В приемной Подрезова, куда впопыхах примчался Лукашин - он все боялся опоздать, - по-прежнему томились редактор районки и директор средней школы.
   
   Отправляясь в туристическую поездку не забудьте приобрести подробные топографические векторные спутниковые карты России и мира для GPS навигации от Mapsshop.ru С помощью спутниковых карт вы всегда сможете найти кратчайший путь до места вашего отдыха. На картах обозначены все населенные пункты и дороги.
   
   - Евдоким Поликарпович знает, что вы здесь, - тихо и вежливо сказал помощник.
   Лукашин поблагодарил и подсел к редактору - у того в руках был "Крокодил".
   Редактор знал его - раза два был в Пекашине по поводу строительства коровника и даже чай пил у него, - но тут, в райкоме, на виду у портретов, которые взирали на них с двух стен, счел невозможным такое занятие, как совместное разглядывание веселых картинок в журнале, и, отложив его в сторону, стал расспрашивать, как поставлена в колхозе политико-воспитательная работа в связи с развертыванием уборочных работ на полях.
   Лукашин отвечал в том же духе, в каком спрашивал редактор: политико-воспитательная работа поставлена во главу угла... политико-воспитательной работе уделяется большое внимание... политико-воспитательная работа - основа основ успеха, - а потом вдруг встал: вспомнил давешний разговор с Фокиным про парторга.
   Интересно, интересно... Кого Фокин решил дать ему в комиссары?
   Лукашин прямо прошел в инструкторскую - не пошлют же в колхоз кого-нибудь из завотделами!
   Тут было людно, в инструкторской: целая бригада сидела молодых, здоровых мужиков, каких сейчас - по всей Пинеге проехать - ни в одном колхозе не найти. Одеты все одинаково - полувоенный китель из чертовой кожи и такие же галифе. Крепкая материя. Один раз схлопотал - и лет десять никаких забот.
   Лукашин поздоровался, вытащил начатую пачку "Звездочки" - мигом ополовинили. Тоже и они, низовые работники райкома, до сих пор ударяют по "стрелковой".
   Лукашин курил, перекидывался шутками - тут никто из себя номенклатуру не корчил, - присматривался потихоньку, но так и не решил, кого из этих молодцов прочит ему в комиссары Фокин. Народ все был малознакомый, новый, подобранный Фокиным: тот как-то на районном активе заявил, что все парторги на местах должны пройти выучку в райкоме.
   - А где у вас Ганичев? - спросил Лукашин. - В командировке?
   - Нет, собирается еще только.
   Лукашин пошагал в парткабинет: где же еще искать Ганичева, раз на носу у него командировка?
   Ганичев на этот счет придерживался железного правила: прежде чем заряжать других, зарядись сам.
   "А как же иначе? - делился он своим опытом с Лукашиным, когда тот еще работал в райкоме. - Не подработаешь над собой - всю кампанию можно коту под хвост. Так-то я приехал однажды в колхоз. Бабы плачут, председатель плачет - тоже баба. У меня и получилось раскисание да благодушие... А ежели, бывало, подработаешь над собой, подзаправишься идейно как следует, все нипочем. Плачь не плачь, реви не реви, а Ганичев свою линию ведет".
   Память у Ганичева была редкая. Он назубок знал все партийные съезды, все постановления ЦК, он мог свободно перечислить всех сталинских лауреатов в литературе, сказать, сколько у кого золотых медалей, и, само собой, чуть ли не наизусть выдавал "Краткий курс". С ним он не расставался, всегда носил в полувоенной кожемитовой сумке на боку, и, смотришь, чуть какая минутка выдалась - присел в сторонку и началась работа над собой.
   Сейчас Ганичев один сидел в парткабинете, склонившись над столом с керосиновой лампой под зеленым абажуром, а что делал, не надо спрашивать: штурмовал труды товарища Сталина по языку.
   Все теперь были заняты изучением этих трудов. Они появились в "Правде" как раз в сенокос - Лукашин в то время был на Верхней Синельге. И вот вызвали на районное совещание.
   Сорок семь верст он проехал верхом почти без передышки, сменил двух коней, в районный клуб вошел, хватаясь руками за стены, - до того отхлопал зад.
   Зал был забит до отказа, некуда сесть, И он уцепился обеими руками за спинку задней скамейки, на которой сидели такие же, как он, запоздавшие работяги, да так и стоял, пока Фокин кончил свой доклад.
   А Фокин хоть по бумажке читал, но читал зажигающе:
   - Товарищи! Труды товарища Сталина... мощным светом озаряют наш путь... идейно вооружают весь наш советский народ...
   Последние слова докладчика Лукашин расслышал с трудом - они потонули в шквале аплодисментов, - да ему теперь было и не до них. Хотелось поскорее в парткабинет, хотелось самому своими глазами почитать.
   Прочитал. Посмотрел в окно - там шел дождь, посмотрел на портрет Сталина в мундире генералиссимуса и начал читать снова: раз это программа партии и народа на ближайшие годы, то должен же он хоть что-то понять в этой программе.
   Несколько успокоился Лукашин лишь после того, как поговорил с Подрезовым.
   Подрезов словами не играл. И на его вопрос, какие же выводы из трудов товарища Сталина по языку нужно сделать практикам, скажем, им, председателям колхозов, ответил прямо: "Вкалывать". И добавил самокритично, нисколько не щадя себя: "Ну, а насчет всех этих премудростей с языком я и сам не очень разбираюсь. К Фокину иди".
   К Фокину, третьему секретарю райкома, Лукашин, однако, не пошел - страда на дворе, да и самолюбие удерживало, - а вот сейчас, когда он увидел за сталинскими работами Ганичева, решил поговорить: Ганичев - свой человек.
   - Ну что, Гаврило, грызем? - сказал он.
   Ганичев поднял высоко на лоб железные очки, блаженно заморгал натруженными голубенькими, как полинялый ситчик, глазами:
   - Да, задал задачку Иосиф Виссарионович. Я по-первости, когда в "Правде" все эти академики в кавычках стали печататься, трухнул маленько. Думаю, все, капут мне - уходить надо. Ни черта не понимаю. А вот когда Иосиф Виссарионович выступил, все ясно стало! Нечего и понимать этих так называемых академиков. Оказывается, вся эта писанина ихняя - лженаука, сплошное затемнение мозгов...
   - А как же допустили до этого, чтобы они затемняли мозги?
   - Как? А вот так. Сволочи всякой у нас много развелось, везде палки в колеса суют...
   Лукашин вспомнил, как мужики на выгрузке толковали про сталинские труды.
   - Слушай, Гаврило, а у нас поговаривают: вроде как диверсия это. Вредительство...
   - А чего же больше? Ожесточение классовой борьбы. Товарищ Сталин на этот счет ясно высказался: чем больше наши успехи, тем больше ожесточается классовый враг. Смотри, что у нас делается. Даже в естествознании вылазку сделали, против самого Лысенко пошли...
   Тут зазвонил телефон - Лукашина вызывали к Подрезову, - и разговор у них оборвался.
   Ганичев сразу же, не теряя ни минуты, опустил со лба на глаза свои железные очки, и больше для него никого и ничего не существовало - он весь, как глухарь на току, ушел в свою зубрежку. И Лукашин с каким-то изумлением и даже испугом посмотрел на него.
   Все в том же неизменном кителе из чертовой кожи, как четыре и восемь лет назад, когда Лукашин впервые увидел его, и дома у него худосочные, полуголодные ребятишки - все шестеро в железных очках, и сам он тоже в прошлом не от хорошей жизни маялся куриной слепотой. Но какой дух! Какая упрямая пружина заведена в нем!
   Эта самая куриная слепота на Ганичева обрушилась летом в пяти километрах от Пекашина, на Марьиных лугах. И он всю ночь пробродил по росяным лугам, пока, мокрый, начисто выбившись из сил, не натолкнулся на колхозный стан. Но что сделал Ганичев после того, как взошло солнце и он снова прозрел глазами? Приказал скорей отвезти его в районную больницу? Нет, пошагал дальше, в дальний колхоз, где создалось критическое положение с сенокосом.
   Над Ганичевым смеялись и потешались кому не лень, и сам Лукашин тоже не помнит случая, чтобы он расстался с ним без улыбки. А сейчас, в эту минуту, когда он смотрел на Ганичева, занятого самонакачкой, как шутили в райкоме, он не улыбался. Сейчас непонятная тоска, щемящее беспокойство поднялось в нем.
   
   3
   
   Подрезов стоял у бокового итальянского окна, как бык, упершись своим крепким широким лбом в переплет рамы, - верный признак того, что не в духе. А почему не в духе - гадать не приходилось.
   С заготовкой кормов в районе плохо, строительство скотных помещений сорвано, план летних лесозаготовок завален. По всем основным показателям прорыв! А раз прорыв - значит, тебя лопатят на всех областных совещаниях и даже в печати расчесывают твои кудри. Каково? Это при его-то гордости да самолюбии!
   Правда, в самом главном - в лесном деле - у Подрезова было оправдание: район переживал период реорганизации - от лошади переходили к трактору, от "лучка" к электрической пиле, словом, внедряли механизацию по всему фронту работ.
   Но реорганизация реорганизацией - об этом можно иногда напомнить первому секретарю обкома, да и то когда он в хорошем настроении, - а срыв государственного плана есть срыв. И когда? В какое время? Два года подряд...
   - Что скажешь?
   То есть какого дьявола разъезжаешь по району, когда дорог каждый час? Вот как надо было понимать вопрос Подрезова.
   - Насчет жатки хлопочу.
   - А Худяков что? Не дал? - Подрезов уже знал про поездку Лукашина в Шайволу.
   - Худяков вроде дает, да только за калым.
   - Ну насчет калыма говорить не будем. Здесь райком, а не базар, - отрезал Подрезов. Это означало: договаривайтесь сами, а меня не вмешивать.
   Ладно, подумал Лукашин, и на том спасибо.
   - Сенокос гонишь? - Подрезов уже отошел от окна и, твердо ставя массивную ногу в запыленном, туго натянутом на мясистых икрах сапоге, зашагал по кабинету, красному от вечерней зари.
   Лукашин доложил коротко, как обстоят у него дела, и вдруг ужасно разозлился. И на себя, и на Подрезова.
   Его не первый раз вот так принимает Подрезов, и благо бы на народе - тогда чего обижаться. Секретарь. Надо вожжи в руках держать. А то ведь он и наедине удилами рот рвет.
   И вообще, что у них за отношения? Приятелями их не назовешь - Подрезов всегда стену ставит, - но и делать вид, что он, Лукашин, для Подрезова только председатель колхоза, тоже нельзя. Не каждому председателю позвонит первый секретарь: "Ну, как живешь-то? Заглянул бы, что ли..."
   Лукашин заглядывал, они целую ночь пропадали на рыбалке, ели из одного котелка - казалось бы, свои в доску.
   Черта лысого!
   Через неделю, через две, когда Лукашин приезжал в райком на очередное совещание. Подрезов едва узнавал его, а уж колхоз пекашинский разделывал под орех...
   Однажды после такого разделывания Лукашин месяца три не заходил к Подрезову в кабинет. И не только не заходил, но и всячески избегал прямых встреч с ним вплоть до того, что, завидев на улице хозяина района, демонстративно сворачивал на другую сторону.
   Подрезов первый пошел на примирение. Да как!
   Раз вышел из райкома со своей свитой - кто там такой храбрый шагает по мосткам на той стороне и не здоровается?
   - Лукашин, ты?
   - Я.
   - А чего не подходишь?
   - А чтобы не подумали, что подхалимничаю.
   - Хорошо, сказал Подрезов. - Раз ты не подходишь, я подойду.
   И что же? Пошлепал через грязную дорогу на виду у всей свиты - здороваться с председателем колхоза...
   - Ну, как Худяков? Видел хозяйство? - спросил Подрезов.
   Лукашин молчал, хотя об этом-то он и собирался говорить. Не сплетничать, не доносить - это попервости только ему хотелось как следует причесать своего соседа, - а разобраться прежде всего самому: как хозяйничает шайвольский председатель? Насколько верны эти россказни насчет тайных полей?
   В кабинет вошел сияющий помощник Подрезова.
   - Телеграмма, Евдоким Поликарпович. Приятная. Подрезов быстро развернул протянутый листок, пробежал глазами.
   - М-да, род Подрезовых пошел в гору. У сына дочь родилась, так что я теперь дважды дед. - Он горделиво, по-молодецки вскинул свою большую умную голову и кивнул Лукашину: - Есть предложение двинуть ко мне. Как ты на это смотришь?
   Лукашин замотал головой: нет. Он по всем статьям должен ехать домой, да и надоели ему эти перепады в подрезовском настроении. Но разве Подрезов отступится от своего?
   - Нет, нет, пойдем. Да ты у меня еще и не бывал, так?
   Потом вдруг снял трубку, сам позвонил в Пекашино: передайте Мининой - муж задерживается на совещании...
   
   4
   
   Подрезов жил недалеко от райкома в небольшом желтом домике с красным, пестро разрисованным мезонинчиком.
   Кроме этого мезонинчика, у дома была еще одна достопримечательность - кусты черемухи и рябины, посаженные тут еще старым хозяином, доверенным знаменитых пинежских купцов Володиных. Но Подрезов кусты эти основательно поукоротил - он любил, чтобы жизнь била в его окна.
   Света в верхнем этаже, где жил Подрезов, несмотря на поздний час, не было, но сам Подрезов нисколько не удивился этому.
   По крутой лестнице высокого, на столбах, крыльца они поднялись наверх, вошли в сени.
   Подрезов чиркнул спичку. На той стороне длинных сеней обозначились зыбкие переплеты черной рамы, дверь сбоку с большим висячим замком.
   - Иди туда. Замок это так, вроде пугала. А я сейчас.
   Лукашин по-ребячьи, совсем как в далеком детстве, вытянул вперед руки с растопыренными пальцами, пошагал в темноту, потом долго шарил по стене, отыскивая замок.
   Яркий свет ударил ему в глаза, когда он наконец открыл дверь. Подрезов с лампой в руке встречал гостя у порога.
   - Устраивайся. А я буду хозяйничать. Женку не трогаю. Она у меня нездорова.
   Запели, заходили половицы под ногами увесистого хозяина, захлопали двери - Подрезов раза три выходил в сени. На столе, накрытом старенькой клеенкой, появилась квашеная капуста, соленые грибы, редька.
   - Тебя упрекал как-то - без рыбы живешь, а у меня тоже небогато. Тоже на лешье мясо* больше нажимаю. А надо бы рыбки-то достать... Чего все глазами водишь? Непривычно?
   
   * Лешье мясо - грибы.
   
   Лукашину действительно было непривычно. Столярный верстак, рубанки, фуганки, стамески, долота... Самая настоящая столярка! И у кого? У первого секретаря райкома.
   - Не удивляйся, сказал Подрезов, - я ведь, брат, по специальности столяр. Не слыхал? Да и столяр-то, говорят, неплохой. Поезжай в верховье района - там и теперь шкафы моей работы кое у кого стоят. Мне двенадцать, что ли, было, когда меня отец стал с собой по деревням таскать... И вот когда в райком запрягли, специально это хозяйство завел. Хоть для разминки, думаю. Черта лысого! Забыл, как и дерево-то под рубанком поет. А ведь когда-то я с закрытыми глазами на спор мог сказать, что в работе - елка там, сосна или береза... По звуку...
   Подрезов налил гостю, себе, чокнулся, выпил. Потом, смачно хрустя капустой, смущенно подмигнул:
   - Ну, еще какие вопросы будут? В разрезе автобиографии первого? Образование - начальное, семейное положение - женат. Старший сын - техник. Ребенком вот обзавелся. Дочь - учительница. Замужем. И тоже с приплодом. Так что я по всем статьям дед.
   - А сколько же этому деду лет?
   - Мне-то? А как ты думаешь?
   - Ну, думаю, лет на пять, на шесть меня старше, не больше.
   Подрезов довольно захохотал, слезы навернулись на его голубых, с бирюзовым отливом глазах.
   - Ты с какого? С девятьсот шестого? Так? Так. Подрезова, брат, не надуешь. Всех своих коммунистов знаю. А в войну и лошадей по кличкам знал. По всему району, во всех колхозах. Бывало, к примеру, твоей Анфисе звонишь. "Нету, нету лошадей, Евдоким Поликарпович!" Как так нету? А Туча где у тебя? А Партизан? А Гром? Мининой и крыть нечем.
   - А все-таки сколько же тебе лет? - спросил Лукашин.
   - Хм... Нет, я тебя маленько помоложе. По годам, - как бы мимоходом бросил Подрезов. - С девятьсот седьмого. Знаю, знаю - старше выгляжу. Не ты первый удивляешься. Я, брат, рано жить начал - в этом все дело. Знаешь, сколько мне было, когда я первый раз женился? Семнадцать. - Подрезов смущенно заулыбался. - А жене моей двадцать один, и я ее ученик...
   Заметив недоверчивый взгляд Лукашина ухмыльнулся:
   - Думаешь сказки рассказывает Подрезов? Нет, правды не пересказать. Выру, речку, знаешь? Приток Пинеги? Ну дак я белый свет, а вернее, ели да сосны на этой самой Выре впервой увидел. Там моя родина. Выселок. За девяносто верст от ближайшей деревни. Беглые солдаты когда-то, говорят, скрывались. Школы до революции, понятно, не было - двадцать домов население. И вся твоя академия - Псалтырь да Библия, да и то по вечерам, когда ты уж лыка не вяжешь. Я с восьми лет стал за верстак, а в десять-то я уже рамы колотил... И вот когда мне повернуло уж на семнадцать, приезжает к нам учительница. Первая. Культурную революцию делать. В одна тысяча девятьсот двадцать четвертом году...
   - Памятный год, сказал Лукашин.
   - Слушай дальше! - нетерпеливо перебил Подрезов и так разошелся, что даже кулаком по столу стукнул. Как на заседании. - Ты когда город впервые увидел? Не помнишь, поди, такого? Ни к чему. А я до шестнадцати лет не то что города, а и человека-то городского не видел. Понимаешь, что такое был для меня приезд Елены? - Подрезов налил в стакан водки, жадно выпил. - Да-а... А школы-то в Выре нету - где делать культурную революцию? Ну, я ребят кликнул - с этого и началась моя общественная деятельность: построили к осени школу. И вот где пригодилось мое столярство! Старики на дыбы - не надо школы, под старину подкоп, зараза мирская: староверы все у нас были... Меня дома братья да отец дубасят - из синяков не вылезаю. Но и я упрямый. Даром что пенек лесной, а сообразил: нельзя без школы. В общем, построили школу - пятистенок на два класса да еще горенка для учительницы. Да-а... - Подрезов широко улыбнулся. - Школу-то мы построили, а первое сентября подошло - ни одного ученика. Не пустили родители: "Мы без школы жили, и дети проживут". Ну, я опять пример подал: пришел, сел за парту - учи. В общем, весной результаты такие: у меня на руках свидетельство за начальную школу, а у Елены брюхо...
   - Способный ученик!
   - Ну, ты! - Подрезов свирепым взглядом полоснул улыбнувшегося Лукашина. - Знай, где губы распускать. Девка одна-одинешенька. Как среди волков... Матрена у нас была. Старуха. Ни разу в мир за свою жизнь не выезжала. Чтобы святость соблюсти, с никонианами не опоганиться. Дак эта Матрена, знаешь, что сделала? Ночью школу соломкой обложила да жаровню живых угольков притащила... Ладно, не сердись. Когда человека топят, разве он разглядывает, какое бревно под руку попало? Да я, уж если на то пошло, и бревно-то не последнее был. Лес на школу под выселок приплавил - никто лошади не дает. И помощнички у меня - соплей перешибешь. Я один среди них жернов. В дедка. Тот у нас в восемьдесят лет изгонял дьявола из плоти. Дак что я сделал? На себе, вот на этом самом горбу, перетаскал от реки бревна. Она, Елена, в жизни своей такого не видала. А история со стеклом была! О-хо-хо!.. Все готово: пол набран, потолок набран, окна окосячены, рамы сделаны, одного не хватает - стекла. А стекло за девяносто верст, в деревне, и навигация на нашей Выре только ранней весной да поздней осенью, когда паводки. А так порог на пороге - в лодке не проехать. И вот я ждал-ждал дождей да и пошел камни в порогах пересчитывать. Привез стекло. Через сто десять порогов и отмелей протащил лодку. Вот какая у меня любовь была! Дак разве она могла устоять перед такой силой?
   Подрезов взялся рукой за свой тяжелый, круто выдвинутый вперед подбородок, мрачно уставился в стол.
   Ничего-то мы друг про друга не знаем, подумал Лукашин и, прислушиваясь к шумно прогрохотавшей под окном машине (не Чугаретти ли опять загулял?), спросил:
   - А Елена твоя... Что с ней?
   - Нету. В тридцать первом отдала концы... - Подрезов помолчал, махнул рукой: - Ладно, кончили вечер воспоминаний...
   Однако Лукашина так взволновал подрезовский рассказ, что он не мог не спросить, отчего умерла Елена.
   - От хорошей жизни, - буркнул Подрезов. - Можно сказать, я сам ее зашиб. Ты знаешь, сколько во мне тогда этой силы лесной, окаянной было? Жуть! Я как вырвался на просторы из своей берлоги - мир, думаю, переверну. В восемнадцать председатель сельсовета - ну-ко, поставь нынешнего сосунка на такое дело! В двадцать председатель коммуны... Потом дальше - больше. Первая пятилетка, коллективизация - вся жизнь на дыбы. Меня как бревно в пороге швыряло. Сегодня в лесу, завтра на сплаве, послезавтра в колхозе... По трем суткам мог не смыкать глаз. Лошади подо мной спотыкались да падали, а тут городская девчонка... Пушинка... Да чего там - дубы пополам ломались, а она уж что...
   - Да, было времечко, - с раздумьем сказал Лукашин. - Ух, работали!
   - Еще бы! - подхватил Подрезов. - Мир воздвигался новый. Социализм строили. Сейчас сколько у нас в лесу техники, тракторов, узкоколейку делаем... А ты знаешь, что в начале тридцатых годов мы лошадкой да дедовским топором миллион кубиков давали! Миллион! Одним районом. Вот ты у Худякова сегодня был. Какой, думаешь, у него рекорд в тридцатые годы был? Сто двадцать кубов в день при норме в три... Вася Дурынин с ним соревновался - на войне мужика убили. Прочитал это в районке, аж заплакал от расстройства. "Ну, говорит, черева из меня вон, а достану Худякова..."
   - Кстати, насчет Худякова, сказал Лукашин. - Что это у него за тайные поля?
   Подрезов рывком поднял свою гривастую голову, по-секретарски сдвинул брови:
   - Это еще что такое?
   - Говорят. На Богатке телят откармливает и хлеб сеет. А налоги с того хлеба не платит...
   - Ерунда!
   - Ничего не ерунда.
   - А я говорю, ерунда! - рявкнул Подрезов.
   Лукашина начала разбирать злость. Чего глотку показывать? Где они? На бюро райкома? Он вовсе не хотел бы наговаривать на Худякова (избави боже!), но раз Подрезов делает вид, что ему ничего не известно, - молчать?
   - А откуда же у него, по-твоему, хлеб в колхозе, а?
   - Откуда?
   - Да, откуда?
   - А оттуда, что он работать умеет. Хозяин!
   - Ах, вот как! Хозяин. Работать умеет. А другие не работают, другие баклуши бьют. Так?
   - Да! - рубанул Подрезов. - Ты который год свой коровник строишь?
   Это был удар ниже пояса. Лукашин вскочил на ноги, выпалил:
   - А ежели так будет дальше... ежели так выгребать будут... еще десять лет не построю!
   - Ты думаешь, что говоришь? Кто это у тебя выгребает?
   - А ты не знаешь кто? За границей живешь?
   - Советую: не распускай сопли! - опять с угрозой в голосе сказал Подрезов. - А то смотри - схлопочешь...
   - Когда печать колхозную сдавать? Сейчас? Или на бюро райкома сперва вызовешь?
   Подрезов медленно отвел голову назад, наверняка для того, чтобы получше разглядеть своего гостя. Но разглядеть его он не успел - Лукашин уже громыхал половицами в коридоре.
   
   
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   
   1
   
   Вышли из дому рано - ни одного дымка еще не вилось над крышами, серебряными от росы. И было прохладно, даже зябко. А когда добрались до болотницы да начали в тумане пересчитывать ногами старые мостовины, Лизе и вовсе стало не по себе.
   Но Степан Андреянович был весь в испарине, как если бы они шли в знойный полдень, и шагал тяжело, шаркая ногами, с припадом.
   И Лиза опять в который уже раз сегодня спрашивала себя: а правильно ли она делает, что больного старика одного отпускает на пожню?
   Степан Андреянович первый заговорил с ней о дальнейшей жизни. Так и спросил вечор, когда она вернулась с коровника: как жить думаешь, Лизавета?
   Она заплакала:
   - Какая у меня теперь жизнь...
   - А я твердо порешил: как ни вздумаешь жить, а передние избы твои. Я и бумагу велю составить...
   Вот тут-то она и разглядела своего свекра, поняла, каково ему. Ведь не только ее переехал Егорша - переехал и деда своего. На-ко, ждал-ждал внука домой, думал хоть последние-то годы во счастье поживу, а тот взял да как обухом по старой голове: на сверхсрочной остаюсь...
   - Татя, да ты с ума сошел! Какие мне передние избы? Ты что - порознь со мной хочешь?
   - Да я-то что...
   - Ну и я что... Вот чего выдумал: передние избы тебе... Да у нас Вася есть... Васю растить надо... Нет уж, как жили с тобой раньше, так и дальше жить будем...
   Степан Андреянович слезами умывался от радости: нет, нет, не хочу заедать твою молодую жизнь. А сегодня встал как до болезни - о восходе солнца - и на Синельгу. На пожню. Нельзя, чтобы Вася без молока остался!
   И Лиза сама помогала старику собираться, сама укладывала хлебы в котомку...
   - Ты, татя, почаще отдыхай, - наставляла она сейчас шагающего сзади нее свекра. - Никуда твоя Синельга не убежит. Всяко, думаю, к полудню-то попадешь. Да сегодня не робь - передохни. Ведь не прежние годы...
   Через некоторое время, когда стали подходить к Терехину полю - тут век прощаются, когда на Синельгу провожают, - она опять заговорила:
   - Да Васе-то какой-никакой шаркунок сделай. А время будет, и коробку из береста загни. Побольше, чтобы солехи с бору носить. Нету у нас коробки-то - та, старая, лопнула... А я все ладно, скоро проведаю тебя. Да не убивайся, смотри у меня. Иной раз и днем полежи на пожне. Хорошо на вольном-то воздухе, полезно... А без коровы не жили - как-нибудь и вперед прокормим. Ведь уж Михаил не допустит, чтобы Вася без молока остался...
   Она передала старику ушатик, котомку, бегло обняла его и не оглядываясь побежала домой: боялась, что расплачется...
   
   2
   
   От завор* Лиза пошла было болотницей, той самой дорогой, которой шла со свекром вперед, да вдруг увидела на новом коровнике плотников - как самовары по стенам наставлены - и круто повернула налево: сколько еще избегать людей? Ведь уж как ни таись, ни скрытничай, а рано или поздно придется выходить на народ.
   
   * Заворы - проезды в изгороди.
   
   И вот заставила себя пройти мимо всех бойких мест - мимо колодцев, мимо конюшни (тут даже с конюхом словцом перекинулась: когда, мол, лошадь дашь за дровами съездить?), а дальше и того больше - подошла к новому коровнику да начала на глазах у мужиков собирать свежую щепу.
   Петр Жуков жеребцом заржал со стены:
   - Лизка, мы с тебя за эту щепу натурой потребуем... И она еще игриво, совсем как прежде, спросила:
   - Какой, какой натурой?
   Все-таки щепу она не донесла до дому - рассыпала возле большой дороги у колхозного склада. Потому что как раз в ту минуту, когда она задворками вышла к складу, из-за угла выскочила легковушка с брезентовым верхом, точь-в-точь такая же, на какой, бывало, шоферил Егорша, и, не останавливаясь, шумно, с посвистами прокатила мимо, а она так и осталась стоять - возле дороги, накрытая вонючим облаком пыли и гари.
   После этого Лиза уже не храбрилась. Шла от склада к дому и глаз не вытирала. Только когда вошла к себе в заулок да увидела Раечку Клевакину, начала торопливо заглатывать слезы.
   Не любила она при Раечке выказывать свою слабость. При ком угодно могла, только не при Раечке. И дело тут не в том, что та дочь Федора Капитоновича, которого Пряслины с войны терпеть не могут. Дело в самой Раечке, в ее изменчивом характере.
   Сохла-сохла всю жизнь по Михаилу, вешалась-вешалась на шею, а тут подвернулся новый учитель - и про все забыла, за легкой жизнью погналась. Вот за это и невзлюбила Лиза Раечку. Невзлюбила круто, исступленно, потому что нравилась она ей, и уж если на то пошло, так лучшей жены для брата Лиза и не желала.
   - Что, невеста? Скоро свадьба? - спросила Лиза, подходя к крыльцу, возле которого стояла Раечка. (Только о свадьбе ей и спрашивать теперь!)
   Раечка полной босой ногой ковыряла песок под углом - для Васи насыпан. Большую ямку проковыряла. Да и вообще вид у Раечки был несвадебный. Хмуро, с затаенной тоской глянула ей в лицо.
   - Зайдем в избу, - предложила Лиза. - Чего тут под углом стоять?
   Зашли. А лучше бы не заходить, лучше бы оставаться на улице. Все разбросано, все расхристано - на столе, на полу (сразу двоих собирала - и старого, и малого), - неужели и у нее теперь такая же жизнь будет, как эта неприбранная изба?
   - Райка, у тебя глаз вострый. Посмотри-ко, нет ли у меня какой сорины в глазу? - схитрила Лиза.
   Она потянула Раечку к окошку, к свету, а у той, оказывается, у самой на глазах пузыри.
   - Вот тебе на! Да у тебя сорина-то, пожалуй, еще больше, чем у меня.
   Раечка ткнулась мокрым лицом ей в грудь, глухо застонала:
   - Меня тот до смерти замучил...
   - Кто - тот? Учитель?
   - Ми-и-и-шка-а-а...
   - Михаил? - удивилась Лиза. - Наш Михаил?
   - Да...
   - Ври-ко давай...
   - Он... Тут который раз встретил вечером... Выйди, говорит, к ометам соломы...
   - Ну и что?
   Раечка жгла ей своими слезами голую шею, грудь, но молчала. Котлом кипела, а молчала. Потому что дочь Федора Капитоновича. Гордость. И Лиза, уже сердясь, тряхнула ее за плечи:
   - Ну и что? Чего у вас было-то?
   - Он не пришел...
   - Куда не пришел? К ометам, что ли?..
   - Да...
   - И только-то всего? Постой-постой! - вдруг вся оживилась Лиза. - А когда это было-то? Не в тот ли вечер, когда он с мужиками на выгрузке был? Вином-то от него пахло?
   - Пахло...
   Лиза с облегчением улыбнулась - наконец-то распутался узелок:
   - Ну дак он не мог прийти в тот вечер. Никак ему нельзя было.
   Раечка недоверчиво подняла голову.
   - Правда, правда! У нас в тот вечер ребята прикатили - Петька да Гришка... Подумай-ко, устраивал, устраивал их Михаил в училище, а они взяли да домой. По Тузку соскучились... Что ты, было у нас тогда делов. И теперь еще не знаем, что с ними. Как на раскаленных угольях живем...
   У Раечки моментально высохли глаза, она стала еще красивее, а Лиза смотрела-смотрела на нее и вдруг ужасно рассердилась на себя: зачем, кого она утешает? Какое горе у этой раскормленной кобылы?
   Она резко встала и сама удивилась жестокости своих слов:
   - Худо тебя припекло, за жабры не взяло. Скажите на милость, как ее обидели! Час у омета вечером выстояла. Да когда любят по-настоящему-то, знаешь, что делают? Соломкой стелются, веником под ноги ложатся... А ты торгуешься, как на базаре, все у тебя расчеты... Насыто, насыто плачешь - вот что я тебе скажу... Михаила она испугалась! Да Михаил-то у нас копейку возьмет, а на рубль вернет... Слыхала это?
   Раечка мигом просияла. На улицу выбежала - и горя, и слез как не бывало.
   Лиза сняла со стены зеркало, присела к столу. Не красавица - это верно. Не Раечка Клевакина. И скулья выпирают, и глаза зеленые, как у кошки. Да разве только красивым жить на этом свете? А то, что она три года, три года, как собака верная, ждет его, служит ему, - это уж ничего, это не в счет? А в прошлом году приехал на побывку на два дня, потому что, видите ли, дружков-приятелей в городе и в районе встретил, сказала она ему хоть словечушко поперек? Наоборот, стала еще от деда и брата защищать: хватит, мол, вам человека мылить. Хоть и погуляет сколько - не беда, солдатскую службу ломает...
   В избе она не стала прибирать - первый раз в жизни махнула на все рукой. Да, по правде сказать, и некогда было - на коровник пора бежать.
   
   3
   
   Никогда в жизни не ездила Лиза больше трех раз за травой на дню, а сегодня съездила четыре и поехала еще - пятый. Поехала для того, чтобы выреветься.
   И она ревела.
   По лугу ходил вечерний туман, яркая звезда смотрела на нее с неба, а она каталась по мокрой некошеной траве, снова и снова терзала себя:
   - За что? За что? За какую такую провинность?
   За эти два дня и две ночи она перебрала все, припомнила всю свою жизнь с Егоршей - как и что делала, когда и какие слова говорила (можно было припомнить, немного они и жили - две недели) - и нет, не находила за собой вины. Не в чем ей было каяться. А уж если и винить ее в чем, так разве только в молодости. Тут она виновата. Выскочила семнадцати лет, зелень зеленью - какая же из нее жена?
...

---