Лихачев был заядлым лошадником - в конях разбирался, знал в них толк не хуже любого цыгана. Десять лет он возглавлял конский обоз леспромхоза и чуть не каждый год обновлял свою кавалерию. Война сбила его с насиженного места, но и не призвала к себе. Еще мальчишкой, роясь в песке на старом стрельбище, он наткнулся на забавную штуковину - тяжелую проржавленную чушку с длинной рукояткой. Чушка за ненадобностью - одна ржавчина - полетела в сторону, а вот медный патрон с прозеленью, извлеченный из нее, Харитонку заинтересовал. Прячась от товарищей, он забежал в ближайшие сосны и начал легонько выстукивать патрон о камень. Взрывом навсегда унесло три пальца с левой руки...
   Осенью сорок первого года, когда в районе пошла небывалая перетряска кадров, Лихачева назначили председателем колхоза. Десять лет на руководящей, команду знает, чего же еще?
   
   Переводческое агентство "Прима Виста" оказывает услуги языковых переводов с английского, французского, итальянского, испанского и перевод на грузинский язык. Агентство выполняет срочный перевод документов любого объема и любой тематики.
   
   В новой должности Лихачев не изменил своим привычкам. Каждое утро, перед тем как отправиться в правление, он заглядывал на конюшню. Мимо костлявых, мохнатых клячонок, понуро стоявших на сквозняке, он проходил, судорожно перекосив рот, но когда в дальнем утепленном углу, заслышав его шаги, всхрапывал белогривый красавец жеребец, суровое лицо Харитона светлело от улыбки...
   Лихачев, дрожа от гнева, начал заворачивать коня. Но за Партизаном показались другие, третьи сани, потом он увидел целую толпу женщин возле скотного двора, и мысль его внезапно приняла другое направление. Насчет навоза на днях было крепко разъяснено в райкоме!
   Быстро оценив обстановку, Лихачев подогнал своего коня к конюшне, на ходу выскочил из саней и направился к людям.
   К удивлению Анфисы, он не стал разносить ее.
   - Вот это по-военному, - одобрительно сказал он, сдвигая кубанку на затылок.
   Затем, окинув взором холмины навоза, испещренного мокрым снегом, он ткнул плеткой в сторону Анфисы:
   - Минина! Под персональную ответственность! Чтобы эти Казбеки в два дня!.. - плетка взлетела по направлению навин. - Почему не весь народ выгнан? Не знаешь, что такое навоз?..
   Лихачев строго оглядел копошившихся в навозе людей и, поскрипывая хромовыми, ярко блестевшими сапогами, прямой, молодцевато перетянутый ремнями, зашагал по дороге к правлению колхоза.
   Там, строго-настрого приказав Малышне никого не впускать в контору, он сел за стол, достал бумагу.
   Часа через два, отирая пот с рябого лица, он перечитывал:
   "В газету "Пинежский колхозник""
   Дадим стране героический военный урожай!
   Колхозники колхоза "Новый путь" наглядно отрешаются от благодушия, а также от мирных настроений, как учит нас товарищ Сталин. В ночь на 16 апреля под энергичным руководством председателя тов. Лихачева они решительно перестроились на военный лад и открыли экстренную вывозку навоза сверх плана. Ибо, как учит "Правда Севера", навоз - залог высокого военного урожая. А высокий урожай нужен для победы геройской Красной Армии над кровавой собакой Гитлером. Колхозники "Нового пути" так же единодушно решили заменить Украину-житницу Советского Союза, над которой изгаляются временные фашистские изверги, и засеять все площади до последней пяди. Вышеуказанный патриотический подъем колхозников "Нового пути" и наглядная перестройка на военный лад были обеспечены активной массовой и политической работой среди колхозников, а также постоянной опорой председателя тов. Лихачева на актив и на массы.
   В то же время имеется сведенье, что в "Красном партизане" тов. Фролов дальние поля навозом не обеспечил. Стыдно, тов. Фролов, а еще знамя держишь! Кому очки втираешь? Родине!
   Товарищи председатели! Плотнее обпирайтесь на актив и на массы! Вывозите навоз, пока санный путь держится. Дадим стране героический военный урожай! Следуйте за тов. Лихачевым!
   Патриот".
   
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   
   Левый скат пекашинской горы долгие годы оставался необжитым. Куда тут селиться? Пустырь. Зимой снегом занесет - не откопаешься...
   Здесь-то лет тридцать с лишним назад в прохладном сумраке зеленой лиственницы и пустил свои корни Степан Андреянович. В ту пору свежесрубленная избенка Степана Андреяновича, с подслеповатыми околенками, одиноко торчала на отшибе, а самого его называли еще Степонькой-бедой.
   Мать Степана Андреяновича приплелась в Пекашино откуда-то снизу, из монастырей, когда ему не было и года. Несколько лет ходила она с сыном по чужим людям, обшивала, обстирывала их, потом сломала руку, запила, и однажды Марину-распьянеху нашли в лопухах, за гумнами, мертвой.
   Пекашинский мир сжалился над сиротой - не дал пропасть Не по годам рослый и крепкий, Степонька оказался хорошим, сметливым работником и, пока жил в людях, познал все премудрости хозяйничанья на земле, выучился деревенским ремеслам. Лет в семнадцать он твердо решил стать на свое хозяйство. Дело было за малым: не было у Степоньки земли. И парень стал жилы из себя тянуть, чтобы заработать лишнюю копейку. К двадцати годам нажил грыжу, а земля по-прежнему не давалась в руки. Тогда-то и надумал Степонька испытать легкой наживы. На скопленные деньги купил он у богатея Харина красного товару и пошел торговать по деревням. И ведь сначала повезло было: за какой-нибудь месяц капиталы его удвоились.
   На обратном пути первый раз в своей жизни Степонька облачился в суконные штаны и кумачовую рубаху с гарусным поясом, а на рыжую голову лихо вздернул фуражку с лакированным козырьком. От такого купеческого вида не по себе стало парню - пришлось понабраться храбрости в кабаке.
   Всю дорогу Степонька заливался песнями, гляделся в каждый ручей, с трудом признавая себя в этом разряженном молодце. На пекашинский наволок он спустился в полдень. Что делать? Заявиться в деревню среди бела дня не было никакого расчета. Люди все в поле, а Степоньке непременно хотелось протопать из конца в конец по своей деревне-мачехе, да так, чтобы люди глазели из каждого окошка, чтобы останавливались прохожие, спрашивали друг у друга: "Чей же это? Неужто Степонька - распьянехин сын, то бишь Степан Андреянович?.."
   Ради этих-то двух последних слов, которые он жаждал услышать от пекашинцев, и решил Степонька выждать вечера на лугу. Сел он под кустик возле дороги и стал думать-гадать о житье-бытье. Солнце немилосердно припекало, клонило в сон. Степонька снял новые сапоги, чтобы не потрескались от жары, снял рубаху, свернул все это бережно и положил под голову. А когда проснулся, не было ни солнца в небе, ни сапог, ни кумачовой рубахи под головой. И вошел он в тот черный вечер в Пекашино не Степаном Андреяновичем, а все тем же Степонькой - распьянехиным сыном, да еще вдобавок Степонькой-бедой...
   После этого за многие дела хватался Степан, да что - беда так и ходила по пятам. Заготовлял лес по подряду - лошадь хозяйскую бревном придавило, едва расплатился; повел плоты в Усть-Пинегу по большой воде - под Труфановой горой на ямах растрепало по бревнышку, напарник - пьяница Тришка утонул, а сам Степан насилу приболтался к берегу.
   Кто знает, сколько бы еще бросало его по ухабам разбитой мужицкой дороги. Но тут подошли крутые перемены. Тысяча девятьсот семнадцатый год, хоть и в самый разгар страды, ворвался в его избу веселым, задорным криком долгожданного сына. Новая власть дала лошадь из имения бежавшего богатея Харина, нарезала большой клин земли. Правда, в безвременье, когда власть в уезде качалась, как дерево в непогодь, натерпелся страху: не раз вместе с лошадью и пожитками отсиживался в лесу. Но вот кончились смутные дни - и попер в гору Степонька, распьянехин сын. На работе дичал: во время сенокоса не разжигал костра - проглотит кусок всухомятку, запьет из ручья и снова за косу. Он даже ходить разучился - все бегом, все бегом...
   В тридцатом году под горячую руку Степана Андреяновича едва не раскулачили. К тому времени он имел двух коров, двух лошадей, жеребенка, штук десять овец и справедливо считался одним из самых богатых хозяев на деревне. Спасибо, вступилось общество...
   А через год увидел: деваться некуда, - и почти последним в Пекашине вступил в колхоз "Новый путь". Обезрадела, опостылела жизнь Степану Андреяновичу. Два года ходил он как больной. Выйдет поутру в заулок, заглянет в конюшню, а там пусто. Кучка сухого помета да начесы гнедой шерсти в расщепах яслей - вот и все, что осталось от былого. По ночам ворочался, не спал. Надолго ли? А что, как все повернется вспять? Два брата постромки рвут, а тут захотели удержать всю деревню в одной упряжке... И потихоньку, таясь от людей, начал он поделывать разные вещи для крестьянского единоличного обихода - случись какая перемена, его не застанешь врасплох.
   Со временем ссоры в колхозе приутихли, хозяйство начало крепнуть, а он как пошел петлять боковиной, так и не смог попасть в общую колею. Впрочем, по нынешним беспокойным временам, как любил утешать себя Степан Андреянович, можно бы довольствоваться и такой жизнью, если бы одна незатихающая боль не точила сердце...
   Когда стал подрастать сын, отец нарадоваться не мог на своего Васеньку. Всем-то взял парень: и топор, и перо в руках держится. И лестно было отцу выслушивать похвальные речи учительницы на родительских собраниях. Но дальше четырехлетки Степан Андреянович Васю не пустил: "Тебе не грамотой жить, а добро отцово умножать".
   Что было после этого? Пять лет воевал отец с сыном из-за книжек - скажи, как дурь какая нашла на парня. А в тридцать четвертом году семнадцатилетний Вася выпросился у отца вести с мужиками плоты в Усть-Пинегу, сплыл по вешней воде, да только перед самой войной заглянул в родительский дом...
   Нет, лучше не вспоминать, что тогда вышло. Мало ли чего между отцом и сыном не бывает?.. Поумнел Василий Степанович! Не успели письма досыта начитаться - перевод. На три тысячи рублей! Таких денег в Пекашине никто и в глаза не видал.
   И ведь во всем остальном такое везенье - душа поет. Не успела корова отелиться, две ярки объяснились. А вчера - вот уж вправду сказано: рубль рубля ищет - подряд. Сам начальник лесопункта пришел: сделай летние сани и телегу. Хоть и не миновать размолвки с бригадиршей, да какой же хозяин ворота добру не раскроет? Хлеб тут в буханках, не в посулах, опять же чайку-сахару подбросят...
   Тянуть с подрядом не в привычке Степана Андреяновича, и потому на другой же день он собрался в лес.
   В окнах избы трепетно играли лучи встающего за рекой солнца. На подоконнике розовела пушистая верба, выставленная заботливой рукой Макаровны, большой любительницы всякой красоты. На столе, в берестяной плетенке, - рассыпчатые колобки, калачи, с румяной корочкой. Для сына...
   Переполненный радостью и той неизъяснимой молодящей силой, которая у пожилого человека разливается по всему телу в минуты огромного счастья, Степан Андреянович затянул ремень с натопорней и, перед тем как выйти из избы, попробовал на ладони острие ножа.
   - Ты, мать, довязывай чулок. Приду из лесу - понесу на почту. Да в амбар сходи, чаю-сахару из сундука достань. Пущай родителей вспоминает.
   Макаровна, хлопотавшая около печи, с тревогой взглянула на старика:
   - У меня из ума не выходит... С чего бы на письме чужая рука? Все сердце выболело...
   - Полно с ума-то сходить... - Степан Андреянович засунул нож в ножны, подошел к жене, и, чтобы успокоить глупое материнское сердце, он, как в далекой молодости, взял в свои ладони мягкое, морщинистое лицо Макаровны, заглянул в ее тревожные глаза. - Брось, не мути голову. Чужая рука? Да, может, денщик какой. Прислуга такая из солдат у командиров. Тысячи-то за что-нибудь платят... - Он тяжело вздохнул. - У нас теперь одна забота, мать: дождаться бы Василья Степановича. Я ведь знал, что Васильюшко одумается...
   Уже выходя из избы, он столкнулся в дверях с внуком - четырнадцатилетним пареньком в мягкой кудели белесых волос.
   - Дедушко, опять письмо!
   - Вот и хорошо, любеюшко, дедушке письмо и надо.
   Степан Андреянович засуетился от радости и подмигнул Макаровне: что я говорил? А тоже каркала: чужая рука, чужая рука...
   Егорша разорвал конверт, поднес к глазам маленький серый листок.
   "Некогда, видно, Васильюшку и письма-то написать, а вишь, весточку опять подал".
   Голова Егороши как-то странно качнулась:
   - Это... это... не от дяди Васи...
   Степан Андреянович обеими руками вцепился в край столешни:
   - Читай...
   - "Командование части... с глубокой скорбью извещает, что Ваш сын, гвардии политрук Ставров Василий Степанович, 20 марта 1942 года..."
   На дощатой заборке зарябила белая с расшитым воротом рубашка... Хватаясь за стол, за стены, Степан Андреянович добрел до кровати, упал... Кто-то стонал, выл по-звериному, а перед глазами его неотступно стояла белая рубашка. И безжалостная память во всех подробностях воскресила тот летний день...
   Окна раскрыты, двери настежь - сын дома! И знал же, чем угодить отцу Василий Степанович! Из бани вышел в домашней рубашке с расшитым воротом - будто и не расставался с родителем на шесть лет.
   "Нет, хорошо на свете, а дома лучше всего!"
   Степан Андреянович, счастливый сыновней радостью, лукаво поглаживает бороду: "Погоди, такую ли еще радость припас я тебе, сынок..."
   И вот после обеда, когда оба они были уже под хмельком, отец подхватил сына под руку, повел на сенник. Поднявшись первым по лестнице, он широко распахнул ворота, одним махом скинул солому в углу, торжествующе посмотрел на сына.
   "Дрожки! Вот это да!" - с изумлением прошептал Василий.
   Все ликовало в Степане Андреяновиче, но он сдержался - поднял новый пласт соломы.
   "Расписные пошевни!" - еще больше изумился Василий.
   "А в пошевнях-то что? Взгляни-ко".
   Василий долго любовался праздничной сбруей, перебирал, мял в руках сыромятные ремни, дул на медные пластинки. Степан Андреянович глаз не сводил с сына:
   "Забрало-таки за душу, Васенька. Я ведь знал, что ты в отца, в хозяйстве толк понимаешь..."
   Потом Василий стоял в проеме распахнутых ворот, глядел на деревню:
   "Значит, и наш колхоз пошел в гору, раз такие дрожки и санки заводит".
   "А ведь это, Васенька, вовсе и не колхоза..."
   Лучше бы не говорить тогда этих слов! Изменился, побелел Вася, хмеля словно и не было, и таким чужим голосом:
   "Куда же ты с этим?.. Продавать?"
   "Почто, Васильюшко, продавать... - Степан Андреянович решил перевести все в шутку. - Для свадьбы это, для свадьбы твоей. Женись хоть зимой, хоть летом - у отца все готово..."
   "Я тебя серьезно спрашиваю".
   "Ну хорошо, Василий Степанович, скажу серьезно. Ты что думаешь - так бобылем и будешь весь век по чужой стороне шататься? Али хочешь к пустым стенам вернуться? Отец-то у тебя хоть и неуч, а тоже жизнь прожил. А жизнь, Васенька, штука мудреная: сегодня так, а завтра эдак. А я ко всему готов, и добро это места не пролежит".
   Василий растерянно заморгал глазами, прислонился к косяку:
   "Выходит, я за Советскую власть агитирую, а отец развала колхоза ждет".
   Вдруг он круто вскинул голову, шагнул к нему:
   "Мне твоего барахла не надо! Слышишь? И ты сейчас же отвезешь это. А нет - ноги моей больше здесь не будет!"
   Это уж было слишком! От отца, родного отца, отказываться... От отца, который вставал и ложился с думой о нем... Все потемнело в глазах у Степана Андреяновича. Не помня себя, он размахнулся и ударил сына по лицу...
   Старик, уткнувшись головой в подушку, вдруг почувствовал, как горит его правая ладонь... Покачнулся Василий, прикрыл рукой глаза, но ни слова не сказал отцу...
   А на другой день, не прожив и половины отпуска, уехал... Навсегда...
   Долго лежал Степан Андреянович, распростершись на кровати, и все ему виделся Вася в белой рубашке, залитой красным светом вечернего солнца, слышались слова: "Мне твоего барахла не надо!.."
   Вдруг старик вскочил на ноги, кинулся в сени.
   Лестница, сенник... Жаром полыхнули медяшки в темном углу... - и топор врезался в хомутину...
   - Дедко, опомнись! Дедко, не надо! Степан Андреянович обернулся. От лестницы с протянутыми к нему руками бежал Егорша.
   - Не подходи! Порешу!..
   - Давай пореши. Мало тебе сына - внука загубить хочешь!..
   Степан Андреянович вздрогнул, топор выпал у него из руки. Прямо на него, высокая, раскосмаченная, шла Макаровна, впервые за всю жизнь поднявшая голос на своего хозяина...
   
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   
   В воскресенье, с утра, Анфиса с тремя колхозницами переметывала у конюшни сено, которое еще с зимы было определено для посевной. Они уже кончали работу, когда из-за угла конюшни неожиданно вывернулась матерая, бельмастая на один глаз Марина-стрелеха, прозванная так за непомерную резвость своих ног. В молодости она приторговывала водкой из-под полы и нередко, угождая загулявшим мужикам, за один день оборачивалась до райцентра - километров семьдесят туда и обратно.
   Поравнявшись с женками, Марина круто осадила себя, так что взметнувшиеся полы старой, засаленной шубы подняли сенную труху с земли.
   - Бабоньки! - дурным голосом запричитала она, хлопая себя по бедрам. - Что на свете-то деется... Степан с ума спятил...
   - Как спятил?
   - Спятил, говорю. Вот те бог, спятил. Своими глазами видела, - перекрестилась Марина. - Середь бела дня в сани впрягся, топает по дороге, как лешой... без шапки... У лавки лужа, дак он прямо в низких валенках... Страсть! А на возу-то навалено - самовары не самовары, тазы не тазы - так и блестит. Я это сдуру-то спрашиваю: "Куда путь держишь, Степан Андреянович?" А он хоть бы слово. Глазища в землю - да знай себе прет.
   Стрелеха, отдышавшись, опустилась на сани.
   - Вот до чего война-то доводит. Каково на старости сына лишиться? А тут еще дичь ставровская, породка, сами знаете. Потихоньку-то с ума сходить не умеем...
   Женки, ошеломленные, стояли не двигаясь, - кто с вилами, кто с граблями в руках. Анфиса еще вчера вечером узнала о страшной беде, свалившейся на голову стариков, но так и не выбралась к ним.
   - Что, дурехи, вы стали? - вдруг закричала на баб Марина, вскакивая с саней. - Бежите к правленью.
   И, не дав опомниться женкам, она первая, широко размахивая полами шубы, кинулась на дорогу...
   Первое, что увидела Анфиса, - огромная толпа, запрудившая переулок возле правления. Мокрый ветер трепал разноцветные платки женщин, задирал ушастые треухи стариков. А по дорогам и переулкам все бегут и бегут люди...
   На высоком открытом крыльце с белыми перилами и балясинами тоже народ, а спереди во всей своей красе - Харитон Лихачев. Он что-то выкрикивал в толпу, кому-то отчаянно грозил красным кулаком, тыкал рукой вниз перед собой.
   Совершенно сбитая с толку, Анфиса стала проталкиваться к крыльцу, и тут до ее слуха долетели слова Лихачева:
   - Это чистейший патриотизм, товарищи! На таких санках самому Семену Михайловичу Буденному по фронтам разъезжать!..
   Наконец Анфиса выбралась в передние ряды. Что-то яркое, цветастое зарябило в глазах у нее. На грязной заледи у крыльца стояли легкие, маленькие, как игрушка, пошевни, доверху заваленные мохнатыми овчинами, а на них жаром горела праздничная, убранная медью сбруя. И как ни была Анфиса измучена и потрясена случившимся, она невольно загляделась на это чудо. Черные точеные полозья с подковками фигурно выгнуты на козлах; высокое сиденье - в узорчатой резбе, стенка и задник расписаны муравой - будто ворох свежего сена шевелится на грязной заледи.
   - И я так скажу, товарищи, - гремел Лихачев, - ежели уж такой старорежимный собственник начисто разоружился... - Лихачев крякнул от досады на свою оплошность, поправился: - Я так скажу: нету счета русской силы, и Гитлеру выйдет капут по всей форме! Понятно? - Он сдвинул на затылок кубанку. - Ну а ежели в части международной обстановки, то союзнички наши...
   - Степана Андреяновича...
   - Просим...
   Лихачев недовольно повел бровью, но отступил в сторону:
   - Героя дня? Это можно.
   Только теперь Анфиса увидела свата, которого до сих пор заслонял собой Лихачев. Короткий стон вырвался у нее из груди.
   Буря не так корежит дерево в лесу... Голова заиндевела, - скажи, как ночь на морозе выстоял, руки висят...
   "Да что же это они? Заморозят его..." - Анфиса чуть не расплакалась, заметив, что старик в одной рубахе. Не спуская с него глаз, она хотела податься вперед, накинуть на него свой ватник, но вокруг стало так тихо, что она невольно замерла на месте. Все услышали жаркий шепот нагнувшегося к старику Лихачева:
   - Валяй, Ставров, говори, через что и как надумал такое дело. Да чтоб за душу хватало! Понятно?
   Степан Андреянович вздрогнул, поднял голову. Медленно, тоскующими глазами обвел он людей, словно ища у них опровержения тому, что случилось. Но никто ничего не сказал ему Женщины немо и тихо плакали. Анфиса, крепясь, закусила конец плата.
   Ветер пузырил пестрядинную рубаху на старике, шарил по раскрытой волосатой груди. Но он не чувствовал холода. Десятки глаз не мигая, сквозь слезы, смотрели на него, и в них было столько муки сострадания, что что-то внезапно дрогнуло и надломилось внутри него. Ему вдруг страшно стало за этих людей, с которыми прожита целая жизнь. Он шагнул вперед, поднял руку, словно стремясь оградить их от беды, но в эту минуту взгляд его упал на пошевни...
   Дрогнула земля под копытами... Радужным вихрем взмыли, понеслись санки в темную даль, оставляя позади себя рассыпчатый звон малиновых колокольцев...
   Степан Андреянович пошатнулся, прикрыл рукой глаза и, тяжело переставляя ноги в низких валенках, набухших водой, стал спускаться с крыльца.
   Анфиса, на ходу расстегивая фуфайку, расталкивая людей, бросилась к свату, но какая-то женщина опередила ее, накинула на плечи старика свою шубу. Люди расступились перед Степаном Андреяновичем, и он медленно, опираясь на внука, сопровождаемый скорбными взглядами земляков, побрел на дорогу.
   Толпа не расходилась. Над головами низко ползла рыхлая туча. Черная тень пала на людей, и еще ярче, как жаровня живых углей, вспыхнула медная сбруя на санках.
   Лихачев, на все лады кляня про себя чертова старика, напустившего панику на народ, затравленно водил глазами.
   Вдруг на крыльцо, бойко перебирая сапожками, взбежала раскрасневшаяся Настя.
   - Мы с мамой... - звонко выкрикнула она, - мы с мамой решили внести в фонд нашей дорогой Красной Армии. Мы отдаем телку... И мама призывает всех старых колхозников, а я комсомольцев. Вот... - И Настя, так же быстро, как появилась, сбежала с крыльца.
   - Раз такое дело... - воспрянул Лихачев, обрадованный неожиданным поворотом дела. - Кто следующий?
   От дороги раздался взрыв хохота.
   - Что такое? - заорал Лихачев, будто его окатили ушатом холодной воды.
   - Да это Малышня! Ярку свою на победу ведет! - весело ответил кто-то и залился смехом.
   С разных сторон посыпалось:
   - Ну, теперь держись немец!
   - Охо-хо-хо! Надумал...
   - Он всю армию снабдит...
   Меж тем Митенька Малышня уже подходил к крыльцу, петушиным голоском выкрикивал:
   - Расступись, народ! Дай дорогу животному! У воза Степана Андреяновича он остановился, неторопливо и деловито привязал к задку пошевней маленькую, тощую, как он сам, овцу, хорошо известную в Пекашине под именем Митенькиной ярки.
   - Ты? - грозно уставился на него Лихачев.
   - Я, - утвердительно кивнул Малышня и, не давая опомниться Лихачеву, повелительно, насколько это было возможно для него, сказал: - Принимай, председатель... Сдаю для Красной Армии всю свою живность.
   В этот день до позднего вечера к правлению колхоза вели овец, несли овчины, полушубки. И как знать, может, стал бы Харитон Лихачев первым колхозным председателем в районе - в посрамление Проньки Фролова, но тут подкатили новые события...
   
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   
   - Пропади оно пропадом. Вы как хошь, а с меня хватит...
   Марфа Репишная с силой опрокинула плуг и, тяжко шлепая по мокрой, вязкой полевине, выбралась на промежек, где дотлевала прошлогодняя трава. Разрыв сапогом теплый пепел, она присела на корточки, протянула к золе закоченевшие руки. Остальные пахари - Трофим Лобанов, Настя, Варвара и пожилая, в ушанке поверх суконной завязухи, Василиса - не заставили себя ждать. Кто начал обивать и очищать сапоги от земли, кто, приноравливаясь к Марфе, потянулся к травяному теплу.
   Сиро, не грея, проглядывало из-за облаков солнце. Внизу, под откосом, глухо плескалась вода.
   Пинега в этом году вышла из берегов. Затопило все подгорье: пожни, поля, огороды. Уцелела только узкая полоска горбылей у леса. А так - море разливанное, ни конца ни края. По мутной воде тащило бревна, коряги, вывороченные деревья с корневищами. Иногда проплывали постройки, по самую крышу сидевшие в воде, - не то сарая, не то бани. И во всем этом необъятном разливе воды лишь кое-где на холминах торчали островья с шапками прошлогоднего сена да выгибались, все в белой пене, ершистые верхушки ивняка. Время от времени из заречья, оттуда, где на красной щелье холодно сверкают развалины монастыря, доносился глухой, протяжный гул. Это, подточенные половодьем, срывались в реку камни и глиняные оползни. Оттуда же, с заречных озимей, возвещая о своем прибытии, никем не тревожимые (за другой ныне дичью гонялись охотнички), трезвонили гуси да изредка печально, как осенью, подавали свой голос журавли.
   - Женки, гляньте-ко, - сказала Варвара, вытягиваясь на носках, - из района кто...
   На пригорке показался невысокий, крупно шагающий человек в серой шинели, с сумкой через плечо.
   - Эй! Далеко ли без хлебов? Приворачивай на перепутье! - замахала Варвара.
   - Рука-то никак на перевязи, - заметила, подслеповато щурясь, Василиса.
   Незнакомец, подойдя к людям, поздоровался, вытер ладонью запотевшее, страшно исхудалое лицо.
   - Фу, черт, ну и дорожка.
   Вид его всех озадачил. По шинели - военный, по серой фуражке с мягким козырьком - командированный. И что еще кинулось - живые, со смешинкой светло-карие глаза, с нескрываемым любопытством разглядывавшие их из-под большого влажного лба.
   - Рука-то что? Не с войны случаем? - спросила сердобольная Василиса.
   - С ней самой. С фронта, мамаша.
   - С фронта?
   Колхозники заново с неподдельным изумлением посмотрели на прохожего. Первый раз они видели живого фронтовика, человека, пришедшего из того, другого мира, где были их мужья, отцы, братья.
   Женщины, опомнившись, бросились приготовлять место на санях для дорогого гостя. Настя постлала соломы.
   - А с какого фронта? - нетерпеливо спросили незнакомца, едва тот опустился на сани и вытянул ноги в заляпанных грязью сапогах с широкими негнущимися голенищами.
   - С Ленинградского.
   - Что? С Ленинградского? - подскочил Трофим. - Парня моего не видал? Белый, здоровый, на один глаз косит.
   - Ты хоть фамилию скажи, - рассмеялась Варвара. - А то - "белый, здоровый".
   - Фамилия? - Трофим вытаращил глаза. - Фамилия известна. Максим Лобанов.
   - Нет, не помню, - улыбнулся гость и начал доставать из кармана шинели кисет с обрывком газеты.
   - Как вы одной рукой-то... - посочувствовала Василиса.
   - Это, мамаша, дело нехитрое - могу и вам скрутить, - пошутил гость. - Закуривайте, - предложил он Трофиму.
   - Старой веры держимся, - буркнул Трофим.
   - Ну-ко, Троша. - С других саней встала, жеманно улыбаясь. Варвара. - Чем дыму-то зря пропадать, дай лучше я понюхаю.
   - Надумала, шалава, - сердито проворчал Трофим.
   Варвара, подсаживаясь к фронтовику, игривым взглядом скользнула по его лицу, вздохнула:
   - Бывало, своего все из избы гнала, табашником ругала, а нынче бы понюхала, да нет...
   - Сказывай, дыму захотела, - раздался гулкий бас. - Смотри, Варуха: Терентий узнает, он тебе покажет дым.
   Гость с удивлением посмотрел на молчавшую до сих пор женщину с угрюмым, некрасивым лицом. Была она необъятно широка в плечах и стане и на целую голову возвышалась над молоденькой девушкой с добрыми, открытыми глазами, как грибок-подросток прижавшейся к ней сбоку.
   Марфа переняла его взгляд, недовольно сдвинула черные ершистые брови: "Что, не видал таких?"
   А Варвара, ничуть не смутившись, самоуверенно отвечала:
   - Уж я-то своего Терешеньку сумею улестить, только бы вернулся. Будьте спокойны, Марфа Павловна...
   - Хватит тебе! - прикрикнул на нее Трофим. - Пасть раскрыла - не слыхали... Правда-нет, в Ленинграде мор страшный?
   Лицо гостя помрачнело. Карие, глубоко посаженные глаза стали углисто-черными.
   - Зимой сто двадцать пять грамм на гражданского. Четверть фунта. Хоть гляди, хоть нюхай. Под снарядами, под бомбами. Холод, света нет... - Он глубоко затянулся, закашлялся. - Помню, зимой приехал я с фронта за снарядами на завод. Ад кромешный! Темень, крыша снарядом разворочена, ветер как на пустыре. А зима, сами знаете, какая была. Вижу, в одном углу лампешка чадит, рабочий у станка стоит - в шубе, голова тряпьем обмотана. Рукавицы снимет, подует на руки да снова за клещи. Ну подошел, смотрю. А у него, понимаете, лицо все обморожено, прямо как чугунное - места живого не сыщешь. Только одни глаза из-под очков поблескивают. Что, говорю, доживем, отец, до победы? А он посмотрел на меня да и говорит: "Надо. Я сегодня пятого - последнего в семье - на кладбище отволок..."
   Далеко, в заречье, с глухим стоном сорвалась в воду глыба подмытой глины. Вокруг людей чернела выжженная земля. Ветер вздувал холодный пепел. Шумно отфыркиваясь, шарили мордами по промежку лошади. Василиса, ширкая носом, вытирала рукавицей глаза.
   - Да, вот какие ленинградцы! - тихо сказал гость. - А вы, я вижу, не очень-то торопитесь с победой? Это с утра наработали? - указал он здоровой рукой на поле.
   Под Марфой затрещали сани.
   - И того бы не надо! Земля не отошла, холодом дышит - не чуешь?
   - Экая ты, Марфушка... С тобой как с человеком, а ты как медведица. Да вы не бойтесь, - подмигнула Варвара гостю. - Это она на председателя...
   - Понимаете, - вмешалась Настя, - председатель у нас Лихачев... Мы ему: подождать надо, земля не отошла, а он и слушать не хочет. Здешние поля, говорит, колом торчат у начальства, всю картину марают. Ну и выгнал, а пахать все равно нельзя.
   - Так, так, - задумчиво сказал гость. - Ну, мне пора. Спасибо за беседу. - Он улыбнулся глазами. - Встретимся еще.
   - Мы тоже поедем, - решительно сказала Марфа. - Бабы, запрягайте лошадей.
   Василиса уже вдогонку крикнула:
   - Да вы сами-то чей, гостенька? Как вас звать-величать?
   Человек в шинели обернулся:
   - Лукашин. Иван Дмитриевич.
   - Так, так, Иванушко... К родимой, значит, да к жене попадаешь? А из какой деревни? Фамилия-то ровно не здешня.
   Новый знакомый неожиданно и весело рассмеялся:
   - Из райкома. На посевную к вам послан.
   Женщины с немым изумлением переглянулись между собой.
   - Вы уж нас не обессудьте! - опять вдогонку закричала Василиса. - Может, чего и лишнего наговорили...
   
   На покатой горушке, перед самым спуском в низкую луговину, сплошь затопленную половодьем, Лукашина догнала молодая смазливая бабенка, игривый взгляд которой он чувствовал на себе во время недавней беседы с колхозниками.
   - Коль уж вы бойко шагаете! Походочка фронтовая - я вся запышалась... Вы куда это направились? Вон теперь где переходы-то, - указала она на кусты слева. - Пинега раздичалась - страсть. Чужому человеку и ходу нет. Пойдемте. Уж коли я первая вас заприметила, я и выведу...
   Варвара задорно подмигнула ему, слегка приподняла подол платья и свернула налево.
   Лукашин, приноравливаясь к ее мелкому шагу, кивнул на реку:
   - Что она у вас, всегда такая?
   - Пинега-то? Раз в десять лет молодость вспоминает. А так, чего уж - не Черное море, - авторитетно заявила Варвара и сбоку посмотрела на него: учти, мол, и мы не какие-нибудь.
   Вскоре она остановилась:
   - Ну вот, на угорышек-то взойдете, там и переходы. А потом опять вправо - изгородь будет, - повела она рукой, - все низом, низом, а там и косок - дорога в гору. Видите, вон человек-то на угоре... Да ведь это Степан Андреянович... - вдруг изумленно зашептала Варвара, качая головой. - Мы уж думали, карачун ему, две недели в рот не бирал, а он, вишь вот, ожил. Это он на реку взглянуть вышел.
   За озериной, на пекашинской горе, недалеко от огромного дерева с черными разлапистыми ветвями, стоял человек, опершись на палку. Издали невозможно было рассмотреть ни его лица, ни его одежды, но одно показалось Лукашину несомненным: это был рослый, крупный человек.
   - Сына у него убили. Один сын был, и того убили, - вздохнула Варвара.
   - Как вы сказали? Степан Андреянович? А фамилия не Ставров?
   - Ставров. А вы откуль знаете? - удивилась Варвара.
   - В газете читал. Это он сдал свое добро в фонд Красной Армии?
   - Пошевни-то да дрожки? Он. А про меня уж в той газетке ничего не написано? - с неожиданным простодушием спросила Варвара. - Иняхины мы. Я тоже овцу сдала.
   - Ва-ру-ха!.. - донесся злой, хриплый голос с поля.
   - Эко пасть-то раскрыла. Без Варухи шагу не ступит, - рассердилась Варвара, но ответила с неизменной ласковостью: - Иду, иду, Марфинька...
   Затем, обернувшись к Лукашину, она торопливо заговорила:
   - Командировочные-то у нас всё больше у Марины-стрелехи останавливаются. Она из-под земли вино достанет. Ну а теперь вина нету, кто рад со старухой! С одним глазом, ничего не видит. Вы ко мне приходите.
...

---