- Пора...
   Варвара нехотя поднялась вслед за ним. Она не скрывала своего разочарования. Лицо ее вытянулось, в глазах на мгновенье мелькнула не то досада, не то презрение, но в следующую секунду они уже снова играли многообещающей улыбкой. Ничто не могло надолго омрачить ее душеньку. Ее и война-то, казалось, обошла стороной, да Варвара и сама, как видно, не очень-то интересовалась ею, не лезла, подобно другим, с дотошными расспросами.

   Прекрасные цветы для праздника можно заказать в службе доставки цветов №1. Букеты на любой вкус с доставкой.

   Она стояла перед ним молодая, свежая, зазывно и в то же время смиренно глядя ему в глаза.
   Он, как пьяный, боясь оглянуться назад, побрел на дорогу.
   - Пойдете обратно, приворачивайте. Домик-то мой светленький видали в верхнем конце? - напутствовала его Варвара.
   Мало-помалу быстрая ходьба вернула ему душевное равновесие, и он, вспоминая о встрече с Варварой, уже с издевкой и сожалением думал над своими опасениями.
   Пригревало солнце. Пахло смолой.
   Вскоре потянулась старая, заброшенная подсочка. Удивительное, сказочное зрелище! Сосны в белых рубашках! Да, по обеим сторонам дороги широким частоколом бежали высокие, стройные, как свечи, сосны, у которых до самой макушки с одного боку была соскоблена кора. Тоненькие сахарные натеки засохшей серы узорами вились по белым стволам.
   Радостный и возбужденный, каким он давно уже не чувствовал себя, Лукашин легко и свободно шагал по лесной дороге и не раз мысленно удивлялся: кто бы мог подумать, что так вот запросто - и в какое время! - он будет вымерять дороги этого глухого, таежного края, за тысячи километров удаленного от фронта? И многое, многое, пережитое за последние месяцы, припомнилось ему. Эвакуация из Ленинграда, теплушки, госпитали, окружная комиссия в Архангельске...
   Что делать? Куда приткнуться на несколько месяцев, пока поправится рука? На родную Смоленщину дороги нет...
   В обкоме партии ему предложили на выбор: работу в аппарате или на периферии. Лукашин, не задумываясь, в самую распутицу поехал в один из отдаленнейших районов области, расположенный в верховьях Пинеги. И погнала его туда неуемная, с детства вкоренившаяся страсть к путешествиям, к новым местам, к новым людям. Бывало, начитавшись разных книг, которыми щедро снабжал его деревенский учитель, - о следопытах, об отважных и дерзких землепроходцах, о таежниках, - он во сне и наяву грезил их необыкновенными приключениями и сам мечтал о подвигах. Но жизнь рассудила иначе. В скорбном двадцать четвертом году двадцатилетнего Ванюшку-лобастика, как прозвала его родная деревенская комсомолия, направили учиться. Потом опять деревня - избач, секретарь партячейки, инструктор райкома...
   Но беспокойное сердце Лукашина давало себя знать и здесь. Он никак не мог усидеть на одном месте и, как бы оправдываясь перед своей совестью и товарищами, в шутку говорил, что ему от рождения прописан кочевой режим.
   В райком партии он приехал вечером. Секретарь райкома встретил его с радостью:
   "У нас сейчас кончается пленум райкома. Людям уезжать надо. А послушать свежего человека, да еще фронтовика, им во как полезно! Можешь?"
   "Могу", - ответил Лукашин, хлюпая в сапоге водой, набравшейся при переправе через разлившуюся речонку.
   После этого он в течение недели выступал с докладами в районном клубе, окрестных деревнях, а потом напросился уполномоченным на посевную.
   ...Лукашин посмотрел на часы. Уже два часа, как он в дороге. Он покосился на сумку, в которой лежал кусок мягкого хлеба, стыдливо посмотрел вокруг. Хоть и плотно подзакусил он у своей хозяйки, но блокада все еще сказывалась: его постоянно тянуло к еде.
   
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   
   Немазаную телегу качало из стороны в сторону. Она скрипела, трещала и, виляя расхлябанными, перекошенными колесами по задубевшей дороге, медленно двигалась среди голых кустов. Сухие старые листья с жестяным шумом перекатывались по обочинам дороги. На открытых местах сыпало в лицо песком, ветер трепал, рвал бороду.
   Но Степан Андреянович, казалось, не замечал ни тряски, ни песка, секущего лицо, ни злых, резких посвистов разгулявшегося сиверка. Сгорбившись, покачиваясь на телеге, он смотрел прищуренными глазами на крутившийся в воздухе серый прошлогодний лист, и смутные, тоскливые мысли приходили ему на ум. Вот и он, как этот старый неприкаянный лист... Всю жизнь он крепко держал в руках весло; через какие пороги, падуны проводил свою лодку! А тут налетела буря, вырвала из рук весло - и закружило, завертело, как щепку. И ничего нельзя поделать. Плыви, куда несет. И он уже не рассуждал, не раздумывал, когда Анфиса стала уговаривать взять бригаду. Тяжело вставать из мертвых, а раз надо - так надо...
   Впереди Степана Андреяновича ехал Трофим Лобанов. Он был в полушубке, в рукавицах. На большой круглой голове до самых плеч нахлобучен заячий треух. Ветер рвал его, как худую соломенную крышу.
   Когда стали подъезжать к Попову ручью, Трофим, не оборачиваясь, повернул на крайнее поле, примыкавшее к лесу.
   "Эх, Троша, Троша!.. Помирать будем - и тогда захочешь первым..."
   Но Степан Андреянович не осуждал его. Так уж повелось издавна: своенравный и завистливый Трофим терпеть не мог, когда в чем-либо опережал его однокашник Степка, а нынешнее бригадирство поперек горла встало ему.
   Подъехав к полю, Степан Андреянович торопливо распряг коня, наладил плуг. Легкое волнение охватило его, когда он взялся за поручни. Считай, двенадцать лет не хожено в борозде - свой огородишко не в счет.
   Нет, не забывается то, что с малых лет заучено ногами. Мягко шипит земля, отворачиваемая лемехом. Качнет поручни, когда плуг наскочит на камень, и снова вспарывается затвердевшая сверху полевина, потрескивают корневища прошлогодней травы, разрезаемые железом... Вскоре у него начала слегка кружиться голова. Почва под ногами тихо зыбилась и покачивалась. "С непривычки это, духу земляного нахлебался". Когда ему стало жарко, он расстегнул ворот ватного пиджака. Холодный ветерок приятно защекотал по напотевшей шее, зашарил за пазухой.
   На одном из поворотов, занося плуг, Степан Андреянович вдруг увидел на промежке большой серый камень, наполовину обросший ивняком, и, остановившись, невольно наклонился.
   Господи! Да ведь это его старое поле... И этот серый камень!.. Только тогда еще не было ивняка вокруг, да и Васе, должно быть, шел тринадцатый годок...
   Августовской жарынью полыхнуло на него... Степан Андреянович запахивал последний клин под рожь. Над головой погромыхивало, урчало, - душно, сил нет. Обливаясь потом, он хлещет лошаденку, пехом пихает плуг. Ох, успеть бы под дождь кинуть ржицу. И тут на завороте, у камня, как назло, подвернулась нога. Кое-как доковылял он до телеги, поглядел на сына, перебиравшего в мешке зерно: "Ну, сынок, не судьба, видно. Вези отца домой..." - "Зачем домой? Я пахать буду", - сказал Вася. "Что ты, дитятко? В твои-то годы?.." - горько усмехнулся Степан Андреянович. Но Вася уже схватился за поручни, дернул вожжой и, налегая всем своим худеньким телом на плуг, пошел, пошел...
   И вот уже час, два Степан Андреянович лежит у закраины поля. В воздухе душно, солнце немилосердно припекает, а белая головенка сына все качается и качается над черной пашней... А потом... потом Вася накинул на плечо лукошко и пошел разбрасывать зерна. Издали не сразу и поймешь, кто кого несет, - то ли Вася лукошко, то ли лукошко Васю. Степан Андреянович смотрел на сына, плакал от радости и шептал: "Хозяин! Хозяин вырос!"
   Домой они вернулись затемно. Дождь лил как из ушата. Но Вася ничего не слышал и не чувствовал. Всю дорогу он беспробудно спал, уткнувшись головой в колени отца. Мать так, спящим, и внесла сына на руках в избу... Славная ржица уродилась с того посева!..
   Конь, всхрапывая, потянулся к старой траве на промежке. Плуг опрокинулся, и лемех со скрежетом черканул по боковине камня, увлекая за собой с корнем вырванные побеги ивняка. Степан Андреянович, словно очнувшись, поднял голову, поглядел кругом. Все так. То же поле, те же кусты по бокам. Только Васи нет...
   Потом он опять шагал за плугом. Холодная земляная сырость дышала ему в лицо. Скрипело колесо плуга. И мысли, тоскливые и однообразные, как скрип колеса, сжимали ему сердце...
   Во время кормежки лошадей к нему подошел Трофим. Молча, не разговаривая, сел в затишье к телеге, поставил меж ног берестяную коробку и с остервенением накинулся на еду. Степан Андреянович лег сбоку Трофима, устало прикрыл глаза.
   - Чего не ешь? Раз смерть обошла - живи.
   Он ничего не ответил. Перед глазами, едва он лег на промежек, опять заколыхалась черная, лоснящаяся на солнце пашня, белая голова сына выплыла из голубого марева...
   - Ну как, старики? Не сыро? - Это голос председательницы.
   Степан Андреянович нехотя повернулся, сел.
   - А в Оськиной навине сыровато. Я Софрона на малые холмы перевела. - Анфиса вопросительно взглянула на Степана Андреяновича: "Не обижаешься?"
   - Раз сыро - чего же...
   - Смотрю, не разучился, сват. - Улыбаясь, она прикинула на глаз вспаханный участок.
   - Эта наука такая, что и на том свете помнить будешь...
   - А я ведь к вам по делу, - сказала Анфиса, присаживаясь. - Бригаду вашу разорять пришла. Хочу двух пахарей к Насте перевести. Замучилась девка. Вдвоем с Василисой, старухой, - некому плуг наладить... Кого бы ты, сват, не пожалел?
   Степан Андреянович безучастно пожал плечами: бери, мол, кого надо, не все ли равно.
   Морщины собрались на лбу Анфисы. И все вот так: ничем не разворошишь. Бригаду стала предлагать, боялась - отказываться будет. Нет, не отказался. И что ни скажешь, делает, а сам - как подмененный ходит. "Может, лучше бы не трогать его... - ворохнулась у нее мысль. - Да где же люди-то?"
   И она опять обратилась к Степану Андреяновичу:
   - Ну дак кого, сват?
   - Не знаю...
   - Чего тут знать? - поддержал Анфису Трофим, на минуту отрываясь от еды. - Дело говорит председатель.
   - Может, Дарью да Трофима Михайловича? - подсказала Анфиса.
   Трофим рывком вскинул голову:
   - Это почто меня? Что я, бельмо в глазу? Век в одной бригаде, а теперь в чужую...
   - Да ведь кого-то надо! Ты не возражаешь, сват?
   - Раз надо, дак надо...
   - Ах так! - Трофим с неожиданной легкостью вскочил на ноги. - Меня? Ну подожди! Вспомнишь Трофима Лобанова!
   Он торопливо побросал в берестяную коробку остатки еды и, упрямо, по-бычьи нагнув вперед голову, затопал к своей лошади. Степан Андреянович тоже пошел к своему коню.
   Анфиса горько покачала головой. Господи, и так-то все рвется, на живую нитку сметано, а тут еще каждый норовит характер показать...
   Кругом лежали серые невспаханные поля, разделенные перелесками, ручьями и холминами. И на этих полях лишь кое-где копошились старики и старухи да надрывались многодетные бабенки. Да что это будет? Когда все это перепашем?
   Холодное, белесое, точно вылуженное, небо не предвещало тепла. Ни единой травинки не зеленело под этим небом. И она знала, что сегодня ночью, как и вчера, и позавчера, поднятая ревом голодной скотины, она опять будет выбегать на улицу и с напрасной надеждой вглядываться в огород. В белом омуте наступающих белых ночей она увидит все ту же голую, мертвую землю.
   
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   
   Митенька Малышня, проводив Лукашина до конюшни, стал объяснять:
   - Вон прясло-то стоит, видите? - Он указал за болото, на широкий холм. - Это Настасьи Филипповны поля. Там и председатель. Сама пашет...
   - А Настасья Филипповна? Новый бригадир?
   - Как же, бригадир! Филиппа Семеновича дочь. У нас все больше Настькой да Настенькой кличут. Комсомолом колхозным командует.
   - А второй бригадир тоже назначен?
   - Назначен. Степан Андреянович.
   У Лукашина отлегло от сердца. Это была неплохая весть для начала.
   Семь дней он не знал, что творится в Пекашине. Да и до Пекашина ли ему было? Над колхозом "Рассвет" разразилась небывалая катастрофа. Во время ледохода ниже деревни образовался затор, и вода хлынула на деревню...
   Люди трое суток отсиживались на крышах домов, колхозный скот погиб - во всей деревне осталось несколько коров, которых успели поднять на повети.
   Он пришел в Водяны уже после того, как вода спала. Но и то, что он увидел, заставило содрогнуться. На улицах заломы бревен и досок, хлевы и бани сворочены со своих мест, ветер свищет в черных рамах без стекол... Люди, молчаливые, отупелые, грелись у костров, разложенных прямо под окнами, варили в чугунах мясо, вырубленное из все еще не обсохших коровьих туш.
   Пять дней он почти не смыкал глаз: бегал, ездил по соседним деревням, добывал хлеб, доставал необходимую утварь, сгонял народ на помощь. В соседних колхозах рушились планы посевной. Председатели вставали на дыбы. Приходилось упрашивать, стыдить, кричать, чуть ли не драться...
   Как ни был угнетен Лукашин нахлынувшими воспоминаниями, но вид мирного поля с пахарями взволновал его. Все было родное, знакомое с детства - и эти неторопливые лошаденки, мотающие мохнатыми головами, и скрип плужного колеса, и запах пресной земли, смешавшийся с запахом пережженного навоза.
   На поле пахали четыре пахаря - три женщины и один мешковатый, приземистый мужчина, в котором он без труда узнал Трофима Лобанова. Узнал он и свою приметную хозяйку, - она на другом конце поля разбрасывала чадивший навоз. А вот которая из остальных женщин председатель, угадать было нелегко. Однако ему не пришлось блуждать по полю. Первым пахарем, к которому он подошел, оказалась сама Минина. Ни одна работа, пожалуй, не налагает на человека такого резкого отпечатка, как весенняя пахота. Лицо Анфисы, совершенно бледное еще неделю назад, потемнело, осунулось. Черные, глубоко запавшие глаза блестели сухим режущим блеском. И голос, когда она заговорила, тоже показался ему незнакомым - простуженный, с хрипотцой.
   - Ну, председатель, - нетерпеливо сказал Лукашин, едва они сели к кустам, - выкладывай! Как сев?
   - Пашем помаленьку. С кормом только беда. Лошади через каждую сажень останавливаются.
   - Да, вот что... - нахмурился Лукашин. - Вам придется две лошади послать в Водяны, и срочно. Слыхали, какое несчастье там?
   Анфиса резко потянулась к ивовой ветке:
   - А самим на себе пахать? Лошадей-то у нас сколько?
   - А у них больше? - жестко сказал Лукашин. - Люди на поветях живут, в избах кирпич да глина, а вы разводите... Райком дал указание всем колхозам выделить. И коров тоже. Там ни одной коровы в колхозе не осталось.
   Он свернул цигарку, помягчавшим голосом спросил:
   - Когда сев рассчитываете кончить?
   - В хорошие годы до войны за две недели сеяли, а нынче, видать, не скоро...
   - Так не пойдет! - возразил Лукашин. - У вас нормы на пахоте установлены?
   Обида взяла Анфису. И всего-то без году неделя как она председателем, а только и слышит: председатель, подай! председатель, подай!.. Вот и этот тоже! Налетел, ничего не спросил, как она тут выкручивалась. Небось, как выбирали, на посулы не скупился...
   - Нормы во всех колхозах одинаковы, - вспылила Анфиса. - На твердой вспашке меньше, на мягкой больше...
   - Да я не про то, - с раздражением перебил Лукашин. - Людей у вас сейчас меньше, чем до войны. Значит, каждый должен больше вспахивать. На сколько? Надо каждому твердое задание на день и чтобы соревнование. Обязательно!
   - Вот, вот. Старо да мало соревноваться будут... Что уж выдумывать, - отмахнулась Анфиса.
   У Лукашина давно пропало то радостное настроение, с которым он начинал разговор с Анфисой. Черствость ее к чужой беде возмутила его. И потом эти рассуждения... Запряглась в плуг, а за колхоз дядя будет думать?
   Смерив ее недобрым взглядом, он кивнул на подходивших к ним колхозников:
   - А вот их спросим, - что скажут.
   Марина-стрелеха, радуясь возвращению своего запропавшего квартиранта, на ходу размахивала руками:
   - Пришел, родимушко...
   Но голос ее потонул в реве Трофима:
   - Что на фронте, комиссар? Сводка какая?
   - Газет не принесли, Иван Дмитриевич? - обдала Лукашина своим светлым взглядом Настя. - Мы уж сколько дней не получаем.
   Лукашин коротко рассказал о новостях с фронта.
   - В общем, ничего существенного, - закончил он.
   - Это как понять? - спросила Дарья. - Котору неделю про это слышим...
   - Так и будут стоять, ни тпру ни ну? - зло уставился на него Трофим.
   Старое, знакомое чувство личной вины за положение на фронте поднялось в душе Лукашина.
   - "Ничего существенного", - сказал он, глядя в землю, - это очень существенно сейчас. Как бы вам сказать? Ну, одним словом, наша армия держит гитлеровские войска на одном месте, и днем и ночью перемалывает их силу... Чтобы самой потом в наступление перейти. Фашисты теперь - не сорок первый год - битые! Наступать по всему фронту - силенок маловато. Ну и хитрят, щупают, где слабина у нас есть.
   Лукашин помолчал, дрогнувшим голосом добавил:
   - А чтобы сзади, в их тылу, никто не мешал, наших людей уничтожают...
   Он достал из сумки газету, развернул:
   - Тут нота напечатана... О зверствах фашистских захватчиков на оккупированной территории. "В белорусской деревне Холмы, Могилевской области, - начал читать Лукашин, - гитлеровцы схватили шесть девушек в возрасте пятнадцати - семнадцати лет, изнасиловали их, вывернули руки, выкололи глаза и убили. Одну молодую девушку - колхозницу Аксенову - привязали за ноги к верхушкам деревьев и разорвали..."
   Анфиса обхватила вздрагивающую Настю, прижала к себе.
   И снова и снова - пытки, ужасы, казни...
   - "Героически погибла группа женщин и детей - жителей деревни Речица, Смоленской области..."
   Голос Лукашина оборвался. Лицо его побледнело, пот выступил на лбу.
   - Я сам со Смоленщины... Семья там...
   Он пересилил себя и твердым голосом прочитал:
   - "...Героически погибла группа женщин и детей - жителей деревни Речица, Смоленской области, которых немцы, предприняв первого февраля тысяча девятьсот сорок второго года контратаку на деревню Будские Выселки, погнали впереди своих наступающих подразделений. Когда измученные женщины и дети приблизились к советским позициям, они смело крикнули красноармейцам: "Стреляйте, позади нас немцы!" - Лукашин стиснул в кулаке газету: - А у нас по старинке... Работаем как бог на душу положит. Даже дневных заданий нету... Стыд!..
   Анфиса низко опустила голову.
   Не все, ох не все было справедливо в словах Лукашина. Но разве перед лицом тех неслыханных мук и страданий, которые выпали на долю их сестер и братьев, мог кто-нибудь из них сказать, что он делает все, что может?
   - Я предлагаю вот что, - спокойно закончил Лукашин. - Сегодня же установить твердое дневное задание каждому. И чтобы не уходить с поля, пока это задание не выполнено. Иначе - сев до петрова дня. Это во-первых. А во-вторых, я думаю, товарищ Гаврилина, - обратился он к Насте, - вашей бригаде надо включиться в соревнование. Ну, скажем, с бригадой Ставрова.
   - Я не знаю... - неуверенно сказала Настя, - наша бригада слабая...
   Трофим резко повернул к ней голову:
   - Это кто сказал "слабая"? Супротив Степана слабая?
   Дарья молча поднялась, натянула рукавицы и, срезая дорогу, прямо по полю зашагала к своей лошади.
   После того как они остались вдвоем, Анфиса робко сказала:
   - Может, мне лучше уйти с председателей... Лукашин ничего не ответил. Он сидел, жалко сгорбившись, в замызганной, топорщившейся на спине шинели, и, судя по неподвижному взгляду прищуренных, опухших от бессонницы глаз, мысли его были сейчас далеко-далеко... Она смотрела сбоку на его худое, небритое лицо, на обветренные, потрескавшиеся губы, на грязную, перекрученную веревкой повязку, с которой безжизненно свисала маленькая кисть раненой руки, и вдруг безотчетная бабья жалость шевельнулась в ее груди.
   
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   
   Смех и горе! Он да Троха - два старых дурака соревноваться будут. Нет, не такое сейчас время, да и стар он, чтобы вперегонки играть. Работы и так - робить не переробить. Но, взглянув на Настю, Степан Андреянович заколебался. Она так доверчиво и умоляюще смотрела ему в глаза, что у него не хватило сил обидеть ее. Ему и всегда-то нравилась эта ласковая, обходительная девушка, которая при встрече не по-здешнему говорит "вы", а теперь, когда он заглянул ей в глаза, что-то очень знакомое, родное почудилось ему в их открытом, доверчивом взгляде.
   - Ладно, скажу людям, - уклончиво сказал Степан Андреянович.
   Настя ушла обиженная, не попрощавшись.
   "Мутят голову девке, - вскипел Степан Андреянович, - в самый раз теперь шум разводить".
   Но назавтра он выехал в поле на час раньше обычного, а днем даже не поехал на обед. Вечером после работы у него ломило поясницу, подкашивались ноги. И все-таки от конюшни он пошел не домой, а в правление. Надо было и с председателем потолковать, да и просто так хотелось послушать, что деется на свете.
   Сюда, никем не званные, поздно вечером, перед тем как забыться в коротком, тяжелом сне, собирались люди. И почти каждый вечер из неведомых далей доносился живой голос какого-нибудь земляка, - с Ледовитого океана, из-под стен Ленинграда, с южных степей Украины - отовсюду, куда забросила война пекашинцев, приходили долгожданные, свернутые незамысловатым, обтрепавшимся в долгих дорогах треугольничком, родные письма.
   Какой-нибудь молчаливый Кузьма за всю свою жизнь не сумел сказать надоедливой женке и двух ласковые слов. А почитай его письма с фронта! И лапушка, и любушка, и кровинушка моя, - наговорил такого, чего и сам никогда не подозревал в своем сердце...
   И вот исстрадавшаяся Анисья получит письмо, расплачется от радости, перечитает его раз десять сряду и про себя, и для свекрови, и для детишек, так что заучит каждое слово, еще прочитает, перескажет столько же раз соседям, а потом наконец выберет время: засядет отвечать.
   Хочется много-много высказать, чем переполнено сердце: и о том, как она истосковалась по своему Кузе, и как часто видит его во сне, и о том, какими большими стали Сенька да Полюшка, которая родилась без него, и о том, как она - чего и греха таить - каждый вечер, ложась спать, вспоминает его в молитвах...
   Но ничего-то этого не попадет на бумагу. Где же ей, полуграмотной бабе, измученной непосильной работой, пересказать себя? Из-под огрубевшей, непослушной руки, с трудом удерживающей карандаш, выходят одни корявые строки с вечными, запомнившимися с детства поклонами от матушки, жены и детушек, от всей родни и знакомых. Но как много скажут эти поклоны Кузьме!
   Домашними запахами, родимыми голосами повеет с листка. Перед глазами встанет далекая немудреная отцовская изба. Вечер. На столе чуть-чуть мигает коптилка, а то и просто трещит лучина, - где же взять керосин во время войны?.. Анисья только что подоила корову и, сев за стол на лавку, руками, еще пахнущими молоком и сеном, вырывает листок бумаги из толстой тетради, купленной года за два до войны для разных хозяйственных записей. Седая старенькая мать сидит на стуле, напротив жены, - слезы катятся по ее морщинистому лицу, и, должно быть, та же тоскливая дума, что и при прощании, грызет ее сердце. Суждено ли ей дождаться своего разъединственного кормильца? Возле матери пристроился пятилетний баловень Сенька. Рыжая лохматая головенка лежит на столе, глаза, серьезные и немигающие ("письмо папке пишем"), следят за рукой матери... А где же Полюшка, которую он ни разу не видел? Спит в зыбке или на руках у бабушки? В одной строке какая-то буква оборвалась вдруг резкой чертой. Да ведь это Полюшка помогала матери...
   Солдат перевернул листок и на другой стороне увидел замысловатые ломаные линии, выведенные на всю страницу прямо по писаному. Он вгляделся и понял: это малюсенькая Полюшкина ручка срисована в натуральную величину.
   В конце письма буквы совсем расплылись. Видно, Анисья здесь не выдержала и дала волю слезам...
   Горючей тоской оденется его сердце. А потом встанет, выпрямится этот тихий и смирный Кузьма, и уже ничто не остановит его, страшного и неукротимого в своей ярости.
   В тот вечер Степан Андреянович, подходя к правлению, еще издали увидел у крыльца толпу женщин и ребят, сгрудившихся возле большой доски, наполовину красной, наполовину черной. Настя Гаврилина, стоя на табуретке, что-то мелом заносила на нее. Степан Андреянович медленно прочитал:
   СТАХАНОВСКОЙ РАБОТОЙ ПОМОЖЕМ
   НАШИМ СЫНОВЬЯМ, МУЖЬЯМ И БРАТЬЯМ,
   СРАЖАЮЩИМСЯ НА ФРОНТЕ!
   - Сколько, Степан Андреянович? - обернулась Настя.
   - Соток пятьдесят с лишком.
   - Э, не дотянули! - сочувственно улыбнулась Настя. - Марфа Репишная всех перекрыла. Знаете сколько? - Глаза Насти широко и удивленно раскрылись, словно она сама не верила тому, что должна была сказать. - Семьдесят соток.
   - Вот уж нашли чему дивиться! - ухмыльнулась Варвара, которая, бог знает когда, уже успела переодеться и в белоснежном платке выглядела франтихой, пришедшей на гулянье. - Да разве за нашей Марфой кто угонится? - Варвара особо подчеркнула "за нашей" и посмотрела на всех так, будто в успехе Марфы есть и ее немалая заслуга. - Наша Марфа ведь как пашет? Полдня на лошади да полдня на себе! Ей-богу, бабоньки, - с пресерьезным видом заметила она. - Мы обедать, а наша Марфа лошадь распряжет да сама в хомут. - И Варвара первая залилась легким, бездумным смехом.
   С этого дня началась такая горячка, какой давно уже не знало Пекашино.
   Восемнадцатого мая Степан Андреянович вспахал 0,80 га, Марфа Репишная - 0,85 га. Но больше всех в тот день дала Дарья - 0,89 га!
   На другой день, однако, и эта цифра оказалась битой. Трофим Лобанов, к всеобщему удивлению, поднял 0,92 га.
   Поздно вечером, совершенно ошалев от радости, он с важностью расхаживал перед женками, столпившимися у доски соревнования, и, высоко задирая бороду, кричал:
   - Нет, брат, шалишь!.. С Трохой не тягайся. Жидковат супротив меня Степка, жидковат!
   В довершение ко всему, ему показалось, что фамилия его недостаточно выделена среди других, и он заставил Настю переписать ее самыми крупными буквами.
   - Раз лучший пахарь, - потрясал он кулаком, - надо, чтобы за версту видно было Лобанова.
   Но Трофим торжествовал недолго. На следующий день Софрон Мудрый поднял 0,95 га, а еще через день Степан Андреянович дал 1,1 га - неслыханную в Пекашине цифру.
   Новость эту сообщила Трофиму Настя у конюшни, когда тот, вернувшись с поля, распрягал коня. Она сразила его наповал. Он с минуту стоял, выпучив на бригадира свои немигающие, ставшие еще более круглыми глазища, силился что-то сказать, да так и не сказав ни слова, кинулся на поле к Степану Андреяновичу. Туда он прибежал весь мокрый и прямо-таки несчастный.
   - Ты... того... правду, Степа, а? - стал он допытываться у своего соперника, робко и в то же время подозрительно заглядывая ему снизу в глаза. - Вчерашнего, случаем, не прибавил?..
   Не поверив на слово, он сам обежал участок, потом, задыхаясь и проваливаясь по колено в рыхлую пашню, бродил по полю, запускал руку в землю, выискивая огрехи и изъяны, - не нашел. По дороге, однако, Трофим мало-помалу успокоился, и, когда они в сумерках подошли к правлению и Степана Андреяновича все стали поздравлять, он покрыл всех своим басом:
   - Чему дивья? На такой земле, как Степанова, двух десятин мало! Не земля, а пух!
   Но с этого дня Трофим лишился сна и покоя. Он еще кое-как мог примириться с бригадирством Степана ("лучше грамоту знает"), но чтобы его, Троху, обошли на борозде... Нет, тут кровь из носу, а Степку надо осрамить!..
   Всю жизнь прожил Трофим, соперничая со Степаном Андреяновичем. Началось это еще в молодости, когда оба они становились на ноги. Крепок и вынослив был приземистый Трофим, ворочал на работе как леший, а смотришь, все как-то боком у него выходило... Выстроил Степан Андреянович новый дом - люди нахвалиться не могли. Трофим решил "перешибить". Размахнулся, отгрохал дворище коров на двадцать, а на передок и леса не хватило. Пришлось со всей семьей тесниться в боковой избе, сколоченной из старья. Новая же громадина - с сенником на дорогу вместо окон - торчала, как воронье пугало, но Трофима это не смущало.
   "У Степки дом - хоть жито вей, у Трохи - воду лей! - хвастался он на людях. - Не верите? Тащите бочками воду!"
   В просторном же дворе, спасаясь от лютой стужи, всю зиму на рысях бегала одинокая коровенка.
   "Ничего, пущай резвится! - утешал Трофим жену. - Зато летом никакой зверь не возьмет".
   Степан Андреянович тоже не сразу обжился в новом доме. В первую зиму его одолели тараканы - два раза пришлось морозить, выходить на постой к соседям.
   Трофим, частенько навещая своего дружка, высказывал сочувствие, давал советы.
   "И откуда бы этой погани взяться? - говорил он, невинно тараща глаза. - Не иначе с мохом в пазы попали. Не пришлось бы тебе, Степа, перетряхивать передок-то. А то - помучишься-помучишься, да и перетряхнешь. Экое наказанье!"
   Потом, как-то в праздник, Трофим неожиданно предложил:
   "Станови, Степан, косушку! Слово такое знаю - тараканов как рукой снимет - вот те бог!"
   Нехорошее подозрение шевельнулось в душе у Степана Андреяновича. Он отказал. Трофим стал упрашивать, клянчить, под конец соглашался даже на рюмку. Степан Андреянович не поддавался. Тогда-то Трофим и выдал себя с головой.
   "Ну дак попомни Троху! - закричал он вне себя. - Изведу тараканами, вот тебе бог изведу! Со всей деревни напущу!"
   В следующий приход хозяин глаз не спускал с гостя. А тот за разговором, будто невзначай, обронил за лавку спичечный коробок. Степан Андреянович быстро поднял его. Из приоткрытого коробка на руку хлынули тараканы.
   Трофим смутился, забормотал, отступая к порогу:
   "Робятища это... я уж их..." - и кинулся вон из избы.
   С годами соперничество въелось в кровь и плеть, а к старости приняло совсем курьезный характер. Ну чего бы, кажется, хвалиться тем, что одному детей бог больше дал, другому меньше? Но Трофим и в этом усматривал свое превосходство.
   "У Степки - двое, мы со старухой семеро наворочали, - говорил он, подвыпивши, и, загибая пальцы на руке, с гордостью перечислял своих отпрысков: - Макса-косой - раз, Яшка-бурлак - два... Ефимко-солдат - четыре, Машка-глушня - пять, Матреха-невеста - шесть, Оля, отцово дитятко, - семь..."
   Задумав посрамить Степку, Трофим перебрал в своей бригаде всех лошадей, но все равно - выше 0,92 га подняться не мог.
   И вдруг однажды его осенила счастливая мысль. Как-то после работы, ставя в стойло свою лошадь, он обратил внимание на быка - огромного черного быка, стоявшего в крайнем стойле и лениво ворочавшего челюстями.
   Бык этот, по кличке Буян, был приведен когда-то на цепях из Холмогор и немало послужил колхозу, но со временем отяжелел, его перевели на конюшню и стали использовать вместо рабочей скотины. Вначале Буян ярился, свирепел, а потом, видно, свыкся со своей долей и уже ничем больше не выдавал своего грозного характера. Железное кольцо без надобности болталось в его мясистых ноздрях.
   Трофим, присматриваясь к быку, вспомнил, как зимой он встретил его в упряжке с большущим возом дров, вспомнил и даже вспотел от внезапно пришедшей в голову мысли... Пораздумав, он осторожно, не без опаски, приблизился к животному и начал поглаживать его рукой, ласково приговаривая:
   - Тпрусенько... тпрусенько, маленькой...
   - Бык не шевелился.
   Старый конюх Ефим, заметив странную возню Трофима с животным, спросил:
   - Ты чего это, Троша, быка обхаживаешь?
   - А что, жалко? - оправдывался Трофим, застигнутый врасплох. - Животное, оно тоже ласку любит... Может, я по бычачьей части хочу?
   А дня через два - ни свет ни заря, - когда в деревне все еще спали, Трофим тайком вывел быка из конюшни и погнал на Панькины поля.
   У колодца ему повстречался пекашинский раностав Митенька Малышня.
   - Куда это, Михайлович, в такую рань да еще с быком? - спросил изумленный Малышня.
   - Куда? Троха сегодня себя покажет! - загадочно сказал Трофим. - Видишь, силища какая! Всех лошадей запряги - не заменят!
   Затем, обернувшись на ходу, крикнул:
   - Скажи, чтобы новую доску заказали. На старой, на какой Степка красовался, для Трохи места мало!
   Малышня постоял-постоял и решил посмотреть, что же получится из этой диковинной затеи. Легко вскарабкавшись на телегу, он с чисто детским любопытством воззрился на Панькины поля, черневшие в каком-нибудь полукилометре от конюшни.
   Было Митеньке уже под семьдесят. Но природа, произведя его на свет, словно забыла о нем, да так и оставила ребенком... Маленькое, сухонькое тело его без устали порхало по земле. Его и по одежде не сразу отличишь от ребенка: штаны узенькие, с заплатами на коленях, а поверх рубашки гарусный плетеный поясок, какие в старину носили крестьянские дети. Все лето выхаживал он босиком, и ноги у него были как у ребят, - черные, все в ссадинах да цыпках.
   Митенька обожал всякую живность. Летом избушка его, приткнувшаяся вместе с банями к косогору, походила на птичник. Два кривых окошечка не закрывались ни днем, ни ночью, и разная пернатая мелочь чувствовала себя там как дома, - разве что не вила гнезда.
   Но больше всего на свете Митенька любил детей. Лучшей няньки, чем он, не было. В страду его зазывали во все многодетные дома, да только он обычно уходил на понизовье, в другие деревни - уж больно любопытно ему было поглядеть на новых людей.
...

---