Степана Андреяновича он застал - небывалое дело! - на кровати. За лежкой.
   - Чего лежишь? - по привычке пошутил Михаил. - А мне сказали, сват у тебя накопил силы, к сену* укатил.
   
   * К сену - на сенокос.
   
   
   Оформление всех необходимых документов в 2 ифнс и юрадрес в Москве для компании любого вида деятельности в кратчайший срок.
   
   - Нет, не укатил. - Степан Андреянович сел, опустил ноги в низких валенках с суконными голяшками. - Помирать скоро надо.
   - Давай помирать! Ничего-то выдумал. Пятнадцать лет до коммунизма осталось.
   Старик многозначительно вздохнул.
   - Точно, точно говорю. Сталин это дело еще в сорок шестом подсчитал. Я, говорит, еще при коммунизме пожить хочу, а ты на много ли его старше?
   - Нет, Миша, не знаю, как где, а у нас моя порода не заживается. Смотри, кто из моей ровни остался. Трофим помер, Олексей Иванович, уж на что сила мужик был, двухпудовкой, помню, крестился, помер...
   - Ерунда! - Михаил положил буханки на стол и сел на прилавок к печи, напротив света. - Я недавно роман один читал - "Кавалер Золотой Звезды" называется. Ну дак там старик не ты. По-боевому настроен. Сейчас, говорит, мне только и пожить. Правда, у них в колхозе - о-хо-хо-хо! - насчет жратвы там или в смысле обутки с одеждой, у них об этом и думушки нету. Скажи, как в раю живут...
   С улицы в избу вползла вечерняя синь. От печного тепла, от однообразного постукиванья ходиков Михаила стало клонить ко сну - две ночи не спали на выгрузке, да и выпивка сказывалась, - и он, широко зевая и потягиваясь, пересел на порог, приоткрыл немного двери, закурил.
   Разговор, как и в прошлый и в позапрошлый раз, в конце концов перешел к сену - о чем же еще нынче говорят в деревне? Лето сырое, дождливое, сена в колхозе выставлены наполовину - достанется ли сколько на трудодень?
   Тут, кстати, Михаил рассказал о недавней стычке мужиков с Лукашиным, о том, как председатель назвал их ворами и как грозился забрать у них сено на Синельге.
   - Так что дожили, - невесело заключил он. - Может, сей год и рогатку под нож. В войну я, парнишко, вдвоем с матерью Звездоню кормил, а теперь сам мужик, Лизка баба да вы с матерью как-никак граблями скребете - и все равно не можем вытянуть четыре копыта...
   Старик все эти сетования принял на свой счет, что вот, дескать, он виноват, он в этом году ни разу на пожню не вышел, и Михаил не рад был, что и разговор завел. Поди докажи старому да больному человеку, что ты и в мыслях не имел его.
   На его счастье, со скотного двора вернулась сестра.
   Весть о своем возвращении Лиза подала еще с улицы - пальцами прошлась по низу рамы. И что тут поднялось в избе!
   Степан Андреянович, еще недавно собиравшийся умирать, живехонько соскочил с кровати, кинулся в задоски наставлять самовар. Загукал в чулане Вася - этот точно, как по команде, просыпается вечером, в ту минуту, когда забарабанит в окошко мать. Мурка спрыгнула с печи - и она, тварь, обрадовалась приходу хозяйки.
   Все это давно и хорошо было знакомо Михаилу, и если он кому и удивлялся сейчас, так это себе. Тоже вдруг встряхнулся. Во всяком случае, сонливости у него как не бывало, а руки, те просто сами зашарили по столу, разыскивая лампешку.
   Спичка вспыхнула как раз в ту минуту, когда Лиза появилась на пороге. И неизвестно еще, от чего больше посветлело в избе - то ли от пятилинейки, то ли от ее сверкающих зеленых глаз.
   - Ну-ну, кто у нас в гостях-то! Не зря я сегодня торопилась домой. Чуяло мое сердце.
   За одну минуту все сделала: разулась, разделась, сполоснула руки под рукомойником, вынесла из чулана ребенка.
   Вася к дяде не пошел, заплакал, закапризничал, и это немало огорчило Михаила, потому что, по правде говоря, он и сестру-то дожидался, чтобы племянника на руках подержать.
   - Дядя, ты нас порато-то не ругай, - как бы извиняясь за сына, сказала Лиза. - Нам тоже нелегко. Мы ведь теперь материного молока не едим, да, Васенька?
   Она походила-походила по избе, убаюкивая ребенка, и так как тот не успокаивался, села на переднюю лавку и дала ему грудь. На виду у брата и свекра. Чего стесняться - свои.
   Степан Андреянович неодобрительно покачал головой: не дело, мол, это. С таким трудом отнимала ребенка от груди, а теперь сама приучаешь. Да разве против Лизки устоишь?
   - Что ведь, сказала она на замечание деда, - пускай уж лучше матери худо, чем ребенку.
   А матери было-таки и в самом деле худо. Она морщилась от боли, закусывала сухие, обветренные губы и под конец, когда явилась с вечерним молоком Татьянка, накинулась на брата. Из-за коровника. Из-за того, что Петр Житов с Игнашкой Баевым, как сообщила Татьянка, распьянехонькие бродят по улице. А раз распьянехонькие - какая завтра работа?
   И вот не успел он и рта раскрыть, как Лизка начала выдавать и строителям, а заодно с ними и ему:
   - Пьяницы окаянные! Сколько еще пить будете? Есть ли у вас совесть-та? Коровы опять зимой будут замерзать, а у вас только одно вино и на уме. С коровника на выгрузку удрали - где это слыхано?
   Михаил сперва отшучивался, ему всегда забавно было, когда Лизка за колхозных коров заступалась, - просто на глазах сатанела, дуреха, - а потом, когда в разговор встрял старик, начал понемногу и сам заводиться.
   Степан Андреянович, давно ли еще вместе с ним судачивший о сене, принял сторону невестки (что бы та ни сказала, всегда заодно с ней), и Михаил почувствовал, что должен, обязан разъяснить им что и как. Ведь легче всего попрекать мужиков стопкой. А разве за стопкой бегут на выгрузку? Вот за этой самой буханкой, которую они сейчас кромсают. Может, врет он, неправду говорит?
   Конечно, он, Михаил, немного хватил через край - сестру и свата вроде как попрекнул: не забывайте, мол, чей хлеб едите, - а на самом-то деле у него этого и в мыслях не было. Просто допекли его, вот он и брякнул не подумавши.
   Шумно, с излишним усердием пили чай и молчали. У Васи, все еще терзавшего грудь матери, один глаз уже закатился, а другой устало, с прижмуром, как у отца, смотрел на дядю.
   Михаил кое-как допил стакан и опрокинул кверху дном: все, домой пора. Но разве Лизка отпустит брата вот так, со сдвинутыми бровями?
   - Давай так, дядя, посиди с нами, - заговорила она нараспев от имени сына. - Успеешь домой. Покури. Нам, скажи, все равно надо привыкать к дыму. Скоро папа вернется - ведь уж не будет выходить из избы. Есть ли у нас, татя, сколько табаку-то? - обратилась Лиза к свекру. Она почитала старика за отца. - Может, безо всего, с голыми руками приедет. Да и вина бы бутылки две не мешало раздобыть. Ведь уж нашего папу не переделаешь, да, Васенька? С мокрым рылом родился.
   Сколько раз Михаил наблюдал за сестрой, когда та начинала говорить о Егорше, а все равно не мог привыкнуть! Лицо вмиг разгорится, разалеется, глаза заблестят, а про голос и говорить нечего - соловей запел в избе.
   Он тысячу раз задавал себе вопрос: чем взял ее этот кобель? За что она его так любит? Неужели за то, что предал ее на другой же день после свадьбы?
   Да, послушать Егоршу, так в армию его взяли потому, что у него-де льгота перестала действовать. Из-за женитьбы. Поскольку новый человек в семье появился. А при чем тут женитьба? Лизка была не в летах, не было ей еще восемнадцати, когда он ее захомутал, так что годик-то наверняка можно было покантоваться дома.
   Михаил щадил сестру и никогда не говорил с ней об этом, но сам-то он знал, ради чего женился Егорша. Ради того, чтобы взвалить на нее, дуреху, старика. Чтобы самому быть вольным казаком...
   У Васи уже закатился и второй глазок - запьянел, видно, с непривычки от материного молока, а сама матерь все еще мыслями со своим разлюбезным, и Михаил, еще минуту назад радовавшийся отходчивому сердцу сестры, вдруг ужасно разозлился на нее.
   Он круто вскочил на ноги и, не сказав никому ни слова, выбежал из избы.
   
   2
   
   ...Вот и первая звезда заблестела в луже - кончается лето. И под горой, у реки, не белеет больше рожь - августовская темень задавила хлебный свет в поле.
   Осень, осень подходит к Пекашину. Самое распоганое время, ежели разобраться. Налоги всякие - раз, обутка да одежонка - два (то ли дело летом: ребята босиком и сам что ни надел - лишь бы ногу не кололо). Потом это сено распроклятое, корова... Эх, да мало ли еще каких забот разом обрушивается на тебя осенью!
   А ведь была, была у него возможность на всем этом поставить крест. Давалась в руки и ему большая жизнь.
   Главврач районной больницы как увидел его во всей живой натуре, без прикрытий, даже привстал. Мелкий, худосочный народишко собрался на призывном пункте - война пестовала. Ну и, конечно, не мудрено в таком лесу сойти за дерево. И уж он, главврач, повертел его! И так и эдак поставит, в грудь постукает, в рот заглянет, пробежку даст - ни одного изъяна. Даже скрип в коленях куда-то пропал.
   - Редкий экземпляр! В любой род войск. Ну, говори, куда хочешь. Во флот? В авиацию?
   - Льгота у него, сказал райвоенком, а сам глазом так и буравит его, Михаила: "Ну, Пряслин, решайся!" (Два часа перед этим уламывал: не беспокойся, семья не пропадет.) И как же ему хотелось сказать: да!
   Но глупая - пряслинская - шея сработала раньше, чем губы: нет...
   Что ж, вот и ишачь себе на здоровье, думал Михаил, шагая по вечерней деревне. Дураков работа любит - не теперь сказано. И он уже не осуждал сейчас с прежней решительностью и беспощадностью Егоршу. Черт его знает, может, тот и прав. Будет хоть по крайности чем вспомнить свою жизнь. А он, Михаил? Чем вспомянет потом свою молодость? Как корову кормил? Как кусок хлеба добывал?
   В школе у Якова Никифоровича был свет - единственный огонек на весь околоток. И кто-то шел оттуда - похрустывал мокрый песок на тропинке, и что-то яркое и блестящее вспыхивало в желтых отблесках.
   Михаил, заинтересованный (кто с таким блеском ходит в Пекашине?), остановился.
   Раечка Клевакина - у нее резиновые сапожки с радугой.
   - Рай, здравствуй!
   Встала, замерла. Просто как диверсант какой затаилась в темени. А чего таиться, когда от самой так и шибает духами?
   - Здорово, говорю.
   Раечка сделала шаг в сторону.
   Ого! Райка от него рыло воротит. Так это правда, что у нее шуры-муры с учителем?
   Он решительно загородил ей дорогу, чиркнул спичку.
   Холодно, по-зимнему глядели на него большие серые глаза. Губы сжаты - проходи!
   Да, вот когда он понял, что она дочь Федора Капитоновича.
   Он выждал, пока спичка в его пальцах не превратилась в красный прямой стерженек (хорошая погода завтра будет), усмехнулся:
   - Дак вы теперь на пару сырую картошку лопаете?
   Яков Никифорович, как человек приезжий, ужасно боялся северной цинги и все ел в сыром виде. Он даже воды простой не пил - только хвойный настой.
   Раечка вильнула в сторону, но Михаил вовремя выставил вперед ногу, и она вмиг забилась у него в руках.
   Нет, врешь, голубушка! С сорок третьего каждую молодягу, кажую кобылку и жеребца, в колхозе обламываю, так неужели с тобой не справиться? И он резко, с силой тряхнул Раечку, так что она охнула, потом поставил на ноги, притянул к себе и долго и упрямо терзал своими сухими и жесткими губами ее стиснутый рот.
   Выпуская из рук, сказал:
   - Через два часа выйдешь на задворки против себя. К соломенным ометам...
   - Зачем? Чего я там не видела?
   - Затем, что я приду. Потолковать надо...
   
   3
   
   Хорошо тому живется,
   У кого одна нога:
   Сапогов-то мало надо
   И портяночка одна.
   
   Петр Житов хвастался своим житьем. Ему, дурачась, тоненьким бабьим голоском подпевал Игнашка Баев, и, судя по малиновым огонькам, которые то и дело вспыхивали возле бани Житовых, там был и еще кое-кто.
   Решили добавить, догадался Михаил, всматриваясь в темноту житовского огородца с дороги. Это всегда так бывает, когда мужики заведутся. Обязательно прут к Петру Житову. Олена, жена Петра Житова, терпеть не может этих пьяных сборищ в своем доме, и вот придумали: с осени прошлого года обосновались в бане. Стены да крыша есть, коптилку соорудили, а больше что же надо?
   Михаил, не очень-то охочий в другое время до мужичьих утех (карты, анекдоты, трепотня), сейчас вдруг пожалел, что он не может сегодня присоединиться к своим товарищам. Нельзя. Сам же сказал Райке: выйди к ометам на задворках.
   Он встряхнулся, пошагал домой. Однако пройдя дома три, он остановился. Постоял, поглядел вокруг, словно бы заблудился, и подошел к полевым воротам с новым белым столбом, который сам же на днях и ставил, - по нему-то он и узнал в темноте ворота.
   Нет, ерунда все-таки получается, думал Михаил, наваливаясь грудью на изгородь возле ворот. Покуда он был с Райкой - ух как лихорадило! А только отвернулся - и хоть бы и вовсе ее не было. Не то, не то. Совсем не то, что было с Варварой.
   Сколько пережито за все эти пять лет, что они в разлуке, сколько бабья всякого побывало у него в руках - сами лезом лезут, - а увидал нынешним летом Варвару в районе, не говорил, не стоял рядом, только увидел издали - и шабаш: никого не знал, никого не любил...
   В клубе произносили речи - на совещание механизаторов приезжал, - потом было кино, потом выпивка была в чайной, а спроси его, кто выступал, какое было кино, с кем сидел за столом в чайной, - не сказать. Вот какая отрава эта Варвара...
   На лугу, под горой, пофыркивали, хрустя свежей отавой, лошади, мигал солнечный огонек у склада, где хозяйничал теперь караульщик, и там же бледными зарницами отливала река. А вот хлебного света, сколько он ни вглядывался туда, в подгорье, не увидел. Задавила темень.
   
   
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   
   1
   
   Утро было росистое, звонкое, и коровы, только что выпущенные из двора, трубили на всю деревню.
   Проводы скота в поскотину Лиза любила превыше всего. Ну-ко, семьдесят коров забазанят в одну глотку - где еще услышишь такую музыку? А потом, чего скрывать, была и гордость: выделялись ее коровки. Чистенькие, ухоженные, бок лоснится да переливается - хоть заместо зеркала смотрись.
   - Ну уж, ну уж, Лизка, - качали головой бабы, - не иначе как ты какой-то коровий секрет знаешь.
   Знает, знает она коровий секрет, и не один. Утром встать ни свет ни заря, да первой прибежать на скотный двор, да наносить воды вдоволь, чтобы было чем и напоить скотинку и вымыть, да днем раза три съездить за подкормкой на луг, а не дрыхнуть дома, как некоторые, да помыть, поскоблить стойла, чтобы они, коровушки-то, как в родной дом с поскотины возвращались... Вот сколько у нее всяких секретов! Надо ли еще сказывать?
   В это утро Лиза не успела насладиться проводами коров. Ибо в то самое время, когда только что выпустили их из двора, прибежала Татьяна.
   - Иди скореича... Михаил велел...
   - Зачем? Очумели вы - такую рань! Я ведь не у Шаталова на бирже работаю...
   - Иди, говорят. Те прибежали...
   - Кто - те? Ребята?! - ахнула Лиза.
   Петьку и Гришку нынешней весной с великим трудом удалось запихать в ремесленное училище - Михаил из-за них только в городе больше недели жил. Сперва придрались к годам - семи месяцев не хватает до шестнадцати, а потом годы уладили (Лукашин без слова выписал новую справку) - в здоровье дело уперлось. Не подходят. Больно тощие. А с чего они будут не тощие-то...
   И вот, рассказывал Михаил, пообивал он пороги. Туда, сюда, к одному начальнику, к другому, к третьему - в городе, не у себя в районе: нет и нет. Рабочий класс... Надо, чтобы была сила...
   Спас Пряслиных Подрезов. Сам окликнул на улице, когда Михаил с ребятами уже на пристань шел. Просто как с неба пал. "Пряслин, ты чего здесь околачиваешься?"
   И вот, рассказывал Михаил, никогда в жизни не плакал от радости, а тут заплакал. Прямо в городе, среди бела дня. И Лиза тоже каждый раз плакала, когда, при случае вспоминая городские мытарства старшего брата, доходила до этого места.
   Всплакнула она и сейчас, хотя тотчас же вытерла глаза: не за тем, не слезы лить зовет ее брат.
   Голос Михаила она услыхала еще с крыльца. Шумно, на выкрике пушил двоинят. И еще из избы доносился лай Тузика. Неужели и он, бестолковый, на ребят навалился?
   Лиза быстро поправила на голове платок, взялась за железное кольцо в воротах.
   Так оно и есть: хозяин летает по избе, как бык разъяренный, и собачонка неотступно за ним. Хозяин кричать на ребят, и она на них лаять. А те, несчастные, ни живы ни мертвы. Сидят на прилавочке у печи, возле рукомойника, как будто они и не дома - глаз не смеют поднять от пола. И хоть бы кто-нибудь за них, за бедняг, заступился! Матерь, правда, та не в счет - та век старшему сыну слова поперек не скажет. Да Татьянка-то что в рот воды набрала? Сидит, в окошечко поглядывает, будто так и надо. Да и Федька, на худой конец, мог бы что-нибудь промычать, а не брюхо гладить: немало его братья выручали.
   Лиза сказала:
   - Давай дак ладно. Что поделаешь, раз у них счастья нету...
   - Счастья? - Михаил выпрямился - полатница над головой подскочила. - Какое им еще счастье-то надо? Худо им было на всем на готовеньком, да? Вишь, домой захотели... По дому соскучились...
   - Дак вы это сами? Вас не выгнали? - Кровь отхлынула от лица Лизы. Жалости к братьям как не бывало. - Да вы что, еретики, с ума посходили?!
   Михаил снял с вешалки свой рабочий ремень с ножом на медной цепочке, опоясался.
   - Возьмешь к себе. Чтобы духу ихнего здесь не было. Да сегодня же отправь обратно. И не вздумай денег давать. Раз домой дорогу нашли, найдут и из дому.
   - Может, хоть денек-то им можно пожить дома? - подала наконец свой голос мать. И то невпопад: разве об этом теперь надо думать?
   Дверь хлопнула. Михаил ушел на работу, даже не попрощавшись с ребятами. Те заплакали.
   - Ну еще! - прикрикнула на них Лиза и даже ногой притопнула. - Сами виноваты, да еще и плачете... Одевайтесь! Живо у меня.
   Чтобы не мозолить людям глаза (никогда не лишня осторожность), она повела братьев подгорьем.
   - Ну вот, - заговорила, когда спустились босиком к озеру. - Смотрите, по дому соскучились! А чего скучать-то? Всё тут - и поля, и огороды, никуда не убежали. Нет, я бы на вашем месте не скучала. Вон ведь как вас одели да обули. Пальта матерчатые, башмаки, фуражки со светлым козырьком... Да вы как буржуи. Кто у нас, в Пекашине, так ходит? И кормили, наверно, - не помирали с голоду?
   - Нет.
   - Грамм-то пятьсот всяко, думаю, давали.
   - Восемьсот...
   - Чего? - Лиза остановилась пораженная. - Восемьсот грамм хлеба на день? Вам? На каждого? Ну вот Михаил-то и выходит из себя. Устраивал-устраивал вас, сколько время потратил, а вы на-ко что надумали - домой. Да где у вас голова-то? Ведь уж надо потерпеть - попервости завсегда человеку на новом месте муторно, а потом привыкают. Я бы еще не удивилась, кабы Федька деру дал, а то вы...
   Лиза нагнулась, подняла с земли хворостину, погрозила Тузику - тот с самого начала, едва они вышли из дому, провожал их лаем, а теперь надрывался где-то на угоре, возле амбара, там так и перекатывался черно-белый клок шерсти. Нет, хоть и хвалят у них этого псишку, а бестолковый, не будет из него дельной собаки. Потому что разве дело это - на своих лаять?
   - Вон ведь вы что натворили! - принялась опять совестить братьев Лиза. - Тузко и тот дивится...
   - А он и вчерась на нас лаял... Мы это подходим вечор с задворья к дому, а он нас не пускает... - И Петька и Гришка вдруг горько разрыдались.
   - На вот! Нашли из-за кого убиваться. Маленькие! Тузко их не пускает...
   - А мы его еще не видели... Нам Таня написала - у нас собачка хорошенькая есть...
   - Да вы, может, из-за этой собачки хорошенькой и домой-то прибежали?
   Ребята еще пуще разрыдались. И Лиза больше уже не распекала и не стыдила их. Она вдруг поняла, что они ведь еще дети.
   
   2
   
   - Татя, смотри-ко, каких гостей веду. Узнаешь ли?
   - О, о! - неподдельно удивился Степан Андреянович. - Петр да Григорий. Сватушки...
   - Домой вот прибежали, - сказала Лиза, прикрывая дверь за братьями. - А знаешь, зачем прибежали? - Она рассмеялась. - Тузка смотреть. На-ко, из города, за четыреста верст Тузка смотреть. - Она опять рассмеялась. - А Тузко, глупый, и к дому их не подпустил, лай на весь заулок поднял.
   - Ничего, - сказал старик ребятам. - Не вы одни из-за собаки бегали. Я, бывало, постарше вас был, в работниках уж жил, а до того скучал по собачонке прежнего хозяина - Жулькой звали, - что хоть плачь...
   - Неуж, татя? - страшно удивилась Лиза.
   - Да, да, было такое дело.
   - Ну, ребята, тогда не расстраивайтесь. Не у вас одних заворот в мозгах вышел.
   Двойнята пробыли у сестры почти целый день, и Лиза все сделала, чтобы скрасить им неласковый прием дома. Первым делом она накопала молодой розовой картошки, целый чугун наварила - ешьте досыта! Почему вы такие-то худющие - ведь когда война кончилась. Потом вымыла их в бане - что и за дом, когда в бане не побывал? Потом - не поленилась - сбегала к своим за Тузиком: Вася, мол, шибко капризит, может, с собачонкой успокоится.
   Принесла в кузове за спиной, на пол вывалила - вот вам тот, по ком скучали!
   В общем, не худо двойнята погостили у сестры, а уж с Тузиком-то наползались да наигрались сколько хотели.
   Единственно с чем плохо в этот день было - с попутной машиной. Так этих попуток сколько хочешь ныне - леспромхозовских, колхозных, каждый час мимо ставроского дома катят то в район, то из района. А сегодня Степан Андреянович часами дозорил возле дороги - и ни единого колеса.
   В конце концов Лиза решила до Нижней Синельги подбросить братьев на лошади - благо ей за подкормкой ехать надо, - а там, может, попадется какая машина, а ежели нет, то до Сыломы, большой деревни, где теперь стоит пароход, добегут и сами: недалеко - одиннадцать - двенадцать верст.
   Степан Андреянович стал было уговаривать ее оставить ребят до утра - ничего, мол, не случится, ежели и позже на день прибудут в свое училище, - но она и слышать об этом не хотела. Что она скажет в ответ Михаилу, как поглядит ему в глаза, ежели тот узнает о самоуправстве? - Не посчиталась она со старшим братом только в одном - насчет денег. Дала по двадцатке каждому на дорогу, потому что на попутке проедут и бесплатно, а на пароходе как? Хватит, натерпелись они страху, когда вперед попадали с пятеркой в кармане на двоих.
   Ехали неторопко. Мазурик был в оглоблях - самая распоследняя коняга в колхозе.
   У болота, в сосняке, кричали и улюлюкали ребятишки - не иначе как за молодой белкой гонялись, а со стороны новостройки, как на грех, тоже ребячий крик, да со смехом, с визгом, - похоже, Петр Житов шуганул бездельников. И, видно, очень уж горько от всего этого стало двойнятам - затаились позади сестры на телеге и ни слова.
   Лиза попыталась развеселить их, вызвать на разговор об ученье, об их будущей жизни - раньше двойнята любили такие разговоры.
   - Смотрите-ко, ребята, как вам повезло, - говорила она. - Во всей семье у нас ни у кого сроду не было паспорта, а у вас скоро целых два будет. Краса! Потом где захотел, там и живи - хоть в деревне-матушке, хоть на городах. Не зазнавайтесь только. Меня, может, потом и признавать не захочете, да?
   Ребята не откликались.
   Мазурик тащился еле-еле. Он и в молодости-то резвостью не отличался - бывало, навоз возишь, не одну вицу обломаешь, а теперь, в старости, и вовсе от рук отбился. И особенно трудно было сладить с ним под вечер, да еще когда надо от дому ехать. И Лиза невольно подумала: вот лошадь, тварь бессловесная, к своей конюшне привязана, а что же говорить о Петьке да Гришке? Уж кто-кто, а она-то знает, как с родным домом расставаться. Не забыла еще, как отвозил ее брат в лес, на Ручьи:
   Наконец добрались до Синельги.
   Лиза торопливо, не глядя в глаза, обняла братьев - одного, другого, подтолкнула сзади:
   - Чёсайте.
   И не выдержала - расплакалась, когда двойнята, перебежав мост, вдруг оглянулись и замахали ей руками.
   С запада надвигалась туча, темная, лохматая, откуда только и взялась - всю дорогу было светло. Осинки у моста залопотали, задрожали на ветру, серая россыпь прошлогодних листьев полетела по песчаной дороге... Да что же это такое? Кто же глядя на ночь отсылает ребят в дорогу?
   - Стойте, окаянные! Куда это полетели?
   Двойнята остановились, затем нерешительно вернулись к сестре.
   - Из училища-то не выгонят, ежели ночь переночуете у меня?
   - Не...
   - Не! Как - не? Кто вас, летунов, держать будет? Кому вы такие нужны?
   - Не, мы ведь не сами... Нам на неделю разрешено...
   - Вы опять за свое! - Лиза уже слышала это от братьев. Рассказывали ей эту сказку еще днем: будто не самовольно убежали, а воспитатель отпустил. - Чего из вас выйдет-то - с таких годов врете? На вот - опять слезы... Плакать-то раньше надо было... Ладно, возьму грех на душу. Бежите ко мне обратно. Да о реку, а не дорогой. И дома у меня, как мыши, замрите, чтобы никто не видел. А то Михаил узнает - голову с меня снимет...
   
   3
   
   Был поздней вечер. Луна, которая еще недавно помогала ей управляться в потемках с коровами, скрылась за облаками, и темень стояла кромешная, августовская - Лиза два раза натыкалась на изгородь.
   И вдруг, когда она подошла к своему дому, увидела в заулке свет, да такой яркий, что двойнят, сидевших за столом, хоть на карточку снимай.
   Да что же это такое? Мало она натерпелась страхов за сегодняшний вечер - это ведь не шутка, ежели из-за тебя ребят выгонят из училища! - так еще свекор огонька подкидывает...
   Все разъяснилось мигом, когда она вбежала в избу. Письмо, письмо от Егорши пришло!
   - Когда пришло? Не в сутеменках?
   - В сутеменках, в сутеменках, - живо закивал Степан Андреянович. Тоже и он весь рад. - Я как раз с лучиной вышел овцам подать - Окся-почтальонша воротца открывает...
   И тут Лиза подивилась верности примет. Ведь именно в то самое время, когда начало темнеть (она как раз доить собралась), у нее зачесался нос. Правда, по этой примете ей выходило пить вино, но раз она вина не пьет, должна же быть замена! И такую замену она с радостью принимала: больше двух месяцев не было от Егорши письма.
   К столу села чистая, намытая, гладко причесанная, с пылающими щеками - письма Егорши всегда зажигали у нее кровь, с сыном на руке - это уж обязательно.
   "Здравствуй, дорогой и многоуважаемый дед Степан Андреянович, а также жена Лиза. С боевым солдатским приветом к вам ваш внук и муж Георгий Суханов..."
   - А Васе опять привет написать забыл, - заметила, хмурясь, Лиза. - Не знаю, что за отец такой - про сына забывает. - Она перевернула листок, заглянула в конец письма. - Ну да, опять как нищему через заднее окошко: "Привет сыну Васе..."
   "Во первых строках сообщаю, что наша... энская часть... - Лиза посмотрела на свекра, на ребят: это еще что? - ...наша энская часть была на боевых ученьях, те есть на маневрах, а поэтому письма написать не имел, ибо международный накал и обстановка такая, что, пожалуй, нашему брату не до писем. Данное международное положение происходит потому, что империалисты всех мастей и международный жандарм Америка..."
   Лиза покачала головой, усмехнулась:
   - Вот как он у нас, татя, высказывается. Как с трибуны. В котором письме уж про эту международную обстановку... Приедет домой, может, и на тракторе работать не захочет, портфельщиком станет... Ну, почитаем дальше.
   "Боевые ученья прошли успешно, то есть на большой, дали, как говорится, кое-кому прикурить, на всю катушку развернули огневую мощь Советской Армии, и я за это от лица командования имею благодарность. А кроме того, на днях меня вызывали к начальству и был разговор в части сверхсрочной. Обещают сразу же присвоить воинское звание старшины, а также хорошее довольствие и жилищные условия..."
   Лиза всхлипнула, посмотрела растерянно на улыбающихся двойнят, на свекра и вдруг по-бабьи заголосила:
   - Татя, да он ведь не приедет к нам... Там останется... В армии...
   
   
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   
   1
   
   Лукашин вышел из правления на крыльцо и заслушался. Бах, бух, бах... - топоры пели у болота. Вот песня, которую он готов слушать сутками напролет.
   Потом, когда он выбежал к амбарам на задворках, увидел и саму стройку.
   Не ахти какое сооружение колхозный коровник, не из-за чего тут приходить в телячий восторг, но ежели каждое дерево ты добывал с бою, ежели для того, чтобы зимой выкроить лошадь для вывозки леса, ты всякий раз до хрипоты ругался с районом - лесозаготовки же! - ежели плотничья бригада у тебя полтора мужика, а остальные так себе, для счету, можно сказать, тогда, пожалуй, и на колхозный коровник станешь молиться.
   Плотники, завидев, верно, председателя, поживее задвигали руками, и вот как он въелся в стройку - издали, на слух начал угадывать, кто как работает.
   С ревом, с рыком врубается в дерево Михаил Пряслин - не щадит себя парень, не умеет работать вполсилы. Старается сегодня Филя-петух. Трень-звень - как на балалайке наигрывает. А вот Игнатия Баева не мешало бы при случае почесать против шерсти. Стук-стук - и встали. Инвалид - кто отрицает? - но ведь топор-то не в больной ноге держит, а ручищи у него - дай бог каждому.
   Волнами накатывался смоляной настой. Свежая щепа, напоминавшая больших белых рыб, плавающих вокруг желтого бревенчатого сруба, сверкала на солнце...
   Да, подействовал все-таки позавчерашний прижим с сеном, думал Лукашин, а вот теперь ему надо своими руками прикрывать стройку. Ничего не поделаешь: жатва подошла, первую заповедь выполняй, а кроме того, снова берись за косу, раз вёдро началось.
   Плотники один за другим спустились с лесов, подошел, громко визжа своим протезом, Петр Житов - он сколачивал крестовину стропил на задах, и теперь Лукашину понятно стало, почему он не расслышал голоса его топора.
   - Ну дак что будем делать-то, мужики? - заговорил Лукашин по-свойски, хотя и не совсем своим голосом, когда уселись на бревна и закурили. - Первая заповедь подошла. Придется нам эту стройку коммунизма на время прикрыть, а?
   - А энто уж дело хозяйское, - сказал Петр Житов.
   - Хозяйское? А я думал, вы хозяева.
   - Один баран тоже думал, что зимой в шубе ходить будет, а его взяли да и остригли...
   Так, поговорили по душам, обсудили всем коллективом, как жить и что делать.
   Лукашин подождал, пока не затих смешок, сказал:
   - Ну, раз вы бараны, тогда верно - баранов не спрашивают. - И уже совсем голосом команды: - Яковлев Аркадий - на сенокос. Филипп, ты около дома жать будешь. Пряслин - на Копанец...
   - А мне и здесь не худо, - огрызнулся Михаил и взгляд исподлобья, как будто он, Лукашин, его первый враг.
   Пришлось поднять все ту же незримую председательскую палку - ничего другого не оставалось:
   - К обеду чтобы был там. Понял?
...

---