - Сто девять франков пятнадцать су. А сколько же времени вы потратили, чтобы их заработать?
...

---