Что ж, подумал Лукашин, Сотюжский леспромхоз (а он был не за горами) - это и есть для первого секретаря сиверко. План по лесозаготовкам не выполняется второй год, рабочая сила не задерживается, строительство железной дороги - сам черт не поймет, что там делается... А кто в ответе за все? Первый секретарь.
   
   Любителям американского кино и историй из жизни актеров рекомендуем посетить сайт с фото знаменитостей голливуда и другой информацией об актерах голливуда.
   
   Когда за рекой на угоре засверкали белые крыши новых построек сотюжского поселка, Подрезов, не оборачиваясь (он ехал впереди), направил своего коня к перевозу, и в этом, конечно, ничего особенного не было: как же хозяину не заскочить на такой объект? Ведь и он, Лукашин, не проехал мимо Копанца. Но почему не сказать, не предупредить его, как это водится между товарищами? В конце-то концов не на бюро же райкома они! И Лукашин, сразу весь внутренне ощетинившись, съязвил:
   - Показательные работы здесь тоже будут?
   Подрезов покачал головой:
   - Нет, показательных работ здесь не будет. - Потом помолчал и со свойственной ему прямотой признался: - В этом-то вся и штука, что я не могу здесь показательные работы развернуть. Там, где бензин, я пасую. Я только в тех машинах разбираюсь, которые от копыта заводятся. Понял?
   Они переехали вброд за Сотюгу, медленно поднялись в гору.
   Бывало, когда тут заправлял еще Кузьма Кузьмич, у самой речки встречали самого - каким-то нюхом угадывали приезд. А сейчас директор леспромхоза вышел к ним только тогда, когда они подъехали к конторе и слезли с лошадей.
   Вышел молодой, самоуверенный, светловолосый, и никакого заискиванья, никакой суеты. Лукашин оказался к нему ближе, чем Подрезов, и что же - обошел его, к первому секретарю кинулся? Ничего подобного! Сперва его руку тиснул, а потом уже протянул хозяину.
   Инженер Зарудный сейчас был самым популярным человеком в районе. О нем говорили повсюду - на лесопунктах, в райцентре, в колхозах. Во-первых, должность. Шутка сказать - директор первого механизированного леспромхоза в районе, предприятия, с которым связано будущее всей Пинеги. А во-вторых, он и сам по себе был камешек, из которого искры сыплются.
   Три директора было на Сотюге до Зарудного, и все три ходили навытяжку перед Подрезовым. А этот, сосунок по годам, два года как институт окончил - и сразу зубы свои показал.
   Вызвал его однажды Подрезов к себе на доклад да возьми и уйди на заседание райисполкома. И вот Зарудный посидел каких-то полчаса-час в приемной, а потом вырвал листок из блокнота, написал: "Товарищ первый секретарь! У меня, между прочим, тоже государственная работа. А потому прошу в следующий раз назначать время точно".
   Записку передал помощнику Подрезова, а сам, ни слова не говоря, обратно. На Сотюгу.
   Конечно, выкинь такой номер кто-нибудь другой, из своих, местных, Подрезов устроил бы ему сладкую жизнь. Но что сделаешь с человеком, которого прислали из треста? Прислали специально для того, чтобы поставить на ноги Сотюжский леспромхоз.
   - Ну как ты, со мной пойдешь или к своим заглянешь? - спросил Подрезов Лукашина.
   Судя по тону, Подрезову явно не хотелось, чтобы он присутствовал при его разговоре с директором леспромхоза.
   И Лукашин сказал:
   - Пожалуй, к своим.
   - Добре. Тогда в твоем распоряжении полтора часа.
   
   3
   
   Лукашин не был в поселке на Сотюге больше года и теперь, идя по нему с лошадью в поводу, просто не узнавал его. Развороченный муравейник! Все разрыто, везде возводятся новые дома, ремонтируются и отстраиваются старые. Стук и грохот топоров, десятков четырех, не меньше (не то что в Пекашине!), заглушал даже звон молотков и наковален в кузнице, а она стояла сразу за поселком, возле ям с водой, из которых когда-то брали глину.
   Илья Нетесов выбежал из кузницы, когда Лукашин еще и людей-то в ее багряных недрах как следует не разглядел. Выбежал в парусиновом, до блеска залощенном фартуке - и с ходу обнимать.
   Раньше Илья жил неподалеку от кузницы в просторном брусчатом домике, а сейчас привел его в какую-то живопырку, где размещалась не то кладовка, не то сушилка.
   Тесень была страшная, и, наверно, поэтому ребята - два диковатых черноглазых мальчика и девочка - кувыркались на широкой железной кровати, которая занимала почти всю комнату.
   Лукашин полюбопытствовал:
   - За какие это грехи ты в немилость попал?
   Илья заморгал своими добрыми голубоватыми глазами - не расслышал.
   - За что, говорю, тебя в такую каталажку закатали?
   - А-а, нет, не закатали. Это у нас уплотнение теперь по всем линиям. Я-то еще хорошо. А есть по две, по три семьи вместях. Сам директор в конторе живет.
   - Да ну?!
   - Так, так. Видишь, навербовали людей отовсюду - с Белоруссии, с Украины, со Смоленщины, а жилья не подготовили. Сам знаешь, много ли у нас бараков. Тесень, тесень... В бане уж которую неделю не моемся - и там люди живут. А многие в соседних деревнях приютились - мотаются взад-вперед. Не продумали. С самого начала леспромхоз на живу нитку тачали...
   - А почему? - Лукашину давно хотелось хоть немного разобраться в сотюжских делах, о которых теперь даже в областной газете пишут.
   - А потому, перво-наперво, - начал с обычной своей рассудительностью объяснять Илья, - что леспромхоз затеяли, а леса вокруг вырублены. Значит, выход какой - железная дорога. А она у нас еще на десятой версте...
   - Ну, а как новый директор?
   - Евгений-то Васильевич?
   Илья и тут подумал - не из тех, кто попусту сорит словами.
   - Характеристику со всех сторон не дам, меньше году человек работает. Да и часто ли его я вижу из своей кузницы? Ну, а против прежних директоров - чего говорить? Голова. Все знает, во всем разбирается. Трактор, к примеру, поломался - механики копаются-копаются, все ничего, покуда директор сам не возьмется. Ну и об людях заботу имеет. Мы тут до него месяцами зарплату не получали, банк все какие-то тормоза ставил как предприятие, не выполнивши план, а Евгений Васильевич живо порядок навел. И в столовой с кормежкой получше стало...
   С улицы донеслось тревожное ржанье и перебор копыт. Лукашин высунулся из открытого окошка, погрозил неуемным бесенятам Ильи, которые, конечно же, вились вокруг Тучи, привязанной к сосне.
   - А я про самовар-то и забыл, - спохватился вдруг Илья, но Лукашин наотрез отказался от чая и снова стал пытать Илью про сотюжское житье-бытье.
   - А я думаю, ежели Евгений Васильевич по молодости не сорвется да кое-кто не обломает ему рога, дело будет.
   Лукашин вопросительно скосил глаз:
   - А кто ему может обломать рога? Подрезов? Да, скучать нам, кажется, не придется. Ну, а сам-то ты как, Илья Максимович? Не раздумал насчет переезда?
   - Нет, решено - на зиму домой. В думках-то хотел еще к уборочной, да, вишь, Зарудный, Евгений Васильевич, стал упрашивать: постучи, говорит, еще недельки две в кузнице...
   Лукашин, кажется, впервые за все время, что сидел у Ильи, вздохнул полной грудью. Его всегда занимали сотюжские дела, он с неподдельным интересом расспрашивал Илью про молодого директора, но если говорить начистоту, то затаенная мысль его все время, пока они разговаривали, вертелась вокруг самого Ильи: не передумал ли? Вернется ли в Пекашино? И дело было не только в том, что Илья - кузнец каких поискать. У Лукашина во всем Пекашине не было человека ближе его. Первая опора во всяком деле. Уж на него-то можно положиться. Не за Петром Житовым пойдет - за ним.
   Все же Лукашин решил прямо и честно предупредить Илью:
   - Не знаю, Илья Максимович, может, тебе и не стоит спешить. Леспромхоз против колхоза - сам знаешь...
   Илья ничего не ответил. Он только тяжело вздохнул и посмотрел в красный угол, туда, где у верующих висят иконы. У него там висела увеличенная фотография покойной дочери. Под стеклом, в еловом веночке, перевитом красной лентой.
   Лукашин обвел глазами другие стены.
   - Нету Марьиной карточки, сказал Илья. - Всю жизнь прожила, а так ни разу и не снялась...
   Да, подумал Лукашин, вот она, жизнь человеческая. Будет, будет сытно в Пекашине, обязательно будет, может, рай даже будет. А только будет ли счастлив в этом раю Илья Нетесов? Без Вали, без жены...
   - Ну, ладно, Илья Максимович, завтра к вечеру буду в Пекашине, зайду к твоим на могилы. Что передать?
   Илья опять ничего не ответил.
   
   
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   
   1
   
   Веселая, речистая река Сотюга.
   Ясным страдным вечером едешь - заслушаешься: на все лады поют, заливаются пороги. А сегодня сколько километров отмахали - и полная немота. Захлебнулись пороги. Начисто. Как в половодье.
   - Может, повернем обратно? - сказал Лукашин. - Какая уж рыбалка в такую воду...
   Подрезов вместо ответа огрел коня плеткой.
   Они гнали вовсю. До Рогова, старых лесных бараков, где их ждала лодка и сетки, оставалось еще километров восемь, а солнце уже садилось - красной стеной возвышался на той стороне ельник.
   - Поедем мысами, - предложил Подрезов, когда впереди на голой щелье замаячила сенная избушка. То есть той дорогой, которой в страду ездят косари, - вдвое ближе.
   Лукашин махнул рукой: согласен. Правда, ехать мысами - значит, раз десять пропахивать вброд Сотюгу, но что делать? Ведь если они и смогут добраться до Рогова засветло (а в темноте там и лодки не найти), то только этим путем.
   Первый брод - под Еськиной избой - проскочили легко, только воду взбурлили, за второй тоже не плавали, а под Лысой горой едва не утонули. И все, конечно, из-за упрямства Подрезова.
   Лукашин ему доказывал: выше брод, у черемушника, там, где две колеи сползают в речку, а Подрезов - нет и нет, везде под Лысой горой брод.
   Коня вздыбил, на стремена привстал - Чапай да и только, - а через минуту пошел пускать пузыри, в самую яму втяпался.
   - Ноги, ноги высвобождай! - заорал что есть силы Лукашин и, ни секунды не раздумывая, кинулся на помощь.
   Деликатничать было некогда - он схватил первого секретаря за шиворот и просто стащил с коня.
   После этого Мальчик быстро выбрался из ямы, а кобыле Лукашина пришлось туго: двух человек вытаскивала одна.
   О том, чтобы ехать дальше, не могло быть и речи: вымокли до нитки, и надо было немедля разводить костер.
   На их счастье, дрова разыскивать не пришлось: березовый сушняк белым частоколом стоял в покати холма, напротив брода. А вот насчет огня хоть караул кричи. Спички у обоих превратились в кашу, изба сенная, где наверняка последними ночлежниками по обычаю Севера оставлен коробок со спичками, за рекой.
   Снова стали перебирать и выворачивать карманы, и вот повезло - у Подрезова в пиджаке оказалась светленькая зажигалка: давеча, когда ехал в Пекашино, взял у шофера из любопытства - новая, - да и сунул по рассеянности к себе в карман.
   Руки у обоих ходили ходуном, стучали зубы - от сырости, от вечернего холода, а еще больше от страха: а вдруг и зажигалка подведет.
   Нет, есть, есть бог на свете: проклюнулся огонек. С первого щелчка.
   Подрезов прямо в руки Лукашина - он пытал счастье - начал совать берестяные ленточки, и скоро забушевал огонь.
   Первым делом они просушили одежду - наверно, целый час два голых мужика скакали вокруг жаркого костра в алом березовом сушняке, - потом принялись за обогрев изнутри. Крутым пуншем - полкружки горячего, с огня, чая и полкружки водки.
   Подрезов мало-помалу стал приходить в себя. Еще недавно белое, как береста, лицо его раскалилось докрасна. Громовые раскаты появились в голосе.
   - Жалко, что здесь застряли, сказал он. - А то бы мы сегодня с рыбой были.
   - А по-моему, нечего жалеть, - возразил Лукашин. - Кто по такой воде за рыбой ездит?
   - Вот именно что по такой. Курью под Роговом знаешь? Старое речище? Ну дак в такую воду, как нынешняя, рыба просто лезом лезет в эту курью. На зеленку. Ты только сетью горло перегороди - и вся с тебя забота.
   В вечернем тумане на мысу задорно и чисто вызванивал подзвонок, который Лукашин перед выездом из поселка повязал своей кобыле, урчала и причмокивала вода в Сотюге, потом вдруг над их головой со свистом разорвался воздух - похоже, утиная стая пронеслась мимо.
   Лукашин с живостью поднял голову, посмотрел на розовый от костра круг в черном небе, а Подрезов не пошевелился. Сидел грузно на коряге, помешивал палкой в огне: должно быть, все еще не мог примириться с постигшей их неудачей.
   Лукашин дососал подсушенную на огне папироску, встал. Ночь предстояла длинная, холодная, и надо было сходить за сеном: рискованно в такое время на голой земле лежать.
   
   2
   
   Стог был поблизости, за кустарником справа (тут, на Сотюге, Лукашин был как у себя дома), и он быстро обернулся.
   Подрезов все так же сидел, склонившись над огнем, но без рубахи, точь-в-точь как солдат на фронте, когда того донимала шестиногая скотинка.
   Лукашин пошутил, бросая на землю охапку сена:
   - У нас сегодня по всем линиям война...
   - Тебе весело, да? А у меня по всему телу красные пятна. - Подрезов вдруг смутился и начал натягивать на себя рубаху. - Иной раз бюро, пленум, надо мозгами ворочать, а я как в огне. Мне кричать, драться хочется, все крушить к чертовой матери...
   - А медицина что?
   - Медицина... Медицина, известно: надо солнце, надо морские купанья, спокойную жизнь... В позапрошлом году я был на курорте - год человеком жил, а нынче разве выберешься...
   Над костром огромным снопом взметнулись искры - это Подрезов сгоряча бросил в огонь целый березовый кряж.
   После молчания он вдруг сказал:
   - А в общем-то, я обманщик... Права твоя Анфиса...
   - Чего права? Это ты все насчет того давешнего разговора? Брось! Мало ли чего наскажет пьяная баба...
   - Нет, - покачал головой Подрезов, - правильно она сказала. Накормить людей досыта - это всем задачам задача. Посмотри ведь, что у нас делается. - Подрезов начал загибать пальцы. - Сорок первый, сорок второй, сорок третий, сорок четвертый, сорок пятый... Четыре года войны... да шесть после войны... Итого десять лет. Десять лет у людей на уме один кусок хлеба...
   Лукашину теперь понятно стало, почему так мрачен сегодня первый секретарь. Не только, оказывается, из-за Сотюжского леспромхоза, который камнем висит у него на шее, но и из-за того разговора, который у них был перед поездкой на Сотюгу.
   Он подбросил сена Подрезову - садись по-человечески! - сказал:
   - Так будем хозяйничать, еще десять лет не накормим.
   - А ты, между прочим, тоже хозяин. Почему плохо хозяйничаешь?
   - Я хозяин? Ну-ну! Видал ты такого хозяина, который за одиннадцать копеек валенки продает, а они ему, эти валенки, обошлись в рубль двадцать? А у меня молоко забирают - так за одиннадцать копеек, а мне оно стоит все два рубля.
   - А кто у тебя забирает-то? Государство?
   - Ты меня на слове не имай! - Лукашин рывком вскинул голову. - Ну и государство. А что? Ленин после той, гражданской, войны как сказал? Надо, говорит, правильные отношения с деревней установить, не забирать у крестьянина все подряд...
   - Так, сказал сквозь зубы Подрезов. - Еще что?
   - А уж не знаю что, - отрезал Лукашин. - Только по-старому нельзя. К примеру, меня взять... хозяина... - Лукашин натянуто усмехнулся. - Я ведь только и знаю что кнутом размахиваю. Потому что, кроме кнута да глотки, у меня ничего нет. А надо бы овсецом, овсецом лошадку подгонять...
   - Да так-то оно так, - промычал неопределенно Подрезов и поглядел по сторонам.
   И Лукашин поглядел. Жутковато было - непривычные речи говорили они. А с другой стороны, думал Лукашин, кого бояться? Ночного ельника, лошадей, которые то и дело пучили на них из розового тумана свой огромный лошадиный глаз, костра?
   Костер пылал жарко. Он заражал своей яростью. А потом, полезно, черт побери, первому секретарю знать, о чем думает народ. В Пекашине уж который год про это говорят. И тут хочешь не хочешь, а закрутишь шариками, полезешь в красные книжки сверять сегодняшнюю жизнь с Лениным...
   - На брюхе плохая экономия, - сказал Лукашин. - Да и какой, к дьяволу, голодный - работник! У нас, бывало, в деревне Иван Кропотов... Кулак... Но в экономике толк понимал, будь здоров! Так он что говорил своей женке, когда утром вставал? Скупая, жадная была баба! "Корми работников досыта". Это у него первый наказ с утра был. Потому как понимал: сытый работник горы своротит, а от голодного один убыток...
   - Все правильно, - сказал Подрезов, - но ты не забывай, что у нас война была.
   - Ну, войну не забудешь, даже если бы захотел. Об этом, по-моему, нечего беспокоиться.
   Лошади подошли к самому огню.
   Лукашин схватил какую-то хворостину, замахнулся на них.
   - Медведя, наверно, чуют, сказал Подрезов. - Тут, на Сотюге, их полно, а теперь темные ночи пошли - самое им раздолье. А я, знаешь, первого медведя когда убил? В двенадцать лет. Вернее, не я убил, а дедко меня капкан взял смотреть...
   На севере любят рассказывать всякие были и небывальщины про медведей, и Лукашин любил их слушать, но сейчас он не поддержал Подрезова. Сейчас ему было не до медведей. У него все так и ходило, и кипело внутри. Шутка сказать - такой разговор завели!
   Они долго молчали, оба уставившись глазами в костер.
   Наконец Подрезов сказал:
   - М-да-а... Разговорчики у нас... Ели и те, наверно, головой качают... - Потом встал, секретарским голосом подвел черту: - Ладно, хватит ели да березы пугать. Давай лучше еще по кружечке чайку дернем - и спать, раз уж мы здесь застряли.
   
   3
   
   Утром встали на рассвете.
   Туман. Костерик чадит еле-еле. Лошадиные морды устало смотрят на них из тумана - должно быть, и в самом деле где-то поблизости разгуливал ночью медведь.
   Сходили на речку, сполоснули лицо, навесили чайник.
   Все время молчавший Подрезов заговорил после выпитой кружки чая:
   - Есть предложенье заняться делом, а свиданье с рыбой отложить до следующего раза. Не возражаешь?
   - Нет, - сказал Лукашин.
   - Тогда я поеду в леспромхоз. Этому молокососу пора дать по рукам.
   - Кому? Зарудному?
   Подрезов вместо ответа спросил:
   - А ты что намерен делать?
   - Мне на Синельгу надо. К сеноставам.
   - Добре. - Подрезов помолчал немного, посмотрел на Сотюгу, где в белесой толще тумана всходило багряное солнце. - А на то, что говорили ночью, наплевать. Понятно? А то с этой мутью в голове далеко не уедешь...
   Тут он первый раз за утро взглянул прямо в глаза Лукашину. Потом покусал-покусал губы и начал топтать мокрыми сапогами костерик, который и без того дышал на ладан. Мало этого. Будь его воля, он наверняка бы и ели, и березовый сушняк, свидетелей ихнего ночного разговора, растоптал. Во всяком случае, так подумалось Лукашину, когда он увидел, как Подрезов, тяжело, со свистом дыша, своим разгневанным оком водит по сторонам.
   Он уехал не попрощавшись. В утренней росяной тиши гулко рассыпалась дробь лошадиных копыт, а Лукашин, опустив голову, еще долго смотрел на чадившие у его ног головешки - остатки ночного костра.
   
   
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   
   1
   
   Тузик извел его за эти дни - с раннего утра до позднего вечера надрывается в кустарнике, в озеринах.
   Поначалу Михаила это забавляло и даже радовало: хорошая собака будет, а он, Михаил, с детства мечтал об охоте...
   Однако вскоре это безмерное усердие щенка встало ему поперек горла. Никакой работы! Только сядешь на жатку, только приладишься, лошадей направишь - слезай. Тузик залаял. И бесполезно звать, подавать свист: до тех пор будет глотку драть - все равно на кого: на ворону, на корову, случайно забредшую на Копанец, на лося, вышедшего на водопой, - пока хозяин не подойдет.
   Вот и сегодня раз пять Михаил шлепал к дуралею, делал внушения - не помогло: опять принялся за свое.
   - Тузко, Тузко ко мне!
   Лай в ольшанике, там, где были остатки старых переходов за канаву, не смолк. Наоборот, он разгорелся еще пуще.
   Михаил, зверея, соскочил с жатки, на ходу выломал здоровенную черемуховую вицу - ну, задам я тебе сейчас, гаденыш! А когда подошел совсем близко, вдруг почувствовал себя охотником. Пригнулся, ногу на носок, а потом и того больше: затаил дыхание, осторожно раздвинул кусты, скользнул прищуренным глазом по прыгающему внизу черно-белому клоку шерсти, зыркнул туда-сюда и едва не расхохотался: Райка.
   Стоит на той стороне у переходов, смотрит как завороженная на скачущую у своих ног собачонку и ни с места.
   - Рай, какими судьбами? А ну, брысь ты, окаянный! Перейдешь сама?
   Раечка в один миг перемахнула к нему, вспыхнуло на солнце красное, в белую полоску платье. И духами вокруг запахло. Это уж завсегда. Бывало, зимой встретишь - вкусно, будто первым июльским сенцом тебя опахнет.
   Михаил заглянул в берестяную коробку на ее полной загорелой руке - ни одного гриба, посмотрел на босые ноги - так не приходят на поле снопы вязать.
   Раечка сама объяснила причину своего внезапного появления в его лесном царстве:
   - Пестроху ищу... Где-то корова у нас запропала...
   - А-а, то-то же! - улыбнулся Михаил. - А я уж было подумал, не рыжики ли солить пришла? - На местном языке это означало целоваться.
   Он был доволен собой: ловко сострил.
   - Ну что - в гости ко мне пойдем, так?
   Тузик первый построчил к шалашу, а Михаил за ним. И вот пока одолел пеструю, в белой ромашке полянку, спустил с себя семь потов. И не от жары, нет. А оттого, что какая-то муха укусила его - начал для Раечки торить дорогу. Шел и старательно уминал своими тяжелыми кирзовыми сапогами траву на тропинке, как будто и в самом деле не деревенская девка к нему в гости идет, а какое-то неземное, сказочное диво.
   Чайник с водой стоял у него в холодке за шалашом, под ватником, и он осушил его наполовину - до того у него вдруг пересохло в горле.
   - Не хошь? - предложил своей гостье.
   Раечка покачала головой.
   - Верно. Вода не вино - много не напьешь... А Пестроха-то у вас когда потерялась? Такая смирная корова...
   - Вчерась...
   - А отец тоже ищет?
   - Ищет...
   - А у пастухов-то спрашивали?
   - Спрашивали...
   - И поля перед Копанцем обшарили? Там коровы любят шлендрать...
   Тьфу! - вдруг выругался про себя Михаил. Он старается, старается, с той стороны зайдет, с другой, а она все "да" да "нет". Уж ежели не о чем говорить, то хотя бы рассказала, что в деревне делается. Он два дня не выезжал с Копанца.
   Нащупав рукой пачку "Звездочки" в кармане, он вытащил папиросу, сел в тень возле шалаша, стал разминать ее пальцами.
   - Садись. Я еще не медведь - не ем заживо.
   Раечка не села - только с ноги на ногу переступила.
   Он скошенным взглядом обежал ее полные красивые ноги с налипшими мокрыми травинками, воровато, ящерицей юркнул под подол.
   Захмелевшее воображение живо дорисовало то, что скрывал от глаза ярко-красный ситец, но он владел собою. До тех пор владел, покуда не напоролся взглядом на крутые, торчмя торчавшие груди. А тут обвал произошел, все запруды и плотины лопнули в нем, и он с быстротой зверя вскочил на ноги.
   Раечка не сопротивлялась, и даже когда он опрокинул ее на землю, не стала отпихивать его - только отворачивала от него лицо, как будто и в самом деле что-то решал сейчас поцелуй.
   Он выпустил ее из рук - какого дьявола обнимать мертвую колоду! И к тому же запрыгал и забесился Тузик - нашел время свое усердие хозяину выказывать.
   - Вставай! - зло прохрипел Михаил. - Я еще в жизни никого нахрапом не брал.
   Раечка встала, пошла, как большая побитая собака. Даже не отряхнулась и ворот платья не застегнула.
   - Коробку-то забыла!
   Раечка обернулась, слезы светлыми ручьями катились по ее побледневшим щекам - только этого и не хватало, - потом вдруг схватилась руками за голову и побежала. По той самой тропинке, которую он еще каких-нибудь полчаса назад старательно мял для нее.
   Тузик с лаем бросился за ней.
   - Тузко, Тузко, не смей!
   Тузик нехотя повернул назад, а он смотрел-смотрел на большое мотающееся тело на тропинке, на алую ленту в темно-русых волосах и вдруг все понял: да ведь это для него, болвана, надела она и праздничное красивое платье и вплела алую ленту в волосы - кто же в таком наряде ищет корову в лесу!
   - Рай, Рай, постой!
   Он догнал ее уже у переходов, крепко обнял и тотчас же почувствовал увесистую пощечину.
   - Рай, Рай...
   А может, и в самом деле это его рай? - пришло ему в голову. Чем худа девка!
   - Рай, Рай... - Он с радостью, с каким-то неведомым раньше наслаждением называл ее так. - Потерпи немножко. Вот развяжемся малость с полями, и я к тебе по всем правилам... Со сватами... Хочешь?
   
   2
   
   - Но, но! Давай, давай! Пошевеливайся!
   Ликующий голос Михаила звучно, как весенний гром, раскатывался по вечернему лесу. Лошади бежали - цок-цок-цок: умята, утоптана высохшая дорога - не то что три дня назад, когда он нырял со своей жаткой в каждой рытвине. А ему все казалось - тихо, и он, привстав на ноги, постоянно крутил над головой сложенными петлей вожжами.
   Тузик строчил рядом с жаткой, задрав хвост. Рад, дурак. А чего ему-то радоваться? Не все ли равно, где глотку драть. На Копанце даже лучше. Дома заулок, от передних воротец до задних - и все твое царство, а на Копанце просторы - ай-ай! И дичь - не старуха, проковылявшая мимо дома по дороге, а в перьях, в меху. Да, есть уже у Тузика одна белка на счету: облаял давеча днем, когда та вышла на водопой к Копанцу.
   Нет, уж если кому радоваться, то радоваться ему, Михаилу. Во-первых, отмытарил на Копанце - это всегда праздник, а во-вторых, даешь новую жизнь! Хватит, поколобродил он за свои двадцать два года. Пора и на прикол вставать. А чего ждать? Кого еще искать?
   Его любили и бабы, и девки, и он из себя монаха не строил. Но такого еще у него не было - чтобы вот так, среди бела дня, пришла к нему девка. Сама! Да еще девка-то какая!
   Лошади бежали - тра-та-та, сыроег, маслят возле дороги навалом. Гнездами, ручьями красными и желтыми разбежались. Вот когда пошли по-настоящему - когда землю солнышком прогрело. А по угорам меж осин бабы красные шали развесили: брусника крупная, сочная, с ребячий кулак кисти.
   Да, в этом году он пойдет за красными* с Раечкой. Да и вообще - зачем было отпускать ее вчера? Какого лешего в прятки играть, раз все решено! Вот бы и не выл он сегодня всю ночь напролет. А то ведь до самого рассвета не смыкал глаз. Лежал в шалаше и перемигивался со звездами...
   
   * Красные - местное название брусники.
   
   Мимо, мимо летят телеграфные столбы, сверкают на солнце зеленые и белые чашечки изоляторов... Эх, и побито же было этого добра в свое время, когда он с мальчишками пас коров! Самое это любимое занятие у них было - сбить камнем чашечку с телеграфного столба...
   А вот и столица нашей родины, как любил, бывало, говорить Егорша, когда они подъезжали к Пекашину, - красный глиняный косик в году, а на горе знакомый аккуратненький домик...
   Лошади выбежали к искрящейся на вечернем солнце Синельге, жадно потянулись к воде.
   Михаил спрыгнул с железного сиденья, пошел, буравя ногами светлый ручеек, спускать у лошадей чересседельник и вдруг словно споткнулся: дым. Дым над крышей Варвариного дома...
   Нет, дым был у Лобановых. От бани, которая стоит на задворках, в покати.
   Но что перечувствовал, что пережил он, пока рассеялся его обман!
   Все вспомнил. Вспомнил, как белыми ночами ездил к Варваре с Синельги, вспомнил, как под прикрытием ночного тумана крался к ее дому, карабкался по углу на поветь-сеновал, жадно иссохшими губами припадал к ее сочному податливому рту...
   И еще бог знает почему вспомнил, как провожал вчера на Копанце Раечку. Перевел по переходам за канаву, подмигнул как-то по-дурацки, по-Егоршиному, и помахал рукой. Ну разве так бы он прощался с Варварой!
   Михаил поехал не по деревне - болотницей: хуже всякой пытки проезжать сейчас мимо Варвариного дома.
   
   3
   
   ... Что такое? С задворок, от воротец вся семья бежит к нему навстречу: матерь, Лизка, Татьяна... Однако Федюхи не видно. Может, с ним, с бандитом, какая беда стряслась?
   - Ну, слава богу, дождались, - запричитала мать. - А малого-то не видел?
   Михаил терпеть не мог паники. Он завернул лошадей на лужайке возле воротец - тут всегда стоят у него в страду косилка и жатка, когда он дома, - слез с сиденья и только тогда спросил:
   - Чего у вас? Где я должен видеть малого?
   - Миша! Миша! - со слезами бросилась к нему Лиза. - Татя болен. Мы за тобой только что Федюху верхом послали... По деревне поскакал...
   Вот теперь уже кое-что ясно.
   - Где он? - спросил четко.
   - Татя-то? Да на Синельге, у своей избы... Один... Который уж день...
   - Порато, порато болен. Иван Митриевич только вот приехал...
   Михаил с яростью зыркнул на сестру, на мать: всегда вот так! Начнут молотить обе сразу - ни черта не поймешь.
   Полную ясность, как всегда, внесла Татьяна - даром что девчонка:
   - Иван Дмитриевич только что с Синельги приехал. Приезжаю, говорит, к избе - где старик? А старик в сенцах лежит - пошевелиться не может. Левая половина отпала. Дак я, говорит, в избу затащил, а теперь пускай Михаил за ним едет...
   Михаил все-таки ничего не понимал: почему старик на Синельге? Как туда попал?
   - Я, я виновата... - зарыдала Лиза. - Ведь я-то знала, что его нельзя было отпускать...
   - А раз знала, дак за каким дьяволом отпустила?
   - Да как не отпустишь-то? Тот письмо прислал - мы с татей с ума сошли...
   - Кто - тот? Какое письмо?
   Лиза спохватилась, заширкала носом, запоглядывала по сторонам, но разве скроешь от своего брата? Давясь слезами, призналась:
   - Тот... Егорша письмо прислал... В армии хочет остаться...
   Мать завсхлипывала - и она ничего не знала про Лизкино горе.
   Михаил рявкнул - как кнутом стеганул. Потому что ежели распуститься с ними, вой поднимут на всю улицу.
   - Мати! На конюшню! Сани запряги. (На телеге на Синельгу не попадешь.)
   - Да есть сани. Я уж схлопотала...
   Михаил начал распрягать лошадей, попутно отдавая распоряжения:
   - Веревку несите. Да одежонку какую. Живо! Чего стоите? Не за бревном - за человеком еду.
   Он торопился. Солнце уже садилось за крыши, а до Синельги самое малое час трястись. Ну разве есть время слезы точить да причитать?
   
   
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   
   1
   
   В эту ночь Лиза не сомкнула глаз и на минуту.
   Сперва, вернувшись со скотного двора, мыла пол в избе - хотелось, чтобы больной свекор попал в чистоту (старик любил опрятность), - потом стала перебирать его постель да увидела клопа на стене возле кровати - начала лопатить весь стариковский угол. Все перемыла, перескоблила: стены, кровать, голбец кипятком ошпарила, а потом уж заодно и перину перетряхнула. Чего больной человек будет маяться на старых соломенных горбылях? То ли дело свежее сенцо! И мягко, и дух приятный, луговой.
   Вот так со всеми этими делами - с мытьем пола, с приборкой стариковского угла, с перебивкой перины - она и проваландалась до двух часов ночи, а там уж и спать некак: надо печь топить, какую-то еду для больного сообразить, Васю к своим отнести (насчет коров она договорилась еще вечор с Александрой Баевой).
   Лиза привыкла начинать свой трудовой день с первыми дымами на деревне - такая уж работа у доярки, но сегодня она и того раньше выскочила из дому, а к матери прибежала - та еще в постели.
   - Чего всполошилась такую рань? Попей хоть чаю - я сейчас согрею.
   Лиза только рукой махнула. До чаю ли сейчас! Неужели матери родной надо объяснять, что у нее на душе делается?
   Утро было холодное, сырое. Кустарник возле дороги поседел от росы, и ох же пополоскало ее в одном платьишке - привыкла по утрам носиться сломя голову.
...

---