- Был и под Ленинградом. А что? Разве моего Макса будут держать на одном месте? Где затор - туда и Макса! - решительно рубанул он. - С неделю назад получаю письмо. Отец, говорит, меня переводят в другой фронт... Ну, думаю, неспроста. Раз моего Макса переводят - жди делов, всыплют немцу.
   - Признайся, Трофимушко, загнул немножко, - добродушно сказала Дарья.
   Трофим ударил себя кулаком в грудь:
   - Вот те бог, забожусь - чистая правда! Мой Макс - сила! Быка наповал убивал, а уж эту немчуру...
   
   Круглосуточный мониторинг обменных пунктов он-лайн, мониторинг обменников, информация о кросс-курсах по webmoney, яндекс деньги, liberty reserve, perfect money, pay pal, деньги, RBK Money, Money Mail, LiqPay.
   
   Никто не помнил, чтобы Трофимов Максим убивал быка, но кто же сегодня станет придираться к каждому слову. И Трофим, никем не остановленный, забирал все выше и выше.
   - У меня четыре парня на войне! - потрясал он кулаком. - И хоть бы царапнуло какого! Моих ребят никакая пуля не берет! Нет еще такой пули на свете, чтобы Трохиных ребят...
   Но тут женщины разом обрушились на него:
   - Чего эдакое мелешь?
   - С ума спятил!
   - Разве этим хвастают? Беду накликать хошь?
   Трофим, видимо, и сам понял, что хватил через край. Он топнул ногой, одичало помотал головой, что должно было означать крайнюю степень опьянения, и тотчас же оседлал своего любимого конька.
   - У Трохи вина - Двина! - вдруг заорал он без всякой связи с предыдущим. - Столько лошадь воды не выпила, сколько Троха вина... Приходи... Сейчас не то что до войны, а трезвой из моей избы не уйдешь!
   - Вот так-то лучше, - добродушно заулыбались колхозницы, которым хорошо была известна цена Трохиного хлебосольства.
   Случилось это еще до колхозов. Жил тогда Трофим бедно, еле концы с концами сводил - и все, как говорил он сам, из-за чертовой бабы, которая таскала ребятишек, как щенят. Из-за этого Трофим сделался страшно скуп, пытался экономить на всем, и прежде всего на еде. В великий пост, рассказывают, ребятишки у него макали молоко шилом через тряпицу. По словам же Трофима, они это делали из-за своего примерного благочестия. И, однако, не проходило ни одного праздника, чтобы Трофим не напивался "в стельку", "в дымину", как он любил выражаться, и чтобы не орал на всю деревню: "У Трохи вина - Двина!"
   Мужики с завистью поглядывали на Трофима и одного понять не могли: откуда же у него такие деньжищи?
   Но скоро разгадка явилась сама собой.
   Однажды о богородице Трофим по своему обыкновению шел пошатываясь по деревне и во всю глотку кричал излюбленные слова: "У Трохи вина - Двина!" Около магазина ему повстречался пекашинский зубоскал и пьяница Пека Векшин, который тут же бесцеремонно стал навязываться в гости.
   Трофим было на попятный: есть, мол, квас, да не про вас, но кругом были люди, и он, быстро передумав, хлопнул Пеку по плечу:
   "Пойдем, Пека, запою! До белой горячки запою..."
   Дома Трофим усадил дорогого гостя за стол и после долгой отлучки из избы вернулся с четвертинкой.
   "Начнем с маленькой, а к окияну приплывем", - успокоил Трофим Пеку.
   Ну, с маленькой, так с маленькой - лишь бы к окияну приплыть.
   Выпили по рюмашечке.
   "Что, парень? - крякнул от удовольствия Трофим. - Небось как Христос по сердцу прошел? У Трохи не вино - причастье!"
   Выпили еще по одной. Вдруг Трофим спрашивает:
   "Ты, Пека, того... не запьянел?"
   "Да с чего? Уж не с этого ли наперстка?"
   "Трохин наперсток иного ведра стоит", - отрезал Трофим.
   После третьей он снова спросил:
   "Налить еще, Пека? Устоишь? Дойдешь до дому?."
   Пека только руками развел.
   "Да ты смеешься, Трофим?"
   "Какой тут смех, когда ты руками машешь?"
   Пека вспыхнул, начал вставать из-за стола. Трофим Пеку успокаивать, а тот свое - хочет встать. За этой возней кто-то из них нечаянно смахнул со стола рюмку.
   "Ты во как! Посуду бить! - взбеленился Трофим. - Это за мое-то угощенье?"
   Пека оторвал от себя хозяина, кинулся к дверям. Тогда Трофим заорал на всю избу:
   "Макса, хватай его! Он с пьяных глаз весь дом разнесет".
   В ту же секунду с полатей соскочил старший сын Максимко и по-медвежьи облапил сзади Пеку.
   А через несколько минут Трофим шел по деревне и всем встречным говорил:
   "Пеку Векшина запоил сегодня. Всю посуду у меня перебил. Лежит на сеннике без задних ног... Весь дом винищем провонял. Скотина от тошноты стоном стонет - хоть из двора выводи".
   Постепенно около Трофима собралась толпа любопытных, которая выразила желание посмотреть на распьянющего Пеку. И ведь понимал Трофим, что нельзя вести к себе мужиков, но такой уж он был: начнет хвастать - остановиться не может.
   "Пойдемте, все пойдемте! Всех запою! Дальше порога моей избы никто не уйдет".
   А когда мужики, предводительствуемые хозяином, подошли к его дому, то увидели: во дворе, вызволенный парнями, стоит трезвехонький Пека Векшин и на все лады поносит Трофима Лобана.
   Вот почему сейчас, много лет спустя после этой истории, когда Трофим стал похваляться вином, никто не придал значения его словам.
   А Трофим не унимался.
   - Сейчас - не до войны, - кричал он, - не скажу, что запою, а все равно трезвой из моей избы не уйдешь!..
   Под конец, когда пришла старуха и стала упрашивать его идти домой, Трофим еще пуще начал куражиться и дошел до того, что растянулся на мостках.
   - Ты, Трофимушко, пьян, да умен, - съязвила Варвара. - Небось в лужу не упал - на сухое норовишь.
   - А ты что? - рывком приподнялся Трофим. - Покупала мне рубаху, чтобы в лужу?
   Но одумавшись, он так топнул по луже, что брызгами окатило женщин и ребятишек.
   - Очумел, старый дурак! Будешь ерепениться - свяжем да бросим на задворки.
   - Ха-ха-ха!
   - Что вы с пьяного хотите, - примирительно сказала Дарья.
   Ободренный ее сочувствием, Трофим заорал, размахивая руками:
   - Все сокрушу!.. В гитлерину мать!.. Я бы этого Гитлера!..
   - А что бы ты, Трофимушко, сделал? Ну-ко?
   - Я бы этого Гитлера... я бы... - и тут такое завернул Трофим, что все схватились за животы.
   - Тише, тише! - высунулась из окна Наденька. - Сейчас будут передавать известия.
   Женщины, позабыв о Трофиме, кинулись к окну.
   Несколько минут приемник визжал, задыхался от хрипа, затем сквозь хаос режущих звуков прорвался твердый басовитый голос:
   - Над нашим Отечеством нависла смертельная опасность... Враг ломится к Волге, в глубь Кавказа, угрожает самым важным жизненным центрам страны... Ни шагу назад, красноармеец! Твоя сестра, твоя мать призывает тебя к защите и к мести. Помни: перед тобой враг, который убил старика - такого же, как твой отец, изнасиловал девушку - такую же, как твоя сестра, твоя невеста, погнал в рабство женщину - такую же, как твоя жена, твоя мать...
   Наденька, не в силах больше слушать, резким движением выключила приемник Потом, когда, собравшись с духом, она посмотрела на улицу, под окном не было ни ребят, ни женщин.
   Только посредине двора немо и неподвижно стоял под дождем грузный, приземистый старик.
   
   ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
   
   Анфиса старалась подбодрить, встряхнуть приунывших колхозников. За день она успевала побывать на всех полях и всюду с жаром принималась жать, вязать снопы. И ее присутствие - она это видела - как-то успокаивало, приподнимало людей. Уж на что, кажется, тверда и невозмутима духом Марфа Репишная, а и та однажды сказала: "С тобой веселее, девка, - чаще бывай у нас".
   Но потом в колхозе стала отставать просушка снопов (немногим женщинам была под силу эта работа), и Анфисе пришлось самой взяться за это дело. Она рубила в лесу новые жерди и подпоры, ставила новые перетыки вместо прогнивших, подвозила снопы с поля, вешала их на жерди, - и все сама, все одна. На людях как-то забывались на время, рассасывались в общей тревоге безрадостные мысли, а теперь, когда она пряслила одна, горькие раздумья не покидали ее.
   В этот день ей было особенно тяжело. Утром конюх Ефим, помогая ей запрягать коня, хмуро сказал:
   - Слыхала, немцы на Волгу вышли...
   Она не задумалась тогда над этими словами: может быть, оттого, что конь бился и она торопилась, а может быть, потому, что в то лето так много было плохих вестей с фронта, что, кажется, трудно было чем-нибудь удивить.
   Страшный смысл Ефимовых слов дошел до нее тогда, когда она, переехав болото, стала поить коня в ручье.
   "Да ведь это же Волга! Волга..." - изумилась она.
   Ни разу в жизни не довелось ей бывать дальше районного центра, и она не знала даже, как выглядит город. Но Волга, Волга-матушка... Да не проходило праздника в деревне, чтобы о ней не пели! И каждый раз, когда она слышала песенные разливы или подпевала сама, в душе ее поднималось что-то большое, широкое и светлое. И вот уже лиходеи на Волге...
   Стоя на скамейке у прясла, она машинально наклонилась к снопам, лежавшим у ее ног, и так же машинально вешала их на жердины. Страшное известие не выходило у нее из головы.
   "Да что же это такое? Как же так?.." - спрашивала она себя.
   У нее то и дело навертывались слезы, и, прислонившись к пряслу, она подолгу смотрела на безлюдную дорогу, на выжатые поля, поблескивавшие золотой щетиной жнивья. Потом спохватывалась, начинала лихорадочно работать, но проходило немного времени, и снова опускались руки, иона опять стояла, прислонившись к пряслу, и смотрела на дорогу, на поля.
   Ох, какая тоска... Хоть бы одна живая душа показалась, хотя бы птица пролетела мимо... В голубом воздухе было по-летнему тепло и безветренно, но тихая осень уже распускала паутинки, пятнила золотом кустарник, выводила свои неживые узоры в не скошенной на промежке траве. Откуда-то издалека, - должно быть с Сухого болота, - раз пять донесся тревожный вскрик журавлей, и от этого становилось еще тоскливее.
   И вдруг ласковый голос у ног:
   - Здравствуй, Анфиса.
   Она схватилась за сердце, присела. Несколько секунд она глядела на Лукашина растерянными, изумленными глазами, затем лицо ее, мокрое от невысохших слез, озарилось радостной улыбкой.
   Белый платок у Анфисы сбился на затылок, на черных волосах, на изогнутых бровях мягкими узорами хлебная пыль...
   Какая-то мальчишеская восторженность охватила Лукашина. Он протянул к ней руки, и не успела она охнуть, как уже стояла на земле, а он возвышался на скамейке и, озорновато подмигивая ей, говорил:
   - Рабонем, председатель!
   Все это было так неожиданно, так необычно, что она все еще не могла прийти в себя и, закинув кверху голову, смотрела на него мокрыми, счастливыми глазами.
   - Ну же! Ну! - торопя, протягивал к ней руки Лукашин.
   Тогда она, по-детски зажмурившись, тряхнула головой и, словно пробуждаясь от сна, вдруг проворно нагнулась и подхватила большую охапку снопов.
   Она не спрашивала, откуда он появился, не спрашивала, почему долго не было его в Пекашине, и, странное дело, не искала даже утешения в том, что так тревожило и угнетало ее весь день. С приходом Лукашина как-то сразу исчезли все сомнения и тревоги, ей стало легко и радостно.
   Быстрыми, ловкими движениями она захватывала снопы, вскидывала их кверху и, глядя на Лукашина сияющими глазами, совала их ему в протянутые руки.
   Лукашин оказался бывалым работником. Она это сразу оценила и по тому, как он уверенно, по-хозяйски, расставив ноги, стоял на скамейке, и по тому, как умело и расчетливо подхватывал снопы и с каким-то особенным мужским шиком вешал их на жерди.
   - А ведь ты настоящий мужик! - рассмеялась вдруг Анфиса, неожиданно для себя называя его на ты.
   Он ничего не ответил, только лицо его, блестевшее от пота, расплылось в довольной улыбке да еще шибче заходили руки.
   Скоро ячменная пыль да ость покрыли его волосы, лоб, гимнастерку, и от этого он стал еще ближе, еще роднее.
   Они не слыхали, как к ним сзади подошел Федор Капитонович:
   - Вот как ладно. А я иду да думаю: чья бы это пара? Молодых сейчас нету, а тут, гляжу, не работают, а играют.
   Темное облачко нашло на лицо Анфисы. После того как Федора Капитоновича сняли с бригадиров, он присмирел и даже исправно работал в колхозе. И все-таки у Анфисы не лежала к нему душа. И ей показалось, что не к добру эта встреча. Но Лукашин, разгоряченный, потный, уже протягивал к ней руки, и она снова нагнулась к снопам.
   Федор Капитонович постоял еще немного, покачал головой и тихонько зашагал по дороге домой.
   ...Час спустя Лукашин спрыгнул со скамейки на землю.
   - Ух, запарила! - сказал он, возбужденно блестя глазами и вытирая рукой потную шею.
   - Это еще кто кого, - улыбнулась Анфиса, отряхивая платье.
   - Горло пересохло. Нечем промочить?
   Анфиса достала из кустов маленькое жестяное ведерко с водой.
   - Кушайте на здоровье, дорогой работничек, - жеманно поклонилась она ему.
   Веселые, довольные, они сели на межу к кустам. У Анфисы был захвачен с собой кое-какой полдник. Она расстелила белую скатерку, налила в миску творога с молоком. Лукашин с жадностью накинулся на еду. Сама она отломила краюшку шаньги и, нехотя пощипывая ее, поглядывала на Лукашина. Легкое, бездумное счастье переполняло ее. В ушах ее звонко вызванивал родничок, спрятавшийся внизу за полем в кустарнике, тихо и убаюкивающе поскрипывала невидимая вдали телега.
   - Ты что не ешь?.. - тихо спросил Лукашин.
   - Так, не хочу...
   Лукашин вытер губы и долго и нежно смотрел на ее лицо.
   - А знаешь что? - зашептал он, обдавая ее горячим дыханием.
   - Что?
   - У тебя сейчас такие веснушки у переносья... как у девочки...
   Анфиса вся вспыхнула, смущенно замахала рукой:
   
   - Ну уж, скажешь...
   - Ей-богу.
   Он поймал ее руку, взял в свою. Темная, заскорузлая от работы рука. Анфисе вдруг неловко и стыдно стало за себя, за свою руку, и она потянула ее назад. Глаза их встретились.
   "Глупая - говорил ей взгляд Лукашина, - неужели ты не понимаешь, что я тебя люблю?" Он бережно поднял ее руку и вдруг горячими губами припал к ней...
   Чувствуя, что она теряет последнюю власть над собой, Анфиса встала и быстро пошла к пряслу.
   
   ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
   
   На другой день Анфису со сводкой вызвали в сельсовет. После полудня пошел дождь, и ей часа три без всякого дела пришлось пережидать в сельсовете. Когда на обратном пути она подъезжала к своей деревне, над Пекашином из конца в конец курились дымки: люди, воспользовавшись погодой, топили бани.
   Дома в кольце ворот она нашла письмо. От Григория... Она обрадовалась несказанно: жив, значит. Как-никак, а полжизни вместе прожито...
   Григорий писал, что все время был на фронте, заслужил две медали и орден Красной Звезды, а сейчас после ранения лежит в госпитале.
   "И вот лежу, лежу, и такая тоска найдет - жизни не рад. Товарищи все про жен да про детишек вспоминают. Давеча сосед сует карточку, погляди, говорит, какая у меня жена. А женка у него как женка, да еще с косиной на один глаз. Эх, думаю, поглядел бы ты, дорогой товарищ, на мою Анфису... Фисонька, успокой ты меня, дурака, пропиши все как есть, Фиса, и при каком ты чувстве... Сестры здешние рассказывают, что с питанием у них для гражданских худо, так ты вот что, Фиса, не мори себя голодом - возьми из сундука мои обои костюмы, а кто при хлебе, их выменяет. А я, все ладно, после поправки приеду в отпуск, а может, и подчистую спишут, и мы тогда с тобой заживем..."
   Анфиса долго сидела неподвижно, облокотившись на стол. Слезы текли по ее щекам. Она думала о своей неудавшейся жизни, о своей молодости, которую так нелепо загубил Григорий. И вот снова он вяжет ей руки.
   "Нет, нет, - покачала она головой, - поздно, Гришенька, поздно за ум взялся..."
   У нее сейчас не было ни гнева, ни обиды на мужа. Но, сказав себе это, она почувствовала вдруг странное облегчение. Словно тяжесть, годами давившая ей на плечи, спала с нее.
   Она поднялась, открыла окно. Над Пекашином вставала радуга. По чистому, промытому небу легкие, как лебеди, проплывали последние облачка. Мокрые крыши дымились паром. На току глухо выстукивала молотилка, и оттуда наплывал пахучий запах обмолоченного хлеба. А под ее окном, приятно обдавая свежестью, весело журчала с крыши вода. Она падала в переполненный ушат, и журчание ее отдавалось в душе Анфисы чьим-то знакомым-знакомым шепотом...
   Забыв про все на свете, она с волнением вслушивалась в этот ласковый голос, то затихавший, то нараставший в ее душе, и вдруг тихо рассмеялась:
   - Чудак... веснушки высмотрел...
   И ей нестерпимо, сейчас же, сию минуту захотелось увидеть Лукашина...
   Через полчаса, нарядная, с гладко зачесанными волосами, она вышла на улицу. Весть о получении ею письма уже облетела деревню. Навстречу ей попадались женщины, босые, с подоткнутыми подолами, то с ведрами в руках, то с кузовами мокрой травы за спиной. Они останавливались, подолгу глядели ей вслед, завистливо вздыхали:
   - Вишь вот, письмо получила - ног под собой не чует.
   - Вся как маков цвет расцвела.
   - И то долго ждала, бабоньки.
   - А у меня Егорушко не напишет... лежит во сырой земле...
   Она шла, наклонив вперед голову, улыбаясь и не смея поднять глаз. Ей стыдно было перед этими женщинами, которые измучились, ожидая весточек от своих мужей, и в то же время ей казалось, что они догадываются, знают, куда она сейчас идет, кого ищет.
   На крыльце Марины она вынуждена была прислониться к косяку ворот, - до того билось у нее сердце.
   В избе была одна Марина. Старуха сидела на полу с корзиной на коленях и перебирала ягоды.
   - А где же квартирант?
   Марина недовольно метнула в Анфису зрячим глазом:
   - Где? Известно где - Варуха в баню утащила... Вертит перед ним хвостом, себя не помнит. А мой - простота... Уже я скважине прыти-то поубавлю!
   "Глупая ты, стрелеха, - улыбнулась про себя Анфиса, - не в ту сторону смотришь". Но ревниво-любовное отношение старухи к своему жильцу, с особым чувством произнесенное ею слово "мой" наполнили Анфису новой радостью.
   Что делать? Сидеть и ждать? Нет, нет!..
   Домик Варвары, чистенький, аккуратный, с белыми наличниками, сиял, как игрушка, в лучах заходящего солнца.
   Она еще издали увидела в распахнутом окне знакомую гимнастерку Лукашина. Он сидел к ней спиной, подперев рукой голову.
   Когда она, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, вбежала в заулок, в глаза ей бросились мокрые, блестевшие волосы Лукашина, темные, влажные пятна на его плечах. Она подняла с земли маленький камешек и, стыдливо оглянувшись по сторонам, легонько бросила его в спину Лукашина. Но тот даже не пошевелился. Из глубины комнаты донесся веселый, рассыпчатый смех Варвары. Анфиса, на ходу поправляя волосы, вбежала в сени, открыла двери и остолбенела...
   
   ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
   
   Муж Варвары, уезжая на воину, сказал:
   - Ежели узнаю, что ты тут без меня хвостом вертела - шею сверну!
   - И что ты, Терешенька, - говорила Варвара, захлебываясь слезами и прижимаясь к нему, - как язык-то у тебя повернулся?.. Уж я ли у тебя не верная?..
   Как и подобает жене, Варвара волновалась за своего Терешеньку, ждала писем, плакала, когда их долго не было, и вся сияла от радости, когда получала. Но стоило ей увидеть приглядного парня или мужчину, и глаза ее вспыхивали шаловливым огоньком.
   Бабы до войны шипели на нее, грозили:
   - Погоди уже, мы тебе укорот сделаем. Будешь знать, как на шею мужикам вешаться.
   - У меня уж природность такая, бабоньки, - притворно вздыхала Варвара. - Не пообнимаюсь, как больная хожу.
   - Мало тебе своего-то, сука поблудная.
   - Своего-то, бабоньки, для кузни берегу. Я ведь разыграюсь - всю ночь не спать, а плуги кто наваривать будет? Так-то раз опробовала - он, сердешный, Тереша-то, весь день у наковальни носом клевал. Председатель Лапушкин дознался - меня же и ругать. Ты, говорит, весь колхоз разоришь, лучше уж, говорит, с каждого бери, что тебе требуется, все не так заметно.
   И Варвара, смиренно опуская глаза, заключала:
   - Ну а ежели я за колхозное страдаю, пострадайте малость и вы.
   Плюнут бабы в сердцах и отойдут. Да и как было долго сердиться на нее? Выйдет ли в поле пахать, снопы вязать, возьмет ли в руки косу - все так и горит у нее в руках, а уж во время роздыха - мертвого развеселит.
   Покойница свекровь, встречая ее вечерами с гулянки, сердито ворчала:
   - Разве дождаться мне внуков? Ты на своих плясах хоть чего вытрясешь... Ты бы хоть поубавил ей пылу-то, - обращалась она к сыну.
   Терентий, без памяти обожавший свою жену, вскочит с кровати да еще, как назло матери, начнет расстегивать шубу у женушки, отогревать ей руки.
   Но иногда, возвращаясь из гостей во хмелю, он с треском распахивал двери, кричал на всю избу:
   - Убью тварь поганую! Мужики проходу не дают...
   Варвара изумленно вскинет свои простодушные глаза, подойдет, прижмется к нему, заглянет снизу в его глаза.
   - Глупенький ты у меня, тпрусенька... Это они со злости, завидуют тебе, а ты и уши развесил. У них-то, видал, коровы неповоротливые, а я у тебя как тростиночка. - И Варвара, приподняв кончиками пальцев шуршащую юбку, поворачивалась перед ошарашенным мужем.
   - Да я сам видел, - упрямился еще Терентий.
   - А ты не все верь своим глазам, верь и жениным...
   
   Лукашина Варвара облюбовала сразу же, как только увидела. Мужчина интересный, интеллигентный, а к интеллигентам Варвара всю жизнь была неравнодушна, - не было в Пекашине учителя, которому бы она не строила куры.
   Одно смущало Варвару: больно уж растяпистым да несообразительным миленочек оказался. В лесу повстречались - даже губы не обогрел. К колодцу вызвала - кажись, все растолковала, что и как... Слепой бы дорогу нашел. А этого всю ноченьку прождала - не дождалась.
   Раздумье взяло Варвару. Может, к культурности привык, поделикатнее с ним надо? Целый месяц деликатничала, - так, несолоно хлебавши, и уехала в Росохи. И вдруг на Синельге глаза ее открылись. Кажется, гром небесный бы разразился над головой, и то она так не изумилась бы, как изумилась, перехватив тревожный, полный ласки и обожания взгляд Лукашина, которым он сопровождал каждое движение Анфисы.
   "Ну нет, - сказала себе Варвара, - чтобы я да отступилась, чтобы из-под носа у меня выхватили - в жизни не будет! Уж коли эта святоша обхаживает его, так мне сам бог велел". И Варвара, призвав на помощь весь свой опыт, пошла в решительное наступление.
   Вечером, поджидая Лукашина из бани, она встречала его не простым чаем. На столе красовалась неполная бутылка разведенного спирта, который ей с великим трудом удалось раздобыть в райцентре.
   - Вот как у нас, и вино... - сказал приятно удивленный Лукашин, подсаживаясь к столу.
   Варвара игриво прищурила карий глаз:
   - А для милого дружка и сережка из ушка.
   Лукашин смутился, не нашелся, что ответить, и, чокнувшись, выпил.
   - Каково винцо? Не горько?
   Он поднял глаза и встретился с таким откровенным, ласкающим взглядом, что опять смутился.
   - Жарко чего-то... Зря топила сегодня.
   Варвара расстегнула ворот кофточки. Хмель кинулся в голову Лукашину.
   - Что это ты сегодня вынарядилась? Праздник какой? - вдруг с раздражением и даже озлоблением сказал он.
   - А что нам не наряжаться? - Варвара опять игриво посмотрела на него. - Мы партейностью не взяли - может, чем другим... Аль уж это как? Не ценится?
   Она легко выпрямилась и, не спуская с Лукашина горячего прищуренного глаза, медленно, так, чтобы можно было разглядеть все ее достоинства, раза два повернулась перед ним.
   - Ну как? - спросила Варвара, заглядывая ему в глаза.
   В глазах ошеломленного Лукашина все еще мелькали ее красивые смуглые ноги, путавшиеся в белой нижней юбке. И прежде чем он понял, что делает, руки его жадно обхватили гибкое, податливое тело Варвары.
   Варвара первая услышала скрип двери. Какое-то мгновение, не дыша, она смотрела на Анфису, потом притворно вскрикнула и кинулась в соседнюю комнату.
   Лукашин сидел, ничего не понимая, и, растерянно мигая глазами, улыбался. Но когда он увидел бледное, вздрагивающее лицо Анфисы, он с ужасом начал понимать, что случилось.
   - Анфиса, Анфиса!..
   Но Анфиса, не слушая, хлопнула дверью и выбежала на улицу. Раскаленное вечернее солнце слепило, било в глаза, словно нарочно для того, чтобы все видели ее позор. А народу... Кажется, за всю войну она не встречала столько людей на улицах Пекашина. И каждый окликал, о чем-то спрашивал... Мишка Пряслин, сват Степан, учительница, какие-то старухи, дети... Да что они, сговорились меж собой?
   У дома ее ждало новое испытание - Трофим Лобанов.
   - Что Гришка пишет? Скоро немца погонит?
   Анфиса закрыла лицо руками, кинулась в заулок.
   Трофим ошалело поглядел ей вслед, плюнул:
   - Разъяснила! Нет, брат, баба завсегда баба. Хоть на небеса вознеси - ей все мало!
   
   ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
   
   Фитилек коптилки чадит, потрескивает. На полу посапывают дети, в темные окошки глухо скребется осенний дождь-плакун.
   Мишка и мать, только что вернувшись с поля, ужинают - молча едят холодную картошку. У Анны слипаются от усталости глаза, голову клонит к столу, но каждый раз, почувствовав на себе тяжелый, изучающий взгляд сына, она вздрагивает, поспешно выпрямляется.
   С того дня как на Мишку неожиданно свалилась новая беда, резкая перемена произошла с ним. Делал он по дому еще больше, чем раньше, утром вставал вместе с матерью. И пока мать возилась с печкой и коровой, он успевал смолоть зерно, насушенное за ночь на печи (за месяц он перепробовал все жернова в деревне), принести воды, накопать картошки. Но все это делал молча, зверовато сдвинув брови.
   Анна, смутно догадываясь о причинах перемены, не решалась заговорить первой. Да и что сказать? Разве понять ему, что привело мать на колхозное гумно? Она и сама толком не знала, как это случилось. Вечером, после работы, привернула на свой участок нажать сноп ячменя, взглянула на поле и обмерла: весь край от болота опалило утренником. А дальше только и помнила: раскрытое гумно, ворох зерна... Целую неделю жила она в ожидании неминуемой беды. По ночам просыпалась, прислушивалась. Дрогнет стекло в раме, а ей уж чудятся шаги. С детишками не раз в уме прощалась... Только на днях немного отпустило, когда на дороге столкнулась с Анфисой. Та поздоровалась, виду не подала да еще сказала: "Зайди к кладовщице, ржи вам выписано".
   Но сын - как воды в рот набрал.
   Под первое сентября Анна, разобравшись со стиркой, несмело напомнила:
   - В школу скоро...
   - Не выдумывай - у пня мое ученье, - буркнул Мишка и так посмотрел на мать, что та, совсем растерявшись, закивала головой:
   - Ну, ну, ладно...
   Лизка теперь все чаще пугала непослушных братьев Мишкой, и те, заслышав на крыльце тяжелые шаги возвращающегося с работы брата, разом стихали.
   За спиной настойчиво забарабанили в окошко. Кого еще леший несет? Пожрать не дают... Мишка, злясь, начал разматывать веревочку, затем, придерживая рукой, приоткрыл старую, перекосившуюся раму. В избу ворвался шум дождя, ветра, пахнуло осенней сыростью.
   Из темноты вынырнула мокрая голова запыхавшегося Малышни:
   - Анна Гавриловна! Михайло Иванович! Новости-то какие!
   - Новости? - вскочила с табуретки Анна. Мишка почувствовал, как гулко и отчаянно колотится сердце у матери, привалившейся к его плечу.
   - Из военкомата звонили... Пущай, говорят, Анна Пряслина придет...
   - Зачем? - глухо, весь напрягаясь, спросил Мишка.
   Митенька схватился руками за голову:
   - А я и не дослушал... как учуял, тебя вызывают, Гавриловна, - думаю, вести какие об Иване Кирилловиче...
   - Ох, кабы так! - горячо взмолилась Анна.
   Мишка, не помня себя, схватил руку матери, крепко сжал. - На войне чего не бывает, Гавриловна, - ободряюще говорил Малышня. - Вон в Лушакове тоже похоронная пришла. Слыхали Петра Порохина? А ровно через полгода телеграмма: домой еду...
   Анна, не слушая дальше, кинулась к порогу, застучала сапогами, Мишка захлопнул раму, подбежал к матери.
   - Ты что... в район? - спросил он шепотом.
   Мать, нагнувшись, торопливо навертывала портянки.
   - С ума сошла... дождь... темень... Подожди до утра, а то давай я схожу...
   - Ох, Миша, Миша... Да кабы жив отец... Да я бы не знаю... На коленях до Москвы доползла...
   На улице, едва они переступили порог ворот, в лицо им хлестнул ветер, дождь. Темень, хоть глаз выколи. Анна не успела и шагу шагнуть от крыльца, как попала в лужу.
   - Подожди до утра, - снова стал упрашивать Мишка.
   - Нет, нет, что ты!.. А ты иди - спи ложись. Утром для ребят картошки чугун свари, а корову Семеновну попроси подоить. Травы на утро хватит, а на вечер отавы принесешь.
   Мишка выслушал наставления матери, постоял, пока она выходила с заулка, потом вдруг бросился на крыльцо, воткнул кол в кольцо ворот и побежал следом.
   - Я тебя хоть до большой дороги провожу, - сказал он, догоняя ее.
   - Что ты, Миша! Зачем тебе мокнуть? Воротись...
   - Ладно, сам знаю, - грубо отрезал Мишка. По задворкам и по мосту почти бежали, нагнув головы, прикрыв лицо от мокрого ветра. В лесу стало идти легче, но тропинка была узкая, и стоило дотронуться до дерева - с веток окатывало ливнем.
   Мишка взял мать за рукав:
   - Иди за мной, а то я тебе все ноги оттопчу, - и молча решительно двинулся вперед, принимая на себя весь ливень.
   Когда добрались до большой дороги, Анна остановилась:
   - Ну, теперь я одна. Беги скорей домой.
   - Ты вот что... - сказал Мишка. - Ты завтра пешком не ходи. Лошадь попутную или машину леспромхозовскую лови - все так делают.
   - Ладно, там как придется, - растроганно сказала Анна, ощупывая пиджак сына. - А ты весь, Мишенька, мокрый...
   Ему показалось, что мать хочет обнять его. Он отчужденно отстранился:
   - Ну, иди...
   Один шаг, и мать пропала в темноте. Чавкнула грязь под ногами, булькнула вода, потом треснула какая-то ветка - и все.
   В эту ночь Мишка долго не мог заснуть: прислушивался к шуму дождя на крыше, к вздрагивающим от ветра околенкам. Непроглядная темень, грязь, невидимые лужи на каждом шагу - и где-то вот сейчас, среди ночи, одна-одинешенька бредет вся перемокшая, вся перезябшая мать. И зачем, зачем он отпустил ее? Почему не пошел сам? Потом он припомнил все обиды, которые причинил матери за последнее время, и горькое раскаяние, тоска и упреки сдавили его сердце.
   За ночь он раза три выходил на улицу, а дождь все лил и лил...
   Утром Мишка проснулся, едва рассвело. Дождя не было, сквозь густой туман робко и неуверенно проглядывало солнышко. И пока он затоплял печь, бегал за водой, копал картошку, новые надежды стали подниматься в его душе. То он уверял себя, что отец вовсе не погиб, а в партизанах, непременно в партизанах, то ему приходило в голову, что отец выполняет какое-то важное задание в тылу врага - и вот сейчас пришло сообщение...
   Ребятишки, проснувшись, были довольнехоньки. Таким веселым и возбужденным они уже давно не видали старшего брата. За столом, обжигаясь картошкой, смеялись, по-ребячьи шутили.
   Весь день Мишка носился как угорелый: то примется дрова колоть, то чинить крыльцо, то разберется с починкой обуви, - и, ничего не докончив, постоянно выбегал на задворки, смотрел на дорогу: не идет ли мать.
   Под вечер, когда опять стало затягивать небо, он не выдержал:
   - Собирайтесь, пошли мамку встречать.
   За мостом, прислонившись к изгороди, долго стояли, глядели на перелесок.
   Начало темнеть. Опять заморосило. Малыши, пугливо озираясь по сторонам, стали жаться к старшему брату. Федюшка, переступая босыми ножонками, захныкал.
   - Танька теперь проснулась, - вспомнила Лизка и тоже хлюпнула носом.
   Мишка с упреком посмотрел на худенькие личики, с мольбой обращенные к нему, еще раз взглянул на помутневший перелесок и медленно, тяжелым, старческим шагом побрел назад.
   Дома, войдя в избу, он сел на порог, опустил голову. Братья тормошили его, что-то просили, требовали, но он сидел не двигаясь, не замечая их, - только шум дождя тоскливым шепотом отдавался в его ушах.
   Вдруг ему почудился какой-то шорох на крыльце. Легонько заскрипели доски... Только один человек на свете ходит так! Он вскочил, заорал на всю избу:
   - Мамка пришла! - и распахнул двери.
   Лизка и малыши с криком: "Мамонька пришла! А мы тебя встречали!" - бросились к порогу и, посторонившись, пропустили мать.
...

---