Возвращался Митенька осенью, и всегда в один и тот же день. Годами приученная ребятня с утра высыпала за деревню и встречала его с великим ликованием: весь свой скудный заработок Митенька обращал в свистульки, пряники, карандаши и тетрадки.

   Натяжные потолки

   В этом году он остался в Пекашине и добровольно принял на себя обязанность посыльного в правлении.
   Целый час, наверно, выстоял Малышня на телеге, а бык все шагал и шагал по пашне, словно он всю жизнь ходил в борозде. Малышня уж хотел было слезть с телеги, но в это время где-то по-весеннему призывно мыкнула корова. "Видно, кто еще пашет", - подумал Малышня, разыскивая глазами промычавшее животное. На задворках у Марины-стрелехи, в огороде, он увидел черно-пеструю корову, а затем и самое хозяйку. "Это она Пеструшку свою разгуливает", - догадался Малышня.
   Пеструшка опять промычала, потом еще и еще раз.
   И вдруг в ответ ей над деревней прокатился страшенный рев Буяна. Митенька со страхом взглянул на поле.
   Черный великан, высоко взметая копытами прах земли, летел прямо на огород Марины. Трофим бежал сзади, ухватясь за плуг, что-то кричал, потом упал и поволокся по пашне.
   - Караул! Спасите, родные!.. - благим матом завопил Малышня и со всех ног кинулся в деревню.
   - Трофима бык порешил... Бежите к Марине...
   В утренней тиши захлопали двери, ворота. Анфиса прибежала к месту происшествия, когда там уже собралась целая толпа.
   - Живой, нет? - испуганно спрашивала она, проталкиваясь к середине.
   - Охо-хо-хо! - ржали кругом.
   Трофим, растерзанный, без шапки, весь вывалянный в земле, стоял, окруженный женщинами и ребятами. На него, брызгая слюной, наседала разгневанная Марина:
   - Разоритель ты окаянный!.. По миру хотел пустить...
   Трофим оборонялся руками, пятился назад:
   - А я знал, что ему на старости такое взбредет? Моли бога, что огорода помешала, а то бы от твоей Пеструшки одна мокреть осталась...
   Буян стоял тут же, за изгородью, сонно опустив к земле круторогую голову. Марина успела все-таки вовремя утащить свою коровенку, и бык, наскочив на изгородь, остановился как вкопанный.
   - Вот как ты... - еще пуще расходилась Марина.
   - Так, так его... - подзадоривали старуху.
   - Ох и Лобан, учудил...
   - И как он придумал, женки!..
   - Это он всех обогнать хотел!..
   - А бык-то... вспомнил свои годочки...
   - Будет вам, бесстыдницы? - одернула Анфиса.
   Но долго еще соскучившиеся по веселью бабы зубоскалили и потешались над незадачливым Трофимом.
   
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   
   В Поповом ручье - темень, как в осеннюю ночь. Глухой, застарелый ельник подступает к самым переходинам - двум жиденьким жердочкам.
   Настя поскользнулась - холодная, ледяная вода хлынула за голенища. Выбравшись на сушу, она переобулась, отжала подол и, усталая, голодная, побрела дальше.
   Ну и денек сегодня! Она как встала в три часа утра - так ни разу и не присела. Трофим из-за быка - будь он неладен - слег, а лошади что - простаивать? Ну и вот: люди на обед - а она снова пахать, люди с поля - а она поля обмеривать...
   Вечерело. По сторонам топорщились голые кусты, тускло отсвечивали звезды в лужах. Настя сначала обходила их, а потом уже брела, не разбирая дороги. В сапогах хлюпало, мокрый подол оплетал ноги, холодная сырость поднималась к самому сердцу. Ничего, только бы добраться до дому, а там она переоденется во все сухое, на печь залезет. А еще бы лучше - в баню... Ну и что, сказать только маме - живо истопит. А может, уже топит? Вот бы хорошо! Полок горячий, каменка потрескивает, и веничком, веничком...
   И едва она подумала об этом, как ноги ожили.
   Где-то в стороне - или ей почудилось это - всхрапнула лошадь. Конечно, почудилось. Какая теперь лошадь - все давным-давно дома. Нет, опять всхрапнула. И плуг скрипит.
   Она повернула голову, посмотрела влево. На поле кто-то пахал. Настю это так удивило, что она, не раздумывая, свернула с дороги. В пахаре она еще издали опознала Анну-куколку. Маленькую да худенькую - с кем ее спутаешь?
   - Ты что, Анна? Всех перекрыть решила? - попробовала пошутить Настя, подходя к ней.
   Анна приостановила лошадь, натянуто улыбнулась:
   - Как же, только и думушки... Нет, Настенька, где мне... Свое, законное, отрабатываю. Нынешние порядки - сама знаешь. Пока сорок соток не осилишь, хоть ночуй на поле. Ну а пахарь-то я такой - первую весну хожу за плугом. Сегодня уж и то хотела уехать; думала, ребят хоть в баню свожу. Нельзя.
   - Да ты бы Степана Андреяновича попросила.
   - Что уж просить. Кто за меня пахать будет? А иной бы раз и попросила, да сердце-то у него не больно ко мне лежит...
   - Чего же вы не поделили?
   - Кто его знает. Может, из-за старой обиды все. Он ведь свою дочь Марью за Ивана хотел сосватать, а тут я вроде дорогу перебежала.
   - Ну, уж это... - нахмурилась Настя. - У Степана Андреяновича такое горе... А ты невесть что.
   - Горе-то горем, а человек человеком. Да я не выдумываю. На днях веревку снимаю с телеги, мертвым узлом затянулась, никак не развязать. Ну я и тяпнула топором. Дак уж он меня честил... И что, говорит, Иван в тебе только нашел? Один голосище. Я ведь певунья ране-то была.
   Настя украдкой разглядывала Анну. Разбитые сапожонки, на одной ноге шерстяной чулок съехал на голенище, посинелая коленка проглядывает.
   - Как ты сама-то живешь, Анна?
   Анна зябко поежилась, подула на красные, потрескавшиеся руки:
   - Какая уж моя жизнь, Настенька... Едоков-то у меня сколько, а работница я одна, и то никудышная. Хлеб свой месяца два как вышел - на аванс живем. Сама-то вся отощала. Ведь какой кусок получше, какая капля молока завелась - все им.
   Худое, обветренное лицо Анны вдруг оживилось, теплая искорка мелькнула в ее черных усталых глазах:
   - Малый-то у меня еще несмышленыш. На днях слышу, соседским ребятишкам хвастается: "А у нас мамка такая - молока не ест..." Смех и горе! Заждались матери, а мать, вот видишь.
   - Ничего, у тебя Мишка большой.
   - Большой-то большой... - вздохнула Анна, - да что толку. Совсем от рук отбился. Ох, да это все ничего! От Ивана писем нету - скоро уже два месяца. Не знаю, что и подумать... все сердце выболело.
   - Ну это так что-нибудь... Война... мало ли какие задержки. У нас вот тоже от брата Григория нет писем. Мама вся извелась, ночью встанет, молится...
   - А как ты думаешь, Настенька, - ты в район ездишь - скоро война кончится?
   - Не знаю... - замялась Настя, но, взглянув на выжидающее лицо Анны, поспешно добавила: - Должно быть, скоро...
   - Да уж скорее бы! А как кончится, дождаться бы Ваню... - мечтательно заговорила Анна. - Сдам всю ораву и себя сдам: вот, дорогой ты мой муженек, хватит. А я уж отдохну. Вот только не знаю, - невесело усмехнулась Анна, - как избу сдам. Ежели еще зиму зимовать, ума не приложу. А все сам виноват, сколько раз говорила: "Давай, Иван, строиться". А он рукой махнет: "Ладно, успеем". Вот и успели.
   В это время порывом ветра донесло слабый ребячий голосок:
   - Ма-ма-а-а... Ма-а-а-мо-нька, иди домой...
   Настя вопросительно взглянула на Анну.
   - Это Лизка моя, - сказала та, прислушиваясь. - Вот завсегда так - матери навстречу выходит. А чтобы не боязно было, всю дорогу причитает...
   Анна приложила к губам руки, крикнула:
   - Ли-и-за! Не ходи сюда. Я скоро приеду! Затем она торопливо взялась за ручки плуга, виновато улыбнулась:
   - Заговорилась я с тобой, Настенька. А мне еще добрый час валандаться. Вишь, колышек-то, - указала она на поле, - до этого колышка. Ну, да ничего - хоть душу отвела. А Лизку встретишь, вороти домой.
   - Ма-а-а-мо-нька-а... - снова послышалось Насте. Она приподнялась на носки. Серая муть, ничего не видно. Только возле изгороди как будто что-то шевелится на дороге.
   Настя растерянно оглянулась назад. Анна уже шагала за плугом.
   - Постой-ко, Анна. - Она подбежала к Анне, легонько оттолкнула ее от плуга. - Иди встречай сама Лизку, а я здесь управлюсь.
   - Нет, нет... - замахала Анна обеими руками. - Что ты... Я сама... Ты ведь тоже не железная... устала...
   - А я и нисколешенько не устала! - с задором, сама не узнавая себя, сказала Настя. - Я, если хочешь знать, и не пахала сегодня.
   - Все равно... это не дело. У нас соревнованье с вашей бригадой... Бригадир узнает, будет делов...
   - И ничего не будет, не выдумывай! А если бы мне домой надо, неужто б ты не помогла? Перед этим доводом Анна не устояла.
   - Ну, коли так, - дрогнувшим голосом сказала она, - спасибо, Настенька. Побегу скорей, может, еще баню истоплю...
   Анна уже была далеко-далеко, а Настя все глядела и глядела ей вслед, и радостная, счастливая улыбка не сходила с ее губ. Потом она оглянулась вкруг себя: пустынное поле, немые и безразличные звезды над головой. В нескольких шагах от нее, понуро сгорбившись, стояла неподвижная, будто окоченевшая лошаденка.
   "Вот и погрелась в бане..." - с горькой усмешкой пошутила она над своими недавними мечтами и, вся дрожа от холода, побрела к плугу.
   
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   
   У каждого человека есть поворотный день в жизни. Так и у Анны.
   Это случилось в летний праздник в ее родной деревне Слуда, года за три до коллективизации. Уже давно задирали нос пекашинские ребята, а с тех пор, как у них появился Ваня-сила, житья не стало слудянам. Этот Ваня-сила свалился на них как снег на голову. Пока жива была его мать, не было никакого Вани-силы. Знали только, что в Пекашине у вдовы есть сын, смирный, кудрявый увалень, который, за неимением лошади, на себе возит снопы с поля. Но вот умерла мать, и парень будто с цепи сорвался: запил, на всю округу прослыл первым драчуном. Особенно доставалось от него слудянам, с которыми у пекашинцев была давняя вражда не то из-за покосов, не то еще из-за чего-то, - толком никто не знал. Но все равно, как праздник - так и драка, да такая, что иногда и ножи, и топоры пускали в ход.
   Обычно в начале драки Ваня безучастно стоял в стороне - боялся зашибить кого-нибудь намертво, но как только верх начинали брать слудяне, он врезался в самую гущу и, как щенят, разбрасывал всех, кто попадался под руку. Слудяне ждали случая, чтобы поквитаться с Ваней-силой, и наконец дождались.
   В тот летний праздник Ваня пришел на Слуду один. Он был очень пьян и, в алой рубахе, без пояса, с расстегнутым воротом, бесцельно брел по деревне, качаясь из стороны в сторону.
   В первом же переулке на него набросились из-за угла парни и мужики, смяли и начали молотить чем попало. Ваня рванулся, вскочил на ноги, выхватил из изгороди жердь и, страшный, окровавленный, бросился за слудянами. Он прогнал их через всю деревню, потом, уже ничего не разбирая, кинулся на толпу баб и девок, - те с визгом и воем рассыпались по сторонам.
   И вдруг он увидел в нескольких шагах от себя маленькую смуглявую девушку в красном платьице с белыми нашивками, в легких хромовых башмаках на высоком каблуке.
   - Ну, ударь! - с вызовом сказала она и сделала шаг навстречу. - Бесстыдник! Налил глазища - и море по колено.
   Со смуглого, слегка побледневшего лица на него с гневом и презрением смотрели черные глаза.
   Ваня, не отрывая от нее взгляда, ленивым движением отбросил в сторону жердь и вдруг рассмеялся. Она была такая маленькая да тончавая, эта сердитая цыпонька, что он мог бы поднять ее на одной ладони.
   - Ух ты, милаша ненаглядная, - сказал он, пьяно улыбаясь и протягивая руки, чтобы обнять девушку.
   Девушка отшатнулась и плюнула ему в лицо. Толпа, окружившая их к этому времени, ахнула. А Ваня растерянно захлопал глазами, вытер лицо ладонью, затем протер глаза, словно желая убедиться, не во сне ли с ним все это происходит, и медленно, как-то виновато улыбаясь, побрел прочь.
   Вслед ему полетели насмешливые выкрики:
   - Вояка!.. Девки струсил!..
   - А вы чего ржете? - затопала на парней Анка. - Радуетесь - один верзила всю деревню разогнал!
   Ваня оглянулся, еще раз посмотрел на девушку и опять застенчиво, по-ребячьи улыбнулся.
   С тех пор он зачастил на Слуду, как верующий в церковь, немой и неотвязной тенью стал ходить за Анкой. Пил и ввязывался в драки по-прежнему, но стоило ему увидеть Анку - тише воды ниже травы становился парень.
   Скоро ребята перестали ухаживать за девушкой. Кому же охота отведать Ванина кулачища? Для Анки настали тоскливые дни: девки идут с гулянья в обнимку с ребятами, целуются, а она все одна да одна - только где-то сзади безмолвным стражем вышагивает Ваня, не спуская с нее ревнивого взгляда и не решаясь приблизиться сам.
   Анка терпела-терпела, но однажды не выдержала.
   - Да когда же ты оставишь меня, окаянный? - разревелась она. - Хожу как прокаженная - все люди шарахаются... Что я тебе - жена, что ли?..
   В тот же вечер Ваня нагрянул со сватами. Отец Анки, чернявый крепыш, с уважением посмотрел на саженные плечища жениха, на его высокую, колоколом выпирающую грудь и дал понять дочери, что согласен.
   - И что ты, батюшко, - взмолилась она слезно, - чтобы я да за такого лешего... Да он, пьяница, в первый же день меня пропьет...
   - С этого дня капли в рот не возьму! - глухо сказал Ваня.
   - И слышать не хочу! - не унималась Анка. - Да разве я пара ему, батюшко? Лучше уж на свете не жить, чем за такого...
   Отец беспомощно развел руками:
   - Ну, парень, не взыщи. Люб ты мне, а неволить девку не хочу - одна она у меня.
   Ваня, красный от стыда, кинулся из избы, но у порога остановился и, повернувшись к Анке, упрямо бросил:
   - Зарубил дерево - все равно срублю! В ту же ночь он исчез из Пекашина. Проходил месяц, другой - Ванину избушку уже и снегом до окон замело, а о самом Ване - ни слуху ни духу.
   И вдруг он объявился. Раз весной Анка получила по почте пакет. В пакете была одна газета. Анка, ничего не понимая, развернула ее. С первой страницы "Правды Севера" на нее глянуло знакомое лицо. Она прочитала под портретом: "Лучший сплавщик Усть-Пинежской запани тов. Пряслин".
   - Вот еще чем решил купить, - фыркнула Анка и разорвала газету.
   Вскоре вернулся и сам Ваня. На пекашинский берег он сошел в новом нарядном костюме, с гармонью. И тут новость, как гром, поразила его: Анка выходит замуж.
   Ваня - на Слуду, но там уже все было кончено. Со двора Анкиного отца разъезжались последние гости.
   - Эх ты, недотепа... - встретил его подгулявший на свадьбе отец - А еще говорил: "Зарубил дерево - срублю". Пропили Анку - только что увезли в Выдрино. А ведь она тебя, дурака, вспоминала.
   Ваня скрипнул зубами, застонал. Со двора выезжал последний тарантас. Он подбежал к тарантасу, выбросил из него обалдевших сватов, вскочил на козлы - и в погоню.
   Что произошло дальше, толком не знали: об этом не любили вспоминать ни жених, ни его родня. Но на другой день рано утром Ваня-сила, весь в синяках и ссадинах, в разорванном пиджаке, лихо подкатил к своей избе и осторожно высадил из тарантаса маленькую смуглявую женчонку, голова которой едва доставала ему до подмышек.
   - Вот так пара - баран да яра... - подивились Пекашинцы.
   ...Дружно зажили молодожены. В положенный срок Анка родила сына, потом детишки пошли как грибы.
   Ваня души не чаял в своей Анке, баловал как мог. Бывало, возвращаются с домашнего покоса - у Анки на руках годовалый Мишка, - Ваня подхватит обоих на руки да так со смехом и втащит без передышки в крутую пекашинскую гору.
   - Сидит... как куколка... - с завистью скажет какая-нибудь баба.
   Так с этим безобидным прозвищем и вошла в пекашинский мир жена Вани-силы...
   
   Когда Анна переступила порог избы, ее поразила непривычная тишина. В густых потемках, разрываемых красноватым светом керосинки, - белая, гладко зачесанная голова Лизки, припавшей к столу. Поскрипывает перо.
   - Что у нас сегодня тихо? Где ребята?
   Лизка вздрогнула. Затем ее невзрачное широкоскулое личико с зелеными глазами разом просияло:
   - А я тебя и не учуяла.
   Она живехонько вскочила из-за стола и, шелестя босыми ножонками по полу, подбежала к матери.
   - Ребята, говорю, спят? - переспросила Анна, прислушиваясь.
   - Чего им? Молока натрескались, на печь залезли. А ты что долго? Я ждала-ждала - Семеновна корову подоила.
   Анна прошла к печному прилавку, села:
   - Ну, слава богу, хоть корову доить не надо.
   Она прислонилась спиной к горячей печи, блаженно закрыла глаза.
   - Сапоги-то давай снимем. Я валенки с печи достану. Горячие...
   Теплые проворные пальцы дочери забегали по лицу, развязывая шаль.
   - Погоди, дела еще не деланы. Я хоть минутку так посижу. Вся сегодня замерзла.
   - Как не замерзла. Экой сиверко - страсть. У нас Петруха Васиных стекло разбил в классе - я едва высидела. Надежда Михайловна говорит: взыщем. Матерь-то шкуру с Петьки спустит. Из своей рамы вынимать будет аль как... Где нынче стекло-то взять.
   По спине Анны горячей волной растекается тепло. Бойкий приглушенный голосок дочери убаюкивает, как мурлыканье.
   - Бригадир-то нынче не ругался?
   - А чего ему ругаться? - вяло, не открывая глаз, отвечает Анна.
   - Люди сказывают, на днях наорал на тебя. Дикарь старый...
   Анна недовольно поморщилась:
   - Не говори чего не надо, глупая. Разве так можно?
   - А что и ругается. Ругатель! Сына убили, и старуха теперь...
   - Замолчи!
   Анна отклонилась от печи, застегнула фуфайку:
   - Где Мишка? Я баню по дороге затопила, хоть воды бы наносил.
   - Где? Известно где. Углы у домов считает.
   В темном углу у порога, на деревянной кровати, захныкала, заплакала Татьянка.
   - У, пропасть, учуяла, - погрозила кулаком Лизка.
   - Ладно, давай ее сюда, - сказала Анна, расстегивая ватник.
   Девочка, едва оказалась на коленях у матери, жадно, обеими ручонками вцепилась в ее грудь, но вскоре выпустила и заплакала.
   - Возьми ее, - сказала устало Анна. - Пойду баню посмотрю.
   - Поплачь, поплачь у меня, кислятина, - говорила Лизка, принимая от матери ребенка. - Она готова матерь-то съисть...
   К приходу ее из бани изба кипела муравейником. Ну ясно - явился! Мишка, катавшийся с младшими братьями посередине пола, поднялся, присел на табуретку.
   - Не стыдно? Мать и в поле, и баню топит. Разве отсохли бы у тебя руки, кабы воды наносил?
   - Опять завела... Откуда я знал, что ты баню выдумаешь?
   - Срамник бессовестный, - вступилась за мать Лизка, высовываясь с мокрой тряпкой из задосок. - Не зыркай, не зыркай - не больно испугалась. Уже вот папе напишем... Да, мама?
   - Ладно, хватит вам. Собирайтесь в баню. Малыши, толкая друг друга, кинулись под порог разбирать одежду и обувку. Поднялся крик, драка: "Это мине". - "Нет, мине". - "Отдай!" На полу, всеми оставленная, заплакала Татьянка.
   - А ты что именинником сидишь? Особое приглашение надо?
   - Не пойду!.. - проворчал Мишка и отвел глаза в сторону.
   - Как не пойдешь? Грязью зарасти хошь? И в тот раз на улице пролетал.
   - Не пойду, и все. Пристала...
   - Пристала? Ну погоди у меня...
   Анна в ярости схватила с вешалки ремень, бросилась на вскочившего Мишку, но в тот момент, когда она занесла ремень, взгляд ее наткнулся на подбородок сына - и рука дрогнула...
   Мать перерос!.. Она с изумлением разглядывала стоявшего перед ней длинного, рукастого, какого-то незнакомого ей парня, угрюмо скосившего черные глаза в сторону. Ей пришлось даже немного отвести назад голову, чтобы рассмотреть его лицо. Истовехонький отец! Только глазами да чернявостью в нее...
   Неожиданно смутная догадка пришла ей в голову:
   - Может, в первый жар хочешь? Пока мы собираемся, успеешь.
   Она заметила, как вспыхнули глаза у Мишки.
   - Я мигом, я сейчас!
   Хлопнули двери, ворота...
   Так и есть - матери стыдится.
   Лизка, давно уже наблюдавшая эту сцену, во все глаза глядела на мать. Она была уязвлена в самое сердце Как? Он лоботрясничал весь вечер, да ему же и в первый жар!
   - Я тоже с ним пойду.
   - И я, и я... - всполошились малыши.
   Анна не могла сдержать улыбку:
   - Не выдумывай, глупая. Пускай один моется.
   Усмешка матери окончательно сразила Лизку. Губы ее задрожали, и она расплакалась:
   - Ты меня нисколечко не жалеешь. Все Мишка да Мишка, а он ничего не делает. А я пол вымыла... И сегодня Надежда Михайловна говорит: есть ли, говорит, у тебя, Лиза, другое платье? А ты рубаху Мишке сшила...
   - Ох, с тобой еще горе, - вздохнула Анна.
   - И вовсе не горе, - еще больше расплакалась Лизка. - Я у тебя все глупая да глупая... А люди-то меня все умной называют. И давеча Семеновна корову доила. Коль уж ты, говорит, заботливая, Лиза...
   - Да нет же, нет... - Анна притянула к себе девочку, обняла. - Ты у меня умница, самая расхорошая... Вишь, какая мамка - девка пол вымыла, а она и не приметила. А Мишку я нарочно послала раньше всех. Чтобы не мешал. А без тебя я как же управлюсь?
   ...Перемыв одного за другим малышей, Анна отправила их с Лизкой домой, а сама еще осталась в бане стирать белье. Потом развесила его над каменкой - чтобы к утру просохло, - и только тогда поплелась домой.
   Ребята уже спали. На столе - посуда, ложки. Она заглянула в одну крынку, в другую, - молока нет, съела несколько холодных картошек и с трудом добралась до постели. Уже лежа, подоткнула одеяло вокруг детей, притянула к себе Татьянку.
   "Мишка матери стыдится", - пришло ей снова на ум, и тотчас же все закружилось и закачалось перед глазами.
   Во сне ей снился Иван, их прежняя молодая жизнь. То она видела, как они вдвоем шагают по высокой пахучей ржи, то вдруг они оказались на лугу среди цветов. И так ее разморило от жары, что нет моченьки ни рукой, ни ногой пошевелить. А Ваня обнимает, ласкает ее.
   "Иван, Ваня, у нас дети большие..." - "Да спят, спят они", - смеется Ваня. "А Мишка-то, Мишка-то, - с испугом шепчет она - Слышишь, слышишь, барабанит?"
   Тут она проснулась. В избе было утро. В окно стучал бригадир.
   - Иду, иду... - откликнулась Анна, приподнимаясь с постели.
   
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   
   Сев зерновых подходил к концу. В последние дни люди почти не ложились: днем работали на колхозном, а по вечерам и ночью возились на своих участках.
   Измученных за день лошадей приходилось тащить волоком, да и тех не хватало. Выкручивались кто как мог: кто приспосабливал свою коровенку, а кто посильнее - сбивался в артели; подберутся бабы три-четыре, впрягутся в плуг и тянут. Но больше всего налегали на лопату.
   Анфиса бегала, уговаривала: подождите денек-другой, управимся с колхозным и вам пособим. Но люди словно осатанели: на задворках, у загуменья, всю ночь звенели, стучали лопаты, хрипели, надрываясь в упряжке, бабы, бились в постромках худые, очумелые коровенки. Ребятишки - зеленые помощнички - жгли костры, пекли проросшую картошку, а днем сидя засыпали за партой...
   Степан Андреянович со дня на день откладывал свой участок: как-никак бригадир, да и большая ли у него усадьба на два едока - вся под окошками, но в конце концов уступил Макаровне.
   - Что уж так-то, - выговаривала она ему каждый день, когда он приходил с поля. - Время уходит, а у нас как на погосте, глаза бы не глядели. Земля-то чем виновата...
   Всю весну Макаровна не переступала порога своей избы. Пока метался в горячке Степан Андреянович, она еще кое-как бродила по избе, а встал старик - и слегла в тот же день.
   Днем лежала на койке, целыми часами грезила своим Васенькой. Иногда просила мужа посадить ее к окну, и весь день, пока не вернется старик с поля или не зайдет какая-нибудь старушонка, сидит одна у окна, глядит на свой огород, на подсыхающую под горой луговину, на далекую холодную Пинегу.
   Пусто, тоскливо стало в доме Ставровых. Раньше хоть Егорша голос подаст, а теперь и Егорши нет. Мать вытребовала на посевную. Могла бы обойтись без сына, одна живет, да Степан Андреянович не стал упрашивать: никогда не лежало у него сердце к дочери, а с тех пор как выдали ее замуж в чужую деревню, и совсем чужой стала. Только по большим праздникам за столом и встречаются.
   Старик устало шагал за плугом и не узнавал себя. С какой, бывало, радостью и ожесточением набрасывался он на свой огород, унавоживал - выгребал навоз до последней лопаты, а уж землю то холил - перебирал руками чуть ли не каждую горсть. А сейчас - хоть бы и вовсе ее не было... На горках часто останавливался, примечал развалившуюся изгородь за лиственницей, осевший угол бани. Все разваливается, на глазах рушится, надо бы поправить, да не все ли равно... Много ли им со старухой надо? Потом спохватывался: Макаровна сидела у окна, - и снова бороздил огород.
   Степан Андреянович обрадовался, когда на дороге возле огорода показался Мишка Пряслин. Шел он враскачку, заложив руки в карманы штанов, слегка ссутулившись, - видно, оттого, что стыдился своего не по годам большого роста.
   "Вылитый отец, - подумал Степан Андреянович. - Вишь, идет, как на качелях качается".
   Он остановил лошадь, подошел к изгороди. В белесых сумерках вечера (стояли белые ночи) ему бросилось в глаза злое, сердитое лицо парня.
   - Нам бы лошадь какую участок вспахать... - не здороваясь и не глядя на него, буркнул Мишка.
   - Лошадь? А что, на конюшне нету?
   - Спрашиваешь? Порядки-то кто заводил? Без твоего приказа конюх не даст.
   - Теперь даст... Считай, отсеялись. А как, Михайло, с семенами? - окликнул его Степан Андреянович. - Не пособить?
   Мишка резко обернулся, смерил бригадира холодным, презрительным взглядом:
   - Нет уж, знаем твою подмогу. Не маленькие!
   Степан Андреянович сплюнул, выругался про себя: "Весь, щенок, в матерь. Та с рукавицу, а гордости с воз. Ходит ноне, нос воротит. Вишь, и парня настропалила. Ну поругал на днях, погорячился... Да как же? Ее ждут с поля, а вместо нее, на-ко, - Настасья, да еще отчитывать: на детишек послабленья не даешь. А немец спрашивал нас про детишек?.."
   Покончив с огородом, Степан Андреянович отвел лошадь на конюшню, зашел в правление. В общей комнате - одна Анфиса. Она сидела за столом, подперев рукой голову, в старом ватнике, в платке, - видно, что недавно с поля.
   - Ну, председатель, вари пиво, завтра кончаю, - попробовал пошутить Степан Андреянович.
   - Тут, сват, и без пива голова кругом... За приоткрытой дверью в бухгалтерской рассыпался жиденький смешок.
   - Опять все бумаги смял. Не мешай ты, не мешай, - притворно, повизгивая от удовольствия, выговаривала женщина.
   Степан Андреянович вопросительно взглянул на Анфису.
   - Счетоводша Олена с кавалером своим... Николаем Семьиным. Я примечаю, вроде уже беременна.
   - Экая срамота! - покачал головой Степан Андреянович. - Люди на войне... Да ведь у нее, кажись, Петька женихом был?
   Анфиса вяло махнула рукой:
   - Говорила. И слушать не хочет. За работу, говорит, взыскивайте, а здесь я вам неподотчетная.
   Степан Андреянович вздохнул, сел к столу. Лицо Анфисы показалось ему слишком уж нехорошим: под глазами чернота, нос заострился - краше в гроб кладут.
   - Ты, Петровна, нездорова али так... нелады какие?
   - Будешь нездорова! Сейчас из райкома звонили, спрашивают, сколько сверх плана даем, а у нас... ох!
   - Да что у нас? Время еще терпит. По навинам сколько пустоши лежит.
   Анфиса встала, прикрыла дверь в бухгалтерскую, перешла на шепот:
   - Тебе первому, сват, говорю. Тут не то что сверх плана - остатки не знаешь как засеять.
   - А что так?
   - Семян нету.
   - Как нету? Куда им деваться?
   - То-то и оно, что куда. Давеча пошла с кладовщицей последний сусек выгребать, заехала рукой, а там семян-то на полметра, внизу доски. А я-то, дура, за полный сусек приняла от Лихачева.
   - Да за такие дела, - побагровел Степан Андреянович, - Харитона судить мало!
   - Спросишь с него. В районе ему снова вера. Опять обозом в леспромхозе заправляет. Да и чем докажешь?
   - Ну тогда с Клевакина! Он заправлял всем при Харитоне.
   - Вывернется... Скажет: знать ничего не знаю, бумаг не подписывал, и делу конец. Ох, тошнехонько! - Анфиса схватилась за голову. - Что же было неграмотную бабу ставить. Говорила на собранье - не послушали.
   Дверь в бухгалтерскую снова приоткрылась. Послышалось ленивое пощелкивание счетных костяшек.
   - Ежели рассудить сочувственно, - степенно говорил "специалист по тонкой работе", - то у нас самая что ни на есть настоящая любовь. За мной не пропадешь, Олена Северьяновна. Специальность моя такая...
   Степан Андреянович вскочил, захлопнул дверь.
   - И что же ты надумала, девка? - спросил он, помедлив.
   - Не знаю, сват.
   - А ежели к районным властям в ноги? Так и так - начистоту? - предложил после некоторого раздумья Степан Андреянович.
   - Думала... Да какие у них семена? Не такое время теперь. А в соседних колхозах у самих в обжим.
   - Тогда уж не знаю. Разве что хозяев обложить? Раз война - плачь да затягивай ремень.
   - Нет, лучше бы без этого... Я вот свое и не посею - ничего, а у других семья, куда без своего!
   Степан Андреянович опять погрузился в раздумье, потом вдруг вскинул голову:
   - А много ли у тебя, сватья, своих семян? С мешок?
   - С мешок небольшой. Было до двух, да я Анне Пряслиной посулила.
   "Дак вот отчего парень давеча нос задирал", - вспомнил Степан Андреянович разговор с Мишкой.
   - А сколько надо, чтобы отсеяться? Мешков семь?
   - Да и шести бы хватило.
   - Тогда вот что... - Степан Андреянович заскрипел стулом, навалился на стол. - Твой мешок да мой мешок - вот уже два. А остальное по горсти, по зерну соберем. Неужто кто откажет?
   Назавтра, к полудню, было собрано восемь мешков семенного зерна. Софрон Игнатьевич, Марфа Репишная, Варвара Иняхина и еще некоторые колхозники отсыпали половину своих семян. У многосемейных решено было не брать, но мало нашлось таких в Пекашине, которые хоть сколько-нибудь да не оторвали от себя.
   Федор Капитонович сначала струхнул, раза два обежал людей из своей бригады, на все лады понося безмозглого Харитошку, а потом и сам принес неполное ведерко зерна.
   - Ты уж не обессудь, Петровна, - говорил он в амбаре, встретясь глазами с Анфисой. - Чем богаты, тем и рады... Ну да я так понимаю: дареному коню в зубы не смотрят.
   Зато на заседании правления Федор Капитонович первый подсказал, куда разбросать оставшиеся семена.
   За три дня было распахано и засеяно несколько пустошей у Сухого болота.
   Последнее поле досевали вечером. Людей собрали из разных бригад покрепче да повыносливее. Надо было рубить лопатой тяжелые плиты дернины, вытряхивать клочья, сносить их на промежек. Над полем стояла густая едучая пыль. Работали молча, торопились домой - обмыть в бане грязь, скопившуюся за посевную. Только Варвара Иняхина, совершенно не выносившая безмолвия, нет-нет да и скажет что-нибудь.
   - Эх, кабы по старым временам, - вздохнула она, разгибаясь, - теперь бы на неделю гулянья.
   - Ты сперва с картошкой управься, гулена! - прикрикнул на нее Трофим.
   - И что ты, Трофимушко, - бойко, без всякой обиды отвечала Варвара, - под рюмочку картошечка сама бы под соху ложилась!
   - Варуха, наводи красу, - громыхнула Марфа, - мужики идут!
   - Ты уж скажешь, Марфинька, - притворно застыдилась Варвара, но, увидев на дороге Лукашина и незнакомого мужчину, стала торопливо одергивать платье.
   - Видно, начальство какое, - высказал предположение Степан Андреянович.
   - Начальство начальству рознь! - не упустил случая поддеть своего дружка Трофим. - Этот - крупного калибра! Вишь, шагает, что землю печатает.
   - Это Новожилов, новый секретарь райкома, - улыбнулась Анфиса, вытирая руки о передник.
   Новожилов был широк и тучен, как застарелая сосна, вымахавшая на приволье. Толстые икры распирали голенища пыльных сапог. Когда он приблизился, все обратили внимание на его крупное, отечное лицо, покрытое капельками пота.
...

---