Макаренко Антон Семенович

   Джуринская забилась в угол дивана, спряталась за плечо Гуляевой и тайком рассматривала остальных, видимо, искала правду. Брегель была уверена, что сегодня она преподала нам урок "настоящей воспитательной работы". Я чувствовал в себе странное упрямство, не упрямство прямоты, не упрямство торжества, нет, упрямство горечи и какой-то неопределенной беспросветности моей работы.
   
   Человеку не хватает острых ощущений в жизни, несмотря на то, что их и так много. Тогда мы начинаем смотреть фильмы ужасов, боевики, триллеры и прочее. Доктор Хаус, сериал не для слабонервных. И все же у этого фильма много поклонников, как в России, так и за рубежом.
   
   Брегель спросила:
   - Вы, конечно, не согласны со мной? Я ответил ей:
   - Хотите чаю?
   У этих людей гипертрофия силлогизма. Это средство хорошо, это плохо, следовательно, нужно всегда употреблять первое средство. Сколько нужно времени, чтобы научить их диалектической логике? Как им доказать, что моя работа состоит из непрерывного ряда операций, более или менее длительных, иногда растягивающихся на целые годы и при этом всегда имеющих характер коллизий, в которых интересы коллектива и отдельных лиц запутаны в сложные узлы? Как их убедить, что за семь лет моей работы в колонии не было двух случаев, совершенно схожих? Как им растолковать, что нельзя приучать коллектив переживать неясную напряженность действия, опыт общественного бессилия, что в сегодняшнем суде объектом воспитательной работы является не Ужиков и не четыреста отдельных колонистов, а именно коллектив?
   Дежурный пригласил нас в зал.
   В полной тишине, стоя, колонисты выслушали приговор.
   "Приговор
   Как врага трудящихся и вора, Ужикова нужно с позором выгнать из колонии. Но, принимая во внимание, что за него просит Наркомпрос, товарищеский суд постановил:
   1. Оставить Ужикова в колонии.
   2. Не считать его членом колонии на один месяц, исключить из отряда, не назначать в сводные отряды, запретить всем колонистам разговаривать с ним, помогать ему, есть за одним столом, спать в одной спальне, играть с ним, сидеть рядом и ходить рядом.
   3. Считать его под командой прежнего командира Дмитрия Жевелия, и он может говорить с командиром только по делу, а также, если заболеет, - с врачом.
   4. Спать Ужикову в коридоре спален, а есть за отдельным столом, где укажет ССК, а работать, если захочет, в одиночку, по наряду командира.
   5. Всякого, кто нарушит это постановление немедленно выгнать из колонии по приказу ССК.
   6. Приговор начинает действовать сразу после утверждения заведующим колонией".
   Приговор был одобрен аплодисментами собрания. Кузьма Леший обратился к нам:
   - От-то здорово! Вот это поможет. А то говорят: помогите бедному мальчику, сделайте ему отмычки, хе!
   Простодушный Кузьма говорил все это в лицо Брегель и не соображал, что говорит дерзости. Брегель с осуждением посмотрела на лохматого Лешего и сказала мне официально:
   - Вы, конечно, не утвердите это постановление?
   - Надо утвердить, - ответил я. В пустой комнате совета командиров Джуринская отозвала меня в сторону:
   - Я хочу с вами поговорить. Что это за постановление? Как вы на это смотрите?
   - Постановление хорошее, - сказал я. - Конечно, бойкот опасное средство, и его нельзя рекомендовать как широкую меру, но в данном случае он будет полезен.
   - Вы не сомневаетесь?
   - Нет. Видите ли, этого Ужикова в колонии очень не любят, презирают. Бойкот, во-первых, на целый месяц вводит новую, узаконенную форму отношений. Если Ужиков бойкот выдержит, уважение к нему должно повыситься. Для Ужикова достойная задача.
   - А если не выдержит?
   - Ребята его выгонят.
   - И вы поддержите?
   - Поддержу.
   - Но как же это можно?
   - А как же можно иначе? Коллектив имеет право защищать себя?
   - Ценою Ужикова?
   - Ужиков поищет другое общество. И это для него будет полезно.
   Джуринская улыбнулась грустно:
   - Как назвать такую педагогику?
   Я не ответил ей. Она вдруг сама догадалась
   - Может быть, педагогикой борьбы?
   - Может быть.
   В кабинете Брегель собралась уезжать. Лапоть пришел с приказом.
   - Утверждаем, Антон Семенович?
   - Конечно. Прекрасное постановление.
   - Вы доведете мальчика до самоубийства, - сказала Брегель.
   - Кого? Ужикова? - удивился Лапоть. - До самоубийства? Ого! Если бы он повесился, неплохо было бы... Только он не повесится.
   - Кошмар какой-то! - процедила Брегель и уехала. Эти женщины плохо знали Ужикова и колонию. И колония и Ужиков приступили к бойкоту с увлечением. Действительно, колонисты прекратили всякое общение с Аркадием, но ни гнева, ни обиды, ни презрения у них уже не осталось к этому дрянному человеку. Как будто приговор суда все это взял на свои плечи. Колонисты издали посматривали на Ужикова с большим интересом и между собою без конца судачили обо всем происшедшем и обо всем будущем, ожидающем Ужикова. Многие утверждали, что наказание, наложенное судом, никуда не годится. Такого мнения держался и Костя Ветковский.
   - Разве это наказание? Ужиков героем ходит. Подумаешь, вся колония на него смотрит! Стоит он того!
   Ужиков действительно ходил героем. На его лице появилось явное выражение тщеславия и гордости Он проходил между колонистами, как король, к которому никто не имеет права обратиться с вопросом или с беседой. В столовой Ужиков сидел за отдельным маленьким столиком, и этот столик казался ему троном.
   Но увлекательная поза героя скоро израсходовалась. Прошло несколько дней, и Аркадий почувствовал тернии позорного венца, надетого на его голову товарищеским судом. Колонисты быстро привыкли к исключительности его положения, а изолированность все-таки осталась. Аркадий начал переживать тяжелые дни совершенного одиночества, дни эти тянулись пустой, однообразной очередью, целыми десятками часов, не украшенных даже ничтожной теплотой человеческого общения. А в это время вокруг Ужикова, как всегда, горячо жил коллектив, звенел смех, плескались шутки, искрились характеры, мелькали огни дружбы и симпатии. Как ни беден был Ужиков, а эти радости для него уже были привычны.
   Через семь дней его командир Жевелий сказал мне:
   - Ужиков просит разрешения поговорить с вами.
   - Нет, - сказал я, - говорить с ним я буду тогда, когда он с честью выдержит испытание. Так ему и передай.
   И скоро я увидел с радостью, что брови Аркадия, до того времени неподвижные, научились делать на его челе еле заметную, но выразительную складку. Он начал подолгу заглядываться на ребят, задумываться и мечтать о чем-то. Все отметили разительную перемену в его отношении к работе. Жевелий назначал его большей частью на уборку двора. Аркадий с неуязвимой точностью выходил на работу, подметал наш большой двор, очищал сорные ящики, поправлял изгороди у цветников. Часто и по вечерам он появлялся во дворе со своим совком, поднимая случайные бумажки и окурки, проверяя чистоту клумб. Целый вечер однажды он просидел в классе над большим листом бумаги, а наутро он выставил этот лист на видном месте:
   КОЛОНИСТ, УВАЖАЙ ТРУД ТОВАРИЩА, НЕ БРОСАЙ БУМАЖКИ НА ЗЕМЛЮ
   - Смотри ты, - сказал Горьковский, - товарищем себя считает...
   На половине испытания Ужикова в колонию приехала товарищ Зоя. Был как раз обед. Зоя прямо подошла к столику Ужикова и в затихшей столовой спросила его с тревогой:
   - Вы - Ужиков? Скажите, как вы себя чувствуете? Ужиков встал за столом, серьезно посмотрел в глаза Зои и сказал приветливо:
   - Я не могу с вами говорить: нужно разрешение командира.
   Товарищ Зоя бросилась искать Митьку. Митька пришел, оживленный, бодрый, черноглазый.
   - А что такое?
   - Разрешите мне поговорить с Ужиковым.
   - Нет, - ответил Жевелий.
   - Как это - "нет"?
   - Ну... не разрешаю, и все!
   Товарищ Зоя поднялась в кабинет и наговорила мне разного вздора:
   - Как это так? А вдруг он имеет жалобу? А вдруг он стоит над пропастью? Это пытка, да?
   - Ничего не могу сделать, товарищ Зоя. На другой день на общем собрании колонистов Наташа Петренко взяла слово:
   - Хлопцы, давайте уж простим Аркадия. Он хорошо работает и наказание выдерживает с честью, как полагается колонисту. Я предлагаю амнистировать.
   Общее собрание сочувственно зашумело:
   - Это можно...
   - Ужиков здорово подтянулся...
   - Ого!
   - Пора, пора...
   - Поможем мальчику!
   Потребовали отзыва командира Жевелий сказал:
   - Прямо говорю: другой человек стал. И вчера приехала... эта самая... Да знаете ж!
   - Знаем!
   - Она к нему: мальчик, мальчик, а он - молодец, не поддался. Я сам раньше думал, что с Аркадия толку не будет, а теперь скажу: у него есть... есть что-то такое... наше...
   Лапоть осклабился:
   - Выходит так: амнистируем.
   - Голосуй, - сказали колонисты.
   А Ужиков в это время притаился у печки и опустил голову. Лапоть оглянул поднятые руки и сказал весело:
   - Ну, что ж... единогласно, выходит. Аркадий, где ты там? Поздравляю, свободен!
   Ужиков вышел на сцену, посмотрел на собрание, от" крыл рот и... заплакал.
   В зале взволновались. Кто-то крикнул:
   - Он завтра скажет...
   Но Ужиков провел по глазам рукавом рубахи, и, приглядевшись к нему, я увидел, что он страдает. Аркадий, наконец, сказал:
   - Спасибо, хлопцы... И девчата... И Наташа... Я... тот... все понимаю, вы не думайте. Пожалуйста.
   - Забудь, - сказал строго Лапоть.
   Ужиков покорно кивнул головой. Лапоть закрыл собрание, и на сцену к Ужикову бросились хлопцы. Их сегодняшние симпатии были оплачены чистым золотом. Я вздохнул свободно, как врач после трепанации черепа.
   В декабре открылась коммуна имени Дзержинского. Это вышло очень торжественно и очень тепло.
   Незадолго до этого пухлым снежным днем назначенные в коммуну первые пятьдесят воспитанников оделись в новые костюмы, в пушистые бобриковые пальто, простились с товарищами и потопали через город в свое новое жилище. Собранные в кучку, они казались нам очень маленькими и похожими на хороших черненьких цыплят. Они пришли в коммуну, покрытые хлопьями снега, как пухом, радостные и румяные. Так же, как цыплята, они бодро забегали по коммуне и застучали клювами по различным оргвопросам. Уже через пятнадцать минут у них был совет командиров, и третий сводный отряд приступил к переноске кроватей.
   На открытие коммуны горьковцы пришли строем, с музыкой и знаменем. Они теперь были в гостях у товарищей, которые с этого дня стали носить новое, непривычно торжественное имя коммунаров. Среди собравшихся четырехсот бывших беспризорных группа чекистов, самых ответственных, самых занятых, самых заслуженных деятелей, вовсе не казалась группой благотворителей. Между теми и другими сразу установились отношения дружеские и теплые, но в этих отношениях ярко была видна и разница поколений и наше особенное уважение, советское уважение ребят к старшим. Но в то же время ребята эти выступали не просто как подопечная мелочь, - у них была своя организация, свои законы и своя деловая сфера, в которых были и достоинство, и ответственность, и долг.
   Само собой как-то вышло, что заведование коммуной поручалось мне, хотя об этом не было ни договорено, ни объявлено.
   По сравнению с коммуной Горьковская колония казалась и более сложным, и более трудным делом. Потеряв пятьдесят товарищей, горьковцы приняли пятьдесят новых, людей столичных и видавших виды. Как и раньше бывало, новые быстро усваивали дисциплину колонии, ее традиции, но настоящая культура и настоящее лицо коллективистов делались гораздо медленнее. Все это, впрочем, было уже привычно.
   Впереди у нас были хорошие дали, мы начинали мечтать о собственном рабфаке, о новом корпусе машинного отделения, о новых выпусках в жизнь. А скоро мы прочитали в газетах, что наш Горький приезжает в Союз.
   
   14. НАГРАДЫ
   Это время - от декабря до июля - было замечательным временем. В это время мой корабль сильно швыряло в шторме, но на этом корабле было два коллектива, и каждый из них по-своему был прекрасен.
   Дзержинцы очень быстро довели свой состав до полутораста человек. К ним пришли тремя группами по тридцать человек новые силы, все беспризорные первого сорта, все народ на подбор Жизнь коммунаров была культурной, чистой жизнью, и со стороны казалось, что коммунарам можно только завидовать. Многие и в самом деле завидовали, и при этом отнюдь не беспризорные.
   Дзержинцы появлялись на людях в хороших суконных костюмах, украшенных широкими белыми воротниками. У них был оркестр духовых инструментов из белого металла, и на их трубах стояли знаки знаменитой пражской фабрики. Коммунары были желанными гостями в рабочих клубах и в клубе чекистов, куда они приходили солидно-элегантные, розовые и приветливые. Их коллектив имел всегда такой высококультурный вид, что многие головы, обладающие мозговым аппаратом облегченного образца, даже возмущались:
   - Набрали хороших детей, одели и показывают. Вы беспризорных возьмите!
   Но у меня не было времени скорбеть по этому поводу. Я еле успевал в течение суток проделать все необходимые дела. Я переносился из одного коллектива в другой на паре лошадей, и истраченный на дорогу час казался мне обидным прорывом в моем бюджете времени. Несмотря на то, что ребячьи ряды нигде не шатались и мы не выходили из берегов полного благополучия, воспитательские кадры тоже выбивались из сил. В это время я пришел к тезису, который исповедываю и сейчас, каким бы парадоксальным он ни казался. Нормальные дети или дети, приведенные в нормальное состояние, являются наиболее трудным объектом воспитания. У них тоньше натуры, сложнее запросы, глубже культура, разнообразнее отношения. Они требуют от вас не широких размахов воли и не бьющей в глаза эмоции, а сложнейшей тактики.
   И колонисты и коммунары давно перестали быть группами людей, уединенных от общества. У тех и других сложные общественные связи: комсомольские, пионерские, спортивные, военные, клубные. Между хлопцами и городом проложено множество путей и тропинок, по ним передвигаются не только люди, но и мысли, идеи и влияния.
   И поэтому общая картина педагогической работы приобрела новые краски. Дисциплина и бытовой порядок давно перестали быть только моей заботой. Они сделались традицией коллектива, в которой он разбирается уже лучше меня и за которой наблюдает не по случаю, не по поводу скандалов и истерик, а ежеминутно, в порядке требований коллективного инстинкта, я бы сказал.
   Как ни трудно было мне, как ни туманно было впереди, моя жизнь в это время была счастливой жизнью. Нельзя описать совершенно исключительное впечатление счастья, которое испытываешь в детском обществе, выросшем вместе с вами, доверяющем вам до конца, идущем с вами вперед. В таком обществе даже неудача не печалит, даже огорчение и боль кажутся высокими ценностями.
   Коллектив горьковцев был для меня роднее коммунаров. В нем были крепче и глубже дружеские связи, больше людей с высокой себестоимостью, острее борьба.
   И горьковцам я был нужнее. Дзержинцам с первого дня выпало счастье иметь таких шефов, как чекисты, а у горьковцев, кроме меня и небольшой группы воспитателей, близких людей не было. И поэтому я никогда не думал, что настанет время, и я уйду от горьковцев. Я вообще не способен был представить себе такое событие. Оно могло быть только предельным несчастьем в моей жизни.
   Приезжая в колонию, я приезжал домой, и в общем собрании колонистов, и в совете командиров, даже в тесноте сложнейших коллизий и трудных решений я отдыхал по-настоящему. В это время закрепилась надолго одна из моих привычек: я потерял умение работать в тишине. Только когда рядом, у самого моего стола, звенел ребячий галдеж, я чувствовал себя по-настоящему уютно, моя мысль оживала, и веселее работало воображение. И за это в особенности я был благодарен горьковцам.
   Но коммуна Дзержинского требовала от меня все больше и больше. И забота здесь была новее, и новее были педагогические перспективы.
   Особенно новым и неожиданным для меня было общество чекистов. Чекисты - это прежде всего коллектив, чего уж никак нельзя сказать о сотрудниках наробраза. И чем больше я присматривался к этому коллективу, чем больше входил в рабочие отношения, тем ярче открывалась передо мною одна замечательная новость. Как это вышло, честное слово, не знаю, -но коллектив чекистов обладал теми самыми качествами, которые я в течение восьми лет хотел воспитать в коллективе колонии. Я вдруг увидел перед собой образец, который до сих пор заполнял только мое воображение, который я логически и художественно выводил из всех событий и всей философии революции, но которого я никогда не видел и потерял надежду увидеть.
   Мое открытие было настолько для меня дорого и значительно, что больше всего я боялся разочароваться. Я держал его в глубокой тайне, ибо я не хотел, чтобы мои отношения к этим людям сделались сколько-нибудь искусственными.
   Это обстоятельство сделалось точкой отправления для моего нового педагогического мышления. Меня особенно радовало, что качества коллектива чекистов очень легко и просто разъясняли многие неясности и неточности в том воображаемом образце, который до сих пор направлял мою работу. Я получил возможность в мельчайших деталях представить себе многие, до сих пор таинственные для меня области. У чекистов очень высокий интеллект в соединении с образованием и культурой никогда не принимал ненавистного для меня выражения российского интеллигента. Я и раньше знал, что это должно быть так, но, как это выражается в живых движениях личности, представить было трудно. А теперь я получил возможность изучить речь, пути логических ходов, новую форму интеллектуальной эмоции, новые диспозиции вкусов, новые структуры нервов и - самое главное - новую форму использования идеала. Как известно, у наших интеллигентов идеал похож на нахального квартиранта: он занял чужую жилплощадь, денег не платит, ябедничает, въедается всем в печенки, все пищат от его соседства и стараются выбраться подальше от идеала. Теперь я видел другое: идеал не квартирант, а хороший администратор, он уважает соседский труд, он заботится о ремонте, об отоплении, у него всем удобно и приятно работать. Во-вторых, меня заинтересовала структура принципиальности. Чекисты очень принципиальные люди, но у них принцип не является повязкой на глазах, как у некоторых моих "приятелей". У чекистов принцип - измерительный прибор, которым они пользуются так же спокойно, как часами, без волокиты, но и без поспешности угорелой кошки. Я увидел, наконец, нормальную жизнь принципа и убедился окончательно, что мое отвращение к принципиальности интеллигентов было правильное. Ведь давно известно: когда интеллигент что-нибудь делает из принципа, это значит, что через полчаса и он сам, и все окружающие должны принимать валерьянку.
   Увидел я и много других особенностей: и всепрони-кающую бодрость, и немногословие, и отвращение к штампам, неспособность разваливаться на диване или укладывать живот на стол, наконец, веселую, но безграничную работоспособность, без жертвенной мины и ханжества, без намека на отвратительную повадку "святой жертвы". И, наконец, я увидел и ощутил осязанием то драгоценное вещество, которое не могу назвать иначе, как социальным клеем: это чувство общественной перспективы, умение в каждый момент работы видеть всех членов коллектива, это постоянное знание о больших всеобщих целях, знание, которое все же никогда не принимает характера доктринерства и болтливого, пустого вяканья. И этот социальный клей не покупался в киоске на пять копеек только для конференций и съездов, это не форма вежливого, улыбающегося трения с ближайшим соседом, это действительная общность, это единство движения и работы, ответственности и помощи, это единство традиций.
   Становясь предметом особой заботы чекистов, дзержинцы попадали в счастливые условия: им оставалось только смотреть. А мне уже не нужно было с разгону биться головой о стену, чтобы убеждать начальство в необходимости и пользе носового платка.
   Мое удовлетворение было высоким удовлетворением. Стараясь привести его к краткой формуле, я понял: я близко познакомился с настоящими большевиками, я окончательно уверился в том, что моя педагогика-педагогика большевистская, что тип человека, который всегда стоял у меня как образец, не только моя красивая выдумка и мечта, но и настоящая реальная действительность, тем более для меня ощутимая, что она стала частью моей работы.
   А моя работа в коммуне, не отравленная никаким кликушеством, была работа хоть и трудная, но посильная человеческому рассудку.
   Жизнь коммунаров оказалась вовсе не такой богатой и беззаботной, как думали окружающие. Чекисты отчисляли из своего жалованья известный процент на содержание коммунаров, но это было неприемлемо и для нас и для чекистов.
   Уже через три месяца коммуна начала испытывать настоящую нужду, мы задерживались даже в расходах на питание. Мастерские давали незначительные доходы, потому что, по сути, были мастерскими учебными. Правда, сапожную мастерскую мы с хлопцами в первые же дни затащили в темный угол и удушили, навалившись на нее с подушками. Чекисты сделали вид, будто они не заметили этого убийства. Но в других мастерских мы никак не могли раскачаться на работу, приносящую доход.
   Однажды меня пригласил наш шеф, нахмурился, задумался, положил на стол чек и сказал:
   - Все. Я понял.
   - Сколько здесь?
   - Десять тысяч. Это последнее. Это вперед взяли за год. Больше не будет, понимаете? Используйте этого... он человек энергичный...
   Через несколько дней по коммуне забегал человек отнюдь не педагогического типа - Соломон Борисович Коган. Соломон Борисович уже стар, ему под шестьдесят, у него больное сердце, и одышка, и нервы, и грудная жаба, и ожирение. Но у этого человека внутри сидит демон деятельности, и Соломон Борисович ничего с этим демоном поделать не может. Соломон Борисович не принес с собой ни капиталов, ни материалов, ни изобретательности, но в его рыхлом теле без устали носятся и хлопочут силы, которые ему не удалось истратить при старом режиме: дух предприимчивости, оптимизма и напора, знание людей и маленькая, простительная беспринципность, странным образом уживающаяся с растроганностью чувств и преданностью идее. Очень вероятно, что все это объединялось обручами гордости, потому что Соломон Борисович любил говорить:
   - Вы еще не знаете Когана! Когда вы узнаете Когана, тогда вы скажете.
   Он был прав. Мы узнали Когана, и мы говорим: это человек замечательный. Мы очень нуждались в его жизненном опыте. Правда, проявлялся этот опыт иногда в таких формах, что мы только холодели и не верили своим глазам.
   Соломон Борисович из города привез воз бревен. Зачем это?
   - Как зачем? А складочные помещения? Я взял заказ на мебель для Строительного института, так надо же ее куда-нибудь складывать.
   - Никуда ее не надо складывать. Сделаем мебель и отдадим ее Строительному институту.
   - Хе-хе! Вы думате, это в самом деле институт? Это фигели-мигели, а не институт. Если бы это был институт, стал бы я с ним связываться!
   - Это не институт?
   - Что такое институт? Пускай себе он как хочет называется. Важно, что у них есть деньги. А раз есть деньги, так им хочется иметь мебель. А для мебели нужна крыша. Вы же знаете. А крышу они еще будут строить, потому что у них еще и стен нет.
   - Все равно, мы не будем строить никаких складочных помещений.
   - Я им то же самое говорил. Они думают, коммуна Дзержинского - это так себе... Это образцовое учреждение. Оно будет заниматься какими-то складами?! Есть у нас для этого время!
   - А они что?
   - А они говорят: стройте! Ну, если им так хочется, так я сказал: это будет стоить двадцать тысяч. А если вы говорите: не нужно строить, пусть будет по-вашему. Для чего мы будем строить складочные помещения, если нам нужен вовсе сборный цех?..
   Через две недели Соломон Борисович начинает строить сборный цех. Закопали столбы, начали плотники складывать стены.
   - Соломон Борисович, откуда у вас деньги на этот самый сборный цех?
   - Как откуда? Разве я вам не говорил? Нам перевели двадцать тысяч...
   - Кто перевел?
   - Да этот самый институт...
   - Почему?
   - Как почему? Им хочется, чтобы были складочные помещения... Ну, так что? Мне жаль, что ли?
   - Постойте, Соломон Борисович, но ведь вы строите не складочные помещения, а сборный цех... Соломон Борисович начинает сердиться:
   - Мне очень нравится! А кто это сказал, что не нужны складочные помещения? Это же вы сказали?
   - Надо возвратить деньги.
   Соломон Борисович брезгливо морщится:
   - Послушайте, нельзя же быть таким непрактическим человеком. Кто же это возвращает наличные деньги? Может быть, у вас такие здоровые нервы, так вы можете, а я человек больной, я не могу рисковать своими нервами... Возвращать деньги!
   - Но ведь они узнают.
   - Антон Семенович, вы же умный человек. Что они могут узнать? Ну, пожалуйста, пускай себе завтра приезжают: люди строят, видите? А разве где написано, что это сборный цех?
   - А начнете работать?
   - Кто мне может запретить работать? Строительный институт может запретить мне работать? А если я хочу работать на свежем воздухе или в складочном помещении? Есть такой закон? Нет такого закона.
   Логика Соломона Борисовича не знала никаких пределов. Это был сильнейший таран, пробивающий все препятствия. До поры до времени мы ей не сопротивлялись, ибо попытки к сопротивлению были с самого начала подавлены.
   Весной, когда наша пара лошадей стала ночевать на лугу, Витька Горьковский спросил меня:
   - А что это Соломон Борисович строит в конюшне?
   - Как строит?
   - Уже строит! Какой-то котел поставил и трубу делает.
   - Зови его сюда!
   Приходит Соломон Борисович, как всегда, измазанный, потный, запыхавшийся.
   - Что вы там строите?
   - Как что строю? Литейную, вы же хорошо знаете.
   - Литейною? Ведь литейную решили делать за баней.
   - Зачем за баней, когда есть готовое помещение?
   - Соломон Борисович!
   - Ну, что такое - Соломон Борисович?
   - А лошади? - спрашивает Горьковский.
   - А лошади побудут на свежем воздухе. Вы думаете, только вам нужен свежий воздух, а лошади, значит, пускай дышат всякой гадостью? Хорошие хозяева!
   Мы, собственно говоря, уже сбиты с позиций. Витька все-таки топорщится:
   - А когда будет зима?
   Но Соломон Борисович обращает его в пепел:
   - Как вы хорошо знаете, что будет зима!
   - Соломон Борисович! - кричит пораженный Витька.
   Соломон Борисович чуточку отступает:
   - А если даже будет зима, так что? Разве нельзя построить конюшню в октябре? Вам разве не все равно?
   Или вам очень нужно, чтобы я истратил сейчас две тысячи рублей?
   Мы печально вздыхаем и покоряемся. Соломон Борисович из жалости к нам поясняет, загибая пальцы:
   - Май, июнь, июль, тот, как его... август, сентябрь... Он на секунду сомневается, но потом с нажимом продолжает:
   - Октябрь... Подумайте, шесть месяцев! За шесть месяцев две тысячи рублей сделают еще две тысячи рублей. А вы хотите, чтобы конюшня стояла пустая шесть месяцев. Мертвый капитал, разве это можно допустить?
   Мертвый капитал даже в самых невинных формах для Соломона Борисовича был невыносим.
   - Я не могу спать, - говорил он. - Как это можно спать, когда столько работы, каждая минута-это же операция. Кто это придумал столько спать?
   Мы диву давались: только недавно мы были так бедны, а сейчас у Соломона Борисовича горы леса, металла, станки; в нашем рабочем дне только мелькает:
   авизовка, чек, аванс, фактура, десять тысяч, двадцать тысяч. В совете командиров Соломон Борисович с сонным презрением выслушивал речи хлопцев о трехстах рублях на штаны и говорил:
   - Какой может быть вопрос? Мальчикам же нужны штаны... И не нужны за триста, это плохие штаны, а нужно за тысячу...
   - А деньги? - спрашивают хлопцы.
   - У вас же есть руки и головы. Вы думаете, для чего у вас головы? Для того, чтобы фуражку надевать? Ничего подобного! Прибавьте четверть часа в день в цехе, я вам сейчас достану тысячу рублей, а может, и больше, сколько там заработаете.
   Старыми, дешевыми станками заполнил Соломон Борисович свои легкие цеха, очень похожие на складочные помещения, заполнил их самым бросовым материалом, связал все веревками и уговорами, но коммунары с восторгом окунулись в этот рабочий хлам. Делали все: клубную мебель, кроватные углы, масленки, трусики, ковбойки, парты, стулья, ударники для огнетушителей, но делали все в несметном количестве, потому что в производстве Соломона Борисовича разделение труда доведено до апогея.
   - Разве ты будешь столяром? Ты же все равно не будешь столяром, ты же будешь доктором, я знаю. Так делай себе проножку, для чего тебе делать целый стул? Я плачу за две проножки копейку, ты в день заработаешь пятьдесят копеек. Жены у тебя нет, детей нет...
   Коммунары хохотали на совете командиров и ругали Соломона Борисовича за "халтуру", но у нас уже был промфинплан, а промфинплан - дело священное.
   Зарплата у коммунаров была введена с такой миной, как будто нет никакой педагогики, нет никакого дьявола и его соблазнов. Когда воспитатели предлагали вниманию Соломона Борисовича педагогическую проблему
   зарплаты, Соломон Борисович говорил:
   - Мы же должны воспитывать, я надеюсь, умных людей. Какой же он будет умный человек, если он работает без зарплаты.
   - Соломон Борисович, а идеи, по-вашему, ничего не стоят?
   - Когда человек получает жалованье, так у него появляется столько идей, что их некуда девать. А когда у него нет денег, так у него одна идея: у кого бы занять? Это же факт.
   Соломон Борисович оказался очень полезными дрожжами в нашем трудовом коллективе. Мы знали, что его логика-чужая и смешная логика, но в своем напоре она весело и больно била по многим предрассудкам и в порядке сопротивления вызывала потребность иного производственного стиля.
   Полный хозрасчет коммуны Дзержинского пришел просто и почти без усилий и для нас самих уже не казался такой значительной победой. Соломон Борисович недаром говорил:
   - Что такое? Сто пятьдесят коммунаров не могут заработать себе на суп? А как же может быть иначе? Разве им нужно шампанское? Или, может, у них жены любят наряжаться?
   Наши квартальные промфинпланы коммунары брали один за другим широким общим усилием. Чекисты бывали у нас ежедневно. Они вместе с ребятами въедались в каждую мелочь, в каждый маленький прорывчик, в халтурные тенденции Соломона Борисовича, в низкое качеств? продукции, в брак. С каждым днем осложняясь, производственный опыт коммунаров начал критически покусывать Соломона Борисовича, и он возмущался:
   - Что это такое за новости! Они уже все знают! Они мне говорят, как делается на ХПЗ * - они что-нибудь понимают в ХПЗ?
   
   * ХПЗ - Харьковский паровозостроительный завод.
   
   Впереди вдруг засветился общепризнанный лозунг: "Нам нужен настоящий завод".
   О заводе стали говорить все чаще. По мере того как на нашем текущем счету прибавлялась одна тысяча за другой, общие мечты о заводе разделились на более близкие и более возможные подробности. Но это уже происходило в более позднюю эпоху.
   Дзержинцы часто встречались с горьковцами. По выходным дням они ходили в гости друг к другу целыми отрядами, сражались в футбол, волейбол, городки, вместе купались, катались на коньках, гуляли, ходили в театр.
   Очень часто колония и коммуна объединялись для разных походов - комсомольских, пионерских маневров, посещений, приветствий, экскурсий. Я особенно любил эти дни, они были днями моего настоящего торжества. А я уже хорошо знал, что это торжество последнее.
   В такие дни по колонии и коммуне отдавался общий приказ, указывались форма одежды, место и время встречи. У горьковцев и у дзержинцев была одинаковая форма: полугалифе, гамаши, широкие белые воротники и тюбетейки. Обыкновенно я с вечера оставался у горьковцев, поручив коммуну Кпргизову. Мы выходили из Куряжа с расчетом истратить на дорогу три часа. Спускались с Холодной горы в город. Встреча всегда назначалась на площади Тевелева, на широком асфальте у здания ВУЦИКа.
   Как всегда, колонна горьковцев в городе имела вид великолепный. Наш широкий строй по шести занимал почти всю улицу, захватывая и трамвайные пути. Сзади нас становились в очередь десятки вагонов, вагоновожатые нервничали, и неутомимо звенели звонки, но малыши левого фланга всегда хорошо знали свои обязанности:
   они важно маршируют, немного растягивая шаг, бросают иногда хитрый взгляд на тротуары, но ни трамваев, ни вагоновожатых, ни звонков не удостаивают вниманием.
   Сзади всех идет с треугольным флажком Петро Кравченко. На него с особенным любопытством и симпатией смотрит публика, вокруг него с особенным захватом вьются мальчишки, поэтому Петро смущается и опускает глаза. Его флажок трепыхается перед самым носом вагоновожатого, и Петро не идет, а плывет в густой волне трамвайного оглушительного трезвона.
   На площади Розы Люксембург колонна, наконец, освобождает трамвайные пути. Вагоны один за другим обгоняют нас, из окон смотрят люди, смеются и грозят пальцами пацанам. Пацаны, не теряя равнения и ноги, улыбаются вредной мальчишеской улыбкой. Почему бы им и не улыбаться? Неужели нельзя пошутить с городской публикой, устроить ей маленькую каверзу? Публика своя, хорошая, не ездят по нашим улицам бояре и дворяне, не водят барынь под ручку раскрашенные офицеры, не смотрят на нас с осуждением лабазники. И мы идем, как хозяева, по нашему городу, идем не "приютские мальчики" - колонисты-горьковцы. Недаром впереди плывет наше красное знамя, недаром медные трубы наши играют "Марш Буденного".
   Мы поворачиваем на площадь Тевелева, чуть-чуть подымаемся в горку и уже видим верхушку знамени дзержинцев. А вот и длинный ряд белых воротников, и внимательные родные лица, команда Киргизова, вздернутые руки и музыка. Дзержинцы встречают нас знаменным салютом. Еще секунды - наш оркестр прервал марш и грохнул ответное приветствие.
   Только одну секунду, пока Киргизов отдает рапорт, мы стоим в строгом молчании друг против друга. И когда рушится строй и ребята бросаются к друзьям, жмут руки, смеются и шутят, я думаю о докторе Фаусте: пусть этот хитрый немец позавидует мне. Ему здорово не повезло, этому доктору, плохое он для себя выбрал столетие и неподходящую общественную структуру.
...

---