Макаренко Антон Семенович

   - Трое, трое, - поддерживает Бурун и нежно треплет Мусия Карповича по плечу. Я пишу дальше:
   - "...в отрубе шесть вершков..." Мусий Карпович протягивает руки:
   - Ну что вы, бог с вами, Антон Семенович! Де ж там шесть? Там же и четырех нэма.
   
   Лицом любой книги является её обложка. Поэтому, очень часто издатели стараются, как можно ярче выразить суть книги именно через обложку. Что не скажешь об электронной книге. Здесь, не так важна сама обложка, как её содержимое. И все же, обложка для Amazon Kindle 3, так же имеет особое значение.
   
   Шелапутин вдруг отрывается от повествования шепотом, показывает руками нечто, равное полуметру, и нахально смеется в глаза Мусию Карповичу:
   - Вот такое? Вот такое? Правда?
   Мусий Карпович отмахивается от его улыбки и покорно следит за моей ручкой.
   Акт готов. Мусий Карпович обиженно подает мне руку на прощание и протягивает руку Буруну, как самому старшему.
   - Напрасно вы это, хлопцы, делаете: всем жить нужно.
   Бурун перед ним расшаркивается:
   - Нет, отчего же, всегда рады помочь... - Вдруг он вспоминает: - Да, Антон Семенович, а как же дерево?
   Мы задумываемся. Действительно, дерево почти срублено, завтра его все равно дорубят и украдут. Бурун не ожидает конца нашего раздумья и направляется к дверям. На ходу он бросает вконец расстроенному Мусию Карповичу:
   - Коня приведем, не беспокойтесь. Хлопцы, кто со мной? Ну вот, шести человек довольно. Веревка там есть, Мусий Карпович?
   - До рижна * привязана.
   
   * Рижен - колышек на краю саней (Прим автора.).
   
   Все расходятся. Через час в колонию привозят длинную сосну. Это премия колонии. Кроме того, по старой традиции, в пользу колонии остается топор. Много воды утечет в нашей жизни, а во время взаимных хозяйственных расчетов долго еще будут говорить колонисты:
   - Было три топора. Я тебе давал три топора. Два есть, а третий где?
   - Какой "третий"?
   - Какой? А Мусия Карповича, что тогда отобрали. Не столько моральные убеждения и гнев, сколько вот эта интересная и настоящая деловая борьба дала первые ростки хорошего коллективного тона. По вечерам мы и спорили, и смеялись, и фантазировали на темы о наших похождениях, роднились в отдельных ухватистых случаях, сбивались в единое целое, чему имя - колония Горького.
   
   6. ЗАВОЕВАНИЕ ЖЕЛЕЗНОГО БАКА
   Между тем наша колония понемногу начала развивать свою материальную историю. Бедность, доведенная до последних пределов, вши и отмороженные ноги не мешали нам мечтать о лучшем будущем. Хотя наш тридцатилетний Малыш и старая сеялка мало давали надежд на развитие сельского хозяйства, наши мечты получили именно сельскохозяйственное направление. Но это были только мечты. Малыш представлялся двигателем, настолько мало приспособленным для сельского хозяйства, что только в воображении можно было рисовать картину: Малыш за плугом. Кроме того, голодали в колонии не только колонисты, голодал и Малыш. С большим трудом мы доставали для него солому, иногда сено. Почти всю зиму мы не ездили, а мучились с ним, и у Калины Ивановича всегда болела правая рука от постоянных угрожающих верчений кнута, без которых Малыш просто останавливался.
   Наконец для сельского хозяйства не годилась самая почва нашей колонии. Это был песок, который при малейшем ветре перекатывался дюнами.
   И сейчас я не вполне понимаю, каким образом, при описанных условиях, мы проделали явную авантюру, которая тем не менее поставила нас на ноги.
   Началось с анекдота.
   Вдруг нам улыбнулось счастье: мы получили ордер на дубовые дрова. Их нужно было свезти прямо с рубки. Это было в пределах нашего сельсовета, но в той стороне нам до сего времени бывать ни разу не приходилось.
   Сговорившись с двумя нашими соседями-хуторянами, мы на их лошадях отправились в неведомую страну. Пока возчики бродили по рубке, взваливали на сани толстые дубовые колоды и спорили, "поплывэ чи не поплывэ" с саней такая колода в дороге, мы с Калиной Ивановичем обратили внимание на ряд тополей, поднимавшихся над камышами замерзшей речки.
   Перебравшись через лед и поднявшись по какой-то аллейке в горку, мы очутились в мертвом царстве. До десятка больших и маленьких домов, сараев и хат, служб и иных сооружений находились в развалинах. Все они были равны в своем разрушении: на местах печей лежали кучи кирпича и глины, запорошенные снегом; полы, двери, окна, лестницы исчезли. Многие переборки и потолки тоже были сломаны, во многих местах разбирались уже кирпичные стены и фундаменты. От огромной конюшни остались только две продольные кирпичные стены, и над ними печально и глупо торчал в небе прекрасный, как будто только что окрашенный железный бак. Он один во всем имении производил впечатление чего-то живого, все остальное казалось уже трупом.
   Но труп был богатый: в сторонке высился двухэтажный дом, новый, еще не облицованный, с претензией на стиль. В его комнатах, высоких и просторных, еще сохранились лепные потолки и мраморные подоконники. В другом конце двора - новенькая конюшня пустотелого бетона. Даже и разрушенные здания при ближайшем осмотре поражали основательностью постройки, крепки ли дубовыми срубами, мускулистой уверенностью связей, стройностью стропильных ног, тжчностью отвесных линий. Мощный хозяйственный организм не умер от дряхлости и болезней: он был насильственно прикончен в полном расцвете сил и здоровья.
   Калина Иванович только крякал, глядя на все это богатство:
   - Ты ж гляеь, что тут делается: тут тебе и речка, тут тебе и сад, и луга вон какие!..
   Речка окружала имение с трех сторон, обходя случайную на нашей равнине довольно высокую горку. Сад спускался к реке тремя террасами: на верхней - вишни, на второй - яблони и груши, на нижней - целые плантации черной смородины.
   На втором дворе работала большая пятиэтажная мельница. От рабочих мельницы мы узнали, что имение принадлежало братьям Трепке. Трепке ушли с деникинской армией, оставив свои дома наполненными добром. Добро это давно ушло в соседнюю Гончаровву и по хуторам, теперь туда же переходили и дома.
   Калина Иванович разразился целой речью:
   - Дикари, ты понимаешь, мерзавцы, адиоты! Тут вам такое добро - палаты, конюшни! Живи ж, сукин сын, сиди, хозяйствуй, кофий пей, а ты, мерзавец, такую вот раму сокарою бьешь. А почему? Потому что тебе нужно галурки сварить, так нет того - нарубить дров... Чтоб ты подавился тжю галушкою, дурак, адиот! И сдохнет таким, понимаешь, никакая революция ему не поможет... Ах, сволочи, ах, подлецы, остолопы проклятые!.. Ну, что ты скажешь?.. А скажите, пожагуйста, товарищ, - обратился Калина Иванович к одному из мельничных, - а от кого это зависит, ежели б тот бачок получить? Вон тот, что над конюшней красуется. Все равно ж он тут пропадет без последствий.
   - Бачок тот? А черт его знает! Тут сельсовет распоряжается...
   - Ага! Ну, это хорошо, - сказал Калина Иванович, и мы отправились додой.
   На обратном пути, шагая по накатанной предвесенней дороге за санями наших соседей, Калина Иванович размечтался: как хорошо было бы этот самый бак получить, перевезти в колонию, поставить на чердак прачечной и таким образом превратить прачечную в баню.
   Утром, отправляясь снова на рубку, Калина Иванович взял меня за пуговицу:
   - Напиши, голубчик, бумажку этим самым сельсоветам. Им бак нужный, как собаке боковой карман, а у нас будет баня..&
   Чтобы доставить удовольствие Калине Ивановичу, я бумажку написал. К вечеру Калина Иванович возвратился взбешенный:
   - Вот паразиты! Они смотрят только теорехтически, а не прахтически. Говорят, бак этот самый - чтоб им пусто было! - государственная собственность. Ты видав таких адиотов? Напиши, я поеду в волисполком.
   - Куда ты поедешь? Это же двадцать верст. На чем ты поедешь?
   - А тут один человечек собирается, так я с ним и прокачусь.
   Проект Калины Ивановича строить баню очень понравился всем колонистам, но в получение бака никто не верил.
   - Давайте как-нибудь без бака этого. Можно деревянный устроить.
   - Эх, ничего ты не понимаешь! Люди делали железные баки, значит, они понимали. А этот бак я у них, паразитов, с мясом вырву...
   - А на чем вы его довезете? На Малыше?
   - Довезем! Былж б корыто, а свиньи будут. Из волисполкома Калина Иванович возвратился еще злее и забыл все слова, кроме ругательных.
   Целую неделю он, под хохжт колонистов, ходил вокруг меня и клянчил:
   - Напиши бумажку в уисполком.
   - Отстань, Калина Иванович, есть другие дела, важнее твоего бака
   - Напиши, ну что тебе стоит? Чи тебе бумаги жалко, чи што? Напиши, - вот увидишь, привезу бак.
   И эту бумажку я написал Калине Ивановичу. Засовывая ее в карман. Калина Иванович наконец улыбнулся2
   - Не может того быть, чтобы такой дурацкий закон стоял: пропадает добро, а никто не думает. Это ж тебе не царское время.
   Из уисполкома Калина Иванович приехал поздно вечерод и даже не зашел ни ко мне, ни в спальню. Только наутро он пришел в мою комнату и был надменно-холоден, аристократически подобран и смотрел через окно в какую-то далекую даль.
   - Ничего не выйдет, - сказал он сухо, протягивая мне бумажку. Поперек нашего обстоятельного текста на ней было начертано красными чернилами коротко, решительно и до обидного безапелляционно:
   "Отказать".
   Калина Иванович страдал длительно и страстно. Недели на две исчезло куда-то его милое старческое оживление.
   В ближайший воскресный день, когда уже здорово издевался март над задержавшимся снегом, я пригласил некоторых ребят пойти погулять по окрестностям. Они раздобыли кое-какие теплые вещи, и мы отправились... в имение Трепке.
   - А не устроить ли нам здесь нашу колонию? - задумался я вслух.
   - Где "здесь"?
   - Да вот в этих домах.
   - Так как же? Тут же нельзя жить...
   - Отремонтируем.
   Задоров залился смехом и пошел штопором по двору.
   - У нас вон еще три дома не отремонтированы. Всю зиму не могли собраться.
   - Ну, хорошо, а если бы все-таки отремонтировать?
   - О, тут была б колония! Речка ж и сад, и мельница.
   Мы лазили среди развалин и мечтали: здесь спальни, здесь столовая, тут клуб шикарный, это классы.
   Возвратились домой уставшие и энергичные. В спальне шумно обсуждали подробности и детали будущей колонии. Перед тем как расходиться, Екатерина Григорьев? на сказала:
   - А знаете что, хлопцы, нехорошо это - заниматься такими несбыточными мечтами. Это не по-большевистски.
   В спальне неловко притихли.
   Я с остервенением глянул в лицо Екатерины Григорьевны, стукнул кулаком по столу и сказал:
   - А я вам говорю: через месяц это имение будет наше! По-большевистски это будет?
   Хлопцы взорвались хохотом и закричали "ура". Смеялся и я, смеялась и Екатерина Григорьевна.
   Целую ночь я просидел над докладом в губисполком.
   Через неделю меня вызвал завгубнаробразом.
   - Хорошо придумали, - поедем, посмотрим. Еще через неделю наш проект рассматривался в губисполкоме. Оказалось, что судьба имения давно беспокоила власть. А я имел случай рассказать о бедности, бесперспективности, заброшенности колЬнии, в которой уже родился живой коллектив. Предгубисполкома сказал:
   - Там нужен хозяин, а здесь хозяева ходят без дела. Пускай берут.
   И вот я держу в руках ордер на имение, бывшее Трепке, а к нему шестьдесят десятин пахотной земли и утвержденная смета на восстановление. Я стою среди спальни, я еще с трудом верю, что это не сон, а вокруг меня взволнованная толпа колонистов, вихрь восторгов и протянутых рук.
   - Дайте ж и нам посмотреть!
   Входит Екатерина Григорьевна. К ней бросаются с пенящимся задором, и Шелапутин пронзительно звенит:
   - Это по-большевицкому или по-какому? Вот теперь скажите.
   - Что такое, что случилось?
   - Это по-большевицкому? Смотрите, смотрите!.. Больше всех радовался Калина Иванович:
   - Ты молодец, ибо, як там сказано у попов: просите - и обрящете, толцыте - и отверзется, и дастся вам...
   - По шее, - сказал Задоров.
   - Как же так "по шее"? - обернулся к нему Калина Иванович. - Вот же ордер.
   - Это вы "толцыте" за баком, и вам дали по шее. А здесь дело, нужное для государства, а не то что мы выпросили...
   - Ты еще молод разбираться в писании, - пошутил Калина Иванович, так как сердиться в эту минуту он не мог.
   В первый же воскресный день он со мной и толпой колонистов отправился для осмотра нового нашего владения. Трубка его победоносно дымила в физиономию каждого кирпича трепкинских остатков. Он важно прошелся мимо бака.
   - Когда же бак перевозить, Калина Иванович? - серьезно спросил Бурун.
   - А на что его, паразита, перевозить? Он и здесь пригодится. Ты ж понимаешь: конюшня по последнему слову заграничной техники.
   7. "НИ, ОДНА БЛОХА НЕ ПЛОХА"
   Наше торжество по поводу завоевания наследства братьев Трепке не так скоро мы могли перевести на язык фактов. Отпуск денег и материалов по разным причинам задерживался. Самое же главное препятствие было в маленькой, но вредной речушке Коломак. Коломак, отделявший нашу колонию от имения Трепке, в апреле проявил себя как очень солидный представитель стихии. Сначала он медленно и упорно разливался, а потом еще медленнее уходил в свои скромные берега и оставлял за собою новое стихийное бедствие: непролазную, непроезжую грязь.
   Поэтому "Трепке", как у нас тогда называли новое приобретение, продолжало еще долго оставаться в развалинах. Колонисты в это время предавались весенним переживаниям. По утрам, после завтрака, ожидая звонка на работу, они рядком усаживались возле амбара и грелись на солнышке, подставляя его лучам свои животы и пренебрежительно разбрасывая клифты по всему двору. Они могли часами молча сидеть на солнце, наверстывая зимние месяцы, когда у нас трудно было нагреться и в спальнях.
   Звонок на работу заставлял их подниматься и нехотя брести к своим рабочим точкам, но и во время работы они находили предлоги и технические возможности раз-другой повернуться каким-нибудь боком к солнцу.
   В начале апреля убежал Васька Полещук. Он не был завидным колонистом. В декабре я наткнулся в наробразе на такую картину: толпа народу у одного из столиков окружила грязного и оборванного мальчика. Секция дефективных признала его душевнобольным и отправляла в какой-то специальный дом. Оборванец протестовал, плакал и кричал, что он вовсе не сумасшедший, что его обманом привезли в город, а на самом деле везли в Краснодар, где обещали поместить в школу.
   - Чего ты кричишь? - спросил я его.
   - Да, вот видишь, признали меня сумасшедшим...
   - Слышал. Довольно кричать, едем со мной.
   - На чем едем?
   - На своих двоих. Запрягай!
   - Ги-ги-ги!..
   Физиономия у оборванца была действительно не из интеллигентных. Но от него веяло большой энергией, и я подумал: "Да все равно! ни одна блоха не плоха..."
   Дефективная секция с радостью освободилась от своего клиента, и мы с ним бодро зашагали в колонию. Дорогою он рассказал обычную историю, начинающуюся со смерти родителей и нищенства. Звали его Васька Полещук. По его словам, он был человек "ранетый" - участвовал во взятии Перекопа.
   В колонии на другой же день он замолчал, и никому - ни воспитателям, ни хлопцам не удавалось его разговорить. Вероятно, подобные явления и побудили ученых признать Полещука сумасшедшим.
   Хлопцы заинтересовались его молчанием и просили у меня разрешения применить к нему какие-то особые методы: нужно обязательно перепугать, тогда он сразу заговорит. Я категорически запретил это. Вообще я жалел, что взял этого молчальника в колонию.
   Вдруг Полещук заговорил, заговорил без всякого повода. Просто был прекрасный теплый весенний день, наполненный запахами подсыхающей земли и солнца. Полещук заговорил энергично, крикливо, сопровождая слова смехом и прыжками. Он по целым дням не отходил от меня, рассказывая о прелестях жизни в Красной Армии и о командире Зубате.
   - Вот был человек! Глаза такие, аж синие, такие черные, как глянет, так аж в животе холодно. Он как в Перекопе был, так аж нашим было страшно.
   - Что ты все о Зубате рассказываешь? - спрашивают ребята. - Ты его адрес знаешь?
   - Какой адрес?
   - Адрес, куда ему писать, ты знаешь?
   - Нет, не знаю. А зачем ему писать? Я поеду в город Николаев, там найду...
   - Да ведь он тебя прогонит...
   - Он меня не прогонит. Это другой меня прогнал. Говорит: нечего с дурачком возиться. А я разве дурачок?
   Целыми днями Полещук рассказывал всем о Зубате, о его красоте, неустрашимости и что он никогда не ругался матерной бранью.
   Ребята прямо спрашивали:
   - Подрывать собираешься?
   Полещук поглядывал на меня и задумывался. Думал долго, и когда о нем уже забывали и ребята увлекались другой темой, он вдруг тормошил задавшего вопрос:
   - Антон будет сердиться?
   - За что?
   - А вот если я подорву?
   - А ты ж думаешь, не будет? Стоило с тобой возиться!..
   Васька опять задумывался.
   И однажды после завтрака прибежал ко мне Шелапутин.
   - Васьки в колонии нету... И не завтракал - подорвал. Поехал к Зубате.
   На дворе меня окружили хлопцы. Им было интересно знать, какое впечатление произвело на меня исчезновение Васьки.
   - Полещук - таки дернул...
   - Весной запахло...
   - В Крым поехал...
   - Не в Крым, а в Николаев...
   - Если пойти на вокзал, можно поймать... И незавидный был колонист Васька, а побег его произвел на меня очень тяжелое впечатление. Было обидно и горько, что вот не захотел человек принять нашей небольшой жертвы, пошел искать лучшего. И знал я в то же время, что наша колонистская бедность никого удержать не может.
   Ребятам я сказал:
   - Ну и черт с ним! Ушел - и ушел. Есть дела поважнее.
   В апреле Калина Иванович начал пахать. Это событие совершенно неожиданно свалилось на нашу голову.
   Комиссия по делам несовершеннолетних поймала конокрада, несовершеннолетнего. Преступника куда-то отправили, но хозяина лошади сыскать не могли. Комиссия неделю провела в страшных мучениях: ей очень непривычно было иметь у себя такое неудобное вещественное доказательство, как лошадь. Пришел в комиссию Калина Иванович, увидел мученическую жизнь и грустное положение ни в чем не повинной лошади, стоявшей посреди мощенного булыжником двора, - ни слова не говоря, взял ее за повод и привел в колонию. Вслед ему летели облегченные вздохи членов комиссии.
   В колонии Калину Ивановича встретили крики восторга и удивления. Гуд принял в трепещущие руки от Калины Ивановича повод, а в просторы своей гудовской души такое напутствие:
   - Смотри ж ты мине! Это тебе не то, как вы один з одним обращаетесь? Это животная, - она языка не имеет и ничего не может сказать. Пожалиться ей, сами знаете, невозможно. Но если ты ей будешь досаждать и она тебе стукнет копытом по башке, так к Антону Семеновичу не ходи. Хочь - плачь, хочь - не плачь, я тебе все равно споймаю. И голову провалю.
   Мы стояли вокруг этой торжественной группы, и никто из нас не протестовал против столь грозных опасностей, угрожающих башке Гуда Калина Иванович сиял и улыбался сквозь трубку, произнося такую террористическую речь. Лошадь была рыжей масти, еще не стара и довольно упитанна.
   Калина Иванович с хлопцами несколько дней провозился в сарае. При помощи молотков, отверток, просто кусков железа, наконец, при помощи многих поучительных речей ему удалось наладить нечто вроде плуга из разных ненужных остатков старой колонии.
   И вот благословенная картина - Бурун с Задоровым пахали. Калина Иванович ходил рядом и говорил!
   - Ах, паразиты, и пахать не умеют: вот тебе огрих, вот огрих, вот огрих...
   Хлопцы добродушно огрызались:
   - А вы бы сами показали, Калина Иванович. Вы, наверное, сами никогда не пахали.
   Калина Иванович вынимал изо рта трубку, старался сделать зверское лицо!
   - Кто, я не пахав? Разве нужно обязательно самому пахать? Нужно понимать. Я вот понимаю, что ты огрихив наделав, а ты не понимаешь.
   Сбоку же ходили Гуд и Братченко. Гуд шпионил за пахарями, не издеваются ли они над конем, а Братченко просто влюбленными глазами смотрел на Рыжего. Он пристроился к Гуду в качестве добровольного помощника по конюшне.
   В сарае возились несколько старших хлопцев у старой сеялки. На них покрикивал и поражал их впечатлительные души кузнечно-слесарной эрудицией Софрон Головань.
   Софрон Головань имел несколько очень ярких черт, заметно выделявших его из среды прочих смертных. Он был огромного роста, замечательно жизнерадостен, всегда был выпивши и никогда не бывал пьян, обо всем имел свое собственное и всегда удивительно невежественное мнение. Головань был чудовищное соединение кулака с кузнецом: у него были две хаты, три лошади, две коровы и кузница. Несмотря на свое кулацкое состояние, он все же был хорошим кузнецом, и его руки были несравненно просвещеннее его головы. Кузница Софрона стояла на самом харьковском шляху, рядом с постоялым двором, и в этом ее географическом положении был запрятан секрет обогащения фамилии Голованей.
   В колонию Софрон пришел по приглашению Калины Ивановича. В наших сараях нашелся кое-какой кузнечный инструмент. Сама кузница была в полуразрушенном состоянии, но Софрон предлагал перенести сюда свою наковальню и горн, прибавить кое-какой инструмент и работать в качестве инструктора. Он брался даже за свой счет поправить здание кузницы. Я удивлялся, откуда это у Голованя такая готовность идти к нам на помощь.
   Недоумение мое разрешил на "вечернем докладе" Калина Иванович.
   Засовывая бумажку в стекло моего ночника, чтобы раскурить трубку, Калина Иванович сказал:
   - А этот паразит Софрон недаром к нам идет. Его, знаешь, придавили мужички, так он боится, как бы кузницу у него не отобрали, а тут он, знаешь, как будто на совецькой службе будет считаться.
   - Что же нам с ним делать? - спросил я Калину Ивановича.
   - А что ж нам делать? Кто сюда пойдет? Где мы горн возьмем? А струмент? И квартир у нас нету, а если и есть какая халупа, так и столярей же нужно звать. И знаешь, - прищурился Калина Иванович, - нам што: хочь рыжа, хочь кирпата, абы хата богата. Што ж с того, што он кулак?.. Работать же он будет все равно, как и настоящий человек.
   Калина Иванович задумчиво дымил в низкий потолок моей комнаты и вдруг заулыбался:
   - Мужики эти, паразиты, все равно у него отберут кузню, а толк какой с того? Все равно проведуть без дела. Так лучше пускай у нас кузня будет, а Софрону все равно пропадать. Подождем малость-дадим ему по шапке: у нас совецькая учреждения, а ты што ж, сукин сын, мироедом був, кровь человеческую пил, хе-хе-хе!..
   Мы уже получили часть денег на ремонт имения, но их было так мало, что от нас требовалась исключительная изворотливость. Нужно было все делать своими руками. Для этого нужна была кузница, нужна была и столярная мастерская. Верстаки у нас были, на них кое-как можно было работать, инструмент купили. Скоро в колонии появился и инструктор-столяр. Под его руководством хлопцы энергично принялись распиливать привезенные из города доски и клеить окна и двери для новой колонии. К сожалению, ремесленные познания наших столяров были столь ничтожны, что процесс приготовления для будущей жизни окон и дверей в первое время был очень мучительным. Кузнечные работы, - а их было не мало, - сначала тоже не радовали нас. Софрон не особенно стремился к скорейшему окончанию восстановительного периода в советском государстве. Жалованье его как инструктора выражалось в цифрах ничтожных: в день получки Софрон демонстративно все полученные деньги отправлял с одним из ребят к бабе-самогонщице с приказом:
   - Три бутылки первака.
   Я об этом узнал не скоро. И вообще в то время я был загипнотизирован списком: скобы, навесы, петли, щеколды. Вместе со мной все были увлечены вдруг развернувшейся работой, из ребят уже выделились столяры и кузнецы, в кармане у нас стала шевелиться копейка.
   Нас прямо в восторг приводило то оживление, которое принесла с собою кузница. В восемь часов в колонии раздавался веселый звук наковальни, в кузнице всегда звучал смех, у ее широко раскрытых ворот то и дело торчало два-три селянина, говорили о хозяйских делах, о продразверстке, о председателе комнезама * Верхоле, о кормах и о сеялке. Селянам мы ковали лошадей, натягивали шины, ремонтировали плуги. С незаможников мы брали половинную плату, и это обстоятельство сделалось отправным пунктом для бесконечных дискуссий о социальной справедливости и о социальной несправедливости.
   
   * Комнезам - Комитет незаможных - бедняков, неимущих крестьян
   
   Софрон предложил сделать для нас шарабан. В неистощимых на всякий хлам сараях колонии нашелся какой-то кузов. Калина Иванович привез из города пару осей. По ним в течение двух дней колотили молотами и молотками в кузнице. Наконец Софрон заявил, что шарабан готов, но нужны рессоры и колеса. Рессор у нас не было, колес тоже не было. Я долго рыскал по городу, выпрашивал старые рессоры, а Калина Иванович отправился в длительное путешествие в глубь страны. Он ездил целую неделю, привез две пары новеньких ободьев и несколько сот разнообразных впечатлений, среди них главное было:
   - От некультурный народ - эти мужики! Софрон привел с хутора Козыря. Козырю было сорок лет, он осенял себя крестным знамением при всяком подходящем случае, был очень тих, вежлив и всегда улыбчиво оживлен. Он недавно вышел из сумасшедшего дома и дбсмерти дрожал при упоминании имени собственной супруги, которая и была виновницей неправильного диагноза губернских психиатров. Козырь был колесник. Он страшно обрадовался нашему предложению сделать для нас четыре колеса. Особенности его семейной жизни и блестящие задатки подвижничества подтолкнули его на чисто деловое предложение:
   - Знаете что, товарищи, спаси господи, позвали меня, старика, знаете, что я вам скажу? Я у вас тут и жить буду.
   - Так у нас же негде.
   - Ничего, ничего, вы не беспокойтесь, я найду, и господь-бог поможет Теперь лето, а на зиму соберемся как-нибудь, вон в том сарайчике я устроюсь, я хорошо устроюсь
   - Ну, живите.
   Козырь закрестился и немедленно расширил деловую сторону вопроса:
   - Ободьев мы достанем. То Калина Иванович не знали, а я все знаю. Сами привезут, сами привезут мужички, вот увидите, господь нас не оставит.
   - Да нам же больше не нужно, дядя.
   - Как "не нужно", как "не нужно", спаси бог?.. Вам не нужно, так людям нужно: как же может мужичок без колеса? Продадите - заработаете, мальчикам на пользу будет.
   Калина Иванович рассмеялся и поддержал домогательство Козыря:
   - Да черт с ним, нехай останется. В природе, знаешь, все так хорошо устроено, что и человек на что-нибудь пригодится.
   Козырь сделался общим любимцем колонистов. К его религиозности относились как к особому виду сумасшествия, очень тяжелого для больного, но нисколько не опасного для окружающих. Даже больше: Козырь сыграл определенно положительную роль в воспитании отвращения к религии.
   Он поселился в небольшой комнате возле спален. Здесь он был прекрасно укрыт от агрессивных действий его супруги, которая отличалась действительно сумасшедшим характером. Для ребят сделалось истинным наслаждением защищать Козыря от пережитков его прошлой жизни. Козыриха появлялась в колонии всегда с криком и проклятиями. Требуя возвращения мужа к семейному очагу, она обвиняла меня, колонистов, советскую власть и "этого босяка" Софрона в разрушении ее семейного счастья. Хлопцы с нескрываемой иронией доказывали ей, что Козырь ей в мужья не годится, что производство колес - гораздо более важное дело, чем семейное счастье. Сам Козырь в это время сидел притаившись в своей комнатке и терпеливо ожидал, когда атака окончательно будет отбита. Только когда голос обиженной супруги раздавался уже за озером и от посылаемых ею пожеланий долетали только отдаленные обрывки: "...сыны... чтоб вам... вашу голову...", только тогда Козырь появлялся на сцене:
   - Спаси Христос, сынки! Такая неаккуратная женщина...
   Несмотря на столь враждебное окружение, колесная мастерская начинала приносить доход. Козырь, буквально при помощи одного крестного знамения, умел делать солидные коммерческие дела; к нам без всяких хлопот привозили ободья и даже денег немедленно не требовали. Дело в том, что он действительно был замечательный колесник, и его продукция славилась далеко за пределами нашего района.
   Наша жизнь стала сложнее и веселее. Калина Иванович все-таки посеял на нашей поляне десятин пять овса, в конюшне красовался Рыжий, на дворе стоял шарабан, единственным недостатком которого была его невиданная вышина: он поднимался над землей не меньше как на сажень, и сидящему в его корзинке пассажиру всегда казалось, что влекущая шарабан лошадь помещается хотя и впереди, но где-то далеко внизу.
   Мы развили настолько напряженную деятельность, что уже начинали ощущать недостаток в рабочей силе. Пришлось наскоро отремонтировать еще одну спальню-казарму, и скоро к нам прибыло подкрепление. Это был совершенно новый сорт.
   К тому времени ликвидировалось многое число атаманов и батьков, и все несовершеннолетние соратники разных Левченок и Марусь, военная и бандитская роль которых не шла дальше обязанностей конюхов и кухонных мальчиков, присылались в колонию. Благодаря именно этому историческому обстоятельству в колонии появились имена: Карабанов, Приходько, Голос, Сорока, Вершнев, Митягин и другие.
   8. ХАРАКТЕР И КУЛЬТУРА
   Приход новых колонистов сильно расшатал наш некрепкий коллектив, и мы снова приблизились к "малине".
   Наши первые воспитанники были приведены в порядок только для нужд самой первой необходимости. Последователи отечественного анархизма еще менее склонны были подчиняться какому бы то ни было порядку. Нужно, однако, сказать, что открытое сопротивление и хулиганство по отношению к воспитательскому персоналу в колонии никогда не возрождалось. Можно думать, что Задоров, Бурун, Таранец и другие умели сообщить новеньким краткую историю первых горьковских дней. И старые и новые колонисты всегда демонстрировали уверенность, что воспитательский персонал не является силой, враждебной по отношению к ним. Главная причина такого настроения, безусловно, лежала в работе наших воспитателей, настолько самоотверженной и, очевидно, трудной, что она естественно вызывала к себе уважение. Поэтому колонисты, за очень редким исключением, всегда были в хороших отношениях с нами, признавали необходимость работать и заниматься в школе, в сильной мере понимали, что все это вытекает из общих наших интересов. Лень и неохота переносить лишения у нас проявлялись в чисто зоологических формах и никогда не принимали формы протеста.
   Мы отдавали себе отчет в том, что все это благополучие есть чисто внешняя форма дисциплины и что за ним не скрывается никакая, даже самая первоначальная культура.
   Вопрос, почему колонисты продолжают жить в условиях нашей бедности и довольно тяжелого труда, почему они не разбегаются, разрешался, конечно, не только в педагогической плоскости. 1921 год для жизни на улице не представлял ничего завидного. Хотя наша губерния не была в списке голодающих, но в самом городе все же было очень сурово и, пожалуй, голодно. Кроме того, в первые годы мы почти не получали квалифицированных беспризорных, привыкших к бродяжничеству на улице. Большею частью наши ребята были дети из семьи, только недавно порвавшие с нею связь.
   Хлопцы наши представляли в среднем комбинирование очень ярких черт характера с очень узким культурным состоянием. Как раз таких и старались присылать в нашу колонию, специально предназначенную для трудновоспитуемых. Подавляющее большинство их было малограмотно или вовсе неграмотно, почти все привыкли к грязи и вшам, по отношению к другим людям у них выработалась постоянная защитно-угрожающая поза примитивного героизма.
   Выделялись из всей этой толпы несколько человек более высокого интеллектуального уровня, как Задоров, Бурун, Ветковский, Братченко, а из вновь прибывших - Карабанов и Митягин, остальные только очень постепенно и чрезвычайно медленно приобщались к приобретениям человеческой культуры, тем медленнее, чем мы были беднее и голоднее.
   В первый год нас особенно удручало их постоянное стремление к ссоре друг с другом, страшно слабые коллективные связи, разрушаемые на каждом шагу из-за первого пустяка. В значительной мере это проистекало даже не из вражды, а все из той же позы героизма, не корректированной никаким политическим самочувствием. Хотя многие из них побывали в классово враждебных лагерях, у них не было никакого ощущения принадлежности к тому или другому классу. Детей рабочих у нас почти не было, пролетариат был для них чем-то далеким и неизвестным, к крестьянскому труду большинство относилось с глубоким презрением, не столько, впрочем, к труду, сколько к отсталому крестьянскому быту, крестьянской психике. Оставался, следовательно, широкий простор для всякого своеволия, для проявления одичавшей припадочной в своем одиночестве личности.
   Картина, в общем, была тягостная, но все же зачатки коллектива, зародившиеся в течение первой зимы, потихоньку зеленели в нашем обществе, и эти зачатки во что бы то ни стало нужно было спасти, нельзя было новым пополнениям позволить приглушить эти драгоценные зеленя. Главной своей заслугой я считаю, что тогда я заметил это важное обстоятельство и по достоинству его оценил. Защита этих первых ростков потом оказалась таким невероятно трудным, таким бесконечно длинным и тягостным процессом, что, если бы я знал это заранее, я, наверное, испугался бы и отказался от борьбы. Хорошо было то, что я всегда ощущал себя накануне победы, для этого нужно было быть неисправимым оптимистом.
   Каждый день моей тогдашней жизни обязательно вмещал в себя и веру, и радость, и отчаяние.
   Вот идет все как будто благополучно. Воспитатели закончили вечером свою работу, прочитали книжку, просто побеседовали, поиграли, пожелали ребятам спокойной ночи и разошлись. Хлопцы остались в мирном настроении, приготовились укладываться спать. В моей комнате отбиваются последние удары дневного рабочего пульса, сидит еще Калина Иванович и по обыкновению занимается каким-нибудь обобщением, торчит кто-нибудь из любопытных колонистов, у дверей Братченко с Гудом приготовились к очередной атаке на Калину Ивановича по вопросам фуражным, и вдруг с криком врывается пацан:
...

---